Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

Кофе и ликеры сервировали на другом столе обширной комнаты, а с того стола, на котором завтракали, дворецкий торопливо убирал посуду. Валентина вновь томно растянулась среди мехов на диване, попросив своих сотрапезников самим обслуживать себя, так как она не в состоянии выполнять обязанности хозяйки. Марианна вызвалась заменить ее и принялась, весело и добродушно улыбаясь, разливать кофе, уверяя, что рада немножко подвигаться. После кофе Марианна налила по рюмочке коньяку мужчинам, и дамы разрешили им закурить.

– Ах, дорогой мой! – вдруг сказал Сантер, обращаясь к Сегену. – Вы и представить себе не можете, на какой интересной операции мне довелось присутствовать сегодня в клинике доктора Года.

Но его перебил новый посетитель. Доложили о баронессе Лович, которая прибыла справиться о здоровье хозяйки дома. Гостью попросили подняться; войдя в кабинет, она сразу бросилась к Валентине и воскликнула:

– Я вовсе не хочу вас беспокоить, дорогая, я просто счастлива возможности обнять вас и сказать, что сочувствую вам от всего сердца!

Тут она добавила, что рада повидать своих друзей, и всем по очереди пожала руки. Когда дело дошло до Матье, ему почудилось, будто ее короткое, но крепкое рукопожатие полно особого значения, так как оно сопровождалось вызывающе насмешливой улыбкой, с которой баронесса неизменно встречала его с тех пор, как он пренебрег ею. Серафина гораздо откровеннее, чем Сантер, показала, насколько смешными кажутся ей эти беременные женщины, решившие попировать вместе. Продолжая в душе смеяться над этим на редкость комическим зрелищем, баронесса горделиво выпрямилась, чем еще сильнее подчеркнула свою завлекательную красоту, тонкую талию, свое крупное, гибкое, горячее тело. Никогда еще она с таким упоением не предавалась своей свободе и заботилась лишь о том, чтобы по-прежнему оставаться светской дамой, которую принимают в лучших домах Парижа, видят на всех пышных празднествах.

С язвительным видом она обратилась к своей кузине Марианне:

– Ну что ж, милочка, вы должны быть счастливы – пятый уже почти готов, можно подумать и о шестом… Да нет, поверьте, я ничуть не шучу. Я отлично понимаю, что, уж если любишь детей, нужно идти до дюжины.

– Двенадцать детей, – спокойно улыбаясь, ответила Марианна, – именно так я и наметила, именно это количество вполне меня устроит.

– Великий боже! – простонала Валентина. – Что касается меня, я клянусь впредь никогда больше не иметь детей, если, конечно, останусь жива.

Сеген, не переставая злобно хихикать, решил вернуться к разговору с Сантером, прерванному появлением баронессы.

– Итак, вы сказали, что видели какую-то необыкновенную операцию в клинике доктора Года.

Но баронесса с загоревшимся взглядом вновь перебила собеседников:

– Вы знаете доктора Года? О, умоляю, расскажите мне о нем. Я со всех сторон слышу, что это изумительный человек.

Романист любезно улыбнулся.

– Вот именно изумительный. Мне потребовались кое-какие материалы для наброска, и он разрешил мне присутствовать при нескольких операциях. Впрочем, сейчас эти операции в большой моде, на них ходят, как на спектакль; я встретил там всех завсегдатаев парижских премьер, даже кое-кого из дам… Год берет женщину, берет вторую, третью и на ваших глазах одним мановением руки, с необычайным мастерством и блеском, так что хочется аплодировать, удаляет им все, ну буквально все, и, как он утверждает, без всяких пагубных последствий. Просто потрясающе!

Серафина даже вспыхнула от восхищения и, повернувшись к Валентине, которая жадно ловила каждое слово, сказала:

– Ну как, дорогая, недурно бы рискнуть, чтобы не попасться, как вы… Маг и волшебник – так мне его и аттестовали. И, говорят, недурен собой, всегда бодр и весел. Вот это человек!

– Очевидно, его пациентки – тяжело больные женщины? – спросил Матье, которого бросило в дрожь от всех этих разговоров.

– Разумеется, – ответил Сантер еще более веселым и насмешливым тоном. – По крайней мере, Год так утверждает.

До сих пор Сеген довольствовался тем, что злобно похохатывал, обмениваясь понимающими взглядами с романистом. Их чисто литературный скепсис, их мечта о скорейшем уничтожении рода человеческого начинала воплощаться, и притом вполне успешно, в операционной доктора Года. Но долго сдерживаться было не в обычаях Сегена, и, желая поразить молодых супругов, своих гостей, он не удержался от панегирика небытию, в котором видел что-то изысканно грустное и одновременно возвышенное.

– Какое имеет значение, здоровые они или больные! Пусть он их режет, кромсает напропалую! По крайней мере, всему скорее придет конец!

Одна лишь Серафина улыбнулась этим словам. Марианна пришла в ужас. Ей сделалось нехорошо, она принуждена была сесть и укоризненно взглянула на Сантера, один из последних романов которого недавно прочла. Это была глупейшая, по ее мнению, история любви, особенно потому, что основная мысль книги – ненависть к ребенку – выразилась здесь в нелепых и утонченных изысках. Смерть ребенку! – вот девиз этих счастливчиков, закосневших в эгоистическом самоуслаждении и изощренном безрассудстве. Марианна взглянула на Матье, и он догадался, что она устала и хочет домой, хочет тихонько пройтись вдоль солнечных набережных, опираясь на его руку. Да и Матье тоже стало не по себе в этой огромной комнате, где среди коллекций редкостных вещиц, среди несметного богатства царило неприкрытое безумие. Уж не возмездие ли за чрезмерную цивилизованность весь этот бессильный и яростный бунт против жизни, эта мечта извести ее! Матье задыхался так же, как и его жена, и подал ей знак, чтобы она прощалась.

– Как, вы уже уходите?! – вскричала Валентина. – Разумеется, если вы чувствуете себя усталой, я не смею вас удерживать.

И когда Марианна попросила расцеловать за нее детей, Валентина добавила:

– Ах, правда, ведь вы их так и не видели. Подождите, я хочу, чтобы вы сами их поцеловали.

Но явившаяся на звонок Селестина сказала, что мосье Гастон и мадемуазель Люси только что вышли с гувернанткой. Тут разразилась новая буря. Сеген стал свирепо допрашивать жену, с каких это пор гувернантка позволяет себе уводить детей, никому не сказавшись. Только родителям придет желание поцеловать деток, а их уже и след простыл! Значит, теперь ими распоряжается прислуга, а не они, значит, слуги командуют в доме. Валентина разрыдалась.

– Бог ты мой! – с облегчением вздохнула Марианна, очутившись наконец на улице и опершись на руку мужа. – Бог ты мой, они, по-моему, все с ума посходили.

– Ты права, – ответил Матье, – они сумасшедшие, а главное, они несчастные люди!

III

Через несколько дней, замешкавшись как-то утром возле Марианны и боясь опоздать к себе в контору, Матье торопливо шагал через сад, отделявший их флигелек от заводского двора, и вдруг наткнулся на Констанс и Мориса, – закутанные в меха, они, очевидно, направлялись на утреннюю прогулку, воспользовавшись прекрасным зимним утром.

Бошен, как всегда победительно-несокрушимый, проводил жену и сына до калитки и весело крикнул им вслед:

– Заставь-ка нашего голубчика хорошенько подвигаться на морозе! Пусть подышит свежим воздухом! Только воздух, да еще суп и требуются, чтобы вырастить настоящего мужчину!

Матье остановился.

– Морис опять плохо себя чувствует?

– Нет, нет! – поторопилась ответить мать с напускной веселостью, бессознательно желая скрыть свои страхи. – Но доктор велел ему ходить пешком, а сегодня как раз ясная погода, вот мы и отправились в экспедицию. Мороз так забавно пощипывает лицо!

– Не ходите по набережной, – крикнул им вслед Бошен, – ступайте к Инвалидам… Морису еще не раз придется повстречаться с ними, когда он станет солдатом!

Мать с сыном удалились, а Бошен, направившись на завод вместе с Матье, по дороге пояснял ему с неизменным своим апломбом:

– Мальчуган крепок, как дуб, но что поделаешь с женщинами? Вечные выдумки, страхи… А я, как видите, совершенно спокоен. – Расхохотавшись, он добавил: – Когда у тебя только один, приходится беречь его как зеницу ока.

Примерно через час весь завод был взбудоражен скандалом, разразившимся в женском цехе между сестрами Муано – Нориной и Эфрази. Норина была на седьмом месяце и до сих пор удачно скрывала свое положение, затягиваясь изо всех сил в корсет: она боялась отцовских побоев и знала, что ей придется покинуть работу. Но так как спала она в одной постели с младшей сестрой, та быстро разгадала тайну Норины; из-за несносного своего характера, из-за злой ревности и зависти Эфрази не стеснялась в намеках, держала Норину в непрерывном страхе, что любящая сестрица вот-вот ее предаст. Красавица Норина все глаза проплакала, казня себя за глупость, – как это ее угораздило заполучить ребенка от человека, который тут же ее бросил, перед которым она и пикнуть не смела? А теперь еще она попала в полную зависимость к черствой, злобной и жестокой уродке-сестре. И скандал, которого так боялась Норина, хоть и считала его неизбежным, разразился, в сущности, без повода, вернее, из-за пустяков.

В длинном цехе более полусотни шлифовальщиц следили за маленькими шлифовальными кругами, как вдруг крики и ругань заставили всех поднять головы. Началось с того, что Эфрази обвинила Норину, будто та стащила у нее кусок наждачной бумаги.

– Я тебе говорю, бумага лежала вот тут, я сама видела, как ты протянула руку. Раз бумага исчезла, значит, ты ее и взяла.

Норина в ответ только плечами пожала: ничего она не брала. А Эфрази, разозлившись, кричала все громче.

– Вчера ты стащила у меня масло. Ты все хватаешь, настоящая воровка! Да, да, слышишь – воровка!

Соседки, привыкшие к этим ссорам, которые служили им бесплатным развлечением, захихикали, подзуживая Эфрази. Тут старшая сестра потеряла терпение и тоже вышла из себя.

– Да иди ты к черту! Разве моя вина, что из-за худобы ты на стенку лезешь!.. На кой она мне, твоя бумага?

Задетая за живое Эфрази даже побледнела от злости. Постоянно сравнивая себя с пышной, румяной Нориной, некрасивая младшая сестра особенно болезненно ощущала собственную худобу и хилость. Не помня себя от злости, она крикнула:

– Ах ты мерзавка! Говоришь, зачем бумагу взяла? А затем, чтобы скрести себе пузо, авось оно перестанет расти!

Весь цех пришел в движение, послышались крики, смех. Норина смертельно побледнела. Кончено, теперь все узнают о ее беременности, по милости чертовой ее сестрицы совершилось то, о чем Норина не могла подумать без дрожи! Не сдержавшись, она влепила сестре пощечину. Эфрази, кинулась на Норину и, как дикая кошка, исцарапала ей ногтями лицо. Завязалась жестокая драка, сестры, рыча, покатились по полу, избивая друг друга; в цехе стоял такой крик, что Бошен, Матье и Моранж, работавшие по соседству, прибежали сюда сломя голову.

Кто-то из работниц крикнул:

– Если и вправду Норина брюхата, сестрица эдак убьет младенчика!..

Но большинство женщин наслаждались, упивались скандалом и не желали вмешиваться. Напротив, с высоты своего величия они еще осуждали несчастную Норину: они-то ведь не попались! Позабавиться – одно дело, но дети – нет уж, увольте!

– Пускай их дерутся! У них свои счеты. А что она беременна, так это сразу видно. И тем хуже для нее!

Трое мужчин торопливо растолкали зевак и бросились разнимать дерущихся. Но атмосфера в цехе так накалилась, что общая суматоха не прекратилась даже с появлением хозяина. Его просто не замечали, шум все возрастал; и тогда Бошен гаркнул:

– Да ну вас к черту! Что тут происходит? Откуда набралось столько шлюх?.. Немедленно прекратите, или я вас всех вышвырну с завода.

Матье и Моранж тщетно пытались растащить сцепившихся сестер, которые не переставали тузить друг Друга. Но зычный голос Бошена и угрозы этого громовержца оказали желаемое действие – в цехе, как по команде, воцарилась тишина. Перепуганные, мигом укрощенные, работницы рассыпались по местам и принялись за работу, а Норина и Эфрази, растрепанные, в разодранной одежде, еще не отдышавшись после драки, медленно поднялись с пола. Они были настолько ослеплены злобой, что едва соображали, где находятся и кто перед ними.

– С ума вы, что ли, посходили? – продолжал Бошен, внушительно и властно. – Виданное ли дело, чтобы сестры дрались, как пьяные грузчики? Нашли место, где таскать друг друга за косы, – на заводе, в рабочее время! Что же все-таки случилось? Что это вас разобрало?

Тут появился папаша Муано, которому какая-то добрая душа поспешила сообщить, что его дочки норовят перегрызть друг дружке горло. Он вошел, медленно волоча ноги, с равнодушным видом человека, до времени состарившегося и отупевшего после многих лет непосильного труда. Никто не обратил на него внимания, а Эфрази, стоявшая к отцу спиной, снова поддалась лютой злобе, зарыдала и, желая оправдаться, переложить вину на сестру, крикнула ей в лицо:

– Что ж, я тебя обвинила в краже наждачной бумаги и правильно сделала, ты ее стащила, и верно я сказала: ты можешь поскоблить ею свое пузо, если тебе не угодно, чтобы оно росло!

Сдержанный смешок вновь пробежал по цеху. Потом воцарилась гробовая тишина. Норина – беременна! Это внезапное разоблачение так потрясло Матье, вызвало в нем столь определенные подозрения, что он не удержался и взглянул на Бошена. Но Бошен принял удар как ни в чем не бывало, только чуть вздрогнул. Видимо, его покоробили обстоятельства и место, где обнародовалось событие, которое и без того должно было открыться рано или поздно. Он стоял невозмутимый, полный достоинства, а Эфрази продолжала донимать свою обезумевшую от страха сестру.

– Ну-ка! Ну! Попробуй отрицать, что ты брюхата, грязная скотина! Я давно знаю, что ты забрюхатела… Посмей только отрицать! Смотрите на нее все! Полюбуйтесь!

Эфрази ухватилась за блузу Норины, длинную рабочую блузу, благодаря которой той удавалось до сих пор скрывать свое положение. Дерзко просунув руку в дырку, образовавшуюся во время драки, она разорвала ткань сверху донизу, обнажив огромный живот соблазненной девушки, на который бедняжка каждый день взирала с ужасом и который хотела бы расплющить ударами кулаков. Отрицать было уже поздно, крючки отскочили, и все увидели пополневший стан Норины. Задрожав всем телом, она расплакалась, закрыв лицо руками.

– Ну и скандал! Недопустимый скандал, – поспешил вмешаться Бошен громовым голосом. – Мадемуазель Эфрази, я приказываю вам замолчать, чтобы я больше ни слова не слышал!

Он испугался и даже стал слегка заикаться; а вдруг этой одержимой известна история Норины и она возьмет и выложит ее при всех? Но старшая сестра чересчур опасалась младшей и не поверяла ей своих тайн. Бошен почувствовал это, встретив покорный, потерянный взгляд несчастной плачущей Норины, которая вновь предлагала ему все, что угодно, лишь бы только он окончательно ее не бросил. На лице Бошена снова появилось спокойное выражение могущественного владыки, а Эфрази добавила скрипучим голосом:

– Мне больше нечего добавить, господин Бошен! Я только хотела вывести ее на чистую воду. Если папаша узнает, тем хуже.

А папаша стоял сзади и слышал все эти гнусные разоблачения. Что за напасть такая – зачем только его позвали сюда! Старик рабочий слишком устал от жалкой своей жизни, от вечных неприятностей и не переносил шума и криков; он постоянно твердил, что, сколько ни надрывайся на работе, все равно из житейской грязи не выбраться. В конце концов он примирился с неизбежностью, отлично зная, что его сыновья и дочери все равно собьются с пути, и на многое закрывал глаза, лишь бы его самого не трогали. Но тут, хочешь не хочешь, надо было проявить характер! Когда он заметил, что все на него глядят, он в грязь лицом не ударил. Искренне негодуя, что его опозорили публично, он кинулся на Норину с кулаками и, задыхаясь, крикнул дрожащим голосом:

– Раз ты не оправдываешься, значит, верно?.. Негодяйка! Да я тебя на месте уложу!

Матье и Моранжу снова пришлось вмешаться. Они удерживали отца, а тот кричал:

– Пусть она убирается, пусть немедленно убирается, или я за себя не ручаюсь! И пусть не смеет показываться мне на глаза, чтобы к моему возвращению с работы и духу ее не было. Иначе я вышвырну ее в окно!

Испуганная Норина замерла под градом отцовских проклятий. Кое-как подобрав свои прекрасные волосы, она прикрылась лохмотьями разодранной блузы, одним прыжком очутилась у двери и выбежала из цеха, провожаемая ледяным молчанием.

Бошен счел за благо выступить в роли примирителя:

– Успокойтесь, папаша Муано, возьмите себя в руки. После такого скандала я, конечно, не смогу оставить Норину на заводе, да и все равно она скоро не в состоянии будет работать… Но вас мы будем уважать по-прежнему. Чего только не случается на свете! А вы как были, так и останетесь тружеником и достойным человеком.

Папаша Муано растрогался:

– Так-то оно так, господин Бошен. Только тяжело все-таки выносить такую грязь.

Хозяин продолжал его успокаивать:

– Вина ведь не ваша, вы здесь ни при чем… Позвольте пожать вашу руку!

И Бошен пожал руку польщенному, до слез растроганному старику. Торжествующая Эфрази заняла свое место у станка. Под угрозой немедленного увольнения за каждое произнесенное слово женщины, затаив дыхание, склонились над шлифовальными кругами.

Потрясенный Матье даже сам себе не решался ответить на те многочисленные вопросы, которые теснились в его уме. Он не спускал глаз с удалявшегося Бошена, который так блестяще сумел показать свой крутой нрав и восстановить порядок. Но Матье ждала еще одна неожиданность: проходя к себе через комнату, где работал Моранж, он увидел, что бухгалтер в изнеможении откинулся на спинку кресла и чуть не плачет.

– Что с вами, мой друг? – спросил Матье.

Пока в цехе разыгрывалась жестокая сцена, Моранж не проронил ни слова, но его бледность и дрожащие руки свидетельствовали, насколько близко к сердцу принял он все происшедшее.

– Ах, дорогой мой, – прошептал он, – вы представить себе не можете, как меня взволновала история с этой беременностью. Просто руки и ноги отнимаются.

Тут Матье вспомнил отчаянные признания, которые Валентина сделала Марианне, а та, в свою очередь, пересказала ему. Хотя Матье удивился, что можно мучиться в предчувствии такого радостного события, как появление новой жизни, он не мог не пожалеть разбитого горем Моранжа, который при мысли о втором ребенке совсем упал духом. Желая подбодрить бухгалтера, Матье сказал:

– Да, я знаю, Марианна поделилась со мной новостью, которую ей сообщила ваша жена. Значит, сомнения отпали, теперь уже все определилось?

– И еще как, дорогой мой. Для нас это полное разорение, ну, скажите сами, разве я смогу теперь уйти с завода и попытать счастья в «Креди насьональ», согласившись для начала на скромную должность? И вот мы обречены вечно жить в нищете, как говорит моя бедняжка Валери… Она плачет с утра до вечера. Сегодня тоже я оставил ее в слезах, и при мысли об этом у меня сердце разрывается. Я никогда не рассчитывал на лучшее, но Валери сумела вдохнуть в меня честолюбие, она так в меня верила, и я страдаю, не сумев дать ей роскоши и радостей жизни, которые она столь ценит… И потом, ведь надо подумать и о Рэн. Как скопить приличное приданое, чтобы выдать замуж нашу дорогую дочурку, нашу умницу, нашу красавицу, достойную прекрасного принца?.. Я ночей не сплю, жена твердит мне такое, что голова кругом идет, уже сам не знаешь, на каком ты свете.

И бедняга Моранж, тихий, слабохарактерный человек, безнадежно махнул рукой, не в силах выразить словами меру своей растерянности перед честолюбивыми замыслами жены, перед ее упорным стремлением к богатству, ставшим и для него подлинной мукой.

– Ну, все как-нибудь устроится, – старался ободрить его Матье. – Вот увидите, вы еще будете обожать ребенка!

Моранж испуганно прервал его:

– Нет-нет! Не говорите так! Если бы Валери вас услышала, она обязательно решила бы, что ваши слова навлекут на нее несчастье… Она и слышать не хочет об этом ребенке! – Потом, понизив голос, как бы боясь посторонних ушей, Моранж зашептал, содрогаясь от мистического ужаса: – Признаюсь вам, меня терзает страх. Она до того потрясена, что способна на все…

Он тут же остановился, испугавшись, что сказал лишнее. Минувшая ночь прошла в слезах и бесконечных пререканиях; чудовищная мысль, которую он гнал от себя во мраке супружеской спальни, к утру безраздельно завладела Моранжем. Возможно, внутренне он уже принял решение.

– Что вы хотите сказать? – спросил Матье.

– Да ничего, так, женские причуды… Словом, дорогой мой, поверьте, перед вами несчастнейший из смертных. Я завидую сейчас любому каменотесу.

Две крупные слезы скатились по щекам Моранжа. Наступило неловкое молчание. Постепенно успокоившись, бухгалтер заговорил о Норине, не называя, впрочем, ее имени.

– А эта девушка! Ну скажите сами, на что ей ребенок? Прямо проклятье какое-то, именно тот, кто не хочет детей, непременно попадается! А вот теперь ее, беспомощную, вышвырнули на улицу без хлеба, без денег… А тут еще ребенок… Как взглянул я на ее живот, еле удержал слезы! А хозяин взял и вышвырнул ее с завода… Нет, какая уж тут справедливость!

Матье высказал предположение:

– Возможно, отец ребенка придет в конце концов ей на помощь.

– Да бросьте! – возразил бухгалтер с печальной многозначительной улыбкой. – Я ведь молчу и не желаю вмешиваться в это дело. Но глаз не завяжешь, иногда случайно натолкнешься на такую сцену, что вообще… лучше бы ее не видеть… Все это в высшей степени гнусно. Виновата, конечно, природа, которая устроила все так нелепо: за миг наслаждения расплачиваешься ребенком, от которого по глупости не сумели вовремя избавиться. А вся жизнь испорчена.

Безнадежно махнув рукой с видом человека, познавшего всю горечь разочарования, Моранж уныло принялся за счетные книги, а Матье ушел в свою комнату.

К концу дня, через несколько часов после возвращения с завтрака, когда Матье сидел в конторе один, набрасывая чертеж новой сеялки, он внезапно услышал у себя за спиной тихое покашливание. Он невольно вздрогнул и, обернувшись, увидел девочку лет двенадцати, которая потихоньку прокралась в контору, бесшумно прикрыла за собой дверь и уже несколько минут терпеливо ждала возможности заговорить, не смея оторвать его от дела.

– Откуда ты взялась? Чего тебе надо?

Девочка не растерялась и, таинственно улыбнувшись, сказала:

– Меня послала мама, пожалуйста, выйдите к ней на минуточку.

– Но кто же ты все-таки?

– Я Сесиль.

– Дочка папаши Муано?

– Да, сударь!

Матье понял, что дело идет, по-видимому, о печальной истории Норины.

– А где ждет меня твоя мама?

– На улице, там, позади завода… Она мне велела сказать, что если вы не придете, то случится большая беда.

Матье рассматривал девочку, не по годам вытянувшуюся, с растрепанными бесцветными волосенками, с уже измученным и таким же покорным, как у матери, лицом; она дрожала от холода в плохоньком платьице и накинутой на голову косынке. Поддавшись жалости и состраданию, он последовал за девочкой, но велел ей идти вперед; она проскользнула в коридор, а оттуда на лестницу, хитро оглядываясь по сторонам, верткая, как хорек; наверное, и сюда она так же пробиралась. У заводских ворот Матье заметил еще одну девочку лет восьми. Очевидно, она их поджидала и, понимающе подмигнув сестренке, пошла впереди.

– А это кто такая?

– Моя сестричка Ирма.

– Что она тут делала у ворот? Почему ты не взяла ее с собой?

– Да что вы! Она стерегла, чтобы нас не заметили. Мама может на нас положиться – завод мы знаем, как свои пять пальцев!

Бросив Матье, Сесиль подбежала к Ирме, хорошенькой белокурой девочке, похожей на Норину, но худенькой и болезненной на вид.

– Ни к чему нам идти рядом… Вы просто идите за нами на расстоянии, сударь!

Он и пошел за ними. Девочки шли впереди метров на двадцать с независимым видом сбежавших с уроков школьниц. Но денек выдался не для прогулок, солнце спряталось, и ледяной ветер свистел на длинных пустынных улицах, поднимая с мостовой тучи белой пыли, смешанной со снегом. В зимнюю пору этот рабочий квартал выглядел безрадостно и мрачно: всюду унылые, бесконечно длинные серые стены, и только за заводскими воротами было слышно, как из клапанов равномерно вырывается пар, словно хрип надсады и муки. На углу пустынной печальной улицы, как бы высматривая, не появятся ли нежелательные свидетели, стояли две женщины – мать и дочь: старшая – в черном чепце, младшая – в красной шерстяной косынке, и обе дрожали от холода под порывами ледяного ветра.

Увидев Матье, Норина вновь залилась слезами. Ее хорошенькое задорное личико с молочно-белой кожей припухло и покраснело от слез. Возможно, она несколько преувеличивала свое отчаяние, чтобы сильнее растрогать Матье.

– Ах, сударь, – жалобно простонала мать, – как вы добры, что пришли! На вас вся надежда!

Прежде чем приступить к объяснению, она взглянула на Сесиль и Ирму, которые не отходили от старшей сестры, сгорая от любопытства, желая узнать, чем кончится вся эта история.

– Ну живо, бегите – одна по этой улице, другая вон по той, чуть кто покажется, предупредите нас.

Но девочки не двинулись с места, да и мать тут же про них забыла. Так они и стояли, навострив уши, сверкая глазенками.

– Вы ведь знаете, сударь, какая на нас обрушилась беда. Как будто и без того мало нам мучений!.. Что же теперь с нами будет, бог ты мой!

Тут расплакалась и матушка Муано, слезы мешали ей говорить. Матье, не встречавший ее более года, нашел, что она очень постарела и в свои сорок три года выглядит просто старухой; ее изуродовали частые беременности, во время которых она не переставала надрываться на работе, а родив ребенка, чуть ли не в тот же день принималась за хозяйство, – и не удивительно, что половина зубов у нее выпала, волосы поседели. С тем уроном, что нанесло ей время, она уже давно смирилась, не обращая внимания ни на седину, ни на морщины, и единственным для нее утешением была возможность отвести душу с хорошим человеком, рассказать ему о всех своих напастях; на мгновение она забыла о несчастье старшей дочери, переполнившем чашу ее терпения, и принялась перечислять все беды, свалившиеся на нее за последние полгода.

– Что правда, то правда: когда нашему Виктору сровнялось шестнадцать, его взяли на завод. Все-таки посвободнее вздохнули, – ведь дома-то восьмеро, радуешься, если хоть один начинает зарабатывать. Но все равно на руках у меня трое, ни на что еще не годных: вот эти две девчонки да Альфред, без которого я с удовольствием обошлась бы. А он ко всему еще и хворый, чуть не помер. Может, оно и к лучшему было бы и для него и для нас. Да и Ирма, вот эта, тоже не из крепких; а к лекарствам не приступишься… Я уж не говорю, что умер наш старший, Эжен, который служил солдатом в колониях. Вы его помните, до призыва в армию он тоже работал на заводе. Недавно мы получили официальное извещение, там сказано, что он скончался от дизентерии. Вот и рожайте после этого детей, чтобы их потом убивали; даже и поцеловать его на прощанье не удалось, не знаем даже, где его похоронили!

Всхлипывания Норины вернули мать к действительности.

– Да, да, сейчас скажу… Так-то, сударь, вот и обзаводись после этого детьми. Слава богу, хоть у меня с этой историей все позади! Я свое отрожала, одно только меня радует, что в мои годы – я уже старуха, уже перестала быть женщиной! Теперь мой бедный Муано может вволю забавляться, не опасаясь последствий!

Ледяной ветер не унимался, и стало так холодно, что Матье почувствовал, как его усы обращаются в сосульки. Он решил побыстрее закончить разговор.

– Ваши девочки могут простудиться. Скажите, чем я могу вам помочь?

– Ох, сударь! Ведь вам известно, что стряслось с Нориной! Только этого безобразия нам еще не хватало! Она мне во всем призналась, кому же и пожалеть ее, как не матери! Скажите сами, неужто было бы лучше, если бы и я кинулась на нее с кулаками?! Подумайте, что с ней теперь станется, ведь Муано выгнал ее прочь и еще грозил, что убьет, если только увидит дома. Он ведь не злодей какой-нибудь, но надо и его понять, каково ему было, когда его позорили при всем честном народе?! Наплодишь детей, не подумавши, они себе растут, а ты все равно любишь их, а как же иначе! Мальчик, тот вроде птицы – вылетел из гнезда и порхай себе на здоровье, делай что угодно! А вот когда девушка себя забывает, родителям это прямо нож острый!.. Муано теперь сам не свой, грозится, что все переломает, – оно и понятно!..

Матье утвердительно кивнул головой. История этой многодетной рабочей семьи была довольно обычной: отец, по существу добрый человек, не особенно пекся о своем многочисленном выводке; мать, вечно занятая, была не в состоянии углядеть за ребятишками, вот они и шли плохой дорогой, а родители спохватываются, когда ошибка уже совершена; в конце концов, это ведет к распаду семьи, губит и портит всем жизнь.

Потеряв терпение и уже не надеясь, что мать приступит к своей миссии, Норина стала всхлипывать все громче и пробормотала, судорожно переведя дыхание:

– Скажи мосье, что я все тебе рассказала.

Матери волей-неволей пришлось приступить к самой неприятной части разговора. И она зашептала, понизив голос:

– Верно, сударь, Норина объяснила мне, что вы один только можете нам помочь, потому что вы встретили ее однажды вечером с отцом ребенка и, значит, можете удостоверить, что она не лжет… Само собой, вы понимаете, что Муано ничего не должен знать. Имя отца мы никогда ему не откроем, а если, упаси бог, муж, часом, и узнает, я первая буду на коленях его молить, чтобы он сделал вид, будто ему ничего не известно. Ведь он всю жизнь проработал на заводе, куда же мы денемся, если ему придется уйти… Так что, видите, шум подымать мы не станем. Ни я, ни дочь не пойдем трепать языком, – кроме худого, это нам ничего не даст. Но ведь на улицу Норина тоже идти не может! Неужели отец ее ребенка такой бессердечный, что допустит до этого! Вот мы и просим вас, сударь, поговорите вы с ним, добейтесь от него согласия помочь Норине, небось он и собаку бы пожалел, если бы ее в такую погоду на улицу выгнали…

Эта униженная, запуганная, измученная нищетою женщина даже затряслась от ужаса, что осмелилась обвинить столь могущественную особу, от которой зависела судьба всех ее близких. Тут, внезапно заметив младших дочерей, Ирму и Сесиль, которые жадно слушали ее рассказ, мать набросилась на них, чтобы отвести душу:

– Чего вы здесь торчите?! Я ведь послала вас караулить, не идет ли кто… Ступайте! Чтобы духу вашего здесь не было! Дети не должны слушать разговоры старших!

Девочки и глазом не моргнули. Они даже для виду не пошевелились, не желая пропустить такой интересный разговор, да и мать уже забыла об их существовании.