Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

– Как видишь, друг мой, все в порядке. А больше ничего я и не знаю. Пришел Грегуар, поцеловал меня и попросил немедленно послать за Жерве и Клер. Затем сам сказал им, что все они посходили с ума, причинив мне столько горя, и что пора мириться… Потом они расцеловались. Теперь все хорошо, с этим покончено.

Тут весело заговорил Грегуар:

– По-моему, в этой истории мне отведена чересчур благородная роль, – так выслушайте всю правду… Мириться захотел вначале не я, а жена моя, Тереза. Сердце у нее доброе, но упрямство прямо-таки ослиное: стоит ей только чего-нибудь захотеть, и приходится мне рано или поздно сдаваться… Ну, а вчера вечером у нас с ней вышла размолвка: откуда-то узнав, что мама с горя слегла, Тереза ужасно рассердилась и целый час доказывала мне нелепость всей этой ссоры, от которой мы останемся только внакладе… Ясно, сегодня, с самого утра, она начала все заново и в конце концов убедила меня, тем более что я ночью глаз не сомкнул, все думал о бедной маме, захворавшей по нашей вине… Но надо было еще уговорить папашу Лепайера. Тереза взялась за дело, наболтала ему невесть чего и уверила старика в том, что именно он победитель из победителей… Уговорила его продать вам этот проклятый клин за такую сумасшедшую цену, что он с полным основанием сможет кричать на всех перекрестках о своей победе.

И, обернувшись к фермеру и фермерше, Грегуар шутливо добавил:

– А ну-ка, добрейшие Жерве и Клер, прошу вас, разрешите вас ограбить. От этого зависит покой моей семьи. Доставьте последнюю радость моему тестю: пусть думает, что был прав только он один, мы же как были, так и остались дураками.

– О! Любую сумму, какую только он пожелает, – ответил, смеясь, Жерве. – В конце концов, этот клин позор нашего имения, он, как шрам, уродует наши поля своими камнями и колючками. Давно уж мы мечтаем выровнять его и очистить, чтобы на нем свободно волновалась зреющая под солнцем нива. Шантебле может заплатить за свою славу!

Дело было улажено. Мельничные жернова снова будут молоть зерно, которое обильным потоком потечет с фермы, увеличенной за счет нового участка. И мама поправится, ибо сама могучая сила жизни, потребность в любви, согласии, необходимые всей семье, всему этому народу, желавшему удержать за собой завоеванное им, властно взывали к дружбе братьев, которые в минуту безумия отвернулись друг от друга и чуть не подорвали собственное могущество.

Радость встречи, ибо здесь снова были вместе четыре старших брата – Дени, Амбруаз, Жерве, Грегуар – и старшая сестра Клер, примирившиеся, а значит, непобедимые, стала еще полнее, когда явилась Шарлотта, ведя за собой трех младших сестер – Луизу, Мадлену, Маргариту, вышедших замуж и живших по соседству. Луиза, узнав, что мама больна, отправилась за обеими сестрами, чтобы проведать ее всем вместе. И каким добродушным смехом была встречена процессия!

– Теперь уже все! – шутливо воскликнул Амбруаз. – Семья в полном сборе: чем не большой королевский совет?.. Видишь, мама, пора выздоравливать, вся свита у твоих ног; мы единодушны в своем желании и не разрешим тебе болеть даже мигренью.

Но когда вслед за сестрами появился Бенжамен, смех стал еще громче.

– А про Бенжамена-то забыли, – сказал Матье.

– Подойди, малыш, подойди, поцелуй меня и ты. Ты ведь последний из выводка, вот эти взрослые и потешаются… Даже если я тебя и балую, это касается только нас двоих, не правда ли? Скажи им, что провел со мной все утри, а погулять вышел потому, что я сама тебя послала.

Бенжамен мягко, чуть грустно, улыбнулся.

– Но я, мама, был внизу и видел, как все они входили один за другим… И ждал, пока тут все начнут обниматься, и тоже поднялся сюда.

Бенжамену исполнился уже двадцать один год, и он был красив какой-то удивительно нежной красотой: ясное лицо с большими темными глазами, длинные вьющиеся волосы, маленькая кудрявая бородка. Хотя он никогда не болел, мать считала его слабеньким и уделяла ему много забот. Впрочем, его любили все за изящество, за нежность и обаяние. Он рос словно в мечтах, во власти смутных желаний, которые не сумел бы, пожалуй, выразить и сам, – казалось, он ищет нечто неведомое, что-то такое, чего у него нет. И так как родители видели, что он питает отвращение к любой профессии и что мысль о женитьбе ему, видимо, неприятна, они не слишком этим огорчались, а, напротив, втайне лелеяли план оставить при себе своего младшего сына, этот поздний дар жизни, дар столь щедрый и прекрасный. Ведь уже пришлось отпустить всех остальных! Так неужели им не простится эта эгоистическая любовь, стремление удержать для себя хоть одного, удержать при себе: пусть он не женится и пусть ничего не делает, ведь явился он на свет с единственной, столь прекрасной целью – быть любимым ими и любить их. Это была мечта их старости, доля, которую они требовали себе за то, что произвели на свет столько детей, их часть, которую они мечтали урвать от жизни, все пожирающей, дающей все и все отнимающей.

– Послушай-ка, Бенжамен, – заговорил вдруг Амбруаз, – ты, по-моему, интересуешься нашим отважным Николя! Хочешь узнать о нем последние новости? Я получил вчера кое-какие известия. И мне хочется хоть немного рассказать о нем, потому что только он один из всего выводка, как говорит мама, не может здесь присутствовать.

Бенжамен сразу же загорелся:

– Значит, он тебе написал, правда? Ну, как он живет, что делает?

В памяти Бенжамена жило трогательное воспоминание об отъезде Николя в Сенегал. Тогда мальчику не было и двенадцати, с тех пор прошло уже почти девять лет, но сцена эта запала ему в душу, постоянно стояла перед глазами: прощание навеки, взмах крыльев и рывок в беспредельность времени и надежды.

– Как вам известно, я нахожусь в деловых отношениях с Николя, – начал рассказывать Амбруаз. – О! Если бы в наших колониях был хотя бы десяток таких, как он, – я говорю о его уме и мужестве, – мы бы уже завтра гребли лопатой сокровища, без пользы рассеянные и спящие в этой нетронутой земле. Вот, например, мое состояние удесятерилось оттого, что я наполняю ими свои склады. Так вот, наш Николя поселился в Сенегале со своей Лизбетой, подругой, как будто созданной для него. Располагая несколькими тысячами франков, они основали торговую контору, и дела их процветали. Но я догадывался, что им там тесно: супруги, должно быть, мечтали покорить огромные свободные пространства, освоить то, что еще не изведано… И вдруг Николя сообщает мне о своем отъезде в Судан, в долину Нигера, которую открыли незадолго до этого. Он берет с собой жену, четверых ребятишек, которыми успел обзавестись, и все они отправляются навстречу победе со всеми ее превратностями – бесстрашные пионеры, гонимые потребностью основать новый мир… У меня захватило дух при этом известии: ведь это же чистое безумие! И все-таки он смельчак, наш Николя, и меня просто восхищают и энергия, и прекрасная вера нашего отважного брата, отправляющегося, словно на прогулку, в чужие края со спокойной уверенностью, что покорит их и заселит.

Воцарилось молчание. Оттуда, с таинственных, девственных равнин, вдруг словно повеяло могучим дыханием бесконечности. И вся семья следила за чадом своим, одним из тех, что брели по пустыням под необозримыми небесами и несли туда добрый человеческий посев.

– Ах, – прошептал Бенжамен, широко раскрыв прекрасные глаза и пристально вглядываясь в даль, словно желая разглядеть бесконечно далекие земли, – как он, должно быть, счастлив, что видит другие реки, другие леса, другое солнце!

Но Марианна вздрогнула:

– Нет, нет, малыш! Нет иных рек, кроме нашей Иезы, нет лесов, кроме наших лиллебонских рощ, нет солнца, кроме того, что светит над Шантебле… Подойди, поцелуй меня, обнимемся покрепче еще раз: я выздоровею, и мы никогда, никогда не будем разлучаться друг с другом!

И снова начались объятия, веселый смех. То был великий день, день самой решительной победы, какую когда-либо одерживала семья, не дав разрушить себя распрям. Отныне она стала всемогущей и неодолимой.

Вечером, как и накануне, Матье и Марианна, держась за руки, снова сидели у окна, откуда было видно все имение, раскинувшееся до самого горизонта, где слышалось мощное дыхание Парижа, а над ним, как из гигантской кузницы, подымался рыже-красный отблеск. Но как непохож был этот безмятежный вечер на тот, вчерашний! И тихое блаженство, бесконечная вера в доброе и отныне надежное дело переполняли их сердца.

– Ты себя лучше чувствуешь? И силы возвращаются, и сердце свободнее бьется?

– Друг мой, я совсем поправилась: ведь я страдала только от горя. Завтра я буду совершенно здорова!

Матье глубоко задумался, глядя на увенчавшееся победой дело рук своих, на это поместье, которое раскинулось далеко-далеко в лучах заката. И снова нахлынули воспоминания; он вспомнил то утро, – а было это сорок лет назад, – когда оставил Марианну и детей с тридцатью су в полуразвалившемся охотничьем домике на лесной опушке, где они поселились из экономии. У них были долги, но молодая чета олицетворяла собой веселую, чудесную беспечность. Хотя они родили уже четырех ребятишек, четырех вечно голодных птенцов, они не преградили путь девочкам и мальчикам, которым суждено было появиться на свет, ибо дети были плодами их любви и веры в жизнь. Потом он вспомнил, как возвратился вечером домой с тремя сотнями франков – своим месячным жалованьем – и, охваченный трусливым беспокойством, пожелал обмануть природу, ибо его тоже отравил яд эгоизма, ибо его тоже выбила из колеи лихорадочная жизнь Парижа. Бошены с их заводом, с их единственным сыном, маленьким Морисом, которого родители воспитывали как будущего наследного принца, предсказывали Матье, его жене Марианне и их крошкам черную нужду, смерть на соломе. А Сегены, их тогдашние хозяева, столь благоразумные, что решили ограничиться только мальчиком и девочкой, кичились перед ним, стараясь подавить своими миллионами, пышным особняком, полным изысканных вещей, жалели его и насмехались над ним. И даже несчастные Моранжи говорили, что, как только Моранж получит место с жалованьем в двенадцать тысяч франков, они дадут за своей дочерью Рэн королевское приданое, и свысока взирали на добровольную нищету многодетных семей. Он не мог равнять себя даже с Лепайерами, владельцами мельницы, которые явно выказывали свое недоверие к этому горожанину, умудрившемуся задолжать им двенадцать франков за молоко и яйца, и ломали голову, заплатят ли им вообще долг эти люди, вконец испортившие себе жизнь, наплодив столько детей. Да, это была сущая правда, он сознавал свою ошибку, он говорил в те времена, что никогда у них не будет ни завода, ни особняка, ни даже мельницы, и никогда, конечно, не получать ему двенадцать тысяч франков. У других было все, у него ничего. Другие, богачи, были достаточно благоразумны, чтобы не обременять себя семьей, а он, бедняк, рожал детей одного за другим, не считая, связывая себя по рукам и ногам! Это было безумие! И, наконец, пришло сладостное воспоминание о той минуте безрассудной нежности и надежды, когда, презрев все благие рассуждения, он заключил в объятия Марианну, доверчивую, жизнерадостную, палимую огнем всемогущего желания иметь еще одного ребенка, произвести на свет еще одно существо, добавить еще одно звено к цепи вечного созидания живой жизни.

И вот через сорок лет оказалось, что его безумие было мудростью. Он победил своей святой неосмотрительностью, бедняк одержал верх над богачами, добрый сеятель, бросавший в землю полные пригоршни зерна, уверенный в завтрашнем дне, пожинал урожай.

И нынешний день, добрый день, который начался для него рано утром, утвердил и расширил его победу. Завод Бошенов ныне принадлежит ему в лице его сына Дени; он снова увидел этот завод, как некий город труда, – непрерывный ход машин, миллионы за миллионами, выкованные на его наковальнях. Через своего сына Амбруаза он теперь владелец и особняка Сегенов, который стал еще роскошнее, ибо ныне его украшает все, что могут дать торговые связи со всеми странами мира. И, наконец, он получил и мельницу Лепайеров – через сына своего Грегуара; доходность ее в десять раз увеличилась, и она процветает, как последний дар судьбы, что идет навстречу усердию и плодотворному труду. Трагическая, непомерно тяжкая кара постигла бедных Моранжей, унесенных вихрем кровавого безумия. Проходили, скатывались в клоаку прочие отбросы общества: никому не нужная Серафина, сраженная в разгаре своих утех; семья Муано, которую раскидала, развратила и погубила отравленная пороком среда. И только он один, Матье, устоял, они с Марианной оказались победителями и любовались поместьем Шантебле, отвоеванным у Сегенов, поместьем, в котором ныне царствуют их дети, Жерве и Клер, продолжая династию рода Фроманов. Это их королевство, это их поля простирались вплоть до горизонта, неся в прощальном свете дня свое чудесное плодородие, свидетельство борьбы, героического подвига всей их жизни. То было дело их рук, все то, что они сотворили, – жизнь, живые существа, вещи, которые они создали своим умением любить, своей энергией, трудом, любя, желая, созидая мир.

– Погляди же, погляди, – прошептал Матье, указывая на горизонт рукой, – все это родилось от нас, и нужно по-прежнему любить друг друга и по-прежнему быть счастливыми, дабы все это могло жить.

– Да! – весело отозвалась Марианна. – Отныне это будет жить всегда, потому что все мы только что заключили друг друга в объятия во имя победы.

Победа! Победа естественная, необходимая для многочисленной семьи. Благодаря многочисленной семье, благодаря неодолимой силе численности они в конце концов наводнили все, овладели всем. Всемогущей, непобедимой завоевательницей была плодовитость. И это завоевание произошло само собой, они и не желали его, и не чаяли, всем этим они обязаны были безупречной своей честности, лишь тем, что выполняли свою задачу. И вот они, держась за руки, любуются плодами своего труда, они – герои, достойные восхищения, снискавшие славу тем, что были добры и сильны, много рожали, много творили, дали миру много радости, здоровья, надежд среди вечной борьбы и вечных слез.

V

И Матье с Марианной прожили еще более двадцати лет, и когда Матье исполнилось девяносто, а Марианне восемьдесят семь, старшие их сыновья, Дени, Амбруаз и Жерве, жившие с родителями в тесной дружбе, задумали по секрету справить их бриллиантовую свадьбу, семидесятую годовщину брака, и созвать на праздник в поместье Шантебле всех членов семьи.

Это оказалось не так-то просто. Когда составили полный список приглашенных, то выяснилось, что от Матье с Марианной произошло сто пятьдесят восемь детей, внуков и правнуков, не считая двух-трех новорожденных представителей уже четвертого поколения. Вместе с мужьями и женами, вошедшими в семью, получалось душ триста! Найдется ли на ферме место, где можно поставить громадный стол для патриархального завтрака, который они задумали устроить? Годовщина приходилась на второе июня; весна в этом году была полна какого-то особого очарования и нежности. Решено было накрыть завтрак под открытым небом: стол поставили напротив старого охотничьего домика посреди большой лужайки, под сенью чудесных грабов и вязов, так что получилось нечто вроде огромной залы, убранной зеленью. Таким образом семья будет здесь у себя дома, на этой благосклонной к ним земле, под дубом, стоящим в центре лужайки, который успел превратиться в великана с тех пор, как его посадили тут зачинатели рода, чью счастливую плодовитость собиралось ныне отпраздновать их многочисленное потомство.

И праздник устроили, к нему готовились в едином порыве всеобщей любви и ликования. Все загорелись желанием присутствовать на нем, все слетелись на торжественную встречу – от седовласых стариков до карапузов, еще сосавших собственный палец. И само бескрайнее синее небо, само пылающее солнце, казалось, тоже пожелали принять участие в торжестве наравне со всем поместьем, с журчащими ключами, цветущими полями, сулившими обильный урожай. Он был поистине великолепен, этот широкий стол, установленный прямо на траве в виде гигантской подковы, блиставший сквозь листву ослепительной роскошью посуды и белоснежных скатертей. Царственная чета – отец и мать должны были восседать рядом, в центре, под дубом. Потом было решено не разлучать за столом и все прочие супружеские пары, – пусть они разместятся друг подле друга по очередности поколений: так получится особенно прекрасно и трогательно. Ну, а молодые люди и девушки, мальчишки и девчонки – веселые и жизнерадостные – пускай садятся там, где им захочется.

Уже с самого утра начался съезд; целыми группами со всех сторон съезжалась в родное гнездо разлетевшаяся семья. Увы, смерть успела скосить многих, многие уже не смогли принять участия в этом празднике. На тихом кладбище в Жанвиле, утопавшем в пышной зелени и навевавшем грустные и нежные думы о вечной разлуке, с каждым годом все прибавлялось и прибавлялось гостей, спавших мирным сном. Рядом с Розой, рядом с Блезом, которые ушли первыми, упокоились навеки другие, каждый раз унося с собой частицу сердца семьи, превращая эту заветную землю в предмет поклонения и вечной памяти. Вначале за Блезом после тяжелой болезни последовала Шарлотта, которую перед смертью утешало сознание, что, уходя, она как бы оставляет вместо себя дочь Берту при Матье и Марианне, потрясенных до глубины души, словно они вторично теряли своего сына. Затем их покинула дочь Клер, оставив ферму на своего мужа Фредерика и брата Жерве, тоже овдовевшего на следующий год. Потом они потеряли сына Грегуара, хозяина мельницы; его вдова Тереза по-прежнему распоряжалась там среди своего многочисленного потомства. Потом скончалась еще одна их дочь – жена доктора Шамбуве, добрейшая Маргарита, заразившись крупом от детей бедной работницы, которых она приютила у себя. И не счесть было других утрат – мужей, жен, которых привел в семью супружеский союз, а особенно детей – неизбежная толика бедствий, гроза, ударившая по ниве человеческой, – не счесть всех милых сердцу и навеки ушедших существ, оплакиваемых живыми и освящающих землю, где упокоились навеки.

Но пока дорогие сердцу покойники спали среди умиротворяющей тишины погоста, какой веселый гул, какое торжество жизни царило в то утро на дороге в Шантебле! Рождалось больше, чем умирало, и целое соцветие живых существ, казалось, выходило из каждой могилы. Дюжинами вырастали они из почвы, где, устав от праведных трудов, почили их отцы. И вот они прибывали со всех сторон, как ласточки, что весною слетаются на родину и приветствуют свои старые гнезда радостным щебетом, наполняющим лазурное небо счастливой песней возвращения. Перед фермой то и дело останавливались экипажи, из них высаживались все новые семьи с целым выводком русоголовых ребятишек, словно к дому подступала светлая волна. Седовласые старцы вели за ручку малышей, едва научившихся ходить. Юные девушки, пышущие свежестью, поддерживали благообразных старушек, помогали им выходить из экипажа. Иные матери были беременны, кое-кому из отцов пришла в голову прелестная мысль пригласить на торжество женихов своих дочек. И все они были родственники, одни породили других, целый запутанный клубок родства: отцы, матери, братья, сестры, свекры и тести, тещи и свекрови, шурины и золовки, свояки и свояченицы, сыновья и дочери, дяди, тетки, кузены и кузины, родство всех степеней во всех мыслимых сочетаниях – вплоть до четвертого колена. Единая семья, единый маленький народец, сошедшийся с радостной и горделивой мыслью отпраздновать бриллиантовую свадьбу, что уже само по себе редкостное чудо, свадьбу двух героев, прославленных самой жизнью, героев, от которых произошло все это племя. И какой же воистину эпический перечень пришлось бы сделать, дабы просто упомянуть всех, кто явился сегодня сюда, просто назвать их имена, возраст, их родственные отношения, описать то здоровье, ту силу и надежду, которые они принесли с собой в мир!

Вначале явилась сама ферма, все те, кто воспитывался и вырос здесь. Жерве, шестидесяти двух лет, которому помогали его старшие сыновья, Леон и Анри, сами отцы десятерых детей; три его дочери – Матильда, Леонтина, Жюльена, родившиеся позже и выданные замуж по соседству, на троих имели уже дюжину ребятишек. Фредерик, муж покойной Клер, пятью годами старше Жерве и верный его помощник, передал свой пост сыну Жозефу, тогда как дочери его Анжель и Люсиль и младший сын Жюль работали на ферме; эти четверо породили на свет целую стайку – пятнадцать девочек и мальчиков. Затем первой из посторонних прибыла мельница: Тереза, вдова Грегуара, привела все свое потомство – сына Робера, который ныне, под ее началом, распоряжался на мельнице, и трех дочерей – Женевьеву, Алину и Натали, в сопровождении всей их ребятни – десять душ у дочерей, четверо у Робера. Затем явились Луиза, жена нотариуса Мазо, Мадлена, жена архитектора Эрбета, в сопровождении доктора Шамбуве, оставшегося вдовцом после смерти доброй Маргариты – еще три задорные группки: первая – из четырех девиц, где главенствовала старшая, Колетта, вторая – пятеро парней во главе с Илером, третья – только мальчик да девочка, Себастьян и Кристина; и все это пустило новые ростки, за ними следовали двадцать правнуков Матье и Марианны. Но вот прибыл и Париж: Дени с женой Мартой явились в окружении пышной свиты; почти семидесятилетний Дени, стараниями своих дочерей Гортензии и Марсель уже прадедушка, вкушавший радость и покой человека, выполнившего свой долг, так как уже передал завод старшим сыновьям, Люсьену и Полю, которым было по сорок с лишним лет, а их сыновья тоже уверенно шли к жизненным удачам, – целое племя завоевателей, сошедших с пяти экипажей: четверо детей, пятнадцать внуков, трое правнуков, из коих последние двое еще в пеленках. И, наконец, последним явился маленький клан Амбруаза, рано познавшего горечь утраты – смерть своей жены Андре, Амбруаза, столь бодрого в свои шестьдесят семь лет, что он еще управлял фирмой, где его сыновья, Леоне и Шарль, оставались в роли простых служащих, а зятья, мужья дочерей Полины и Софи, трепетали перед ним, полновластным монархом, которому подчинялось все и вся. Он был дедом семи уже бородатых молодцов, девяти рослых внучек, четыре из которых недавно сделали его прадедом – даже раньше, чем его старшего брата Дени-мудрого. Этим понадобилось шесть экипажей. Съезд длился два часа, и на залитой ясным июньским солнцем ферме кишела оживленная, счастливая, ликующая толпа.

Но Матье и Марианна пока еще не появлялись. Амбруаз, главный распорядитель празднества, взял с них слово, что они, подобно державной чете, укроются от глаз своего народа, побудут в своей комнате, пока он сам не придет за ними. Он желал, чтобы выход получился как нельзя более торжественным. Когда же весь народ был уже в сборе и Амбруаз решил, что родителям пора явиться, у порога их спальни он обнаружил брата Бенжамена, подобно верному стражу охранявшего дверь. В этом многолюдье, среди этого племени, которое славно поработало и столь чудесным образом размножилось, он один сидел без дела, не обзавелся семьей. В сорок три года, не имея ни жены, ни детей, он все еще жил интересами родительского крова: был другом отца, благоговейным обожателем матери, а они с эгоистической нежностью держали Бенжамена при себе, желая, чтобы он принадлежал лишь им одним, ибо, по их словам, жизнь, которой они подарили столько существ, вполне может принести им в дар хотя бы одного, последнего сына из разлетевшегося во все стороны выводка. Вначале они не противились тому, чтобы он женился, но позднее, когда увидели, что, потеряв единственную женщину, которую Бенжамен любил, он отвергает всех остальных и колеблется, они почувствовали глубокую и тайную радость. Со временем, однако, их одолели безмолвные угрызения совести, хотя присутствие сына и было их блаженством, словно схороненным от чужих глаз сокровищем, – общество его стало отрадой их старости, ибо с годами, на склоне столь щедро отданной другим жизни, они поняли, что такое скупость, что такое нежелание делиться самым дорогим с другими. Не страдал ли их Бенжамен оттого, что они его полонили, заперли ради собственного удовольствия в четырех стенах? Он был спокойным, рассеянно-задумчивым, и его прекрасные глаза, казалось, беспрестанно вглядывались куда-то в даль, за горизонт, в неведомый мир, где свершаются все чаяния человека. И теперь, с возрастом, когда он был уже немолод, его муки, казалось, усугубились, словно в глубине души он уже отчаялся познать неизведанное, прежде чем окончит свои дни без радости и без пользы.

Но вот Бенжамен открыл дверь, и Амбруаз отдал последние распоряжения. И на солнышко, на цветущую лужайку, вышли Матье и Марианна. Их встретили приветственные крики, добрый смех, громкие рукоплескания. Веселая и восторженная толпа, теснившаяся вокруг, огромная семья дружно крикнула:

– Да здравствует Отец! Да здравствует Мать! Долгие лета! Долгие лета Отцу и Матери!

В девяносто лет худощавый Матье все еще держался очень прямо, он был затянут в черный сюртук, как новобрачный, с непокрытой головой, с белоснежной гривой волос, которую он некогда коротко стриг, а теперь – последнее проявление своеобразного кокетства – отпустил, считая, что она напоминает крону обновленного весной старого, кряжистого дерева. Пусть лицо его покрыли морщины, пусть высохла кожа, пусть годы оставили на нем свои следы, – глаза Матье по-прежнему лучились молодостью, они улыбались, эти глаза, большие и ясные, живые и вдумчивые, и каждый, взглянув в них, понимал, что перед ним человек мысли и действия, очень простой, очень веселый и добрый. И восьмидесятисемилетняя Марианна в светлом платье новобрачной также держалась очень прямо, полная и все еще прекрасная своей прежней здоровой красотой, с широкими бедрами, выносившими целый мир, с большой грудью, выкормившей его. С тонкой шелковой косынкой на седых волосах, с умиленным лицом, словно просветленным последним отблеском зари, она походила на те мраморные изваяния святых, черты которых избороздило время, не сумев, однако, лишить их величавого спокойствия жизни. Она стояла как некая плодовитая Кибела, явившаяся среди бела дня в своем истинном облике, с мягким выражением больших черных глаз.

Держась за руки, как и подобает добрым супругам, которые неразлучно прошагали бок о бок семьдесят лет, Матье и Марианна словно шли откуда-то издалека, они смеялись сквозь слезы радости, глядя на свое племя, на всю теснившуюся вокруг семью, порожденную их любовью, приветствовавшую прародителей восторженными криками:

– Да здравствует Отец! Да здравствует Мать! Долгие лета, долгие лета Отцу и Матери!

И вот началась церемония поздравления и подношения букета. Выбор Амбруаза пал на пятилетнюю белокурую девчурку Розу, старшую из ребятишек четвертого поколения. Она была дочерью Анжелины, которая была дочерью Берты, которая была дочерью Шарлотты, жены Блеза. И когда зачинатели рода увидели, как девочка приближается к ним с огромным букетом, они, не сдерживая более слез счастья, целиком во власти нахлынувших воспоминаний, пробормотали:

– О! Наша маленькая Роза!.. Наш Блез, наша Шарлотта!

Прошлое воскресало. Ребенку дали имя Роза в память о другой Розе, которую горько оплакивала семья, о той, что первая заснула на маленьком сельском кладбище. Затем пришла очередь Блеза, за ним последовала Шарлотта. И тогда у дочери их Берты, вышедшей замуж за Филиппа Гаварда, родилась Анжелина. А позднее у Анжелины, вышедшей замуж за Жоржа Дельм а , родилась Роза. Позади девочки стояли Берта и Филипп Гавард, Анжелина и Жорж Дельма. И Роза была как бы представительницей целого мира, мира мертвых и мира живых, длинной-длинной вереницы, множества горестей и множества радостей, и весь этот неутомимый труд деторождения, вся полноводная река жизни в конце концов привела к появлению милого белокурого ангелочка, нежного и хрупкого, с лучезарными глазами, в которых светилось само будущее.

– О! Наша Роза! Наша Роза!

А тем временем Роза, обхватив ручонками огромный букет, подходила все ближе. Целые две недели она заучивала изящное приветствие. Еще утром она произносила его перед матерью без запинки. Но, очутившись здесь, среди множества людей, она все позабыла. Однако ее это не смутило. Этой маленькой особе нельзя было отказать в смелости. И, отложив в сторону букет, она бросилась на шею Матье и Марианне, прокричав своим звонким, как свирель, голоском:

– Дедушка и бабушка, это ваш праздник, и я от всего сердца вас поздравляю!

Получилось очень мило. Все нашли даже, что это гораздо лучше любых заученных речей. Снова послышался смех, веселые возгласы, рукоплескания. И тут же гости сели за стол. Зрелище было внушительным. Огромный подковообразный стол стоял под дубом на специально выкошенной площадке. Первыми проследовали к столу Матье и Марианна – чинно, все еще держась за руки, – и сели в самом центре, спиной к могучему дубу. Слева от Матье уселись Марта и Дени, Луиза с мужем, нотариусом Мазо: супружеские пары решили не разлучать. Справа от Марианны разместились овдовевшие супруги – Амбруаз, Тереза, Жерве, доктор Шамбуве; затем снова чета – Матильда со своим мужем, архитектором Эрбетом, затем Бенжамен, один. Потом расселись другие пары – поколение за поколением. И, наконец, как и было решено, – молодежь и детвора; стайка молодых людей и малышей расселась по собственному усмотрению, подняв при этом невероятный галдеж.

О, то был миг величия и славы Матье и Марианны! Их чествовала вся семья, они и не мечтали о таком торжестве. Жизнь, словно желая вознаградить их за неугасимую веру, за отданное ей мужество, казалось, решила продлить их существование, позволить им взглянуть на пышный расцвет рода Фроманов, на плоды дел своих. Все Шантебле участвовало в празднике, все, что они основали и создали здесь полезного и прекрасного. С отвоеванных у болот и возделанных ныне полей к ним доносился шелест зреющих хлебов, суливших обильный урожай; с далеких пастбищ сквозь леса долетало горячее дыхание бесчисленных стад – непрерывно пополняющийся ковчег; они слышали и журчание ручейков, оросивших по их воле пустыри, где ныне клонились тучные нивы, и звонкий голос струящейся воды, которая сама есть кровь земли. То было итогом полезного труда во имя всего общества, ибо выращиваемый в изобилии хлеб, неисчерпаемые запасы продовольствия они извлекли из пропадавших втуне, заброшенных земель. И на каком же милом каждому сердцу фоне был устроен этот праздник счастливой и признательной династии! Они сами посадили эти вязы и грабы, превратившие лужайку в просторный зеленый зал, на их глазах день ото дня росли эти деревья, чем-то похожие на их детей, – были среди них и тихони и крепыши. А этот дуб-великан, вспоенный прозрачной струей ручейка, журчавшего в ложбине, этот дуб был их взрослым сыном, которому они дали жизнь в день основания Шантебле: Матье сам вырыл яму, а Марианна держала саженец. И разве в эту минуту их дуб, укрывший собравшихся могучей кроной, не был величественным олицетворением семьи Фроман? Подобно ему, семья была необъятна; как и он, семья широко раскинула свои многочисленные ветви, отвоевав необозримые пространства… И подобно ему, семья представляла собой как бы целый лес, а родилась она от одного ствола, питалась одним соком, обладала таким же крепким здоровьем, дружила с песней, свежим ветерком и солнцем. Прислонившиеся к дубу Матье и Марианна как бы отождествляли себя с ним, приобщались к его славе, к его величавому торжеству, к его царственности, ибо они произвели на свет столько же существ, сколько было у него ветвей, они царили здесь над целым племенем – над своими детьми, которые получили жизнь от них, подобно тому как листья получили жизнь от дуба. Три сотни приглашенных, сидевших справа и слева, были продолжением их бытия, единым древом жизни, рожденным от их любви и все еще связанным с их лоном всеми своими фибрами. Они ощущали собственную радость в окружающих, которые, славя прародителей, прославляли тем самым самих себя; они ощущали умиление стариков, бурное ликование молодых. Они слышали биение собственного сердца в каждой груди, даже в груди белобрысых смеющихся сорванцов, предвкушавших праздничный десерт. И весь их труд человекотворения воплотился здесь, перед ними и в них, и куполом смыкались над ними ветви гигантского дуба, и со всех сторон неутомимый труд других тоже провозглашал плодовитость, ибо и они, другие, тоже трудились на этой земле, среди этой природы, которая ширилась и плодоносила по мере того, как размножались они сами.