Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

– Мадам взяла с собой ящик с красками. Думаю, что она рисует портрет покойного.

Когда Матье и Марианна шли по заводскому двору, могильная тишина, вдруг воцарившаяся в этом огромном и обычно шумном царстве труда, мучительной болью отозвалась в их сердце. Смерть прошлась здесь, и вся кипучая жизнь мгновенно замерла: остановились и затихли машины, опустели и умолкли цехи: ни единого звука, ни единой души, ни облачка пара, который был как бы самим дыханием завода. Умер хозяин, и вместе с ним умер, остановился завод. И печаль окончательно завладела ими, когда, пройдя по опустевшему двору, они вошли в дремлющую галерею и поднялись по погруженной в тягостное молчание лестнице на второй этаж, где все двери были открыты настежь, как в нежилом доме. В передней они не встретили никого из слуг. Даже слабо освещенная гостиная со спущенными вышитыми занавесями из муслина, с креслами, аккуратно расставленными полукругом, словно в ожидании гостей, показалась им пустой. Но вдруг к ним шагнула какая-то тень, еле различимая человеческая фигура, которая до их появления неподвижно стояла посреди комнаты. Это был Моранж. С непокрытой головой, в одном сюртуке, он прибежал сюда, услышав о страшном событии, как всегда точный, с тем же корректным видом, с каким являлся в контору. На правах своего человека он принимал посетителей, испуганный, ошеломленный этой чужой утратой, смертью сына своих хозяев, внезапная гибель которого всколыхнула в нем воспоминания о жуткой смерти собственной дочери. Рана, еще не успевшая зарубцеваться, вновь открылась; лицо его, обрамленное длинной, уже начинавшей седеть бородой, было мертвенно-бледным, и сам он так растерялся, что бессмысленно семенил по комнате в каком-то забытьи, переживая трагедию, постигшую других, словно свою собственную.

Когда он узнал Фроманов, он повторил слова, которые говорили все:

– Какое страшное несчастье! Единственный сын!

Пожав посетителям руки, он объяснил, что г-жа Бошен еле держится на ногах и удалилась недавно к себе, а г-н Бошен и Блез сошли вниз, чтобы распорядиться насчет похорон. И он снова зашагал взад и вперед размеренной походкой маньяка и, указав на соседнюю комнату, двери которой были распахнуты настежь, пояснил:

– Он там, на той кровати, на которой скончался. Ее убрали цветами, получилось очень красиво… Можете войти.

Это действительно была спальня Мориса. Тяжелые шторы задернули, и в комнате было темно, как ночью. У кровати горели свечи, бросая мягкий свет на восковое, умиротворенное лицо покойника, который, казалось, спит. Он ничуть не изменился, только слегка осунулся, как бы облагороженный внезапным ударом, сразившим его в расцвете лет. В скрещенные на груди руки было вложено распятие. Все покрывало было усыпано розами, и казалось, Морис почивал на весеннем ложе. Тонкий аромат цветов смешивался с запахом воска, и в спальне, где царила торжественная тишина, какой-то трагический покой, воздух был душным, тяжелым. Даже легчайшее дуновение не колебало высокого пламени свечей в этом полумраке, где белым пятном выделялась лишь кровать.

Когда Матье и Марианна вошли в спальню, они заметили у дверей, за ширмой, свою сноху Шарлотту; на коленях у нее лежал картон, и при свете маленькой лампы она рисовала голову умершего, покоившуюся среди роз. Двадцатилетняя художница уступила страстным настояниям матери, преодолев тоскливый страх, сжимавший ее сердце. Красивая яркой красотой молодости, с огромными синими глазами на обычно румяном, а сейчас бледном лице, в ореоле пушистых волос, она уже три часа сидела за работой, добиваясь наибольшего сходства. Когда Матье и Марианна подошли к ней, она не заговорила с ними, а только слегка кивнула головой. Но кровь прилила к ее лицу, в глазах засветилась улыбка. Постояв с минуту возле покойника в скорбном созерцании, Фроманы бесшумно вернулись в гостиную, а Шарлотта осталась наедине с покойником, лежавшим среди роз и оплывающих свечей, и продолжала свою работу.

Моранж по-прежнему бродил взад и вперед по гостиной. Матье остался стоять, а Марианна, которой в ее положении не следовало переутомляться, присела около Двери. Они не обмолвились ни словом, и томительное ожидание длилось и длилось в гнетущей тишине этих комнат с наглухо занавешенными окнами. Минут через десять явились новые посетители: какая-то дама и господин, которых они сначала не узнали. Моранж поклонился и принял посетителей с тем же растерянным видом. Но когда дама, не выпуская руки пришедшего с ней господина, повела его по комнате, как водят слепых, стараясь, чтобы он не наткнулся на мебель, Марианна и Матье узнали супругов Анжелен. Прошлой зимой они продали свой домик в Жанвиле и поселились в Париже, сраженные последним ударом: при банкротстве одного солидного банкирского дома они потеряли почти все свое небольшое состояние. Жена, вынужденная теперь зарабатывать на хлеб, получила место инспектрисы благотворительного общества; в ее обязанность входило наблюдение за одинокими матерями, которым общество оказывало помощь; кроме того, она посещала новорожденных на дому и составляла отчеты. Теперь, когда уже не оставалось больше надежд на рождение собственного ребенка, что приводило ее в полное отчаяние, она с грустной улыбкой говорила, что в общении с этим маленьким мирком черпает хоть какое-то утешение. А ее муж, зрение которого все ухудшалось, вынужден был бросить живопись и жил теперь в угрюмой скорби по своей неудавшейся, загубленной жизни.

Медленно ступая, словно она ведет ребенка, г-жа Анжелен подвела мужа к Марианне и усадила рядом, в соседнее кресло. Он все еще сохранил сходство с мушкетером, хотя пережитые беды наложили свой отпечаток на его красивое лицо, и в сорок четыре года си окончательно поседел. Какие горькие воспоминания вызывала теперь эта печальная дама, ведущая слепого, в памяти тех, кто еще помнил супружескую чету Анжелен в радостную пору их не знавшей преграды любви, когда, оба молодые, красивые, нежно влюбленные друг в друга, бродили они по уединенным тропинкам Жанвиля!

Госпожа Анжелен дрожащими руками схватила руку Марианны и тоже не нашла иных слов, кроме слов скорби, произнесенных шепотом:

– Какое страшное несчастье! Единственный сын!

Глаза ее наполнились слезами, но она не захотела присесть, а прежде решила пройти в комнату, где лежал покойник. Вернувшись оттуда, она, зажав платком рот, чтобы заглушить рыдания, опустилась в кресло между Марианной и мужем, который сидел неподвижно, вперив в пространство взгляд своих невидящих глаз. И тишина вновь воцарилась в этом мертвом доме, куда не проникал более размеренный гул завода, ныне безгласного, пустынного, оцепеневшего от горя.

Наконец появился Бошен в сопровождении Блеза. Под тяжестью удара несчастный отец постарел сразу на десять лет. Все случилось столь неожиданно, будто гром грянул с неба. Ему, этому надменному эгоисту, этому тщеславному всесильному человеку, беспечно предававшемуся наслаждениям, и в голову не приходила мысль о возможности такого страшного краха всех его чаяний. Он упорно отрицал недуги Мориса, он видел в них как бы посягательство на свое собственное здоровье, на свою непоколебимую веру в то, что он может производить на свет только здоровое, сильное потомство, способное противостоять любым невзгодам. Бошен был уверен, что удары судьбы не посмеют коснуться его и несчастье пройдет стороной. И при первом же ударе оказалось, что он беспомощен, как женщина, изнурен беспутной жизнью, которая постепенно погасила в нем все жизненные силы. Он рыдал, как ребенок, над телом сына, смерть которого спутала все его расчеты, разбила все его тщеславные мечты… Грянул гром – и ничего не стало. В одно мгновение жизнь пошла насмарку, весь мир опустел и померк. И он стоял бледный и растерянный, его печальное лицо отекло, а тяжелые веки набрякли от слез.

Когда он увидел Фроманов, отчаяние вновь овладело им; едва держась на ногах, он пошел к ним навстречу с раскрытыми объятиями, захлебываясь от душивших его рыданий.

– О друзья мои, какой страшный удар! И меня здесь не было! Когда я приехал, он уже потерял сознание, даже не узнал меня… Неужели все это правда? Такой здоровый юноша! Мне все кажется, будто я брежу, что он вот-вот встанет и вместе со мной спустится в цех…

Они обнялись. Фроманы от души жалели его: возвратившись домой с очередной попойки, быть может, еще не совсем протрезвев, он очутился у смертного одра сына, сраженный отчаянием, в котором смешалось все – и усталость, и винные пары, и воспоминания о женских ласках. Его мокрая от слез борода пахла сигарным дымом и мускусом.

Потом он заключил в объятия супругов Анжелен, с которыми был едва знаком.

– О бедные мои друзья, какой страшный удар, какой удар!

Блез тоже подошел поздороваться с родителями. Несмотря на мучительную бессонную ночь, несмотря на горе, его ясные, светлые глаза сверкали, как всегда, а молодое лицо поражало свежестью. Слезы, однако, катились по его щекам, ибо он успел привязаться к Морису за время их совместной работы.

Снова воцарилась тишина. Моранж словно был один и, очевидно, не совсем отдавая себе отчет в происходящем, продолжал бродить по гостиной взад и вперед, как лунатик. Бошен, растерянно оглянувшись, исчез, но тотчас же возвратился с записной книжкой в руках. Покружившись по комнате, он присел к письменному столу, который вынесли из комнаты Мориса. Этот человек, не привыкший к ударам судьбы, инстинктивно стараясь отвлечься от страшных мыслей, стал перелистывать записные книжки с адресами, чтобы составить список приглашаемых на похороны. Но в глазах у него мутилось, и он жестом подозвал Блеза, который вышел на минуту взглянуть, как подвигается работа жены. Молодой человек встал около Бошена и вполголоса начал диктовать имена и фамилии; только этот размеренный и монотонный шепот нарушал царившее вокруг молчание.

Медленно текли минуты. Посетители дожидались Констанс. В спальне умершего медленно раскрылась дверь из смежной комнаты, и бесшумно вошла Коп-станс, так бесшумно, что присутствующие даже не заметили ее появления. Как привидение, возникла она из мрака в бледном отблеске горевших свечей. За все время с момента смерти сына она не проронила ни слезинки, но мертвенно-бледное лицо ее было искажено и как бы застыло в холодной ярости. Ее маленькая фигурка не согнулась под ударом, – напротив, выпрямилась и, казалось, стала даже выше, словно взбунтовавшись против несправедливости судьбы. Однако обрушившаяся беда не была для нее неожиданностью: предчувствие неизбежной катастрофы овладело ею тотчас же, как только Морис заболел, хотя еще за минуту до его смерти она упрямо не желала верить, что это возможно. В течение месяцев предчувствие это зрело в сокровенных глубинах ее существа, и вдруг оно превратилось в страшную действительность. Во внезапном озарении она поняла теперь, откуда шли неясные отголоски этого неведомого, леденящего трепета, смутный страх и сожаления о том, что у нее нет другого ребенка. Тайная угроза стала явью, неумолимая судьба пожелала, чтобы ее единственный сын, тот, кому предстояло спасти их пошатнувшееся благосостояние, будущий властелин, с кем в своем материнском тщеславии она уже мысленно делила славу, был унесен ураганом, как опавший лист. Все разом рухнуло, и ее самое бросило на дно бездны. Страдания ее еще усугублялись тем, что горе словно сожгло ее всю, иссушило слезы, и эта любящая мать, потеряв единственного сына, испытывала жесточайшие муки обманутого материнства.

Констанс подошла к Шарлотте и, став позади нее, вглядывалась в тонкий профиль мертвого сына, покоившегося среди цветов. Она по-прежнему не плакала. Медленно скользнув взглядом по постели, как бы желая навеки запечатлеть в душе горестное зрелище, она перевела глаза на бумагу, чтобы увидеть хоть эти карандашные штрихи – все, что останется от обожаемого Мориса, когда земля поглотит его. Шарлотта, почувствовав ее присутствие, вздрогнула, подняла голову. Ей стало страшно, и она не посмела заговорить с Констанс. Женщины обменялись молчаливым взглядом. Какой же болью отозвался в сердце матери перед лицом смерти, обратившей в небытие порожденную ею жизнь, вид этого цветущего, прелестного личика в нимбе золотых волос, подобного молодому светилу лучезарного будущего!

Но тут Констанс ждало новое испытание: до ее слуха явственно донесся шепот, тихие голоса, о чем-то переговаривавшиеся у самых дверей гостиной. Она не пошевельнулась и продолжала стоять позади Шарлотты, вновь принявшейся за портрет. Несчастная Констанс напряженно вслушивалась, и хотя она заметила Марианну и г-жу Анжелен, которые сидели у двери, полускрытые складками портьеры, она все еще медлила войти в гостиную.

– Бедная мать, – шептала г-жа Анжелен, – она словно предчувствовала несчастье… Когда я поведала ей мою печальную историю, она ужасно встревожилась… Для меня все кончено. А теперь, когда смерть вошла в этот дом, все кончено и для нее.

Последовала пауза. После такого признания г-жа Анжелен почувствовала потребность высказаться и продолжала:

– А вы, если не ошибаюсь, должны рожать в следующем месяце? Это уже одиннадцатый, и если бы не два выкидыша, у вас было бы уже тринадцать… Одиннадцать детей – это не ровный счет, надеюсь, вы дойдете до дюжины.

Она совсем забыла, что рядом покойник, едва приметная улыбка тронула ее губы, словно глухая зависть отступила перед этой всепобеждающей плодовитостью.

Но Марианна живо запротестовала:

– О, на сей раз хватит! Двенадцатому не бывать! Подумайте сами, ведь мне уже сорок один год. Пора и отдохнуть, я свое дело сделала. Теперь пусть рожают мои дочери и сыновья.

И Констанс задрожала, охваченная новым приступом отчаяния, разом высушившего ее слезы. Она исподтишка посмотрела на эту мать десяти живых детей, на ее полный стан, на эту женщину, беременную одиннадцатым ребенком, принесшую сюда, в дом, который посетила смерть, зревшую в ней жизнь. Констанс с удивлением убедилась, что Марианна все еще свежа, пышет здоровьем и бодростью, полна надежд. И в этот самый страшный и сокровенный миг ее жизни, когда она потеряла свое единственное дитя, та, другая, была здесь, у смертного одра, подобная щедрой богине плодородия, чрево которой было источником неиссякаемой жизни…

– А потом, – добавила Марианна, – вы забываете, что я уже бабушка… Да вот, кстати, можете полюбоваться, кто мне дает отставку!

Кивком головы она указала г-же Анжелен на служанку Шарлотты, которая, выполняя распоряжение хозяйки, принесла маленькую Берту, чтобы мадам могла покормить малютку, не спускаясь к себе. Не смея войти в эту комнату скорби, девушка остановилась в дверях гостиной, но девчурка развеселилась, рассмеялась, замахала пухленькими ручонками. Шарлотта, заслышав голос дочки, поспешила встать, тихо прошла через гостиную и унесла ребенка в соседнюю комнату, чтобы его покормить.

– Какая прелестная крошка! – прошептала г-жа Анжелен. – Эти маленькие существа, как цветы, вносят свежесть и свет повсюду, где бы они ни появились.

Констанс словно молнией ослепило. В этот полумрак, где мерцало лишь пламя восковых свечей, где, казалось, сам воздух, напоенный запахом срезанных роз, оцепенел в неподвижности, ребенок внес дыхание весны, свежую, чистую струю ветерка, залог жизни. И это была убедительная победа многодетной матери, это был плод ее плода, это сама Марианна как бы продолжала давать жизнь через своего сына, давшего жизнь своей дочери. Марианна улыбнулась мысли о том, что она уже бабушка, и от этого она становилась еще краше, еще величественнее, она была началом того источника, который ширился без конца и края. Ударом топора отозвалась страшная утрата в сердце Констанс: она, подобно дереву, срубленному под самый корень, уже не способна была дать жизнь новым побегам.

Еще с минуту, словно в забытьи, постояла Констанс в спальне, где покоилось тело ее сына. Потом, решившись, вошла в гостиную, похожая на леденящий призрак. Все поднялись; каждый, целуя ее, вздрагивал от прикосновения к этим холодным щекам, которые уже не согревала кровь. Глубокая жалость сжимала сердца, настолько страшна была Констанс в своем спокойствии. Все старались найти слова утешения, но она остановила их коротким взмахом руки.

– Все кончено, – сказала она. – К чему слова? Все кончено, кончено навсегда.

Госпожа Анжелен рыдала, муж ее вытирал невидящие мутные глаза. Марианна и Матье, плача, держали руки Констанс в своих. А она, вся одеревеневшая, по-прежнему не плакала и, отвергая утешения, монотонно повторяла:

– Все кончено, никто мне его не вернет. А раз так, значит, все кончено, кончено, в жизни уже ничего не осталось…

Тем не менее надо было держаться, так как посетители прибывали. Но ее сердцу суждено было испытать последний удар: Бошен, который с ее приходом снова начал плакать, бросил писать письма, ибо слезы туманили взгляд. Его рука дрожала, ему пришлось встать из-за стола; опустившись в кресло, он сказал Блезу:

– Садись-ка на мое место и продолжай!

И Констанс увидела, как Блез сел за письменный стол ее сына, на его место, обмакнул перо в его чернильницу и стал писать, как писал сам Морис. Блез – первенец Фроманов! Несчастного еще не похоронили, а уже один из Фроманов заменил его. Эти Фроманы были словно живучие растения, которые, разрастаясь с неслыханной быстротой, захватывают соседние пустоши. Она с какой-то болезненной остротой почувствовала силу этой бурно кипящей вокруг нее жизни, готовой завоевать все: бабушки еще беременеют, а невестки уже кормят, все сыновья Марианны норовят завладеть осиротевшим государством. А Констанс осталась одна, у нее нет никого, кроме недостойного супруга, человека конченого, опустившегося, да еще несчастного маньяка Моранжа, который скорбно семенит по гостиной и у которого страшная кончина единственной дочери унесла душу, силы и разум. Ни единого звука не доносилось сюда с опустевшего и остановившегося завода, – завод тоже был мертв.

На третий день состоялись пышные похороны: за гробом шли пятьсот бошеновских рабочих и многочисленные представители влиятельных кругов Парижа. Все обратили внимание, что папаша Муано, старейший рабочий завода, держал в руке одну из кистей накинутого на гроб покрова, и все нашли это весьма трогательным, но никто не заметил, что бедняга волочит ногу, что он отупел за тридцать лет непрестанного труда и только поеживается, до того он отвык щеголять в сюртуке. На кладбище, у могилы, Матье с недоумением взглянул на пожилую даму, которая, выйдя из экипажа, следовавшего в траурном кортеже, подошла к нему:

– Я вижу, друг мой, вы меня не узнаете.

Он смущенно извинился. Это оказалась Серафина. По-прежнему высокая и стройная, но до того иссохшая и поблекшая, что ей смело можно было дать сто лет, она походила на старую, развенчанную королеву из сказки. И хотя бедняжка Сесиль, которая перенесла ту же операцию, рассказала ему о страшной перемене, происшедшей с Серафиной, он просто не мог себе представить, что дерзкая красота этой рыжеволосой прелестницы, еще недавно бросавшей вызов годам, могла исчезнуть с такой молниеносной быстротой. Какой же разрушительный ураган пронесся над ней?

– О, друг мой, – добавила Серафина, – пожалуй, я еще более мертва, чем покойник, которого сейчас опустят в могилу… Приходите как-нибудь поболтать со мной… Вы единственный человек, кому я могу все рассказать, во всем признаться.

Гроб опустили в могилу; надрывно застонали веревки, раздался тупой удар – последний. Бошем, которого поддерживал какой-то родственник, смотрел перед собой угасшим взором. У Констанс хватило мужества присутствовать при этом душераздирающем зрелище. Она рыдала и, обессилев от слез, лишилась чувств. Ее унесли, привезли в опустевший навсегда дом, который был теперь как голое поле, спаленное молнией, где уже никогда ничего не произрастет. Земля отняла все.

А в Шантебле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, приумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом, их радостью, их силой. Желание охватывало Матье и Марианну, как пламя; божественное желание внутренне лишь обогащало их, благодаря умению любить, быть добрыми, разумными, а остальное дополняли энергия, воля к действию, отвага, с какой они брались за любой труд, который созидает и направляет мир. Но и в эти два года победа, теперь уже окончательная, досталась им лишь после упорной борьбы. Сеген, клочок за клочком, уступил им свое поместье, и отныне Матье стал полновластным и умелым хозяином, расширявшим свои владения по мере того, как в борьбе за существование крепли его силы. Богатство, которое презрел и промотал бездельник, перешло в руки труженика, созидателя, – пятьсот гектаров земли, простиравшихся от края и до края горизонта – леса, пересеченные широкими полянами, где паслись многочисленные стада; осушенные болота, превращенные в тучные пашни, дававшие обильные урожаи; пустоши, орошаемые водами, подведенными от источников, благодаря чему они с каждым годом становились все плодороднее. И только унылый пустырь Лепайеров по-прежнему оставался здесь, словно для того, чтобы свидетельствовать о чуде человеческого упорства, которое пробудило к жизни пески и болота, взрастило обильные урожаи, кормившие отныне маленькое счастливое племя. И оно, это племя, не посягало на чужую долю, оно само добывало свою, приумножая общее достояние, отвоевывая себе частицу обширного мира, столь скудно заселенного, столь плохо приспособленного для человеческого счастья. Посреди поместья поднялась и выросла, словно цветущий город, ферма со своими обитателями, слугами, животными – очаг живой, пламенной, торжествующей жизни. Какая же могучая сила была заключена в этом благословенном плодородии, не устававшем приносить живые существа и множить плоды их труда, создавшем за двенадцать лет этот разросшийся город, эту процветающую семью со всем ее достоянием – деревьями, травами, нивами, плодами, – этот бурный поток изобилия, который мог прокормить всех под благодатными лучами солнца! И в этой радости созидания, завершив свое дело, завоевав будущее и постигнув беспредельность дальнейших трудов, они позабыли о пережитых страданиях и пролитых слезах.

И за эти два года, в то время как труды Матье-завоевателя близились к концу, Марианна пережила радость рождения дочери у их сына Блеза, да и она сама тоже была беременна и готовилась в скором времени снова родить. Она была подобна могучему древу, ветви которого начинают разветвляться, множатся до бесконечности, – огромному кряжистому царственному дубу, далеко отбрасывающему свою широкую тень. Дети ее детей, дети ее внуков, все ее потомство, увеличиваясь и множась, уверенно шагало вперед. Какой заботой и лаской окружала Марианна весь свой выводок, одиннадцать душ, начиная с первенцев, близнецов Блеза и Дени, – им исполнилось уже по двадцать одному году, – кончая последним ребенком, этим крохотным существом, которое только-только появилось на свет и жадно сосало ее грудь. В ее выводке были дети всех возрастов, – старший сам был уже отцом, были и такие, которые ходили в школу, и такие, которых приходилось одевать по утрам; были мальчики – Амбруаз, Жерве, Грегуар, Николя; были девочки – Роза, ее уже впору было выдавать замуж, Клер, Мадлена и только начинавшая ходить Маргарита. Надо было видеть, как они, словно табун выпущенных на волю жеребят, несутся гурьбой по огромному поместью, каждый в меру своих сил, а потом разбегаются на все четыре стороны. Марианна отлично знала, что ей не удержать их навсегда при себе, и смирилась с мыслью, что младших, которым здесь уже не найдется занятия, придется отпустить на завоевание соседних земель и довольствоваться тем, что на ферме останутся всего двое или трое. Это был неизбежный процесс, в силу какового земля достается наиболее многочисленному племени. Блез вот уже два года жил и работал на заводе, а братья его отправились на новые завоевания. Так как их много, они станут силой и мир будет принадлежать им. Отец и мать с каждым новым ребенком тоже чувствовали себя все более сильными. Каждый новый ребенок еще теснее сближал их, укреплял их союз. Если они выходили победителями из всех трудностей, то этой победой были обязаны только своей любви, своему труду, постоянному горению своих сердец, своей воле. Плодовитость – вот она, великая победительница, рождающая безвестных героев, которые покоряют земли и заселяют их. И на сей раз, когда Марианна разрешилась одиннадцатым ребенком, мальчиком, которого нарекли Николя, Матье горячо расцеловал жену, – он вновь восторжествовал над всеми горестями и страданиями. Еще одно дитя – это новое богатство, новая сила, подаренная миру, еще одно поле, засеянное для будущего.

И всякий раз это было великое дело, благое дело, дело плодородия, творимое землей и женщиной, которые побеждают смерть, питают каждого нового ребенка, любят, желают, борются, творят в муках и без устали шагают навстречу множащейся жизни, навстречу новым надеждам.