Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)

– Ступай, дитя мое, мы не смеем тебя удерживать. Иди туда, куда зовет тебя жизнь, туда, где ты проживешь ее здоровым, счастливым и сильным. Все, что родится там от тебя, будет тоже полно здоровья и силы, все это плоть от нашей плоти, и мы вправе будем гордиться тобой… Ты верно говоришь, не надо плакать: пусть твой отъезд станет праздником, ибо семья не разлучается, она лишь ширится, она захватывает и покоряет мир.

Однако после свадьбы Николя и Лизбеты, когда пришел день разлуки, в Шантебле наступили часы горестных переживаний. Вся семья собралась на последний совместный ужин, и когда молодая отважная пара стала прощаться, когда пришло ей время оторваться от родной земли, все зарыдали, хотя каждый обещал другому держаться молодцом. Молодые уезжали налегке, полные надежд, и, кроме десяти тысяч приданого Лизбеты, согласились взять у родителей лишь еще десять тысяч для первого обзаведения. И пусть отвага и труд помогут им завоевать победу!

Но больше остальных был взволнован отъездом брата самый младший в семье, Бенжамен. Ему минуло одиннадцать лет, это был красивый и нежный мальчик, баловень родителей, считавших, что он слаб здоровьем. Младшего сына они твердо решили оставить при себе, так дорог и мил был им этот мальчуган с ласковым светлым взором и чудесными вьющимися волосами. И он рос при матери, в праздности, томным, мечтательным ребенком, обожаемый всеми как прелестная дань этой мужественной и трудолюбивой семьи.

– Подожди, Николя, мой хороший, дай я тебя еще раз поцелую… А когда ты вернешься? – спросил Бенжамен.

– Никогда, мой маленький Бенжамен.

Мальчик вздрогнул.

– Никогда?.. О, это же так долго! Вернись, вернись когда-нибудь, чтобы я мог тебя еще раз поцеловать.

– Никогда, – повторил Николя, сам побледнев как полотно. – Никогда, никогда.

И он поднял на руки брата, у которого из глаз хлынули слезы.

Настала минута расставания, и каждый ощутил ее как разящий под корень удар топора.

– Прощай, братишка!.. Прощайте, прощайте все!

И когда Матье напутствовал завоевателя, в последний раз пожелав ему победы, Бенжамен, ослепший от слез, в отчаянии бросился к матери и зарылся в складках ее платья. Она страстно обняла его, словно охваченная страхом, что он тоже может уйти. Только он один остался теперь в родном гнезде.

Ill

А на заводе Констанс, полновластная хозяйка роскошного особняка, ждала, что принесет ей судьба, ждала двенадцать долгих лет, ждала упрямо и напряженно, с ужасом взирая на то, как рушится вся ее жизнь, все ее надежды.

И все эти двенадцать лет Бошен по-прежнему катился вниз по наклонной плоскости к неизбежному концу. Он достиг последней степени падения. Все началось с обычных проделок гуляки, за измены изгнанного из супружеской спальни; потом пошли уличные связи, и так как по взаимному соглашению с женой Бошен постоянно обманывал природу, он приобрел привычку удовлетворять свои непомерные аппетиты на стороне, совсем перестал возвращаться домой и жил у девок, которые подбирали его на тротуаре. Он остановил свой выбор на двух таких особах, тетке и племяннице. По их словам, он сошелся с обеими и окончательно губил себя в объятиях этих дам, все еще ненасытный в свои шестьдесят пять лет, – жалкое подобие человека, которому суждено испустить дух на ложе наслаждений. И этому человеку, превратившемуся в развалину, вечно не хватало денег, ибо, состарившись, он стал транжирить направо и налево, швырял громадные суммы, лишь бы предотвратить скандалы, – неизбежный финал грязных похождений. Теперь он совсем обеднел, получал лишь ничтожную часть постоянно возраставших доходов с процветавшего предприятия.

Неутоленная гордыня Констанс больше всего страдала от этого позора. С тех пор как Бошен потерял сына, он окончательно опустился, думал лишь об удовлетворении своих прихотей и перестал интересоваться делами завода, превратившись в попрошайку. К чему бороться, когда нет больше наследника и некому расширить дело, дабы оно процветало и приносило огромные доходы? И вот Бошен по частям передавал завод в руки Дени – своего компаньона, становившегося постепенно единственным хозяином дела. При своем поступлении Дени, согласно договору, имел лишь один пай из шести, составлявших стоимость и доходы завода, к тому же Бошен оставил за собой право через некоторое время выкупить и этот пай. Но он не только не сумел его выкупить в обусловленные договором сроки, но вынужден был уступить молодому человеку еще один пай, дабы расплатиться с некоторыми долгами весьма неприятного свойства. Потом это как бы вошло в привычку: каждые два года Бошен уступал Дени очередной пай, третий пошел вслед за вторым, затем пришла очередь четвертого, пятого, и теперь у бывшего хозяина оставался даже не целый пай, а лишь ничтожная часть его, всего каких-нибудь сто тысяч франков. Да и это было просто видимостью, ибо Дени выделил эту сумму Бошену лишь затем, чтобы иметь повод выплачивать ему ренту, которую он, впрочем, самолично делил между Бошеном и Констанс, выдавая ей ежемесячно половину.

Констанс была полностью в курсе дела. Она знала, что завод, по существу, может перейти в руки сына ненавистных ей Фроманов в тот самый день, как тот пожелает выбросить оттуда прежнего владельца, который даже не появлялся больше в цехах. Правда, в соглашении имелся пункт, по которому можно было выкупить все паи сразу, до того как договор будет расторгнут. Уж не эта ли безумная надежда, вера в чудо, в спасителя, который свалится с небес, помогала Констанс так упрямо и непреклонно держаться в ожидании перемены? Двенадцать лет напрасного ожидания и постоянных разочарований, казалось, нисколько не поколебали ее уверенности, что, вопреки всему, наступит и на ее улице праздник. В Шантебле зрелище торжества Матье и Марианны еще могло исторгнуть из ее глаз слезы; но она тотчас взяла себя в руки и жила с той поры в надежде, что какое-нибудь непредвиденное событие докажет, сколь права она была, воздерживаясь от рождения второго ребенка. Она, пожалуй, и сама не могла бы сказать, чего она хочет; она просто решила не умирать, прежде чем несчастье не поразит эту чересчур разросшуюся семью, и тогда все будет оправдано – и смерть ее сына, лежавшего теперь в могиле, и окончательное падение мужа, и все те беды, которые она сама накликала на себя и которые подтачивали ее жизнь. Хотя сердце ее исходило кровью, тщеславие бунтовало в ней и не позволялся признать себя побежденной. Вот она и ждала возмездия судьбы в своем роскошном особняке, который теперь, когда она жила в нем одна, казался слишком просторным. Пришлось расстаться с прежним образом жизни, и она переселилась во второй этаж, где и сидела целыми днями безвыходно в обществе старой служанки, единственной оставшейся у нее из всей челяди. Вся в черном, словно в вечном трауре по Морису, вечно на ногах, как бы застыв в высокомерном молчании, она никогда не жаловалась, хотя глухое раздражение подтачивало ее сердце, сжимало его как в тисках и она задыхалась иной раз от тяжелейших приступов, которые скрывала от всех. Она чуть было не рассчитала свою старую служанку, когда та позволила себе побежать за Бутаном, и не принимала врача, не желая лечиться, твердо веря в то, что будет жить до тех пор, пока не умрет ее надежда. Но как страшно и тоскливо бывало ей подчас, когда начинались приступы удушья и она была одна в огромном пустом доме, без сына, без мужа, зная, что некого позвать на помощь, что никто не придет! И как только приступ проходил, она, неукротимо упорная, заставляла себя подняться с постели, памятуя, что только ее присутствие мешает Дени стать хозяином, безраздельно властвовать на заводе и что он не получит особняк, не поселится в нем победителем, пока сама она не погибнет под развалинами дома.

Свою затворническую жизнь Констанс посвятила заводу: с упорством маньяка изо дня в день следила она за тем, что там делается. Добряк Моранж, которого она сделала своим поверенным, почти ежедневно заходил к ней и простодушно выбалтывал все заводские новости. Констанс знала от него обо всем: и о последовательно продаваемых паях, и о том, что Дени постепенно становятся владельцем всего завода, и что Бошен, да и она сама живут теперь лишь от щедрот нового хозяина. Констанс сумела превратить старика бухгалтера в своего соглядатая, и он, сам того не ведая, охотно поставлял ей нужные сведения об интимной жизни Дени, его жены Марты, об их детях – Люсьене, Поле и Гортензии, обо всем, что делалось, что говорилось в маленьком флигеле, где молодая чета продолжала счастливо жить и, несмотря на приобретенное состояние, не проявляла тщеславного стремления поскорее переехать в роскошный особняк. Они, казалось, даже не замечали тесноты, в которой жили, тогда как Констанс мыкала свое горе одна в обширном особняке, где сама подчас боялась заблудиться. Эта почтительность, спокойное ожидание ее смерти еще больше озлобляли Констанс. И здесь тоже она потерпела поражение, не сумев восстановить их против себя, да еще вынужденная быть им благодарной за свою жизнь в достатке, целовать их детей, когда те приносили ей цветы.

Так проходили месяцы и годы, а Моранж почти каждый вечер, заходя ненадолго к Констанс, заставал ее все в той же тихой, маленькой гостиной, все в том же черном платье, застывшую в той же позе упорного ожидания. И хотя ни возмездие судьбы, ни столь страстно ожидаемые беды, которые должны были обрушиться на тех, других, почему-то мешкали, она по-прежнему нисколько не сомневалась в победе. Пусть ход событий был против нее, она не склоняла головы, бросала вызов року, ибо ее поддерживала уверенность в конечном торжестве. И ничто не могло поколебать ее, неутомимо ожидавшую чуда.

И каждый вечер, за все двенадцать лет, что Моранж приходил к Констанс по вечерам, разговор начинался неизменно с одной и той же фразы:

– Ну, что новенького, сударыня?

– Ничего нового, друг мой.

– Самое главное, хорошо себя чувствовать. Тогда можно спокойно ждать светлых дней.

– О! Да что там! Как бы человек себя ни чувствовал, он все равно ждет…

Но вот как-то вечером, к концу двенадцатого года, Моранж, войдя к Констанс, почуял, что даже воздух в маленькой гостиной изменился, словно в его насторожившуюся тишину ворвался ветер радости.

– Ну, что новенького, сударыня?

– Есть, мой друг, новости.

– И добрые новости, надеюсь, что-нибудь хорошее, чего вы ждали?

– Да, именно то, чего я ждала. Если умеешь ждать, всегда дождешься.

Он смотрел на Констанс удивленный, почти испуганный происшедшей с ней переменой, – глаза ее блестели, движения стали живее. Какое же желание, наконец осуществившись, могло воскресить ее после стольких лет оцепенения, в которое погрузило ее неизбывное горе? Она улыбалась, свободно дышала, точно сбросив с себя тяжкое бремя, так долго сковывавшее и давившее ее. Когда же он стал расспрашивать о причинах ее радости, она ответила:

– Друг мой, мне бы не хотелось пока говорить об этом. Быть может, я напрасно тешу себя надеждой: все еще так неясно, неопределенно. Просто мне сегодня утром кое-что рассказали, но надо сначала все проверить, хорошенько подумать… А затем я доверюсь вам, вам одному; вы же знаете, что я ничего от вас не скрываю, не говоря уже о том, что на сей раз мне, вероятно, понадобится ваша помощь. Потерпите немного, как-нибудь на днях вы придете ко мне пообедать, и мы без помех переговорим об интересующем меня деле. О, господи, если бы только это была правда, если бы только случилось чудо!

Прошло около трех недель, а Констанс все еще не посвятила Моранжа в свою тайну. Он видел, что она очень озабочена, очень возбуждена, и ни о чем ее не спрашивал, ибо сам жил уединенной жизнью, почти автоматически. Ему исполнилось шестьдесят девять лет, уже тридцать лет минуло с тех пор, как умерла его жена Валери, и больше двадцати, как вслед за ней ушла дочь его Рэн, а он методично, вовремя являлся в контору, жил, как и прежде, несмотря на крушение всех своих надежд. Пожалуй, никто не пережил таких мук, не перенес такой трагедии, не испытал таких угрызений совести, как этот человек, а он, по-прежнему аккуратный и размеренный, влачил свое жалкое существование, превратившись просто в забытую, завалявшуюся вещь, и, казалось, уцелел-то он именно благодаря своему горю. Однако какой-то внутренний надлом, внушавший серьезные опасения, бесспорно, произошел в его душе. У Моранжа появились нелепые мании. Он упорно сохранял за собой слишком большую квартиру, которую занимал прежде с женой и дочерью, жил в ней теперь один, рассчитал служанку, сам ходил за провизией, сам готовил, сам за собой убирал; за последние десять лет никто, кроме него, не перешагнул порога его жилища; все считали, что дома у него царит страшное запустение, но даже хозяин тщетно пытался договориться с ним о ремонте, – ему так и не удалось войти в квартиру Моранжа. К тому же, хотя старый бухгалтер по-прежнему отличался скрупулезной аккуратностью, он, теперь седой как лунь, с ниспадающей на грудь пышной бородой, ходил в обшарпанном сюртуке, за починкой которого проводил все вечера. В своей алчности он дошел до того, что не позволял себе никаких расходов, только раз в четыре дня покупал большую буханку хлеба и ел его черствым, чтобы дольше хватило. Не проходило недели, чтобы его консьержка не задавала себе вопрос: «Что может делать с деньгами такой бережливый человек, ведь он зарабатывает восемь тысяч франков и су лишнего не потратит?» Этот же вопрос мучил и соседей. Досужие люди подсчитали даже сумму, которую он за это время мог отложить, и получалось что-то около сотни тысяч франков. Но были и другие, более опасные симптомы душевного расстройства: его дважды спасали от верной смерти. Однажды, когда Дени возвращался домой по Гренельскому мосту, он увидел Моранжа; заглядевшись в воду, старик так перегнулся через перила, что, не схвати его Дени за полу сюртука, он упал бы в Сену. Рассмеявшись своим добрым смехом, Моранж пояснил, что у него просто закружилась голова. В другой раз – было это на заводе – Виктор Муано оттолкнул бухгалтера от работавшей полным ходом машины как раз в тот момент, когда его, словно находившегося в состоянии гипноза, чуть было не затянуло зубьями шестерни. И снова он только улыбнулся и признался в том, что слишком близко подошел к машине. За ним стали приглядывать, полагая, что всему причиной старческая рассеянность. Если Дени продолжал держать его на должности главного бухгалтера, то, главным образом, из чувства благодарности за долгую службу; но самое удивительное заключалось в том, что, пожалуй, еще никогда он так хорошо не исполнял своих обязанностей, словно одержимый выискивая каждый затерявшийся сантим, с необыкновенной легкостью делал самые сложные вычисления. С безмятежно-спокойным лицом, словно никакие жизненные бури не коснулись его сердца, он продолжал жить машинальной, скрытной жизнью маньяка, и никому в голову не приходило, что это душевно больной человек.

Однако несколько лет тому назад в жизни Моранжа произошло важное событие. Хотя он и стал доверенным лицом Констанс, хотя она и подчинила его своей тиранической воле, он тем не менее все больше привязывался к Гортензии, дочурке Дени. С годами он стал находить в ней сходство с Рэн, которую не переставал оплакивать. Гортензии исполнилось девять лет, и при каждой встрече с нею он терялся от волнения и обожания, что было особенно трогательно, ибо все это было просто возвышенной иллюзией, так как девочки – одна брюнетка, а другая темная блондинка – ничуть не походили друг на друга. Несмотря на свою чудовищную скупость, Моранж по любому поводу задаривал Гортензию куклами, конфетами. Привязанность эта настолько поглотила его, что Констанс даже почувствовала себя уязвленной. Она дала ему понять, что тот, кто не с нею до конца, тот против нее. Моранж для вида подчинился ее требованиям и теперь тайно поджидал девочку, чтобы ее поцеловать, и привязывался к ней все сильнее, словно препятствия лишь усилили его любовь. Буквально во всем – в почти ежедневных встречах с Констанс и во внешней преданности бывшей владелице завода – сказывался лишь страх забитого человека, подавленного чужой волей. Между ними как бы существовал давнишний молчаливый договор, нечто страшное, что знали только они двое, о чем они никогда не говорили, но что связало их навсегда. После того рокового дня он, слабый и кроткий, ходил как побитый, пугливо слушался свою хозяйку. Впрочем, со временем он узнал и многое другое, теперь для него в этом доме не было тайн. Недаром он столько лет прожил здесь, недаром исходил вдоль и поперек всю заводскую территорию мелкими, робкими шажками маньяка, все видя, все слыша, все подмечая. И в душу этого замешанного в страшную драму безумца, который знал все, но молчал, постепенно закрадывался глухой протест; особенно с тех пор, как ему приходилось целовать свою маленькую приятельницу украдкой, он чувствовал, что готов взбунтоваться, если посмеют коснуться его привязанности.

Как-то вечером Констанс совершенно неожиданно оставила Моранжа у себя обедать. Уже по ее волнению, по тому, как воинственно выпрямила она свой сухонький стан, видимо, уверенная в окончательной победе, он догадался, что час обещанного признания наступил. Однако за столом она не коснулась занимавшей ее темы, хотя служанка, подав сразу весь скудный обед, оставила их одних. Констанс заговорила о заводе, затем перешла к Дени, к его жене Марте, причем раскритиковала обоих, имела даже неосторожность объявить, что Гортензия плохо воспитана, некрасива, лишена обаяния. И бухгалтер трусливо слушал ее, но осмеливаясь возразить, хотя в душе у него кипело возмущение.

– Посмотрим, – сказала она в заключение, – что получится, когда всех поставят на свое место.

Она выжидала, пока они перешли в маленькую гостиную, и только там, закрыв все двери, уселась у огня и заговорила, нарушив величественное безмолвие этого зимнего вечера.

– Друг мой, по-моему, я уже вам говорила, что мне понадобится ваша помощь… Так вот, помогите устроиться на завод одному молодому человеку, моему протеже, возьмите его к себе в контору, если хотите оказать мне услугу.

Сидевший по другую сторону камина Моранж удивленно взглянул на Констанс.

– Но я ведь такими делами не распоряжаюсь, обратитесь к патрону, он, безусловно, сделает все, что вы пожелаете.

– Нет, нет, я ничем не хочу быть обязанной Дени… И потом, это не входит в мои планы… Именно вы порекомендуете молодого человека, возьмете его себе в помощники, устроите его и обучите… Надеюсь, вы имеете право принять на работу служащего? К тому же я этого хочу.

Она говорила властным тоном, и он поник, подчинился, привыкнув повиноваться сначала жене, затем дочери, а теперь этой старой развенчанной королеве, которую он боялся, несмотря на глухой протест, с некоторых пор нараставший в его душе. Однако он осмелился спросить:

– А кто этот молодой человек? Конечно, я могу его взять.

Констанс ответила не сразу. Она наклонилась к огню, будто желая поправить выпавшую головешку, а на самом деле чтобы оттянуть объяснение. К чему сразу открывать свои карты? Все равно придется рано или поздно все ему рассказать, если она хочет иметь его своим партнером в игре. Но зачем торопиться? И она решила, что будет осмотрительнее объяснить все простой заинтересованностью в судьбе юноши.

– Это молодой человек, чья участь меня взволновала в связи с кое-какими личными воспоминаниями… Возможно, вы помните девушку, которая работала здесь, о, очень давно, лет тридцать тому назад, некая Норина Муано, старшая дочь папаши Муано…

Он стремительно вскинул голову и уставился на нее широко открытыми глазами: на него вдруг нахлынули воспоминания. Даже не успев обдумать своих слов, он удивленно вскрикнул, выдав себя с головой.

– Александр-Оноре, сын Норины, ребенок из Ружмона!

Пойманная с поличным, она выронила из рук щипцы и посмотрела на Моранжа взглядом, проникшим в самую глубь его души.

– Значит, вы знаете… Что же вам известно? Скажите! И не пытайтесь скрыть от меня ничего. Говорите же, я требую.

О, господи, что он знал? Да он знал все. Он стал рассказывать медленно, неторопливо, словно в забытьи. Он все видел, обо всем знал: и о беременности Норины, и о деньгах, которые Бошен дал ей на роды в заведении акушерки Бурдье, и о ребенке, отправленном в воспитательный дом, а затем к кормилице в Ружмон, откуда тот позднее скрылся, украв триста франков. Ему – даже было известно, что этот юный лоботряс, попав в Париж, вел достаточно гнусную жизнь.

– Но кто вам об этом рассказал? Откуда вы все это знаете? – в сердцах закричала она, не в силах скрыть тревоги.

В ответ он лишь широко и неопределенно повел рукой, включив в этот жест и дом Бошенов, и весь завод. Он все знал, кое-кто говорил с ним об этом, кое-что он сам слышал, кое о чем догадался. Он даже точно не мог вспомнить, откуда он об этом знает. Но он знал.

– Понимаете, когда человек больше тридцати лет прослужит на одном месте, все как-то само собой откладывается у него в памяти… Я все знаю, знаю все…

Она вздрогнула; воцарилось глубокое молчание. Моранж уставился на пылавший в камине огонь, словно весь ушел в свое печальное прошлое, которое он носил в душе под оболочкой скромного и старательного служащего. Констанс, поразмыслив, решила, что все обернулось к лучшему, все стало ясно и определенно. Поскольку Моранж знает, ей остается только с обычной своей волей и решимостью воспользоваться им как послушным орудием.

– Совершенно верно! Тот самый Александр-Оноре, дитя из Ружмона. Наконец-то я разыскала этого мальчика… А известно ли вам, что я двенадцать лет его искала, совсем было уже отчаялась, думала даже, что его нет в живых?

Он утвердительно кивнул головой, и Констанс продолжала говорить. Рассказала о том, как она было совсем отказалась от своих замыслов, как вдруг сама судьба пришла ей на помощь.

– Словно гром грянул… А было это в то самое утро, когда вы застали меня в таком волнении. Моя золовка Серафина, которая не балует меня своими посещениями, – пожалуй, и четырех раз в год у нас не бывает, – к немалому моему удивлению, явилась в десять утра. Вы ведь знаете, она в последнее время стала очень странной, так что, признаться, вначале я не очень-то прислушивалась к ее словам. Она рассказала мне историю какого-то молодого человека, с которым ее познакомила одна дама. Этот несчастный молодой юноша сбился с пути, попал в дурную компанию, и его необходимо спасти, протянуть ему руку помощи. И вы представляете себе, как я была поражена, друг мой когда она, уже не таясь, сообщила о том, что случай помог ей обнаружить… Поверьте, это сама судьба пожелала прийти мне на помощь.

И действительно, все получилось самым невероятным образом. Серафина в последние годы окончательно лишилась рассудка, чудовищно страдала от преждевременной дряхлости и увядания, наступивших после дурацкой операции, от которой она ждала чуда, верила, что обретет право на безнаказанные наслаждения. В страстной погоне за утраченными радостями любви, она снова пустилась в разгул, не брезговала самыми грязными притонами, самым чудовищным развратом. О ее необычайных похождениях ходили поистине фантастические слухи, а потом при содействии одной своей приятельницы, особы весьма добродетельной, она возымела странную идею – тоже сделаться дамой-патронессой благотворительного общества, ставившего своей целью поддерживать и обращать на путь истины юных преступников, выпущенных из тюрьмы. Некоторым из них она даже давала приют в таинственных апартаментах первого этажа своего особняка на улице Мариньян. Предоставляя своим питомцам пропитание и ночлег, отгородившись наглухо закрытыми ставнями от людских взглядов, Серафина жила с ними в самой тесной близости, что граничило с полным безумием. И должно же было случиться, что однажды вечером какой-то из ее молодых приятелей привел к ней Александра, здоровенного парня тридцати двух лет, освобожденного накануне после шести лет тюремного заключения. Целый месяц он был полновластным хозяином дома; затем, когда однажды утром, в порыве откровенности, он поведал ей свою настоящую историю, назвал имя своей матери, Норины, рассказал о Ружмоне, о тщетных попытках найти своего богача отца, Серафину вдруг осенило: она поняла, откуда у нее подчас возникало ощущение, что она когда-то уже видела этого юношу, а сходство его с Бошеном рассеяло ее последние сомнения и эта случайная встреча, толкнувшая ее в объятия побочного племянника, это скандальное сожительство, в котором было что-то трагически роковое, очень ее позабавило, как-то встряхнуло ее, нарушив привычное течение жизни. Бедный мальчик! Не могла же она оставить его у себя, она ему даже ничего не рассказала о своем удивительном открытии, опасаясь неприятностей. Но, зная о безуспешных розысках, которые предпринимала Констанс, она пришла к ней поделиться этой историей, тем более что была уже порядком пресыщена своим последним приключением и вновь познала адские муки неудовлетворенного желания, ибо этот негодяй устраивал ее не более, чем первый встречный.

– Он понятия ни о чем не имеет, – добавила Констанс, закончив свой рассказ. – Моя золовка пошлет его ко мне, просто как к своей приятельнице, которая может помочь ему получить приличное место… По ее словам, он мечтает теперь только устроиться на работу. Пусть этот несчастный совершил ошибки, ему можно простить все! Впрочем, как только он окажется у меня в руках, я сама займусь им, и он будет делать лишь то, что пожелаю я.

Хотя Серафина и умолчала о своих интимных отношениях с Александром, Констанс достаточно хорошо ее знала и сразу догадалась, из какой грязи она вытащила его, она, чьи усталые руки обнимали теперь лишь одну пустоту. От нее же Констанс узнала выдуманную самим Александром историю его шестилетного заключения, которым он якобы был обязан своей возлюбленной, настоящей виновнице преступления, чью тайну он, как истый рыцарь, отказался выдать правосудию. Но это были всего шесть лет из тех двенадцати, в течение которых он пропадал. Можно было опасаться самого худшего, самых гнусных поступков, самых темных преступлений, скрытых страшной тайной минувших лет. Из тюрьмы, пребывание в которой было для Александра отдыхом, он вышел несколько присмиревшим, твердо решив не калечить более свою жизнь. Ухоженный, приодетый и получивший кое-какие наставления от Серафины, Александр теперь производил впечатление вполне приличного молодого человека.

Моранж поднял от пылающего камина свои большие глаза и уставился на Констанс.

– Ну, и что бы вы желали для него сделать? Что он знает? Приличный ли хотя бы у него почерк?

– Да, почерк у него хороший… Конечно, знает он не бог весть сколько. Поэтому я и поручаю его вам. Вы с ним займетесь, приучите к делу… Я хочу, чтобы через год-другой он разбирался во всех заводских делах, как хозяин.

Эти последние слова открыли Моранжу замысел Констанс, и к старому бухгалтеру сразу вернулся здравый смысл. Несмотря на все свои мании, он не утратил способности логично мыслить, а потому запротестовал:

– Послушайте, сударыня, раз вы ждете от меня помощи, доверьтесь мне полностью и скажите, на какую должность вы прочите этого молодого человека… Уж не собираетесь ли вы с его помощью отвоевать завод, я хочу сказать, выкупить паи и снова стать его полновластной хозяйкой?

С предельной ясностью и логичностью он доказал все безумие этой затеи, привел цифры, подсчитал, какие суммы потребуются для того, чтобы выкупить у Дени завод, хозяином которого он, по существу, являлся по праву победителя.

– Впрочем, я никак не возьму в толк, сударыня, почему вы хотите устроить именно этого молодого человека, а не какого-нибудь другого?.. Ведь у него нет никаких прав: надеюсь, вы отдаете себе в этом отчет? Он будет здесь просто посторонним, и я предпочту ему человека разумного, честного, хоть немного знакомого с заводскими делами.

Констанс вновь взялась за щипцы и стала помешивать угли в камине. Потом, подняв голову, она проговорила тихим, но властным голосом, глядя прямо в лицо Моранжу:

– Александр – сын моего мужа, он наследник… Посторонний здесь не он, а тот, другой, Дени, сын Фроманов, похитивший наше состояние… Вы надрываете мне сердце, друг мой, не заставляйте же меня говорить слова, от которых оно обливается кровью!

В этом восклицании сказалась собственническая мораль типичной буржуазии – уж лучше пусть наследство достанется незаконнорожденному, лишь бы оно не досталось чужому. Разумеется, это больно ранило ее достоинство женщины, жены и матери, – она сама в этом признавалась, – но она готова была подавить в себе эти чувства, только бы отомстить, изгнать чужака, не останавливаясь даже перед тем, чтобы пожертвовать собственной жизнью. И потом, сын ее мужа – в какой-то мере и ее сын; ведь его отец – это человек, от которого она сама родила старшего, ныне покойного сына. К тому же она и незаконнорожденного сделает своим, она будет им руководить, вынудит его принадлежать ей одной, думать, как она, жить только для нее.

– Вы хотите знать, как я собираюсь использовать его в деле? Откровенно говоря, я сама еще не знаю… Боюсь, не так-то скоро удастся раздобыть необходимые мне сотни тысяч франков. Ваши расчеты совершенно точны, весьма возможно, что мы никогда не будем иметь достаточно денег, чтобы выкупить свои паи. Но почему не попытать счастья, почему не вступить в борьбу?.. Пусть мы побеждены, тем хуже для того, другого! Поверьте, если этот молодой человек будет меня слушаться, он станет тем грозным возмездием, которое принесет заводу гибель, уничтожит его.

И, взмахнув рукой, словно жест ее даже через толстые стены особняка грозил заводу гибелью, она досказала свою страшную мысль. Очевидно, среди всех еще неясных ей самой проектов, внушенных ненавистью, ей рисовалась последняя, желанная битва; если ей удастся устранить чужака, она воспользуется этим жалким Александром как разрушительной силой и бедствия, вызванные им, хоть немного облегчат ее муку. Она пришла к этому безумному решению, доведенная до предела отчаяния, в которое ее повергла смерть единственного сына, иссушенная тоской, сгорая от неудовлетворенной материнской нежности, почти лишившись рассудка под влиянием загубленного ею же самой материнства, – и это извращенное чувство толкало ее на преступление.

Моранж содрогнулся. А она со свойственной ей жестокой беспощадностью сказала в заключение;

– Двенадцать лет я жду рокового удара судьбы, наконец настал мой час… Я скорее пожертвую своей жизнью, чем упущу этот последний шанс.