Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)

Доктор Год безраздельно царил в трех женских палатах больницы, как всемогущий и прославленный целитель. Это был блистательный практик, не знавший себе равных в искусстве хирургии, очень умный, веселый и чуть грубоватый. Далекий от низменных расчетов, не способный на темные дела, он жил преисполненный гордостью за свое ремесло, не терзаясь угрызениями совести. А если Год и зашибал деньгу, если он пользовался услугами посредников, если созданное им целое предприятие получало огромные доходы от богатой клиентуры, то лично он испытывал, пожалуй, больше удовольствия от поднятой вокруг него шумихи, нежели от барышей. Работал он совершенно открыто и не прочь был пригласить весь Париж к операционному столу. Картины, гравюры, зарисовки всячески рекламировали его за работой: хирурга изображали с засученными рукавами в белом фартуке, повязанном под мышками; красивый, как бог, он вершил человеческие судьбы, кромсая направо и налево. Доктор Год был единственный, кто мог искусно вскрыть и снова зашить брюшную полость. В иных случаях он вскрывал ее повторно, чтобы лишний раз проверить, что там делается. Благодаря антисептическим средствам, операция превратилась в невинную игру, к хирургическому вмешательству прибегали подчас по пустячному поводу, иногда просто из желания узнать, что это такое. Сколько поступало в клинику женщин, столько он и оперировал. А если оказывалось, что диагноз поставлен неверно и болезнь не обнаруживалась, он все-таки удалял какой-нибудь орган, не желая зашивать, ничего не отрезав. Весь Париж говорил о его операциях, прославлял изумительное мастерство, которого достиг хирург. Год, набивший себе руку в госпитальной клинике на тысячах бедных пациенток: благодаря им он и стал кумиром, самодержавным оскопителем извращенных богачек, к ногам которого потоком стекалось золото.

Когда Серафина в сопровождении Менфруа вошла в большую белую палату с белыми койками, на которых лежали белые женские фигуры, она ужасно удивилась, заметив Матье у изголовья Сесиль, которую оперировали несколько дней назад. Он знал об операции и, сочувствуя печальной участи больной, пришел ее навестить. Молча стоял он у постели рыдавшей Сесиль. Несмотря на свои семнадцать лет и высокий рост, она была не по возрасту хилой и хрупкой, с руками, плечами и шеей маленькой девочки. Ее бесцветные волосы разметались по подушке, бледное худенькое личико осунулось от страданий и горя. Губы ее дрожали, глаза покраснели, и она рыдала, рыдала в приступе безутешного отчаяния.

– Что с ней? – спросила Серафина. – Разве операция прошла неудачно? Или она все еще страдает от боли?

– Нет, нет, операция прошла отлично, – отозвался Матье. – Говорят, это просто шедевр, – все было сделано с таким блеском, что ассистенты чуть ли не аплодировали. И она только что сказала мне, что не испытывает никаких болей.

– Так чего же она так горько плачет?

Он с минуту помолчал. Затем с состраданием, в котором чувствовалась нежность, ответил:

– Только сейчас Сесиль сказали, что если она выйдет замуж, она все равно не сможет иметь детей.

Ошеломленная Серафина взглянула на тщедушную девушку, на этот жалкий скелетик.

– Как! И из-за этого она плачет? Об этом сокрушается?

Матье повернулся к Серафине и строго взглянул ей прямо в глаза, заметив, что она еле сдерживает насмешливую улыбку.

– Да, как видите… Как видите, есть несчастные девушки, больные и к тому же нуждающиеся, а между тем одна мысль о том, что они никогда не смогут иметь детей, причиняет им страдание.

Серафина приблизилась к постели, ей не терпелось утешить девушку и, осушив ее слезы, без помех поговорить с ней. Отбросив с помертвевшего лица бесцветные пряди волос, с трудом подавляя рыдания, девушка собралась с силами, чтобы отвечать на ее вопросы:

– Вам все еще больно, моя милая?

– Нет, сударыня, нисколько.

– А во время операции вам было очень больно?

– Не могу сказать, сударыня, не знаю.

И она вновь зарыдала, зарыдала еще сильнее, еще неудержимее. Расспросы посетительницы напомнили ей о том, что ей все удалили, что она никогда не сможет иметь детей, никогда, никогда в жизни! Она знала все о любви и материнстве, это дитя улицы, сумевшее сохранить девственную чистоту среди окружавшей ее грязи. И из груди этой девственницы, безжалостно искалеченной в самом расцвете молодости, рвалась скорбь матери, инстинктивный крик неистового, не ведомого ей доселе отчаяния, которому не видно было конца, которое не мог облегчить поток слез.

Вдруг в палате началось радостное оживление – в дверях показался доктор Год; иногда он приходил сюда помимо своих обычных посещений, чтобы показать этому маленькому, безропотно оскопленному мирку, что он по-отечески печется о нем. Он явился в сопровождении одного лишь интерна, толстяка по имени Саррайль, с хитрыми глазами и вульгарной заурядной физиономией. Сам Год, высокий, красивый, рыжеволосый мужчина, тщательно выбритый, с широким веселым и грубоватым лицом, дышавшим умом и силой, казалось, и впрямь был облечен какой-то высшей властью и, подобно доброму владыке, снисходил до простых смертных, обращаясь с ними, как с ровней. Заметив, что одна из его больных, та, которую он называл своим «сокровищем», плачет, Год подошел к ней, желая узнать причину ее слез. Услышав ответ, он мягко улыбнулся.

– Вы утешитесь, мое сокровище. В таких случаях утешаются очень быстро, вы сами не замедлите в этом убедиться.

Доктор Год, закоренелый холостяк, не собирался связывать себя узами брака и производить на свет себе подобных и проповедовал презрение к людям. Чем меньше их делают, тем лучше. И без того порода дураков и бандитов достаточно размножилась. Не к чему плодить их еще и еще. И, стерилизуя своих пациенток, он праздновал победу над еще одним дурным семенем, убитым в зародыше. Ходила молва об его успехах у пациенток, – тех, которые уже ничем не рисковали; говорили даже, что этот осмотрительный любовник завел себе целый гарем бесплодных, и гарем весьма многочисленный, так как выхолощенные им дамы охотно предавались утехам, особенно на первых порах после операции, празднуя свое избавление.

Менфруа отвел Года в сторону и представил его баронессе Лович. Они обменялись улыбками, светскими любезностями, с первого взгляда поняв друг друга, и условились встретиться на следующей неделе у знаменитого хирурга. Прежде чем продолжить обход палаты, доктор отвесил прощальный поклон Менфруа и энергично пожал руку своему скромному и корректному коллеге: сделка была заключена. Сесиль все еще продолжала плакать, спрятав лицо в разметавшиеся волосы. Она не отвечала на вопросы, ничего не слышала. Пришлось оставить ее в покое.

– Я вижу, вы окончательно решились, – сказал Матье Серафине, выходя вместе с нею. – Но ведь это очень опасно.

– Что поделаешь! Я слишком страдаю, – спокойно ответила она. – И потом, я просто не могу жить дальше с такими мыслями. Пора положить этому конец.

Через две недели Серафину оперировали на улице Де-Лилль в больнице, которую содержали монахини. Это было нечто вроде обители, окруженной садами, где Год в благодатной тиши монастырских стен стерилизовал всех тех, кого он именовал «своими знатными дамами». Обычно ему ассистировал доктор Саррайль, чей внешний облик – грубая, какая-то бычья физиономия, голова, ушедшая в плечи, жидкая бороденка, поредевшие виски – не вызывал симпатий пациенток; но в этом энергичном малом, обозленном неприязнью, которую он внушал женщинам, Год сумел увидеть своего верного пса, ибо в бешеной погоне за скорой удачей тот соглашался на любую работу. Разумеется, операция прошла превосходно – очередное чудо ловкости и умения: все ненужное было удалено, изъято, оно исчезло, словно испарившись в искусных руках фокусника. Серафина, крепкая, ничем, по сути, не болевшая, сильная женщина, великолепно перенесла операцию, быстро оправилась и вскоре опять появилась в свете, торжествующая, пышущая здоровьем, будто прошла курс лечения в Альпах или на берегу моря. Когда Матье вновь встретил ее, он даже растерялся перед этой дерзкой радостью, перед этим пламенем исступленного желания, горевшего на ее лице, перед этим непристойным торжеством женщины, которая, став бесплодной, может отдаваться без страха, утоляя свою ненасытную жажду любви: тревожный, ищущий взгляд Серафины выдавал тайну ее ночей, проведенных в алькове, открытом чуть ли не всей улице, тайну ее безудержных низменных наслаждений.

Однажды, когда Матье завтракал у Бутана, между ними зашел разговор о клинике Года. Доктор был в курсе всех этих дел, знал об этих операциях. Сначала он говорил печальным тоном, но постепенно разгорячился.

– Год, по крайней мере, превосходнейший врач, и мне хочется верить, что им владеет единственная страсть – его искусство. Но если бы вы знали, насколько все это становится обычной практикой и что позволяют себе другие врачи, ссылаясь на пример Года, какое страшное зло они наносят родине и человечеству!.. Стерилизовать женщину без крайней необходимости – просто преступление! К такой операции допустимо прибегать лишь в случаях смертельной опасности, когда все средства испробованы и больной ничем нельзя помочь. Из двадцати женщин, которых теперь оперируют, пятнадцать по меньшей мере могли бы поправиться благодаря умелому лечению. Вот перед вами два случая – дочери папаши Муано. Я лечил Эфрази, она страдала, по существу, только хроническим воспалением, правда, весьма болезненным, но от него можно было избавиться, соблюдая строгий режим; Сесиль тоже прошла через мои руки, она подвержена тяжелым нервным припадкам, очевидно, ее мучили непрерывные невралгические боли. Но оперировать нервных, оперировать малокровных – просто безумие, за такие дела надо ссылать на каторгу либо сажать в сумасшедший дом. Говорят, дошло до того, что в виде опыта и лечебной меры стерилизуют буйно помешанных. Дальше идти некуда! Это психоз времени, который, на мой взгляд, прекрасно уживается с жаждой огромных гонораров. Сверху донизу, от самых безвестных до самых великих – все выколачивают деньги, превратив эту повальную кастрацию женщин в доходное предприятие.

Вот замужняя женщина, которую распотрошили в самом расцвете сил, удалили то, что несет в себе жизнь. А рядом – искалеченная девственница, ее лишили счастья материнства, даже не дав его испытать. Режут, режут, режут везде и повсюду. Режут по любому поводу, при малейшем подозрении, а произошла ошибка – преспокойно выбрасывают в лохань здоровый орган. Сплошь и рядом ни самое жертву, ни ее мужа, ни семью ни о чем не предупреждают, и женщина узнает о том, что с ней сделали, лишь прочитав историю болезни. Э, да что говорить. Не все ли им равно, что стало меньше одной женщиной, меньше одной женой, одной матерью!.. Вы даже не знаете, до чего мы докатились! В больницах стерилизуют от двух до трех тысяч женщин в год! А если взять и частные клиники, где нет ни опасных свидетелей, ни контроля, то эту цифру следует по меньшей мере удвоить. Только в одном Париже за последние пятнадцать лет было сделано тридцать или сорок тысяч таких операций. Предполагают, что во Франции до полумиллиона женщин, которых лишили материнства, – его вырвали, скосили, как сорную траву… Полмиллиона, боже праведный! Полмиллиона ненужных калек!

Он гневно выкрикнул эту цифру и заключил с горестным презрением:

– Но хуже всего то, что это обман, надувательство, грабеж. Статистические данные, которые принесли им славу, насквозь лживы. Будущих клиенток надувают, обкрадывают, и надежды, которые им внушают, редко когда оправдываются. Вся эта система стерилизации покоится на чудовищной лжи. Ведь важны не только результаты самой операции; необходимо и в дальнейшем наблюдать за больными, изучать их состояние, необходимо знать конечные результаты с точки зрения как личности, так и общества. Какой страшный просчет, какое жуткое падение в преисподнюю мук, отчаяния и бедствий! Нож не лечит, он только нарушает функцию органа, творит калек, повторяю, калек, а увечье несовместимо со счастьем и здоровьем. В итоге все это приносит неисчислимый ущерб, портит жизнь, уничтожает ее, убивает человечество. За десять лет нож оскопителей принес нам больше зла, чем прусские пули за тот ужасный год!

А в Шантебле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло четыре года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, приумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом, их радостью, их силой. Желание охватывало Матье и Марианну, как пламя; божественное желание внутренне лишь обогащало их, благодаря умению любить, быть добрыми, разумными, а остальное дополняли энергия, воля к действию, отвага, с какой они брались за любой труд, который создает и направляет мир. Но в первые два года победа досталась им лишь после упорной борьбы. Две зимы подряд выдались снежные, морозные, а когда подули ураганные мартовские ветры, выпал град и посевы полегли, как и предрекал, хихикая в бессильной злобе, завистник Лепайер, – земля словно обратилась к ним злою мачехой, неблагодарной к их труду, безучастной ко всем потерям. Выпутаться из затруднений им удалось лишь благодаря тому, что они приобрели у Сегена еще двадцать гектаров земли на восточных склонах плоскогорья – нового плодородного участка, отвоеванного от болот, и сняли там, несмотря на заморозки, богатый урожай. Но мере того как поместье росло и крепло, отдельные неудачи не так сказывались на общем ходе дела. Семейных хлопот тоже было достаточно – пятеро ребятишек причиняли им немало волнений. В сущности, здесь была та же ежедневная борьба, что и за землю, со своими тревогами, заботами, страхами и надеждами. Самый младший в семье, Жерве, едва не умер от злокачественной лихорадки. Малютка Роза тоже доставила родителям большое огорчение: она упала с дерева, но отделалась легким вывихом. К счастью, остальные трое, Блез, Дени и Амбруаз – крепкие молодые дубки, – были их настоящей утехой, их подлинной гордостью. И когда Марианна разрешилась шестым ребенком, девочкой, которую нарекли светлым именем Клер [2]2
  Claire – по французски: ясная, светлая.


[Закрыть]Матье принял этот новый дар любви, приветствовал его как новое доказательство их крепнущей мощи и удачи.

Следующие два года также прошли в непрестанном труде; горести и радости сменяли друг друга, вели к новым победам. Марианна опять забеременела, Матье опять прикупил земли. По-прежнему много забот, много не зря затраченных жизненных сил, много жизненных свершений. На сей раз пришлось увеличить поместье за счет пустоши, песчаных и каменистых склонов, где испокон веку ничего не росло. Источники на плоскогорье, отведенные в трубы и оросившие эти невозделанные земли, мало-помалу вернули им плодородие, одели растительностью. На первых порах не обходилось без просчетов, возникала даже угроза поражения, ибо созидание требует от творца упорства и воли. Но урожаи были обильными, разумная вырубка леса на купленных участках приносила большие доходы, и сама собою приходила мысль об использовании обширных полян, где пока что рос только колючий кустарник. Дети подрастали, а вместе с тем расширилось и поместье. Трех старших мальчиков определили в один из парижских лицеев – они ежедневно отправлялись в город с первым поездом и возвращались вечером. Трое других – маленький Жерве и девочки Роза и Клер – росли на приволье, предоставленные сами себе. Они причиняли родителям лишь обычные огорчения, и боль стихала от первой же ласки, а слезы осушал луч солнца. Но седьмые роды оказались столь трудными, что был момент, когда Матье с ужасом думал, что потеряет Марианну: она упала, возвращаясь с птичьего двора, начались острые боли, ей пришлось лечь в постель. И на следующий день она родила недоношенного восьмимесячного ребенка. Спешно вызванный Бутан не мог поручиться ни за нее, ни за младенца. Все были в страшной тревоге, но и здесь Марианна вышла победительницей благодаря своему цветущему здоровью, а маленький Грегуар наверстывал упущенное, набираясь сил у ее груди, этого естественного источника жизни. И когда Матье увидел жену вновь улыбающейся, с малюткой на руках, он горячо расцеловал ее, – он вновь восторжествовал над всеми горестями и страданиями.

Еще одно дитя – это новое богатство, новая сила, подаренная миру, еще одно поле, засеянное для будущего.

И всякий раз это было великое дело, благое дело, дело плодородия, творимое землей и женщиной, которые побеждают смерть, питают каждого нового ребенка, любят, желают, борются, творят в муках и без устали шагают навстречу множащейся жизни, навстречу новым надеждам.

II

Прошло два года. И за это время у Матье и Марианны родился еще один ребенок, девочка. И на этот раз с прибавлением семейства разрослись и земельные угодья Шантебле, – были куплены тридцать гектаров леса на плоскогорье, тянувшемся вплоть до полей Марея, и еще тридцать гектаров пустошей, отлого уходивших к деревне Монваль вдоль полотна железной дороги. На месте прежнего охотничьего домика, ветхой лачуги, уже не вмещавшей семейство Фроман, пришлось соорудить настоящую ферму, воздвигнуть жилые постройки, амбары и сараи, конюшни и хлевы, помещения для зерна, для прислуги и для скота, который плодился по мере расширения поместья, как в благословенном ковчеге. Это была неопровержимая победа жизни, плодородия, расцветавшего под благодатными лучами солнца, победа труда, труда созидающего без устали, наперекор всем препятствиям и мукам, вознаграждающего за все потери и ежечасно наполняющего артерии мира радостью, силой и здоровьем.

Матье довольно часто, даже чаще, чем ему того хотелось, ездил в Париж: помимо дел с Сегеном, надо было позаботиться о купле и продаже, о заказах. Как-то в начале августа, знойным утром, Матье заехал на завод – взглянуть на новую модель жатки. Ни Констанс, ни Мориса дома не оказалось, – они уехали накануне с Бошеном, который должен был устроить их у моря, где-то возле Ульгата, и возвратиться в следующий понедельник. После осмотра машины, механизм которой ему не слишком понравился, Матье поднялся в контору пожать руку добряку Моранжу, зимой и летом гнувшему спину над бухгалтерскими книгами.

– О, как это любезно с вашей стороны: всякий раз, бывая на заводе, вы не забываете меня навестить. Правда, мы не первый день знакомы.

– Как же! Как же! Вы ведь знаете мое к вам отношение.

Перед ним снова был прежний Моранж, утешившийся, вернувшийся к жизни, улыбающийся, как в старые счастливые времена. После трагической смерти обожаемой жены Моранж пал духом, стал слезлив и еще более робок и добродушен, чем раньше. В сорок шесть лет он совершенно облысел, но снова начал холить свою красивую бороду, которой явно гордился. Одна лишь Рэн могла совершить такое чудо: дочь возвратила отцу радость существования. С каждым годом, по мере того как она подрастала, он обнаруживал в ней все больше сходства с покойной супругой, по которой пролил столько слез. Теперь, в двадцать лет, Рэн была точной копией двадцатилетней Валери, когда Моранж на ней женился; словно в утешение ему, мать повторяла себя в юной и нежной красоте дочери. Отныне страшный призрак покойницы на окровавленном нищенском ложе как бы изгладился из его памяти, уступив место воскресшему чуду очарования и радости, которое наполняло собою весь дом. Моранж перестал вздрагивать от каждого шороха, укоры совести оставили, пожалуй, лишь тяжесть у него на сердце да приглушенную боль: кошмары уже не мучили его. Он любил Рэн беспредельной, безумной любовью, сотканной из всех оттенков чувств. Он помолодел, ему казалось, что он недавно женился, что он снова вместе с любимой женой, которую милостью всепрощающего провидения вернули ему девственницей, только начинавшей его любить. И вся его страсть была отдана священному созданию, недосягаемому божеству, которого он не смел коснуться и лишь преклонял перед ним колена.

– Как было бы мило с вашей стороны, если бы вы согласились позавтракать со мной!.. Ведь со вчерашнего дня я вдовец.

– Вдовец?

– Рэн на три недели уехала в замок, в Луаре. Баронесса Лович умолила меня отпустить дочь с ней к ее друзьям. И, право же, мне пришлось уступить, – ведь моей дорогой девочке так хотелось побегать по лесам и лугам. Подумать только, ведь я никогда не возил ее дальше Версаля!.. И все же я согласился скрепя сердце.

Матье рассмеялся:

– О! Воспротивиться желанию вашей дочери вы, конечно, не в силах!

И это было верно. Подобно тому как прежде Валери была полновластной хозяйкой дома, так теперь воля Рэн стала законом, которому он безропотно подчинялся. Тогда умерла его жена, Моранж, привыкший, чтобы им руководили, совсем потерял голову; теперь же он вновь почувствовал уверенность в своих силах, обрел смысл существования благодаря той, которую боготворил, той единственной, что: властвовала и вновь направляла его, тогда как единственным его желанием было подчиняться и угождать ей: он жил только для дочери.

– Того и гляди, она еще вернется к вам замужней, – не без лукавства продолжал Матье, которому были известны чувства отца на сей счет.

Моранж нахмурился, заволновался.

– Надеюсь, этого не случится, я дал баронессе соответствующие наставления. Рэн еще совсем дитя, и у меня нет пока состояния, которое я хочу ей оставить, чтобы она могла найти человека, достойного ее. Для этого я тружусь, и вот увидите, придет день… Нет, нет, Рэн не станет меня огорчать, она слишком меня любит и не выйдет замуж без моего благословения. Да и время еще не настало, Рэн знает, что я умру с горя, если не осуществлю свою мечту о счастье, которое должна была дать мне жена и которое даст мне моя дорогая девочка… Если бы вы знали, как хорошо нам в нашем уголке! Конечно, я оставляю ее одну на целый день, но вы бы посмотрели, как мы радуемся, когда снова встречаемся вечером! Рэн до того невинна, что ей нет никакой нужды выходить замуж сейчас, когда еще ничего не готово, да и торопиться нам некуда.

И, снова улыбнувшись, он продолжал:

– Ну, а теперь пойдемте ко мне завтракать… Мы поболтаем о ней, я расскажу вам о моих маленьких тайнах, расскажу, о чем мечтаю и что готовлю для нее, покажу вам последнюю фотографию, – Рэн снялась всего неделю назад. Вот будет мило, если вы составите мне компанию, пока я в одиночестве, и мы позавтракаем вдвоем по-холостяцки! А на ее место поставим букет цветов… договорились? Я жду вас в полдень.

Но Матье никак не мог доставить Моранжу этого удовольствия.

– Нет, сегодня это невозможно, у меня слишком много дел… Но вот что! Послезавтра, увы, я снова буду в Париже, и, если этот день вас устроит, мы с вами позавтракаем.

Порешив на этом, они весело простились, и Матье отправился по своим делам. Позавтракал он в маленьком ресторанчике на проспекте Клиши, где ему пришлось задержаться. Затем, спускаясь по Амстердамской улице к улице Комартен, чтобы повидать банкира, он решил, дойдя до угла Лондонской улицы, сократить путь и пройти через пассаж Тиволи, узкие арки которого выходят на улицу Сен-Лазар, мешая движению экипажей. Пассажем Тиволи, обычно весьма малолюдным, пользовались лишь пешеходы – жители этого квартала и те из парижан, кому были хорошо знакомы все закоулки столицы. Сам Матье не мог припомнить, когда он был здесь в последний раз. С интересом разглядывал он этот забытый уголок старого Парижа, сырую, темную улочку, куда даже в самые ясные дни не заглядывало солнце, жалкие дома с фасадами, словно изъеденными проказой, узкие и темные лавчонки, всю эту гниющую от ветхости, зловонную нищету, как вдруг его ошеломила неожиданная встреча. С удивлением рассматривая шикарный двухместный экипаж, по ступицы колес увязший в грязи, он увидел двух женщин, вынырнувших из подъезда неприглядного дома. Они поспешно сели в экипаж и уехали; несмотря на вуалетки, скрывавшие их лица, он узнал Серафину и Рэн. На какой-то миг Матье усомнился – Серафина ли это? Он давно ее не видел, и она показалась ему страшно изменившейся, не такой, как всегда. Но он не мог ошибиться насчет Рэн, которая, повернув в его сторону свое милое, нежное и веселое личико, не заметила его. Экипаж затерялся среди потока карет, заполнявших улицу Сен-Лазар, а Матье все еще продолжал стоять на месте, встревоженный, словно приросший к земле. Как же так? Значит, Рэн, отец которой считал, что она находится в замке под Орлеаном, вовсе и не думала покидать Париж? Значит, баронесса тайком привезла ее сюда, в самую гущу этих трущоб, вместо того чтобы прогуливаться с нею в парке под сенью вековых деревьев? Сердце его мучительно сжалось, предчувствуя что-то недоброе. Он взглянул на приземистый двухэтажный дом, весьма подозрительный с виду, запятнанный нуждою, дышащий позором. Несомненно, это дом свиданий, но до чего же постыдным он выглядел и какой там творился втайне разврат! Не устояв против соблазна узнать все до конца, Матье вступил в темный, зловонный проход, дошел до двора, заплесневевшего, как дно водоема, так и не встретив консьержки, к которой можно было бы обратиться с вопросом. Ни души, ни звука. Он повернул было обратно, так ничего и не поняв, как вдруг на одной из дверей заметил медную дощечку с надписью: «Клиника доктора Саррайля», – и внезапная догадка осенила его. Он вспомнил ученика Года, его тупую, как бычья морда, физиономию, и на память ему пришли слова, которые доктор Бутан сказал об этом человеке. В чем тут дело? Быть может, Рэн больна и скрывает это от отца, быть может, она тайком пришла посоветоваться с Саррайлем?.. Матье удалился, не в силах сдержать невольного трепета, страшась дойти до конца в своих подозрениях, так потрясло его ужасающее сходство между клиникой доктора Саррайля и притоном акушерки Руш, – та же мерзость, тот же зловонный проход здесь, в Тиволи, и там, на улице Роше, та же липкая грязь во дворе, то же логово позора и преступления. О! Как хорошо было под этим теплым августовским солнцем на широких улицах Парижа, дышащих жизнью и трудом!

Это была обычная история, с обычным финалом. Воспитанная в семье, где идеалом были деньги, а страстью – развлечения, Рэн с ранних лет мечтала о богатстве, но мечты пока что оставались мечтами, а тяга к роскошной жизни все больше завладевала этой хорошенькой девушкой. Когда еще была жива мать, Рэн только и слышала разговоры о туалетах, экипажах, празднествах, и после ее смерти, оставшись с отцом, она продолжала лелеять те же тщеславные мечты. Худшее случилось позже, когда одна, без присмотра, проводя целые дни в обществе служанки, быстро утомляясь от музыки и чтения, она часами просиживала на балконе, ожидая своего избранника, своего принца, который появится весь в золоте и избавит ее от будничного существования, уведет с собой, в то царство, что сулили ей с детства родители, где нескончаемой чередой сменяют друг друга удовольствия. Все прочее для нее не существовало, – пусть только сбудется заветная мечта; долгие часы одинокого ожидания разжигали ее плоть, будили чувственность и любопытство. И только Серафина приезжала за ней, увозила в Булонский лес, на спектакли, куда допускались молоденькие девушки; поначалу ее забавляли восторги этого ребенка, в котором она угадывала пробуждающуюся страсть к наслаждениям, какой была одержима сама. А потом случилось так: девушка подросла, стала женщиной, и баронесса, без всякого намерения совратить свою подопечную, стала водить ее на менее невинные увеселения, на непристойные пьесы, просветившие Рэн до конца. Падение завершилось стремительно, – отношения между двумя женщинами становились все более близкими: забыв разницу в годах, они беседовали без утайки, поверяли друг другу самые сокровенные мысли. Обеих жриц наслаждения объединила единая религия страсти. И старшая без малейших угрызений совести охотно делилась с младшей своим опытом, советовала лишь избегать скандала, сохранять незапятнанным свое положение в свете, не говорить лишнего, а главное, избегать беременности, ребенка – этого опаснейшего доказательства непоправимого зла. Почти в течение года девушка часто приходила, между пятью и семью часами, к своей подруге пить чай в ее укромную квартиру на улице Мариньян, где встречала приятных кавалеров; так как Рэн была уже достаточно искусна, чтобы наслаждаться короткой игрой, избегая нежелательных последствий, все обходилось благополучно.

Но неотвратимое надвигалось, и в один прекрасный день Рэн убедилась, что беременна. Как могла случиться подобная катастрофа? Она не сумела бы ответить на этот вопрос, она дивилась тому, что могла до такой степени забыться и уже на другой день в страхе перед будущим не в состоянии была вспомнить обстоятельства дела. Она представляла себе, что станется с обожавшим ее отцом, – он будет раздавлен этим унизительным испытанием, будет рыдать, умрет. Поправить дело было невозможно, – человек, от которого она забеременела, высокопоставленный чиновник, исправно посещавший дома свиданий, был женат, имел детей, к тому же в таких случаях трудно сказать, кто отец ребенка. Когда плачущая, растерянная Рэн призналась во всем своей подруге Серафине, та в первую минуту чуть не прибила ее, словно разгневанная королева, чьим утехам помешала глупая случайность. Но страх скомпрометировать себя, разрушить с таким трудом воздвигнутую постройку лицемерия вернул ей обычную невозмутимую наглость. Она стала утешать девушку, поцеловала ее и поклялась, что не оставит ее в беде, поможет с честью выпутаться из этой истории. Первым долгом она решила, что лучше всего сделать выкидыш, но когда через несколько дней сказала об этом Рэн, та снова впала в отчаяние, начала рыдать. Долгое время Рэн считала, что ее мать умерла от родов, но в минуту откровенности, нескромных интимных излияний Серафина выболтала ей всю правду, рассказав о преступных средствах, которые привели Валери к гибели, о ее кончине в гнусном притоне. Охваченная суеверным предчувствием, обезумев от ужаса, Рэн кричала, что умрет так же, как ее мать, если согласится на такую операцию. Впрочем, после размышлений Серафина решила, что связываться с повитухой и беспокойно и опасно: ведь приходится полностью довериться ей, и Серафина с дрожью отвращения вспомнила об акушерках, к услугам которых ей случалось прибегать в свое время, об их алчности, низости, вымогательствах. В ее уме созрел иной план, более надежный и радикальный, – почему бы ее юной подруге не воспользоваться случаем и не сделать себе операцию, чтобы разом выпутаться из неприятной истории и заодно навсегда избавиться от угрозы материнства. Сначала Серафина касалась этой темы с осторожностью. Рассказала о том, что ей приходилось слышать о хирургах, которые ошибались при диагнозе, считая, что имеют дело с опухолью, а после хирургического вмешательства обнаруживали утробный плод. Почему бы не обратиться к одному из таких врачей? К тому же подобные операции совершенно безопасны, и, ссылаясь на свой собственный пример, Серафина рассказала подруге о том, что не ведает никаких опасений в минуту самых дерзких ласк, может позволять себе любые излишества; но она не желала признаться даже себе, что после ночей любви чувствует усталость, что морщины, этот знак увядания, уже разрушают ее надменную красоту. Заметив, что девушка начинает сдаваться, она заговорила об ее отце, объяснила, что, сделав это, Рэн сможет остаться с ним: ведь он слышать не хочет о ее замужестве, да и сама она предпочитает жить свободно, без всяких уз и обязательств. Разве такой уж пустяк – свободно любить, подчиняясь минутной прихоти, отдаваться тому, к кому тебя влечет, в полной уверенности, что никогда не станешь матерью, что при желании сумеешь начать все сначала? Она будет сама себе хозяйкой и до конца изведает упоение, не зная ни страха, ни укоров совести. Надо только вести себя ловко, надо сохранять в тайне свои развлечения, для чего достаточно разыгрывать вполне пристойную маленькую комедию, что с таким нежным и слабовольным отцом, как Моранж, проводящим к тому же все свои дни в конторе, не составит особого труда. И когда Серафина убедилась, что Рэн успокоилась и согласна с ее доводами, она горячо ее поцеловала, от души восхищаясь своей новой последовательницей, такой юной, такой прекрасной, и даже назвала ее своей дорогой дочуркой.