Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Матье сел в экипаж, и кучер, наклонившись к нему, спросил, куда ехать.

– Скажите ему адрес.

– Адрес, адрес… Да, конечно. Улица Роше, в самом конце, на повороте. Номера я не помню. В том же доме, где лавка угольщика.

Когда обезумевший Моранж вошел в переднюю и, задыхаясь, объявил, что жена его умирает, Матье сразу почуял леденящее дыхание преступления.

Моранж почувствовал, что необходимо признаться во всем или хотя бы как-то объяснить происшедшее. Он вышел из состояния немоты, и его снова охватил лихорадочный трепет. Но, не в силах открыть правду, он решил прибегнуть ко лжи:

– Да, Валери отправилась к акушерке. И вот во время осмотра началось такое сильное кровотечение, что его не удалось остановить.

– Почему же вы не позвали врача?

Этот вопрос доконал Моранжа, Он запнулся, потом снова забормотал;

– Да, да, врач… верно, врач мог бы, возможно, спасти ее… Но мне сказали, что уже поздно… – И тут наконец в отчаянном вопле возмущения, среди рыданий, он признался во всем: – Меня за руки держали, меня заперли, чтобы я не побежал за доктором… Я бы все там переломал, в окно бы выпрыгнул, но, когда я увидел, как хлещет кровь, я понял, что моя бедняжка жена погибла. И чего мне только не говорили: что я сумасшедший, что все мы угодим на каторгу!.. Даже Валери на меня рассердилась. А они зажали мне рот, чтобы заглушить крики, уверяли, что все обойдется, что кровь уймут… Ах, злодеи, злодеи!

Бухгалтер рассказал все, признался во всем: тут фигурировала вязальная спица, самая обыкновенная мерзкая железка, которой, правда, орудовала опытная рука, но, очевидно, матка опустилась, и акушерка проткнула ее неосторожным движением. Началось кровотечение, которое не удалось остановить. К десяти часам вечера появился проблеск надежды. Но в полночь пациентка внезапно потеряла сознание.

– Вообразите только, мы находились там с семи часов вечера, акушерка не желала принять нас днем, заявила, что свет в таком деле не нужен, что вполне достаточно свечи и что по ряду причин позднее время ее больше устраивает… В два часа ночи я все еще был в комнате, где, как мы думали, Валери пролежит пять-шесть дней, пока не оправится. Валери так и не пришла в себя, она лежала в глубоком обмороке, вся белая, холодная, и только по слабому дыханию мы догадывались, что она еще жива… Что мне было делать? Дома Рэн, должно быть, с ума сходила от беспокойства, потому что я солгал ей, будто поехал проводить мать на вокзал и скоро вернусь. Меня выставили за дверь и сказали, что утром я услышу добрые вести. Уж я и сам не знаю, как добрался до дома, а потом я подумал, что только вы сможете мне помочь, что один я просто не в силах вернуться туда… Боже мой! Боже мой! Бедная Валери, как-то мы ее застанем!

В начале пути, снедаемый нетерпением, Моранж твердил, что фиакр еле тащится, а теперь содрогался при мысли, что они приближаются и скоро окажутся перед лицом страшной очевидности. Он озирался по сторонам, нервно поводил плечами, как будто ощущал всем телом промозглый холод этой обители ужасов.

– Ах, друг мой, не осуждайте меня! Если бы вы только знали, как я страдаю!

Матье не мог найти нужных слов и удовольствовался тем, что, пожав Моранжу руку, задержал ее в своей. И этот дружеский жест понимания и прощения до слез растрогал несчастного человека.

– Спасибо, спасибо вам!

Фиакр остановился, и Матье попросил кучера обождать. Тем временем Моранж уже кинулся к двери, и Матье пришлось ускорить шаги, чтобы не отстать. После веселого солнечного света, после теплого сияющего утра их сразу поглотила тьма смрадного подъезда с облезлыми, заплесневелыми стенами. Потом они попали в золеный полумрак двора, похожего на дно колодца, поднялись по липкой от грязи лестнице к желтой двери, жирной и почерневшей от прикосновения бесчисленных рук. При солнечном свете изо всех углов этого дома, казалось, выступала мерзость запустенья.

На резкий звонок появилась служанка в замызганном переднике, но, узнав посетителя и увидев, что он не один, задержала их в узенькой прихожей.

– Подождите, сударь, подождите…

И так как Моранж грубо отстранил ее, она запротестовала:

– Мне велено, сударь, не пропускать вас. Подождите, я предупрежу хозяйку.

Моранж не стал спорить, не промолвил ни слова; оттолкнув служанку плечом, он прошел мимо нее. Матье последовал за ним, а служанка кинулась к акушерке.

Свернув в коридор, Моранж прошел его до конца, торопливо шагая к знакомой ему комнате. Дрожащей рукой он открыл дверь. Уже то, что служанка преградила им дорогу, не пускала их сюда, чуть не свело его с ума. А за порогом этой комнаты их ждал ужас, отчаяние. В эту узенькую комнатушку с единственным запыленным окном, выходившим во двор, проникал слабый, зеленоватый, как в подвале, свет. Потолок был прокопчен до черноты, с отсыревших стен клочьями свисали лиловатые обои, в углу виднелся комод с расколотой мраморной доской, убранство дополняли колченогий столик, соломенные стулья с продавленными сиденьями и выкрашенная под красное дерево, изъеденная жучком кушетка. На этом одре, выдвинутом на середину комнаты, лежала Валери, – уже застывшая, испустившая дух шесть часов тому назад. Ее прелестное личико, белое, как воск, будто вся кровь ушла через преступно нанесенную рану, обрамляли волны разметавшихся темных волос. На этом круглом, некогда цветущем лице, таком веселом, еще так недавно горевшем жаждой удовольствий и роскоши, сейчас застыло пугающе торжественное выражение ужаса перед вечной разлукой со всем, что пришлось покинуть в этот роковой час. Простыня соскользнула с плеч, слегка полноватых, но настолько красивых, что муж не мог налюбоваться ими, когда Валери надевала открытое платье. Правая рука, белая и тонкая, как бы удлиненная смертью, покоилась на простыне. Валери была мертва и лежала в полном одиночестве – вокруг ни души, ни зажженной свечки…

Широко открыв рот, как бы собираясь крикнуть, смотрел Моранж на жену. Навеки смежив глаза, она, казалось, спала. Но он не обманывался: уже не слышно было легкого дыхания, и сомкнутые губы совсем побелели. Вся гнусность этой комнаты, где, наводя леденящий душу ужас, лежала брошенная в одиночестве Валери, будто ее убили, оглушили из-за угла, наполнила такой болью сердце Моранжа, что он не мог выговорить ни слова… Муж взял жену за руку, ощутил могильный холод, и из его груди вырвался хриплый вздох. Он упал на колени и прижался щекой к этой руке, как бы изваянной из мрамора, не в силах ни заговорить, ни зарыдать, словно ему хотелось вместе с ней переступить порог смерти.

Потрясенный столь жестоким концом, сразившим злосчастных супругов, решившихся на этот низкий шаг, Матье тоже окаменел. Жуткое молчание длилось и длилось. Но вдруг до слуха Матье донесся какой-то шорох, будто по коридору осторожно кралась кошка. В открытую дверь с обычным своим слащаво-спокойным видом вошла г-жа Руш, незаметная и скромная, как всегда, в черном платье. Она повернулась к Матье, словно обнюхала его и сразу припомнила, что этот господин уже приходил к ней однажды по поводу дамы, которую он хотел определить в ее заведение. Оценивающе взглянув на Матье, она сразу поняла, что неприятностей с его стороны не будет, и спокойно прошла в глубь комнаты, притворившись, что не замечает его удивленного взора. Казалось, нет у нее иных чувств, кроме жалости к несчастному мужу, распростершемуся возле покойницы. Любезный взгляд акушерки как бы говорил: «Какой ужас, какое горе, но все мы – увы! – игрушка в руках слепого случая». Когда Матье выступил вперед, намереваясь поднять и ободрить несчастного Моранжа, акушерка жестом остановила его, шепнув:

– Нет, нет, оставьте, так ему легче… Пойдемте, сударь, я хочу с вами поговорить.

И она увела Матье. Но в коридоре на него снова повеяло дыханием ужаса, откуда-то послышались глухие крики, призывы о помощи. Ничуть не смутившись, акушерка открыла дверь и, втолкнув Матье в комнату, сказала:

– Прошу вас, подождите меня здесь.

Матье оказался в кабинете самой хозяйки, тесной комнатушке, обставленной мебелью, обитой потертым красным плюшем, с маленьким бюро красного дерева, возле которого полулежала в кресле молодая простоволосая женщина с шитьем в руках. Судя по ее бледному лицу, видно было, что она недавно родила.

Когда женщина подняла голову, Матье с удивлением узнал Селестину, горничную Сегенов. Она даже вздрогнула от неожиданности и, пораженная его внезапным появлением, выдала себя, воскликнув:

– Ах, господин Фроман!.. Умоляю вас, не рассказывайте госпоже Сеген, что вы видели меня здесь!..

Тут только Матье вспомнил, что три недели тому назад Селестина выпросила у Валентины разрешение уехать на несколько дней к себе на родину в Ружмон – закрыть глаза умирающей матери. От нее оттуда аккуратно приходили письма. Хозяйка даже написала ей, требовала, чтобы Селестина вернулась к ее родам, но горничная ответила, что она просто не решается покинуть мать, настолько та плоха: с часу на час ждут ее кончины. И вот Матье встретил эту девицу у акушерки Руш спустя неделю после родов.

– Да-да, сударь, я была беременна! И догадалась, что вы это заметили. У мужчин на такие вещи глаз наметанный. Хозяйка – та ни разу ничего не заподозрила, с ней легко дело иметь. Вы ведь понимаете, такое место мне терять неохота; вот я и сказала, что мать у меня больна: письма за меня получала и мои отправляла из Ружмона одна подружка, тетушка Куто. Врать, конечно, нехорошо, но куда деваться нам, бедным девушкам, которых любой мерзавец и прощелыга норовит обрюхатить.

Однако она утаила, что роды у нее уже вторые и что теперь дело обернулось для нее не столь удачно, как в первый раз. В прошлом году, почти в это же самое время, Руш, проявив чудеса ловкости, помогла ей разрешиться мертворожденным ребенком, что было специальностью повитухи, применявшей для этого одной ей известный прием. Но на сей раз ребенок, хоть и семимесячный, родился живым, даже крепким. Казалось, все было предуготовлено для гибели, но и жизнь иной раз умеет упрямиться. Правила заведения г-жи Руш воспрещали прямое детоубийство, пришлось обратиться к тетушке Куто, которая в подобных досадных случаях была последним прибежищем, так сказать, братской могилой для младенцев. На следующий же день она увезла новорожденного в Ружмон к кормилице. Наверное, он уже умер.

– Сами понимаете, сударь, я не могу себе позволить нежиться, как барыня. Пусть доктора утверждают, что для поправки надо лежать по крайней мере дней двадцать, я встала сегодня, всего через неделю после родов. Хочу немного окрепнуть, чтобы с понедельника уже вернуться к хозяевам. Ну а пока, как видите, я зря времени не теряю: штопаю белье для госпожи Руш, моей благодетельницы… Так, значит, договорились? Сударь не выдаст моего секрета?

Матье в знак согласия кивнул головой. Он рассматривал эту девушку: вряд ли ей больше двадцати пяти лет, некрасива, длинное лошадиное лицо, но свежа и зубы ослепительно белые. Ему вдруг примерещилось, как она снова и снова беременеет, а мертворожденные ее младенцы гниют в земле, будто невзошедшее, загубленное сыростью семя! Она внушала ему отвращение и жалость.

– Простите мой вопрос, сударь… Не знаете, родила ли госпожа Сеген?

Матье ответил, что Валентина только что произвела на свет ребенка, но что она страдала более двух суток.

– Что ж тут удивительного… Мадам так деликатно сложена… Ну, я все-таки рада за нее. Спасибо вам, сударь.

В комнату незаметно вошла г-жа Руш и бесшумно прикрыла за собой дверь. В квартире после недавних глухих выкриков воцарилась мертвая тишина. Акушерка уселась к своему бюро, облокотилась на него и любезно попросила Матье сесть. Жестом остановив поднявшуюся было Селестину, свою подругу и доверенное лицо, на которое можно положиться, она начала:

– Сударь, я даже не имею чести знать ваше имя, но я сразу поняла, что имею дело с вполне благоразумным и порядочным человеком, хорошо знающим жизнь. Вот я и хочу поговорить с вами, потому что отчаяние вашего друга внушает мне известные опасения, – о, само собой разумеется, только в отношении его самого… Вы и представить себе не можете, как он буйствовал сегодня ночью и какого труда нам стоило его унять. Боюсь, как бы он снова не поддался безумию и не натворил бед, что, как вы сами понимаете, может иметь самые печальные последствия. Конечно, на него свалилось огромное несчастье. Я и то потрясена, всю ночь глаз не могла сомкнуть. Только вряд ли ему будет легче, если он сам поставит себя под удар, что неизбежно произойдет, если он будет на всех перекрестках кричать о своем горе… Пусть лучше молчит, иначе он погиб! Поверьте мне, я забочусь только о нем, потому что сама-то я устроюсь…

Матье отлично ее понял. Лучший способ заручиться сообщником – это дать понять человеку, что, если он по глупости неосторожно разболтает о преступлении, он же первый будет в ответе и предстанет перед судом.

– Уважайте горе моего друга, – холодно ответил Матье. – Мое вмешательство не потребуется, он, несомненно, уже решил, как ему вести себя перед лицом сразившего его чудовищного злодеяния.

Он умолк. Не теряя спокойствия, Руш уставилась на Матье, и ее поджатые губы тронула легкая улыбочка.

– Вижу, вижу, сударь, что вы принимаете меня за преступницу, за убийцу… Жаль, что вас не было здесь, когда этот несчастный явился ко мне со своей дамой! Они рыдали, как дети, бросились передо мной на колени, потому что вначале я им отказала. А когда я согласилась, как же они меня благодарили, клялись, что вечно будут мне признательны! Дело обернулось плохо, по-видимому, меня ввела в заблуждение некоторая особенность телосложения, послужившая причиной этого непоправимого несчастья. Разве в первую очередь я сама не страдаю от этого и разве не надо мной нависла угроза? Неужели вы думаете, что и меня не касаются все эти огорчения и страхи? Пусть бы сидели у себя дома все эти мужья и жены, которые сулят золотые горы и не желают ничем рисковать!..

Акушерка воодушевилась, все ее тщедушное тельце трепетало, так усердствовала она, доказывая свою правоту.

– То, что я сделала, делают все акушерки! И все врачи тоже! Назовите мне хоть одну, которая устояла бы перед этими горестными признаниями, а ведь нам приходится выслушивать их ежедневно! Да, сударь, если бы я могла спрятать вас в этом кабинете и вы услышали бы все, что говорят здесь несчастные женщины, вы, я уверена, переменили бы мнение. Вот, например, явилась ко мне как-то жена одного торговца, она еле на ногах держалась, потому что муж ударил ее ногой в живот; послушали бы вы, как она рыдала, как твердила, что не хочет иметь ребенка; ну как по-вашему, совершила я преступление, сделав ей выкидыш? Или возьмите девушку, работницу с фермы, беременную на шестом месяце, она пришла пешком из Бос, ее отовсюду гнали, даже дети кидали в нее камнями; ей пришлось спать в стоге сена и воровать корм у свиней; а разве не милосердно было с моей стороны вытравить ей плод? Сколько их прибывает из провинции, благо до вокзала Сен-Лазар рукой подать, – тут и буржуазии и работницы, и все уверяют, что, если я им не помогу, они все равно удушат своего ребенка! Да и у парижанок та же угроза на устах: все равно будь то бедные девушки или богатые, всеми уважаемые, счастливые дамы! Все, поймите, все бегут ко мне. Они способны на любое, пытаются извести плод любыми снадобьями, нарочно падают с лестницы – лишь бы вызвать выкидыш, а если родят без посторонней помощи, то сразу душат новорожденного или подкидывают его. Так что же мне прикажете делать? Разве вы не знаете, сколько младенческих трупиков находят в сточных канавах и в канализационных трубах? Если бы таким женщинам отказывались помогать, количество детоубийств еще возросло бы! Я уже не говорю о сострадании к этим несчастным, которым мы помогаем, ведь мы заодно действуем и на благо общества, предотвращая преступления и драмы… Когда, сударь, я говорю с умным человеком вроде вас, я не скрываю своих взглядов на вещи. Существуют три способа: постараться, чтобы женщина произвела на свет мертворожденного младенца, что лично я признаю вполне законным, ибо только женщина имеет право решить – дать жизнь или же не давать ее; второй способ – выкидыш, что, на мой взгляд, много хуже. Право на выкидыш – это вопрос спорный, и решаться на такую меру следует только в крайнем случае, не говоря уж о том, с каким риском это сопряжено. И, наконец, детоубийство – подлинное преступление, которое я безоговорочно осуждаю… Клянусь вам, сударь, ни один младенец, родившийся живым, не был убит в моем заведении. Пускай мать или кормилица делают с ним потом все, что угодно, – это уж меня не касается.

Матье угнетенно молчал, и, усмотрев в его молчании согласие с собой, Руш, торжественно подняв руку, поклялась в своей порядочности. Но он встал, желая поскорее вырваться из этого ада, и акушерка быстро проговорила:

– Еще только одно слово, сударь, еще один пример! Напротив, в особняке, у богача банкира появилась в начале зимы служаночка, белокурая, чудо какая хорошенькая. Понятно, она забеременела и явилась ко мне, но чересчур поздно для того, чтобы я могла вмешаться, не нарушая своих принципов. К тому же, во избежание сплетен, я не беру клиенток по соседству… Прошло два месяца. Однажды, в шесть часов утра, кухарка из особняка прибегает за мной и незаметно проводит по черной лестнице на седьмой этаж в комнату, где она живет вдвоем с белокурой служаночкой. И, представьте, что же я увидела: несчастная лежит, раздвинув ноги, в луже крови, впившись пальцами в шею младенца, которого удушила, едва он появился на свет. Сама она умерла от сильнейшего кровотечения; кровь пропитала наматрасник, матрац и протекла на пол. Но самое удивительное, что кухарка, которая спала в двух шагах от несчастной, ничего не слышала – ни крика, ни стона. Она обнаружила случившееся, только когда проснулась… Вообразите, чего стоило несчастной девушке, превозмогая боль, сдерживать крики и ждать, когда покажется ребенок, которого она тут же и удушила дрожащими руками… После этого последнего усилия она истекла кровью и уснула вечным сном вместе с новорожденным, даже и в смерти не разжав рук… Конечно, я сказала кухарке, что мне здесь делать нечего, и послала ее за доктором, чтобы он удостоверил смерть… Но, хотите верьте, хотите нет, я до сих пор не могу оправиться от этого происшествия. Да-да, я раскаиваюсь, что оттолкнула бедняжку. Ну как? Если бы я сделала ей выкидыш, бросили бы вы в меня камень или согласились, что в конце концов это было бы благодеянием?

– Ну еще бы! – воскликнула Селестина, которая, затаив дыхание, слушала акушерку.

Матье почувствовал, что с него довольно. Ему казалось, что перед ним предельная степень ужаса, и он не желал спускаться еще ниже, на самое дно преисподней. Перед ним предстал истинный ад материнства. Он вспомнил все виденное у г-жи Бурдье: преступное и тайное материнство, обманутые служанки, неверные жены, дочери-кровосмесительницы, производящие на свет под покровом тайны несчастное потомство, обреченное на смерть или на жалкое прозябание. А потом у Руш он столкнулся с лицемерным оправданием преступления: здесь либо уничтожают несформировавшийся эмбрион, который умирает прежде, чем начинает жить, либо при благосклонной помощи акушерки мать производит на свет недоношенное существо, которое гибнет от первого же глотка воздуха. Всюду и везде детоубийство, открытое умерщвление: кто душит живое существо, кто режет младенца на куски, заворачивает в газету и подбрасывает под чужую дверь. Статистика показывает, что число браков не уменьшилось, а рождаемость упала на четверть и все сточные канавы большого города переполнены маленькими трупиками. Столкнувшись с изнанкой жизни, с предельным человеческим падением, Матье вдруг почти физически ощутил, как пахнуло ему в лицо непереносимым смрадом всех этих драм и тайных убийств. Но самым страшным для него было то, что эта Руш, эта грязная и подлая убийца, вещала перед ним о своей высокой миссии, казалось, даже верила в нее, открыла ему такие истины, что он содрогнулся. Вот до какой человекоубийственной мании довели материнство социальные уродства, открытое поругание любви, несправедливые законы! Осквернено само таинство желания, неугасимый пламень жизни, и остается лишь похоть. Похоть бросает мужчину в объятия первой попавшейся самки, которая случайно зачинает от него ребенка. Трепет матери, ощутившей в своем чреве первое движение младенца, оборачивается дрожью ужаса, боязнью произвести на свет сомнительный и случайный плод, стремлением уничтожить его в самом зародыше, как сорную траву. Все громче раздается клич оголтелого эгоизма: «Не надо ребенка! Его появление разрушит денежные или честолюбивые расчеты родителей. Пусть гибнет завтрашняя жизнь во имя сегодняшних утех!» Все агонизирующее общество кощунственно подхватывает этот клич, предвещающий близкую гибель нации. Еще девять месяцев тому назад, в тот вечер, когда сам Матье едва не поддался соблазну прибегнуть к ухищрениям, еще тогда он понял, как скуден посев в Париже; а сейчас он мог воочию убедиться, сколь преступным и злым рукам доверен сбор урожая! И не удивительно, если гибнут семена, брошенные прямо на панель, если они неизбежно сохнут, сгорают; а какой урон наносит небрежный уход за посевами, сколько колосьев пропадает от невежества и нищеты! Но и это еще не все. Хищные руки творят свое черное дело, даже когда настает пора жатвы. И если Париж плохо засеян и плохо убирается его урожай, то повинна в этом сатанинская практика искусственных выкидышей, борьба жизни и смерти перед лицом невозмутимой природы, которая щедро зачинает жизнь во имя грядущей жатвы на ниве правды и справедливости.

Матье поднялся со словами:

– Повторяю, сударыня, я не хочу знать, что у вас здесь происходит. Но не думаете ли вы, что труп в доме сам по себе является немалой опасностью?

Госпожа Руш ответила с усмешкой:

– Вы правы, полицейский надзор весьма строг. Но, к счастью, повсюду имеются друзья. Я уже известила о несчастном случае – придет врач и удостоверит смерть от выкидыша.

Акушерку тоже поднялась с прежней ханжески кроткой миной, как бы говоря всем своим видом, сколь скорбит она о сей юдоли, где творятся такие ужасы, и с притворной скромностью даже попыталась дружески остановить Селестину, которая воскликнула:

– Все, что она вам сказала, сударь, чистая правда. Лучшей женщины во всем свете не сыщешь, я готова за нее хоть на гильотину. Прощайте, сударь, не забудьте о вашем обещании!

Перед уходом Матье решил повидать Моранжа и, если удастся, увести его с собой. Бухгалтер, оцепенев от горя и уже не в силах плакать, сидел все в той же комнате возле мертвой жены. Когда Матье заговорил, он еле слышным, каким-то чужим голосом прервал его, словно боялся потревожить ту, что упокоилась навеки.

– Нет, нет, мой друг, ничего мне не говорите, все бесполезно… Я знаю тяжесть своего преступления и никогда себе этого не прощу. Если бы я не дал согласия, она не лежала бы здесь. А ведь я обожал ее и хотел только одного – ее счастья. Вся вина моя в том, что я слишком ее любил. Ведь я мужчина, и мой долг был остановить ее, когда она совсем обезумела. Я обязан был внушить ей, что это равносильно убийству и мы понесем за него кару… Ах, боже мой, я все отлично понимаю, я прощаю ее, мою обожаемую страдалицу! Я человек конченый, я негодяй, я сам себе мерзок!..

В этом признании своей слабости сказалась вся бесхарактерность и кротость несчастного человека.

Все так же безжизненно, не повышая голоса, он продолжал:

– Она хотела веселья, богатства и счастья. Это – вполне естественно, ведь она была так умна и красива! А у меня не было иной радости, как потворствовать ее прихотям, исполнять все ее желания… Вы видели нашу новую квартиру, мы слишком много на нее потратили. А тут эта история с «Креди насьональ», надежда на быстрое обогащение. Когда она обезумела при мысли, что свяжет меня вторым ребенком, я обезумел вместе с ней и, как она, решил, что единственный выход – уничтожить бедного крошку… И вот она лежит здесь, боже праведный! Подумайте, ведь это был мальчик, а нам так хотелось мальчика, мы и пошли на все это из боязни, что родится девочка, которой понадобится приданое! Теперь нет ни сына, ни ее, и это я их убил. Я не хотел, чтобы дитя жило, а оно унесло с собой мать.

Голос Моранжа, в котором не слышалось ни слез, ни гнева, звучал скорбным похоронным звоном и раздирал Матье душу. Стараясь смягчить горе утраты, он заговорил о Рэн.

– Да-да, как же, Рэн, я ее очень люблю, она так похожа на мать… Пусть она побудет у вас до завтра! Ничего ей не говорите, пускай играет, я сам сообщу ей о несчастье… И умоляю вас, не мучайте меня, не уводите отсюда. Обещаю вам, я не сделаю ничего худого, просто побуду возле покойницы. Никто от меня слова не услышит, я никого не побеспокою.

Голос его совсем пресекся, он что-то невнятно бормотал, весь поглощенный мыслью о своей злосчастной судьбе.

– Она так любила жизнь и ушла из жизни так чудовищно, так внезапно… Еще вчера в это самое время она двигалась, говорила, я прижимал ее к себе, обещал купить шляпку, которая ей приглянулась… Бог ты мой, ведь я был рядом, почему не взяла она меня вместе с ребенком!

Наконец Матье решился уйти, убедившись, что сломленный горем Моранж ведет себя гораздо спокойнее, чем поначалу. Быстро спустившись на улицу, Матье прыгнул в ожидавший его экипаж. Каким облегчением было вновь увидеть оживленную толпу, залитые солнцем улицы, дышать свежим воздухом, врывавшимся в открытые окна экипажа! Выбравшись из гнусных потемок, он жадно, всей грудью, вбирал в себя весеннюю прохладу, которая лилась с необъятных небес, излучавших блаженный покой. Образ Марианны, к которой он рвался всей душой, встал перед ним, как целительное обещание близкой победы жизни, что искупит весь позор и беззакония, свидетелем которых он стал. Любимая жена, здоровая, отважная, в ней одной – извечная надежда! Ее торжествующая любовь даже в муках способствует делу плодородия, трудится во имя изобилия жизни, во имя завтрашнего дня! Матье казалось, что экипаж стоит на месте, ему не терпелось поскорее очутиться в их маленьком домике, благоухающем чистотой, приобщиться к поэме жизни, к царственному празднеству появления на свет нового существа, которое рождается в муках и в радости, слагающихся в извечный гимн человеку!

Когда он вернулся домой, его поразил именно этот веселый свет, к которому он так стремился. Все было пронизано солнцем. На площадке лестницы стоял букет роз, вынесенный из комнаты роженицы и благоухавший на весь дом. В спальне Матье умилился белизне сверкавшего как снег белья, разложенного на залитых солнцем стульях. В полуоткрытое окно врывалась ранняя весна.

Но тотчас же он заметил, что, кроме сиделки, возле Марианны никого нет.

– Как? Доктор Бутан еще не пришел?

– Нет, сударь, никто не приходил… Сударыня очень страдает.

Матье бросился к Марианне, она лежала бледная, с закрытыми глазами, видимо, борясь с болью. Он вышел из себя, сказал, что два часа тому назад доктор обещал немедленно прийти к ним.

– А я-то хорош, дорогая, оставил тебя одну, и так надолго! Я ведь надеялся, что Бутан пришел… Госпожа Сеген уже родила, он давно должен быть здесь.

Марианна медленно открыла глаза и попыталась улыбнуться. Но она не могла сразу заговорить и, только собравшись с силами, сказала прерывающимся, тихим голосом:

– Зачем же ты сердишься? Если он не пришел, значит, его задержали… Да и чем бы он помог мне? Надо ждать.

Марианна замолчала; новый приступ боли, дрожью прошедший по телу, приподнял ее с постели и исторг стон. Слезы катились у нее по щекам.

– О, любовь, любовь моя, – шептал Матье, плача вместе с женой, – мыслимо ли, что ты так страдаешь! А я надеялся, что все сойдет отлично! Прошлый раз ты так не мучилась.

Боль отошла, и Марианна смогла наконец улыбнуться мужу.

– Во время последних родов я тоже думала, что от меня ничего не останется! Ты просто забыл. Всегда бывает так. За радость приходится платить. Ну, не огорчайся, ты же знаешь, я счастлива и все принимаю как должное… Стань возле меня и ничего не говори. От малейшего движения еще больнее становится.

Стараясь не задеть кровать, Матье опустился на колени, нежно взял лежавшую поверх простыни руку жены и прижался к ней щекой, как бы стремясь через этот кусочек тела слиться с Марианной в единое существо, разделить ее муку. Внезапно его потрясло воспоминание – именно так же ласково приник Моранж горящей щекой к оледенелой руке мертвой Валери. И в жизни и в смерти те же нерасторжимые узы. Но там лихорадочный жар несчастного супруга не мог растопить мрамора смерти, а здесь, напротив, Матье чувствовал, что этим прикосновением он как бы приобщается к мукам роженицы, берет на себя хоть крохотную частичку страданий, сотрясавших тело Марианны. Он страдал вместе с ней, каждая еле заметная ее судорога отдавалась болью и в нем, и он старался облегчить их общее дело созидания в горький час расплаты за радость. Ведь в тот вечер, когда, поддавшись извечному желанию, они слились в объятии, сжигаемые пламенем жизнетворящей страсти, разве не взяли они на себя сознательно эту ношу? Марианна принадлежала ему еще безраздельнее, чем раньше, стала еще ближе, с тех пор как в ней зрела частица и его жизни, как росло в ее чреве их общее дитя; и Матье чувствовал, что оба они как бы взаимно отождествляли друг друга. Бесчисленные неусыпные заботы, которыми он окружал жену, вся его нежность, полностью отданная ей, культ беззаветного служения жене, коснуться которой не смели даже малейшие невзгоды, его пламенное стремление дать ей почувствовать радость встающего дня, надежду на день наступающий – все это было долей его участия, правда, крохотной долей, в том великом деле, что ведет к появлению на свет зачатого ими ребенка. Если отец человек честный, если он хочет, чтобы ребенок родился здоровым и крепким, он должен любить беременную мать не меньше, чем любил прелестную супругу в тот вечер, когда в священном порыве извечной страсти как бы растворился, слился с ней воедино, зачав новую жизнь. Он сожалел сейчас только об одном: находясь возле Марианны, он мог лишь ободрить, утешить ее, а ему хотелось разделить ее страдания, как разделяли они счастье любви.

Тягостное ожидание длилось. Текли минуты, прошел час, второй. А доктор Бутан все еще не появлялся. Служанка, которую послали к Сегенам, вернулась и сообщила, что доктор сейчас придет. Ожидание продолжалось. Марианна уговорила Матье присесть, и он повиновался, не выпуская ее руки из своей. Супруги, бледные, терзаемые одной и той же болью, молчали, лишь изредка обмениваясь нежными взволнованными словами. Оба они познавали великие и благотворные муки, дающие новую жизнь, ибо по непостижимому закону всякое созидание сопряжено с болью. И это совместное страдание, казалось, навеки сплотило мужа и жену, вдохнув в них такую великую любовь, что все печали отступили прочь, и все вокруг, даже сама комната, осветилось сиянием их страсти, все уже прославляло торжество жизни.