Текст книги "Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

Четыре года спустя, первым из младших, вылетел из гнезда Грегуар. По этому поводу было немало неприятностей, целая драма, которую родители, впрочем, уже с некоторых пор предчувствовали. Грегуар не отличался благоразумием. Коренастый, подобранный, с насмешливой физиономией, с блестящими глазами, он с детства был самым беспокойным и неуемным в семье. Детство его прошло в лесах Жанвиля, он вечно отлынивал от уроков, а позднее прескверно учился в Париже, откуда вернулся веселый и здоровый, пока не решаясь остановить свой выбор на каком-нибудь ремесле или профессии. В двадцать четыре года он только и знал, что охотиться, удить да скакать верхом на лошади по всей округе, хоть был не глупее и не ленивее других. Но он упрямо и весело отстаивал право жить в свое удовольствие, как ему вздумается. Хуже всего было то, о чем уже говорил весь Жанвиль: вот уже несколько месяцев, как Грегуар возобновил свою юношескую дружбу с Терезой Лепайер, дочерью мельника, и по вечерам их не раз видели в укромных уголках, под ивами Иезы.

Как-то утром Матье отправился посмотреть, появились ли уже выводки куропаток на полях по пути к Марею, и взял с собой Грегуара. Как только они остались одни в лесных порослях на плоскогорье, Матье обратился к сыну:

– А знаешь, мальчик, я тобой недоволен… Мне непонятна твоя праздность здесь, среди нас, где все работают. Я согласен ждать до октября, коль скоро ты обещал мне к этому времени выбрать занятие, которое тебе по душе… Но что это еще за история? Мне рассказывали, что ты якобы встречаешься с дочерью Лепайеров? Неужели ты хочешь, чтобы у нас были большие неприятности?

Грегуар даже бровью не повел и только расхохотался.

– Отец! Надеюсь, ты не станешь бранить своего сына за то, что он свел дружбу с красивой девушкой… Вспомни-ка, пожалуйста, что именно я дал ей десять лет назад первый урок езды на велосипеде. И вспомни о белых розах, которые она помогла мне стащить в саду у мельника в день свадьбы Дени.

Он окончательно развеселился, припоминая свое детское увлечение, забавы у маленькой речушки, походы в чащу леса за ежевикой, которой дети лакомились в уголках, известных лишь им одним. Былая нежность, очевидно, вспыхнула с новой силой, как пожар, который не щадит ничего, ибо Грегуар рассказывал об этих далеких временах с краской на щеках, со сверкающим взором.

– Бедняжка Тереза, ведь многие годы мы с ней были враги не на живот, а на смерть из-за того, что однажды, возвращаясь с праздника, я толкнул ее в лужу и она испачкала платье… Правда, этой весной мы помирились, случайно встретившись в маленьком лесочке Монваля. Ну скажи, пожалуйста, отец, разве это преступление поболтать немного при встрече, если нам обоим это приятно?

Матье встревожила горячность, с какой Грегуар оправдывался, и он попытался объяснить сыну:

– Конечно, это не преступление, если вы ограничиваетесь одними только «здравствуйте» и «до свидания». Но говорят, что вас видят вдвоем по ночам, в обнимку, кому-то даже показалось, что он приметил вас в густой траве прибрежного оврага, где вы мечтали при луне.

И когда Грегуар в ответ еще громче расхохотался радостным молодым смехом, Матье строго добавил:

– Послушай, мальчик, мне совсем не по вкусу выступать в роли жандарма при своих сыновьях… Единственное, чего я хочу, – чтобы ты не впутал нас в неприятности с Лепайерами. Ты знаешь, какие у нас отношения: они будут счастливы сделать нам пакость. Так не давай им повода для жалоб, оставь в покое их дочь.

– О, я очень осторожен! – воскликнул юноша в порыве откровения. Бедная малютка, она уже заработала не одну оплеуху; видишь ли, ее отцу тоже рассказали, что нас видели вместе, а он заявил, что скорее утопит ее, чем отдаст мне.

– Ну вот то-то, – заключил Матье. – Значит, решено. Ладно? Я рассчитываю на твое благоразумие.

Они шли полями до самой фермы Марей. По обе стороны дороги то и дело взлетали выводки куропаток. Охота обещала быть отличной. На обратном пути оба шли медленно и молчали. Каждый думал о своем.

– Я хочу, чтобы между нами не было недоразумений, мой мальчик, – вдруг начал Матье. – Не подумай, что я помешаю тебе вступить в брак по твоему выбору и буду требовать для тебя богатой наследницы. Блез женился на девушке без приданого. Так же поступил и Дени, не говоря уже о твоей сестре Клер, которую я отдал за Фредерика, простого работника на нашей ферме… Я вовсе не отношусь свысока к Терезе. Напротив, по-моему, она очаровательна, одна из самых хорошеньких здешних девушек, пусть невысокая, зато живая, решительная, с розовой мордашкой под шапкой золотых кудрей – кажется, всю ее словно припорошило мукой.

– Правда, отец? – прервал его с горячностью Грегуар. – Если бы ты знал, какая она нежная, славная, бойкая девушка! Она любого мужчину за пояс заткнет, самому господу богу сдачи даст… Напрасно они ее колотят, все равно никогда она не смирится. Если она чего захочет, обязательно поставит на своем, даже мне, пожалуй, не удастся ее удержать.

Погруженный в свои мысли, Матье почти не слушал сына.

– Нет, нет, – продолжал он, – в самой мельнице я вовсе не вижу ничего зазорного. Но только такой тупой упрямец, как Лепайер, не умеет извлечь из нее выгоды. С тех пор как с нашей легкой руки в Жанвиле снова стали сеять хлеб, Лепайер мог бы скопить целое состояние, смени он старый механизм и колесо, которое теперь гниет, порастая мхом… Я бы завел хорошую паровую машину и проложил железнодорожную ветку, которая соединила бы мельницу со станцией.

Он продолжал развивать свою мысль, а Грегуар, слушая его, опять развеселился и попытался обратить все в шутку:

– Ну, что ж, отец, – сказал он, – тебе ведь хочется, чтобы я выбрал себе профессию. Вот и чудесно. Женюсь на Терезе и стану мельником.

Захваченный врасплох, Матье воскликнул:

– Нет, нет! Я просто рассуждал… Ведь ты же обещал мне быть благоразумным, сынок. Еще раз прошу тебя: ради нашего общего спокойствия оставь Терезу, От Лепайеров, кроме неприятностей, ждать нечего.

Они вернулись на ферму, и разговор прекратился. Вечером отец передал матери беседу с сыном, это взволновало ее еще больше, она просто не знала, что и делать. Однако следующий месяц прошел без происшествий.

Однажды утром Марианна была крайне удивлена, зайдя в комнату Грегуара и не обнаружив его на месте. Обычно он приходил поздороваться с ней. Быть может, он поднялся раньше и отправился на прогулку по окрестностям? Легкая дрожь охватила ее, когда она вдруг вспомнила, как нежно он обнял ее дважды перед сном, делая вид, что дурачится. И так как Марианна продолжала поиски, она заметила на камине письмо, адресованное ей, – милое письмецо, в котором сын извинялся за причиняемые огорчения, просил также извиниться за него перед отцом, впрочем, никаких объяснений он не давал, а сообщил лишь, что ему на время необходимо покинуть родной дом. Тяжелым ударом для дружной и сплоченной семьи был поступок, этого самого избалованного из всех сыновей, первого, кто в порыве сумасбродства решил порвать связь с родными. Их мучила мысль, что он, быть может, уехал не один. Когда они восстанавливали в памяти прискорбное происшествие, Шарлотта вспомнила, что слышала, как Грегуар ушел к себе, а затем тотчас же спустился, еще до того, как слуги успели запереть дверь. Вероятно, он побежал к Терезе, которая дожидалась его где-нибудь в кустах, а затем они вместе помчались во Вье-Бур, откуда последний поезд на Париж отходил в двенадцать двадцать пять. Так оно действительно и было: после полудня стало известно, что Лепайеры подняли страшный скандал по поводу бегства Терезы, обратились в полицию, требуя, чтобы беглянку вместе с ее совратителем вернули под отчий кров, закованную в цепи, с кандалами на руках. Мельник тоже нашел в комнате дочери письмо. В нем она мужественно и открыто заявила, что, получив накануне очередную порцию пощечин, поняла, что с нее достаточно; она уезжает по своей доброй воле и увозит Грегуара, так как в двадцать два года девушка уже не ребенок и сама знает, как ей поступать. Ярость Лепайера усугублялась еще и потому, что он никому не осмеливался показать письмо, опасаясь, что его супруга, бывшая с ним на ножах из-за старшего сына Антонена и вымещавшая свою злобу на Терезе, не упустит случая поиздеваться над обманутым отцом да еще будет твердить, что этого надо было ожидать, что именно он повинен в том, что вырастил такую шлюху. Дело кончилось рукопашной, и целую неделю вся округа только и говорила что о бегстве одного из сыновей владельца Шантебле с дочерью мельника, к великому огорчению Матье и особенно Марианны, чье бедное, измученное сердце страдало от того, что вокруг этой истории поднялась такая грязь.

Пять дней спустя, в воскресенье, дела приняли еще более скверный оборот. Так как поиски оставались безуспешными, Лепайер, пьяный от ненависти, явился на ферму, но во двор не вошел и обрушил с дороги на Фроманов целый поток ругательств. Матье как раз не было дома, и Марианне стоило большого труда удержать Жерве и Фредерика, которые так и порывались заткнуть мельнику глотку. Когда Матье вечером вернулся на ферму, он был сильно опечален происшедшим.

– Так продолжаться дальше не может, – сказал он жене, ложась спать. – Можно подумать, что мы прячемся, что мы в чем-то виноваты. Завтра я постараюсь с ним повидаться… Есть лишь одна возможность все уладить: поженить этих несчастных детей. Мы согласны, верно ведь? Ему тоже есть прямой смысл согласиться… Завтра же покончим с этим…

В два часа дня, в понедельник, Матье отправился на мельницу. Но там его ждала непредвиденная и страшная драма, осложнившая все до чрезвычайности. На протяжении многих лет между Лепайером и его супругой шла глухая, упорная, все усиливавшаяся борьба из-за Антонена. Отец все больше ожесточался против сына из-за его лени, разгульной жизни в Париже, а мать, с упорством безграмотной женщины считавшая, что прекрасный почерк сына – залог успеха, всячески поддерживала его, убежденная в том, что если он еще не добился удачи, то лишь потому, что родитель отказывает ему в необходимых средствах. Несмотря на чудовищную скупость, она, урезая себя, даже обкрадывая семью, продолжала посылать ему двадцать франков в месяц, готовая в случае надобности пустить в ход когти и зубы, если ее застигнут на месте преступления. И всякий раз начинался такой скандал, что казалось, старая мельница вот-вот рухнет. Затем Антонен, настоящая развалина в свои тридцать шесть лет, снова слег. Тотчас же Лепайер заявил, что, посмей он только со своей мерзкой болезнью заявиться домой, он его швырнет в реку, прямо под колесо. Впрочем, Антонен и не желал возвращаться, так как ненавидел деревню и опасался, что отец будет его держать на привязи, как собаку. И мать пристроила сына на полный пансион к чужим людям, где-то около Батиньоля, где его пользовал местный врач. Так продолжалось уже три месяца, и мать отправлялась навещать его каждые две недели. В четверг она была у сына, а в воскресенье вечером получила телеграмму, снова вызывавшую ее туда. И в понедельник, в то утро, когда Матье явился к мельнику, она уехала к сыну после чудовищной ссоры с мужем, который с криками допытывался у нее, когда же этот негодяй, их сынок, перестанет издеваться над ними и разорять их, не желая даже палец о палец ударить, чтобы вернуть родителям хоть грош.

В это утро Лепайер, оставшись один на мельнице, никак не мог успокоиться. Его так и подмывало разнести в щепы телегу, броситься с топором на старое колесо, лишь бы выместить на ком-нибудь свою неуемную злобу и ненависть. Приход Матье он воспринял как прямой вызов и чуть не задохнулся от возмущения.

– Послушайте, сосед, – сердечно начал владелец Шантебле, – будем же оба благоразумны. Я пришел к вам с ответным визитом, поскольку вы вчера приходили ко мне. Только плохие, недобрые слова никогда никому не приносили пользы, и самое правильное, раз несчастье уже случилось, исправить его как можно скорее… Когда бы вы хотели повенчать наших непокорных детей?

Ошеломленный спокойно-дружелюбным началом этой неожиданной атаки, Лепайер ответил не сразу. На всех перекрестках он орал, что не желает этого брака, что доведет дело до суда, и, уж поверьте, отправит всех Фроманов в тюрьму. Однако, если хорошенько поразмыслить, сын крупного фермера – не такой зять, которым можно пренебречь.

– Повенчать, повенчать, – пробормотал он. – Привязать бы им камень на шею – да в воду… Ах, мерзавцы, я с них шкуру спущу, и с нее и с него!

Он уже начинал успокаиваться, соглашался даже вступить в переговоры, как вдруг какой-то мальчуган из Жанвиля ворвался во двор.

– Чего тебе?

– Господин Лепайер, вам телеграмма.

– Ладно, давай сюда!

Мальчуган, радуясь монетке, полученной на чай, уже умчался, а мельник все еще не развернул телеграмму и рассматривал ее с недоверием, как все люди, не привыкшие получать депеши. Однако пришлось решиться. В телеграмме стояло всего три слова: «Твой сын умер». В этой бесчеловечной лаконичности сообщения, в том, что жестокий удар был нанесен без всякого предупреждения, чувствовалось холодное бешенство матери, желание сразить человека, отца, которого она винила в смерти сына, так же как винила она его в бегстве дочери. Он понял это сразу, пошатнулся под ударом, растерянно вглядываясь в синий листок бумаги, пока наконец не уразумел, что произошло. Руки его задрожали, и он разразился дикой бранью.

– Да будьте вы все прокляты! Что это еще за напасть? Теперь и мальчик умер, все против нас!

И вдруг сердце его не выдержало, из глаз полились слезы. Ноги у него подкосились, он упал на стул, продолжая перечитывать телеграмму: «Твой сын умер… Твой сын умер», – и, казалось, искал между строк то, чего там не могло быть. Возможно, он умер еще до приезда матери. А возможно, она застала его при смерти. Он все твердил, что она уехала поездом одиннадцать десять, а значит, приехала в Батиньоль к половине первого; и так как телеграмма была отправлена в час двадцать, то скорее всего она застала его уже мертвым.

– Пропади все пропадом! Телеграмма, ведь ничего вроде в ней не сказано, а человека наповал убивает. Могла бы послать ко мне кого-нибудь… Придется самому ехать. Ох, это уж чересчур, дальше идти некуда, слишком уж много горя для одного человека!

Лепайер выкрикнул эти слова в таком отчаянии, что Матье, охваченный состраданием, решил вмешаться. Потрясенный внезапно разыгравшейся драмой, он вначале не мог вымолвить ни слова, но, овладев собой, предложил мельнику свои услуги, сказал, что готов поехать с ним в Париж. Но пришлось отступить: мельник, разъяренный присутствием врага в своем доме, вскочил на ноги и двинулся на Матье.

– А, значит, вы пришли все-таки… Что это вы мне тут говорили? Что их надо поженить, этих подлых детей… В самый раз мне теперь на свадьбах гулять! Мой мальчик умер, нашли время, когда прийти… Убирайтесь-ка, убирайтесь подобру-поздорову, а то быть беде!

Он сжал кулаки, присутствие Матье именно сейчас, в ту минуту, когда рушилась вся его жизнь, приводило его в бешенство. До боли страшно было видеть здесь, у себя, этого горожанина, который, начав крестьянствовать, сколотил себе состояние, особенно страшно было сейчас, когда на него самого так неожиданно обрушилось известие о смерти Антонена, из которого они мечтали сделать барина, внушив ему отвращение к земле и отправив в Париж подыхать в праздности и пороке. Особенно же он бесился оттого, что оказался не прав, что эта оклеветанная им земля, которую он считал чем-то вроде старой бесплодной любовницы, обернулась такой ласковой, молодой и щедрой к человеку, сумевшему ее полюбить. А его окружают одни лишь развалины, – значит, он просчитался в своем нелепом стремлении ограничить семью; смерть сына от позорной болезни, бегство дочери с одним из сыновей преуспевающего фермера, а ему самому, в этот страшный час очутившемуся в полном одиночестве, только и остается рыдать от горя на опустевшей мельнице, которой он тоже пренебрегал и которая, того гляди, рухнет от ветхости.

– Послушайте-ка, что я вам скажу: если даже Тереза будет ползать у моих ног, я никогда не отдам ее за вашего разбойника!.. Для того, чтобы надо мной издевались, чтобы вы меня сожрали, как вы сожрали всех других, для этого, что ли?!

Вероятно, где-то в глубине души у него гнездилась тревожная мысль: раз Антонен умер, значит, Грегуар, женившись на Терезе, получит мельницу. Ему же достанутся и пустоши, и тот участок, который клином врезался в земли Фромана, зарившегося на эту полосу, и за который Лепайер только потому и держался с таким варварским злорадством. А Грегуар, едва он станет хозяином, тут же уступит его отцу. Мысль о том, что Шантебле увеличится за счет его земель, окончательно привела мельника в исступление.

– Вашего сыночка я отправлю на каторгу, а вас, если вы не уберетесь отсюда, вышвырну вон… Убирайтесь, убирайтесь немедленно!

Матье, побледнев, отступил перед этим безумцем. На прощанье он спокойно сказал ему:

– На вас свалилось несчастье. Я прощаю вам потому, что у вас сейчас большое горе. Впрочем, я ничуть не беспокоюсь, разумные дела улаживаются сами собой.

И снова прошел месяц. Однажды, дождливым октябрьским утром, обнаружили труп г-жи Лепайер: она повесилась в конюшне на мельнице. В Жанвиле нашлись люди, которые уверяли, что ее повесил сам Лепайер. На самом же деле с тех пор, как Антонен умер, она впала в черную меланхолию. Да и жизнь на мельнице стала невыносимой, супруги набрасывались друг на друга, как звери, запертые в одной клетке. Люди только удивлялись, как такая черствая и скупая женщина решилась уйти из жизни, расстаться со всем своим добром. Узнав о смерти матери, Тереза раскаялась в содеянном и, не желая оставлять отца одного после двух таких тяжких утрат, сразу же примчалась домой и поселилась на мельнице. Первые дни, проведенные ею с глазу на глаз с этим грубияном, доведенным судьбой до отчаяния, оказались очень и очень нелегкими. Но Тереза была девушка мужественная и решительная. Несколькими неделями позже она добилась согласия отца на брак с Грегуаром, что было, как говорил Матье, единственным разумным выходом. Обитатели фермы, куда блудный сын не смел являться, вздохнули с облегчением: до них доходили слухи, что молодая парочка жила где-то в отдаленном квартале Парижа, подозревали даже, что Амбруаз, человек без предрассудков, по-братски оказывал им помощь и снабжал деньгами. Хотя Лепайер и согласился на свадьбу, но продолжал хранить высокомерный и недоверчивый вид человека ограбленного, да и уступил-то он из эгоистического страха очутиться в полном одиночестве у разоренного, потухшего очага. Зато Матье и Марианна от всего сердца радовались такой развязке, положившей конец двусмысленному положению, от которого оба страдали, так больно обидела их непокорность сына.

Но случилось так, что после свадьбы Грегуар, по желанию своей жены Терезы поселившийся на мельнице, против ожидания, прекрасно поладил с тестем. Перелом в их отношениях наступил в результате одного довольно бурного разговора: Лепайер требовал, чтобы Грегуар поклялся, что после смерти мельника не уступит обитателям фермы, своим братьям и сестрам, того участка пустоши, который он до сих пор с упрямством крестьянина, потерпевшего неудачу, упорно отказывался возделывать. Грегуар такой клятвы не дал, но весело заявил, что не так уж он глуп, чтобы лишить свою жену лучшей части ее наследства, ибо рассчитывает возделать эту пустошь и превратить ее за два-три года в самый плодородный участок во всей округе. Чего ради то, что принадлежит ему, достанется другим? Все еще увидят, как он будет защищать своя владения. То же самое произошло и с мельницей. Первым делом Грегуар исправил старый механизм; но, не желая огорчать приверженного старине мельника, он отложил на время разговор о паровой машине и о том, чтобы подвести железнодорожную ветку, которая свяжет мельницу со станцией Жанвиль, – слова Матье еще с давних пор вскружили ему, молодому и дерзкому, голову. Так появился на свет новый Грегуар, остепенившийся лоботряс, сохранивший от своего сумасбродного отрочества лишь способность рисковать всем ради успеха задуманного предприятия; впрочем, теперь он мог рассчитывать на энергичную поддержку своей белокурой Терезы; молодые обожали друг друга и радовались, что могут наслаждаться любовью на старой романтической мельнице, обвитой плющом, ожидая того часа, когда можно будет ее сломать и воздвигнуть на ее месте большой и светлый мукомольный завод с новыми огромными жерновами, что было венцом их честолюбивых мечтаний.

В последовавшие за этим годы Матье и Марианне пришлось не раз пережить грусть разлуки. Наступила очередь трех дочерей: Луиза, Мадлена и Маргарита, одна вслед за другой, выпорхнули из родительского гнезда. Все три вышли замуж в этих же краях. Луиза, воплощенное веселье и здоровье, полная брюнетка с тяжелой копной волос и большими смеющимися глазами, сочеталась браком с жанвильским нотариусом Мазо, спокойным и рассудительным человеком, который безмолвно, лишь скупыми улыбками выражал свою радость по поводу того, что связал судьбу с таким беззаботным существом. Второй была Мадлена, золотистая шатенка, более хрупкая, более утонченная, нежели сестры; ее мечтательная красота удачно сочеталась с любовью к музыке. Это был брак по любви, у нее был настоящий роман с уже пользовавшимся известностью архитектором Эрбетом, красивым элегантным мужчиной, который владел небольшим парком возле Монваля, куда он приезжал отдыхать из Парижа. Затем Маргарита, самая некрасивая из всех трех, а вернее, просто дурнушка, обаяние которой крылось в ее доброте, стала избранницей доктора Шамбуве, крепкого, веселого и ласкового молодого человека, поселившегося во Вье-Буре, где он унаследовал практику отца и большой белый дом, который супруги отдали под богадельню. И после замужества трех дочерей в постепенно пустевшем гнезде с Матье и Марианной остались лишь два младших сына – Николя и Бенжамен.

Однако, по мере того как дорогие малыши подрастали и разлетались, другие малыши – от браков сыновей и дочерей – появлялись на свет. На заводе царил Дени, за восемь лет он обзавелся тремя детьми: мальчиками Люсьеном и Полем и девочкой Гортензией. Продолжая завоевывать положение в коммерческом мире, Амбруаз, однако, нашел время, чтобы подарить своему Леонсу маленького братишку Шарля и двух сестренок, Полину и Софи. Жерве у себя на ферме родил двух мальчиков, Леона и Анри, а у Клер, более шустрой, хотя и более молодой, было уже трое детей – сынишка Жозеф и две дочери, Люсиль и Анжела. Да и у Грегуара, на мельнице, появился толстый мальчуган по имени Робер. Не отставали и дочери, недавно вступившие в брак: у Луизы была двухлетняя дочурка Колетта, у Мадлены – шестимесячный мальчик Илер, Маргарита готовилась стать матерью, и ребенка решено было назвать Себастьяном, если это будет мальчик, и Кристиной, если родится девочка. Фамильное древо простирало во все стороны свои ветви, ствол его ежегодно давал мощные побеги, хотя Матье не было еще шестидесяти лет, а Марианне пятидесяти семи; бодрые, здоровые, полные цветущей силы, они радовались бесконечному росту этой ячейки человечества, которой они дали жизнь и которая приумножалась, захватывая вокруг себя пространство, словно лес, пошедший от одного дерева.

Но самым большим праздником, прославившим в ту пору Шантебле, было появление на свет еще одной девочки, Анжелины, – первой правнучки Матье и Марианны, родившейся у их внучки Берты спустя девять месяцев после свадьбы. В этой розовощекой девчушке как бы ожил, возродился Блез, которого семья не переставала оплакивать; она так была похожа на него, каким он был в младенческом возрасте, что Шарлотта, ставшая бабушкой в сорок два года, увидев внучку, расплакалась. Г-жа Девинь скончалась полгода назад, уйдя из этого мира так же тихо и скромно, как жила, завершив дело всей своей жизни, – вырастив и выдав замуж двух дочерей, хотя едва сводила концы с концами после потери всего своего состояния. Однако она еще успела подыскать для своей внучки Берты суженого, Филиппа Гаварда, молодого инженера, который получил назначение на пост помощника директора государственного завода, недалеко от Марея. Рожала Берта в Шантебле, и вся семья пожелала еще раз собраться в тот день, когда молодая мать встала с постели, чтобы торжественно приветствовать прадедушку и прабабушку.

– Ну вот, – весело сказала Марианна, склонившись над колыбелью, – малютки выпархивают на волю, а на их место рождаются другие, так что гнездо никогда не опустеет!

– Никогда, никогда, – растроганно подтвердил Матье, гордясь этой извечной победой над одиночеством и смертью. – Мы никогда не будем одни!

И все же им пришлось пережить еще одну разлуку и пролить немало горьких слез. Николя, их предпоследнему сыну, шел двадцатый год, а он все еще стоял на перепутье и не мог решиться, какую избрать дорогу. Это был смуглый, здоровый юноша с открытым и веселым лицом. Еще ребенком он обожал рассказы о путешествиях в чужеземные страны, мечтал о приключениях и пускался с истинно мальчишеской отвагой и упорством в далекие прогулки, откуда подчас возвращался с окровавленными ногами, но никогда не жаловался на боль. И наряду с этим он отличался необычайной бережливостью, держал свои незамысловатые сокровища в идеальном порядке, аккуратно складывая их в ящик, несмотря на насмешки сестер. С годами он становился все задумчивее, словно тщетно стараясь найти, где и как удовлетворить обе свои склонности: страсть к путешествиям и желание хорошо устроить свою жизнь. Один из самых младших в многочисленной семье, он не находил поприща, где бы мог приложить свои силы, всю накопившуюся в нем энергию. Братья и сестры еще до того, как пришел его черед, завладели всеми окрестными землями, так что временами ему казалось, что он задохнется здесь, умрет голодной смертью, и это он, мечтавший возделать бескрайние поля, выращивая свой хлеб! Не было свободного места, а значит, возможности существования, и он поначалу не знал, куда направить свои стопы, шел на ощупь, колебался. Однако его звонкий смех по-прежнему оглашал дом, он не обременял заботами о своем будущем ни отца, ни мать, ибо чувствовал себя в силах принять решение самостоятельно.

На ферме для Николя тоже не было места, поскольку все здесь перешло к Жерве и Клер. На заводе хватало одного Дени, который, будучи безупречным работником, управлял там всеми делами, и у младшего брата не было никаких оснований требовать раздела. Грегуар еще только-только обосновался на мельнице, и владения его были столь мизерны, что он при всем желании не мог уступить половины. Оставался один Амбруаз, и после нескольких месяцев колебания Николя в конце концов принял любезное предложение брата с единственной целью попробовать свои силы и ознакомиться с методами ведения крупных торговых дел. Состояние Амбруаза умножилось с тех пор, как умер старый дядюшка дю Ордель, оставивший ему свою комиссионную фирму, деловые связи которой со всеми странами света новый хозяин успешно расширял год от года. Как раз в это время он, человек широких взглядов на международные отношения, искал путей обогащения за пределами родной страны. И хотя Николя было тесно и душно в обширных магазинах Амбруаза, где громоздились богатства далеких стран, произраставшие под различными небесами, именно здесь он нашел наконец свое призвание, как бы услышал голос, звавший прочь отсюда, в неведомые страны, где еще не заселенные, не возделанные земли ожидали, когда их засеют, когда на них заколосится хлеб.

В течение двух месяцев Николя ни словом не обмолвился о решении, которое он вынашивал в глубине души. Он был скрытным, как все энергичные люди, которые предпочитают сначала все обдумать, а потом уже действовать. Уехать было необходимо, раз в родимом гнезде для него не хватало места; но уезжать одному – не означало ли это заранее обречь на провал великое дело освоения и заселения новых земель? В Жанвиле он познакомился с Лизбетой Моро, восемнадцатилетней девушкой, высокой и крепкой, чье завидное здоровье и деятельный, степенный нрав пленили его. Так же как и он, девушка задыхалась в узком кругу, куда ее загнала судьба, и рвалась на простор, в далекие края. Сирота, оставшаяся на попечении тетки, владелицы деревенской галантерейной лавчонки, она лишь из благодарности к своей второй матери заточила себя в темном магазинчике. Но тетка скончалась, оставив ей около десяти тысяч франков. И теперь девушка мечтала продать лавчонку, уехать, начать наконец жить. Как-то в октябрьский вечер Николя с Лизбетой договорились обо всем и рассказали друг другу то, что скрывали от остальных. Они смело решили рука об руку пуститься в путь на завоевание нового мира, создать новую семью в неведомых и дальних краях. Это был великолепный союз отваги и веры.

Только тогда, когда все уже было улажено, Николя сообщил родителям о своем отъезде. Вечерело, спускался осенний сумрак, все еще мягкий, однако в нем уже ощущалось первое дыхание зимы. Мучительная тоска охватила Матье и Марианну, когда они поняли все: на сей раз дитя улетает из родного гнезда не только для того, чтобы свить свое собственное гнездо на соседнем дереве в их общем лесу, – на сей раз предстоит далекий перелет за моря и океаны, разлука без надежды на свидание. Других детей они еще увидят, а Николя прощался с ними навсегда. Их согласие было тяжкой жертвой, величайшим вкладом в дело жизни, данью, которую жизнь взимала с их нежности, с их потомства. Для торжества всепобеждающей жизни от них требовали часть их плоти, этот излишек многочисленной семьи, переливавшейся через край, все ширившейся и заселявшей мир. И что ответить, как отказать? Сын, который не нашел здесь применения своим силам, уходит – и это логично, разумно. За пределами страны есть обширные, не заселенные еще континенты, и нет границ для семени, уносимого дуновением ветра. Кроме нации, есть человечество, есть рост, не знающий пределов, есть единый братский народ будущего, ибо, когда исполнятся сроки, вся земля станет единым градом истины и справедливости. Но, помимо этой великой мечты поэтов и провидцев, Николя, практичный, полный энтузиазма юноша, приводил и свои доводы. Он не хотел жить паразитом, он отправлялся на завоевание иных земель, где он будет выращивать свой хлеб, поскольку родина стала для него слишком тесной и нет у нее больше свободных полей. К тому же он уносил родину живой в сердце своем, именно он желал раздвинуть ее границы, расширить их далеко за пределы Франции, непрестанно наращивая для нее богатства и силу. Его привлекала таинственная, древняя Африка, открытая только недавно и уже достаточно исследованная. Сначала он отправится в Сенегал, затем, вероятно, проедет до Судана, в самую глубь девственных земель, где он мечтал создать новую Францию, огромное колониальное государство, которому суждено омолодить одряхлевшую расу: в дар родине он принесет новые земли. Вот здесь-то, под палящим солнцем, он решил подымать бескрайнюю целину, создать свое государство, основать вместе с Лизбетой новую династию Фроманов, новое, в десять раз большее Шантебле, Шантебле, населенное его потомством. Говорил он об этом с такой завидной решимостью, что Матье и Марианна нежно улыбнулись сквозь слезы, хотя сердца их разрывались от горя.