Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ

I

Матье бесшумно поднялся с железной раскладушки, стоявшей рядом с двуспальной кроватью красного дерева, на которой спала Марианна. Взглянув на жену, он увидел, что она лежит с открытыми глазами и улыбается.

– Как! Ты уже не спишь? А я-то боялся пошевельнуться, чтобы тебя не разбудить! Знаешь, уже около девяти часов.

Дело происходило в Париже, в одно из воскресений в середине января. Марианна была на восьмом месяце. В начале декабря в Шантебле началась ненастная пора: то лили холодные дожди, то валил снег, трещал мороз, и Матье не без колебания принял любезное предложение Бошена, отдававшего в распоряжение Фроманов скромный флигелек на улице Федерации, где некогда обитал основатель завода, прежде чем построил шикарный особняк на набережной. Старый заводской мастер, занимавший этот домик, меблированный старинной мебелью, недавно скончался.

Чета Фроман перебралась сюда месяц тому назад, рассудив, что благоразумнее до родов пожить в Париже, а с первыми весенними днями вернуться в Шантебле, чтобы матери и новорожденному набраться там сил.

– Подожди, сейчас будет светло.

Матье отдернул шторы. Полутемная комната сразу осветилась желтыми лучами зимнего солнца.

– Смотри-ка, солнышко выглянуло! И погода чудесная! К тому же воскресенье! Значит, после завтрака мы сможем погулять вместе с детишками.

Марианна подозвала мужа, взяла его за руки и, усадив рядом с собой на постель, весело проговорила:

– Я ведь тоже не сплю уже целых полчаса, боюсь шевельнуться, хочу, чтобы ты понежился в постели воскресным утром. Ну? Как тебе это понравится – оба не спим и боимся шелохнуться, чтобы не разбудить друг друга!

– А я так радовался, что ты отдыхаешь по-настоящему, – сказал Матье. – По воскресеньям у меня одна радость: я могу никуда не выходить из этой комнаты, могу провести целый день с тобой и малышами. – И тут он удивленно воскликнул: – Как же это я не расцеловал тебя до сих пор!

Она слегка приподнялась, облокотившись на подушки, а он крепко обнял ее. Но она отстранила его, болезненно поморщившись:

– Осторожнее, дорогой!

Матье пришел в отчаяние, он не знал, как выразить жене свое обожание.

– Я сделал тебе больно! Сделал тебе больно! Ну не подлец ли я, посмел причинить тебе боль!.. О дорогая, любимая моя женушка, ведь ты же мое бесценное сокровище. Мне бы так хотелось окружить тебя нежнейшими заботами, я бы с радостью взял на себя твои страдания! Если бы мне иметь руки сказочной феи! Ты не чувствовала бы их прикосновения, и я превратил бы твои муки в наслаждение… И вдруг именно я причинил тебе боль!

Марианне пришлось утешать мужа.

– Да нет же, глупенький, право, мне ничуть не больно. Просто я испугалась… Ты же видишь, я уже смеюсь.

Он смотрел на нее и не мог наглядеться, до того она ему казалась прекрасной. В лучах солнца, золотивших постель, Марианна светилась здоровьем, силой и надеждой. Никогда еще ее тяжелые темные кудри не струились столь мощно, а огромные глаза не улыбались так весело. Лицо ее излучало доброту и любовь, ее божественное тело преисполнено было величественного благородства, вся она как бы воплощала собою плодовитость.

У Матье даже дух перехватило от благоговения, – он обожал жену, как верующий, сподобившийся лицезреть божество на пороге тайны.

– До чего ты прекрасна и добра и до чего я люблю тебя, дорогая!

Молитвенным жестом он обнажил ее живот и молча созерцал белизну и шелковистость кожи, эту округлость священного купола, откуда скоро воссияет новая жизнь. Он склонился и запечатлел на ее животе священный поцелуй, вложив в него всю свою нежность, всю свою веру, все свои чаяния, и замер в позе молящегося, легко и осторожно касаясь губами ее тела.

– Вот здесь тебе больно, дорогая моя женушка?.. Или там?.. Или вот тут?.. Ах, как бы я хотел знать и исцелить все твои боли!

Но он поднялся, бледный и трепещущий, внезапно ощутив под губами легкое движение. А она снова рассмеялась, обняла его, притянула, положила его голову рядом со своей на подушку. Потом еле слышно шепнула ему на ухо:

– Да? Ты его почувствовал? И испугался, дурачок? Он теперь все время дает о себе знать, готовится выйти на божий свет… Ну-ка, говори, что он тебе сказал?

– Он сказал, что ты любишь меня так же, как я тебя люблю, и что самым счастливым людям на свете не угнаться за моим счастьем.

На несколько мгновений они замерли, не разжимая объятий, позлащенные лучами зимнего оранжевого солнца. Потом он уложил ее поудобнее, взбил подушки, аккуратно расправил одеяло и не позволил ей встать, прежде чем он сам не уберет комнату. Он уже сложил свою постель, спрятал одеяло и матрац в железный сундучок, который сверху накрывался чехлом. Тщетно она умоляла его успокоиться, уверяла, что Зоя – служанка, привезенная из деревни, вполне справится с уборкой. Но он заупрямился, твердил, что служанка его раздражает, что ему хочется самому поухаживать за своей женушкой, сделать для нее все, что нужно. Боясь потревожить жену, он предоставил ей одной их широкую двуспальную кровать, а сам спал на раскладушке. Ревниво оберегая вход в их спальню, он продолжал хозяйничать в комнате, желая побыть наедине с женой, готовый оказать ей любую услугу; и все, что бы он для нее ни делал, казалось ему недостаточным, ничуть не исчерпывало его стремления служить ей.

– Умоляю тебя, полежи еще немного, благо дети нас не беспокоят. Хоть немного отдохни.

Он продрог и, только тут заметив, что в комнате недостаточно тепло, горько стал упрекать себя за то, что не сообразил вовремя затопить. Дрова и растопка были уже готовы и лежали возле камина.

– До чего же я глуп! Заморозил тебя совсем, а ведь именно с этого и надо было начинать.

Он склонился над камином, но она крикнула ему:

– Вот еще новости! Брось, немедленно позови Зою.

– Ну нет, она не умеет растапливать камин, а мне это одно удовольствие.

Когда дрова ярко запылали, наполнив спальню своим веселым потрескиванием, Матье торжествующе расхохотался.

– Теперь, – заявил он, – здесь настоящий рай.

Но едва успел он ополоснуть лицо и одеться, как перегородка, у которой стояла кровать, задрожала от неистового стука кулачков.

– Проснулись-таки, шалуны! – весело сказал Матье. – Сегодня воскресенье, пусть войдут!

В соседней комнате стоял гомон, как в потревоженном птичнике. Слышалась неумолчная болтовня, счастливый щебет, взрывы смеха. Потом послышались приглушенные удары, – наверное, началась битва подушками, летавшими по всей комнате, но барабанящие в перегородку кулачки тоже не унимались.

– Да-да, – сказала мать со счастливой, но встревоженной улыбкой, – позови их, не то они все переломают.

Матье, в свою очередь, постучал в стену. Тут с противоположной стороны донесся победный клич, ликующие выкрики. Отец едва успел открыть дверь, а в коридоре уже начались топот и толкотня. Весь выводок торжественно появился на пороге спальни. Четверо ребятишек в длинных ночных рубашках, доходивших им до пят, шлепали по полу босиком, хохоча и толкаясь, их легкие каштановые кудри развевались вокруг розовых мордашек, блестящие глазенки так сияли невинной радостью, что казалось, от них исходит свет. Амбруаз, хоть и был младшим среди братьев – ему едва исполнилось пять лет, – шагал впереди всех, как наиболее предприимчивый и смелый. За ним следовали близнецы, Блез и Дени, гордые своими семью годами, вполне рассудительные мальчики, в особенности Дени, который уже учил грамоте остальных; а Блез отличался застенчивостью, хоть и был шалунишкой. Старшие вели за ручки сестренку Розу, прелестную, как херувим, девчушку; они тянули ее в разные стороны, но она, под общий смех, мужественно держалась на ногах – недаром же ей было два года и два месяца.

– Мама! – кричал Амбруаз. – Я совсем замерз! Подвинься немного.

Одним прыжком он очутился в материнской кровати, юркнул под одеяло, прижался к матери, и из-под одеяла виднелось теперь только его смеющееся личико да вихры кудрей. Тогда оба старших, испуская воинственные клики, кинулись следом за братом на приступ.

– Подвинься! Подвинься!.. Я залезу тебе за спину, мама! А я, мама, лягу у плеча!

На полу осталась лишь одна обиженная Роза. Тщетно пытаясь взобраться на кровать, она шлепнулась на попку и закричала:

– И я! Мама, и я!

Пришлось помочь ей вскарабкаться; цепляясь ручонками, она наконец добралась до цели, и мать взяла ее на руки, так что ей досталось самое лучшее местечко. Отец вначале перепугался, решив, что эта банда завоевателей и захватчиков может ненароком повредить своей бедной маме. Но Марианна успокоила его, хохоча вместе с детьми, – нет, нет, они не повредят ей, от их ласк она лишь становится счастливее. Тут и отец умилился, любуясь на прелестное, забавное и веселое зрелище. До чего же хороша была добрая матушка-наседка, как в шутку окрестила себя сама Марианна, в особенности сейчас, когда Роза припала к ее груди, Блез и Дени притаились сбоку, а Амбруаз выглядывал из-за материнского плеча! Настоящее гнездо, – нежно тянувшиеся клювики, растрепавшиеся волосенки, похожие на перышки; а мать, свежая, с молочно-белой кожей, победоносно торжествующая, как само плодородие, готовилась дать новую жизнь, которая трепетала в ее чреве.

– Мне хорошо, мне тепло! – кричал Амбруаз, любитель комфорта.

Дени, разумник, пустился объяснять, почему они подняли такой шум.

– Блез увидел во сне паука и испугался…

Блез обиделся и перебил брата:

– Неправда… вовсе и не испугался… Паука я видел, да! И я кинул в него подушкой.

– Я тоже! Я тоже! – лепетала Роза, заливаясь смехом. – Вот так, вот так! Хоп! Хоп!

Все четверо буквально катались от смеха, до того смешным казалось им это происшествие. На самом же деле у себя в детской они попросту швырялись подушками, якобы для того, чтобы убить паука, которого увидал Блез. Весь выводок ребятишек, да и сама мать дышали таким здоровьем, такой свежестью, так прелестны были эти розовые, непорочно-чистые мордашки, эти ручонки и ножки, щедро залитые солнцем, что отец не удержался от искушения обнять их всех разом и расцеловать каждого в отдельности; получилась настоящая куча-мала, восхитившая детей и вызвавшая новый взрыв восторга.

– Ой, до чего же весело! До чего весело!

– Хватит, – сказала наконец мать, с трудом высвободившись, – пора вставать. Мне не очень-то полезно разнеживаться. Да и вам пора умыться и одеться.

Туалет совершался перед ярко горевшим камином. Было уже около десяти часов, когда, опоздав больше чем на час, вся семья собралась в столовой, где гудела фаянсовая печка, а на столе ждало горячее молоко, поданное на завтрак. В первом этаже занимаемого ими флигелька, направо от входа, помещались столовая и гостиная, а налево рабочий кабинет и кухня. Столовая, как и спальня, выходившая окнами на улицу Федерации, по утрам утопала в веселых солнечных лучах.

Когда дети уже сидели вокруг стола, уткнув нос в чашки, раздался звонок. Пришел доктор Бутан. Тут последовал новый взрыв восторга: малыши ужасно любили доброго доктора с его круглой добродушной физиономией. Всем им он помог увидеть свет, и ребятишки обращались с ним по-приятельски, без особых церемоний. Они уже отодвинули стулья, собираясь кинуться к доктору, но мать остановила их.

– Сейчас же оставьте доктора в покое, слышите! – И весело продолжала: – Здравствуйте, доктор! Спасибо за солнце, ведь это вы, надеюсь, его заказали, чтобы я могла пойти погулять?

– Ну конечно, заказал. И специально зашел, чтобы проверить, как вы выполняете мои предписания.

Поздоровавшись с Матье, сердечно пожавшим ему руку и объяснившим, почему они так запоздали с завтраком, Бутан, широко улыбаясь, уселся к столу.

– И прекрасно сделали, что заставили жену хорошенько отдохнуть, однако и движение ей совершенно необходимо… Отсутствием аппетита она, как я вижу, не страдает. Когда я застаю своих пациенток за столом, тут уж я не врач, а друг, пришедший в гости.

Марианна с шутливой угрозой подняла руку.

– Доктор, в конце концов от ваших попечений я стану чересчур здоровой – всем на посмешище! Ничего не поделаешь, признаюсь, мне было не по себе, но я молчала, не желая никого беспокоить. Нынче ночью я промучилась несколько часов кряду, внутри у меня буквально что-то разрывалось.

– Неужели это правда? – побледнев, спросил Матье. – Ты страдала, а я спал как убитый?!

– Ну и что ж, дурачок! – ответила она все также весело и нежно, – ведь я же цела и невредима, да к тому же уплетаю за обе щеки!

Доктор серьезно покачивал головой.

– Не жалуйтесь, сударыня, ваши боли если и не необходимы, чего я не решусь утверждать, то, во всяком случае, неизбежны. Вы переносите свое состояние бодро, мужественно, могу сказать, что мало видел на своем веку таких прекрасных беременностей, как ваша! Но что поделаешь – своей доли страданий не миновать и вам!

– Так я и не отказываюсь от страданий, мне просто захотелось вас подразнить. – Потом она добавила негромко: – В страданиях тоже своя доля счастья. Разве бы я любила с такой силой, если бы не страдала?

Дети подняли страшный шум, стучали ложками так, что совсем заглушали слова старших. После вынужденной паузы доктор, очевидно, вспомнив что-то, переменил разговор:

– Я слыхал, что в среду вы приглашены на завтрак к Сегенам. Вот уж действительно несчастная женщина! Беременность у нее проходит ужасно тяжело!

Жестом он попытался дополнить свои слова и объяснить собеседникам драму, разыгравшуюся в семье Сегенов, когда неожиданно обнаружилась беременность, хотя супруги прибегали к самым, как им казалось, искусным мерам предосторожности, отчаяние жены, ревнивые упреки мужа. Однако и среди неистовых ссор они продолжали вести светский образ жизни, пока жена не дошла до теперешнего болезненного состояния, – сейчас она прикована к шезлонгу, а он, бросив ее, вернулся к своим холостяцким привычкам.

– Да, – сказала Марианна, – она очень просила нас принять приглашение, невозможно было отказаться. Я понимаю, что это каприз: просто ей хочется узнать, каким образом мне удается оставаться здоровой и не лежать в постели с утра до вечера.

Бутан вдруг рассмеялся:

– А вы знаете, что сроки у вас обеих совпадают: она, так же как и вы, должна разрешиться к началу марта. Так что постарайтесь в четверг договориться о дне – я ведь не смогу одновременно принимать у вас обеих.

– Ну, а ваша пациентка кузина Констанс, – шутя вставил Матье, – не присоединится ли и она к общему празднику?

– О нет! Не присоединится! Помните, она в вашем присутствии дала торжественный обет, а она умеет держать слово… От души желаю, чтобы ей не пришлось раскаиваться.

Доктор поднялся, собираясь уходить, но тут на него обрушилась давно нависшая угроза нападения. Дети разом повскакали со стульев и мигом объединились для совместной атаки. Не успел доктор шевельнуться, как двое старших уже повисли у него на плечах, младший мальчуган обхватил за пояс, а девчушка вцепилась ему в ноги.

– Попался, попался! Давай играть в железную дорогу, ладно?

Дети толкали доктора, так что тот еле удерживался на ногах, и заливались неудержимым смехом, звучавшим как флейта. Отец и мать бросились на выручку Бутану, пытались строгостью остановить детей, выговаривали им. Но доктор успокоил родителей.

– Не трогайте их! Дайте малышам попрощаться со мной на свой лад! Поскольку наш друг Бошен обвиняет меня в том, что они появились на свет отчасти при моем попустительстве, надо терпеть… До чего же они миленькие, ваши детишки, и какие здоровяки, точь-в-точь как мама, давшая им жизнь. Сейчас от них ничего другого не требуется!

Подняв и расцеловав каждого, доктор поставил ребятишек на пол и, взяв Марианну за руки, заверил ее, что все идет как нельзя лучше, что он уходит со спокойным сердцем и предписывает ей продолжать в том же духе. Матье пошел проводить доктора, и до самой передней их сопровождал радостный смех матери и детворы.

Сейчас же после второго завтрака Матье настоял на прогулке, ему хотелось, чтобы Марианна побыла на солнышке. Детей снарядили еще до того, как сели за стол, и к часу дня вся семья уже огибала угол улицы Федерации, направляясь на набережную.

Эта часть квартала Гренель, между Марсовым полем и населенными улицами центра, выглядит совсем по-особому.

Для нее характерны широкие пустынные перспективы, длинные полупустые улицы, сворачивающие под прямым углом среди нескончаемых серых заводских зданий. В рабочие часы на этих улицах не встретишь ни души и, только подняв голову, увидишь над огромными зданиями с запыленными окнами, высокие трубы, которые извергают густой черный дым, а если ворота открыты, заметишь лишь полный едкой копоти просторный заводской двор, заставленный ломовыми телегами. Здесь не услышишь иных звуков, кроме пронзительного свиста вырывающегося из котлов пара, глухого стука машин да грохота железа, которое сбрасывают с повозок на мостовую. Но по воскресеньям заводы бездействуют, весь квартал погружается в мертвую тишину; летом здесь хозяйничает солнце, раскаляющее тротуары, а зимой ледяной ветер со снегом проносится вдоль пустынных улиц. Говорят, что тут, в Гренеле, живет все, что есть худшего в Париже: самые бедные, самые порочные, целое скопище развращенных фабричных девок, подонков человечества, докатившихся до проституции, которых влечет сюда близость военных казарм. А на противоположном берегу Сены, как бы в противовес, раскинулся веселый буржуазный квартал Пасси и богатые кварталы Инвалидов и Сен-Жермен с их великолепными проспектами; таким образом, завод Бошенов, стоявший на набережной, спиной к нищете, а лицом к роскоши и благам жизни, «попал в самую точку», как любил острить его хозяин.

Матье нравились эти широкие, обсаженные прекрасными деревьями проспекты, идущие от Марсова поля и эспланады Инвалидов, где легко двигаться и где ярко светит солнце. Во всем Париже не сыщешь уголка спокойнее, где можно, не торопясь, гулять на свободе, где невольно проникаешься величием города или предаешься мечтам. По всего больше ему нравилась Орсейская набережная, длинная и многоликая, начинающаяся в самом центре, у улицы Бак, проходящая возле Дворца Бурбонов, пересекающая эспланады Марсова поля и кончающаяся лишь у бульвара Гренель, в черном заводском квартале. Какая величественная перспектива, какие мощные вековые деревья, тянущиеся от табачной мануфактуры в излучине Сены до сквера, недавно разбитого у Эйфелевой башни! Мирно и торжественно течет река. Проспект обрамлен прекраснейшими деревьями, лучше которых нет во всем мире. Вот где действительно идешь, ощущая несказанный покой, а необъятный Париж развертывается перед тобой во всей своей мощи, во всем своем очаровании.

Туда-то Матье и намеревался отвести свою возлюбленную страдалицу и ребятишек. Предприятие было не из легких и требовало немалой отваги. В особенности малютка Роза вызывала опасения. Ее поручили Амбруазу – хоть и младшему из братьев, зато весьма решительному молодому человеку. Они вдвоем открывали шествие. За ними следовали близнецы Блез и Дени. А папа с мамой двигались в арьергарде. Семейство растянулось вдоль тротуара, как пансион на прогулке. Сперва все шло отлично, хотя, разумеется, продвигались вперед черепашьим шагом, наслаждаясь ласковым солнышком. Зимний денек, ясный и свежий, выдался на славу, в тени было холодно, но зато там, где солнце разостлало свои светлые бархатистые покровы, стало совсем тепло. В воскресном Париже было людно, солнечные лучи выманили на улицу множество зевак и гуляющих. Вся эта веселая толчея окончательно развеселила Розу, и она, семеня ножками, разгоряченная, тянулась изо всех сил, желая показать, что она совсем взрослая. Уже пересекли Марсово поле, а она еще и не думала проситься на руки. Трое мальчуганов притопывали по гулким подмерзшим плитам тротуара. Словом, шествие получилось величественное.

Однако Марианна, которую вел под руку Матье, шагала не совсем уверенно. На ней было теплое платье из зеленого драпа, сшитое свободно и скрывавшее талию. Но она отлично понимала, что причину ее полноты скрыть трудно. Растроганно улыбаясь, она шла, как ходят в ее положении, чуть покачивая бедрами. Да и со стороны невозможно было не растрогаться, глядя на нее, такую красивую, полную какого-то светлого достоинства, еще более прелестную от этой легкой усталости, от пышного расцвета, облагороженного святым страданием материнства. Прохожие, пораженные ее красотой, оборачивались, смотрели ей вслед. Постепенно все больше людей обращало на нее внимание, они подталкивали друг друга локтем, показывая на Марианну. Семенившие впереди дети осложняли положение. Подумать только, у нее уже четверо – целая орава, а ей все еще мало! Как тут не позубоскалить, не посмеяться. Кое-кто даже чувствовал себя оскорбленным: подобная беспечность, выставляемая напоказ, – дурной пример для всех прочих. Вслед Фроманам неслись то насмешки, то возгласы изумления и сочувствия. Ах, бедняжка, такая молоденькая, такая красавица и ждет пятого! А ведь супруг вроде не какой-нибудь мужлан! Матье и Марианна слышали и понимали все, но как ни в чем не бывало продолжали улыбаться, без тени стыда обнаруживая перед всеми счастье своего изобилия, исполненные уверенности, что именно на нем зиждется сила, здоровье и красота.

Однако, когда Фроманы добрались до громадных облетевших деревьев, пришлось остановиться, чтобы дать Розе передохнуть; к счастью, нашлась свободная скамейка, еще освещенная солнцем. Холодало, близился закат, надо было поторапливаться домой. И все же прогулка удалась, легкий морозец пощипывал щеки, а небеса покрылись бледным расплавленным золотом, чуть розовевшим по краям. Мальчики топали ногами еще громче, а Розе это так нравилось, что она ни разу не заплакала. Только к трем часам мать и отец, чуть опьяненные свежим воздухом и весьма довольные прогулкой, вместе со всем своим выводком свернули на улицу Федерации. Там тоже собралась толпа, разглядывавшая шествие, но, видно, люди здесь были добрее – они с улыбкой любовались прелестными детишками, лукаво поглядывая на папу с мамой, которые, видимо, зря времени не теряют.

Вернувшись домой, слегка утомившаяся Марианна прилегла в гостиной на шезлонг возле весело трещавшего камина, который Матье попросил Зою растопить к их возвращению. Дети, усталые и наконец-то утихомирившиеся, уселись вокруг маленького столика и слушали сказку, которую им читал Дени, но тут к ним в гости пришла Констанс, тоже только что вернувшаяся с прогулки; она каталась с Морисом в экипаже и надумала по возвращении наведаться к Фроманам – узнать о здоровье Марианны, с которой она виделась редко, хотя только сад разделял особняк и флигель, занятый Фроманами.

– Вы себя плохо чувствуете, дорогая? – еще в дверях спросила Констанс, увидев, что Марианна полулежит.

– Нет, нет! Я только что с прогулки, мы ходили целых два часа, вот я и прилегла отдохнуть.

Матье пододвинул кресло богатой, чопорной кузине, всячески старавшейся казаться любезной. Усевшись, она тут же извинилась, что не навещает их чаще, сославшись на свои многочисленные обязанности хозяйки дома; а Морис, в черном бархатном костюмчике, стоял рядом, словно пришитый к материнской юбке, издали поглядывая на четверых ребят, которые, в свою очередь, глазели на него.

– Морис, почему ты не здороваешься со своими маленькими кузенами?

Мальчик наконец решился и шагнул к детям. Но все пятеро смущенно глядели друг на друга и не трогались с места. Виделись они редко, еще ни разу не успели сцепиться, к тому же четверо дикарей из Шантебле робели перед этим парижанином с барскими замашками.

– Вся ваша детвора здорова? – продолжала Констанс, острым взглядом сравнивая своего сына с тремя другими мальчиками. – Амбруаз, я вижу, вырос, да и у двоих старших цветущий вид.

Очевидно, сравнение с ребятишками Марианны было не в пользу Мориса, хотя и высокого, хорошо сложенного мальчугана, но бледного, с каким-то восковым лицом. Деланно смеясь, Констанс добавила:

– Я просто завидую вам, ваша малютка Роза – прелестна! Настоящее сокровище!

Матье рассмеялся и сказал с живостью, в которой тут же раскаялся:

– Тут завидовать нечего! Такие сокровища на рынке не в слишком большой цене!

– Понятия о ценах относительны, – серьезно отпарировала Констанс. – Вы знаете, что у нас с вами на сей счет разные мнения. Каждый счастлив или несчастлив по-своему.

Взгляд, полный издевки и презрения, довершил ее мысль. С Марианны она перевела глаза на четверых детей, на эти розовые мордашки, полные жизни, потом опять взглянула на эту женщину, вновь забеременевшую, выпятившую свой огромный живот, где зрела новая жизнь. Констанс оскорбляло это зрелище, оно внушало ей отвращение, раздражало, как непристойность, как покушение на все, что она чтила: умеренность, осторожность, порядок. Когда ей стало известно о новой беременности Марианны, она не скрыла своего неодобрения, она соглашалась не распространяться на эту тему, но и другим не следовало раздражать ее, высмеивать ее добровольное бесплодие: если у нее нет дочери, значит, она не хочет ее иметь.

Марианна улыбнулась шутке мужа и, желая перевести разговор на другую тему, осведомилась о Бошене:

– Почему вы не привели с собой Александра? Мы не видели его уже целую неделю.

– Ведь я же говорил тебе, поспешно перебил жену Матье, – что он уехал вчера на охоту. Он будет ночевать в Пюиморо, по другую сторону Шантебле, с рассветом пойдет в лес, а домой вернется, наверное, не раньше завтрашнего дня.

– Да-да, вспомнила. Сейчас отличное время для охоты.

Эта тема была не менее опасной, и Марианна сожалела, что затронула ее: ведь когда Бошен, по его словам, отправлялся на охоту, никто не знал, где он находится. Утренняя облава служила прекрасным предлогом для того, чтобы провести ночь вне дома, и Бошен так часто злоупотреблял им, что Констанс не могла не догадаться, в чем тут дело. Но, зная, что Матье не отлучается из дому и заботливо ухаживает за беременной женой, и не желая показать перед дружной четой Фроман, будто она не верит своему мужу, Констанс спокойно проговорила:

– Я сама настояла, чтобы Александр подышал воздухом, развлекся. Он чересчур полнокровен, ему нужно движение, охота ему просто необходима.

Тут раздался звонок, извещая о новых посетителях. На этот раз вошла Валери со своей дочкой Рэн. Она вся вспыхнула, увидев г-жу Бошен, такое сильное впечатление производила на нее эта дама – непревзойденный образец роскоши, которому она сама тщетно старалась подражать. Но Констанс, воспользовавшись подходящим случаем, поднялась, уверяя, что, к сожалению, не может больше задерживаться, потому что сама ждет к себе гостью.

– Оставьте нам, по крайней мере, Мориса, – попросил Матье. – Пришла Рэн, они поиграют все вместе, потом мы их угостим, и я сам отведу малыша домой.

Морис снова уткнулся в материнские юбки. Констанс наотрез отказалась.

– Нет-нет! Вы ведь знаете, у него особый режим, я никогда не разрешаю ему есть в гостях… Добрый вечер, пора идти. Я завернула только на минутку справиться, как вы живете. Будьте здоровы, до свидания.

И она увела своего Мориса, не удостоив Валери словом, и лишь фамильярно-покровительственно пожала ей руку, что та приняла за утонченную любезность. Рэн улыбнулась Морису, которого она изредка встречала. Сегодня она была особенно хороша в платьице из толстого голубого сукна, со смеющимся личиком, окаймленным густыми черными локонами, и до того походила на мать, что их можно было принять за сестер.

Восхищенная Марианна подозвала девочку.

– Поцелуйте меня, прелестная барышня! До чего же она выросла и похорошела! Сколько же ей теперь?

– Скоро тринадцать! – ответила Валери.

Она уселась в кресло, на котором только что сидела Констанс, и от Матье не ускользнуло тревожное выражение, застывшее в ее прелестных глазах. Валери сказала, что она тоже пришла справиться о здоровье Марианны, и, повосхищавшись отличным видом детей и матери, вдруг умолкла, погрузившись в какие-то свои тайные заботы. Она хмуро выслушала благодарность Марианны, от души радовавшейся, что ее не забывают. Матье решил оставить женщин наедине.

– Душечка Рэн, иди-ка с детьми в столовую. Помоги мне накрыть стол. Вот-то будет весело!

Это привело детей в шумный восторг. Чтение было позабыто, стол отодвинут, мальчики в сумасшедшем галопе потащили с собой Рэн, а Роза, шлепнувшись на четвереньки, с криком пустилась вдогонку за братьями, подпрыгивая, как котенок.

Оставшись наедине с Марианной, Валери вздохнула:

– Ах, дорогая моя, какая вы счастливая, что, не стесняясь, можете позволить себе иметь столько очаровательных детишек, сколько захотите! А мне это счастье заказано.

Марианна удивленно взглянула на гостью.

– Почему же? Мне кажется, вы вольны поступать, как я, тут мы с вами равны.

– Ну, нет! Ничуть, моя дорогая, ничуть! У вас простые вкусы, ваша жизнь совсем не такова, как наша. Ведь каждый строит свои планы, не так ли? Вот и мы – все определили для Рэн и для себя, и теперь было бы просто катастрофой что-либо менять. – Во внезапном приступе отчаяния она добавила. – Если б я убедилась, что забеременела, я бы пошла на все! От одной мысли об этом я с ума схожу!

И, несмотря на все усилия сдержаться, она расплакалась, прикрыв лицо дрожащими руками.

Не переставая удивляться, Марианна поднялась, нежно взяла Валери за руки и постаралась ее успокоить. Наконец та призналась, что вот уже три месяца имеет основания подозревать беременность. Вначале она пыталась утешить себя мыслью о случайном недомогании, но в этом месяце сомнения превратились в уверенность, и она, что называется, не живет. Они с мужем совсем растерялись перед лицом этой нежданной катастрофы: они были твердо уверены в своей осторожности. Он, дорогой ее супруг, так ее обожает, что дал бы отрезать себе ногу, лишь бы не огорчать жену. Она и сама всегда была начеку, тоже принимала свои меры. Просто непонятно, просто непостижимо, чтобы подобное стряслось в супружестве, когда муж и жена любят друг друга и по этому поводу совершенно друг с другом согласны.

– Ну, раз уж дело сделано, – успокоительным тоном заключила Марианна, – бог ты мой, как-нибудь устроитесь. И бедного малютку вы полюбите.

– Да нет же! Это невозможно, невозможно! – крикнула Валери, вновь охваченная отчаянием и гневом. – Не можем мы вечно влачить жалкое существование… Ваш муж, наверное, посвятил вас в наши планы, которые мы ему открыли. Вы, должно быть, знаете, что благодаря любезному предложению господина Мишо, одного из своих прежних помощников, который теперь занимает большой пост в банке «Креди насьональ», мой муж решил покинуть завод Бошена, где у него нет перспектив, и намерен поступить в банк, рассчитывая там выдвинуться. Для начала, правда, приходится согласиться на скромное положение, получать всего три тысячи шестьсот франков вместо пяти тысяч, которые ему платят на заводе. Как же мы смеем рисковать, не можем же мы довольствоваться тремястами франков в месяц, – а тут еще беременность, роды, еще один ребенок на руках?! Мы уже все рассчитали, а это несчастное дитя опрокидывает все наши планы, обрекает нас на вечную нищету.