Текст книги "Наука и религия в современной философии"

Автор книги: Эмиль Бутру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

III
НАУЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ И НАУЧНАЯ МОРАЛЬ ВЪ СОВРЕМЕННУЮ ЭПОХУ

В системе Геккеля необходимо отличать идею от выполнения. выполнение носит характер эклектизма, едва ли выдерживающего критику. Геккель скорее сближает, нежели действительно объединяет Дарвина и Спинозу, Спинозу и Гете. Но возражения, касающиеся выполнение идеи, не всегда затрагивают ее самое. Быть может, Геккель сделался жертвой эклектизма исключительно вследствие тех трудностей, которые встречает каждая новая идея на пути к своему непосредственному осуществлению.

Та идея, которую ясно сознал и научно обосновал Геккель, заключается в следующем. Современный человек обладает одной несомненной достоверностью: наукой; и чем больше размышляет он над свойствами этой достоверности, тем яснее дает он себе отчет в том, что никакой другой достоверности в его распоряжении нет и, конечно, никогда не будет. Поэтому искать для какой бы то ни было из своих конструкций иной, не научной опоры значить обманывать себя самого, воздвигать заведомо непрочное здание.

Но, всегда сообразуя свои мысли с вещами, как того требует честность суждения, человек не хочет и не должен отказываться ни от одного из тех благ, которые, согласно его внутреннему сознанию, согласно его непреодолимому чувству, также связаны с природою вещей и в то же время составляют основу его благородства, его превосходства, его уважение к себе, его счастья.

Наука, говорят нам, индифферентна ко всему этому. Говорят это потому, замечает Геккель – и тут он высказывает свою руководящую идею, – что в науке видят только науку. Но, поразмыслите хорошенько над наукой, уясните себе при помощи разума ее принципы, ее методы, ее результаты; одним словом, создайте теми же самыми средствами, которыми порождена наука, научную философию, – и наука, развитая и расширенная таким способом., ничуть не изменяя своей природе, даст вам все теоретические знания, все практические директивы, которых требует высоко организованный человеческий дух, и которых чисто эмпирическая наука дать не в состоянии.

Этим путем традиционные религии действительно будут сделаны излишними, будут заменены. Религией будущего станет научная религия.

Недостатки выполнение нисколько, конечно, не компрометируют идеи Геккеля. И, вообще, принципы низвергаются и падают не потому, что они посредственно или дурно обоснованы, что они встретили страстные нападки и многократно были опровергнуты; их губит лишь отсутствие реального содержания, внутренней жизненности и энергии. Но идея Геккеля принадлежит к тем, которые в настоящее время господствуют среди интеллигенции.

Сторонники этой идеи делали всякого рода попытки реализовать ее, избегая тех погрешностей, которые у Геккеля угрожают ее скомпрометировать. Можно ли сказать, что попытки эти удались?

Философия, называемая научной, в наши дни бесспорно процветает. Она старается все лучше и лучше оправдывать свое имя. Но прогресс научных методов состоит в том, чтобы устранить мало-помалу всякие метафизические или субъективные данные и опираться исключительно на факты, и притом на факты, тождественные для всякого наблюдателя, факты объективные, факты научные. Вместе] с тем и научная философия старается с своей стороны обойтись без всякой апелляция е какой бы то ни было метафизической гипотезе. Она хотела бы не иметь иного базиса кроме науки, в буквальном смысле этого слова, не иметь иного органа, кроме разума, строго ограниченного теми логическими операциями, которых требует от него наука.

Научная философия, не отказываясь от рассмотрение проблем, более общих и более глубоких, чем те, которыми занимается наука в собственном смысле этого слова, стремится держаться всегда как можно ближе к науке; она хочет непосредственно примыкать к вей даже в тех случаях, когда предмет ее, по-видимому, выходит из пределов научной компетенции.

У тех из сторонников научной философии, которые серьезно считаются с вытекающими отсюда требованиями, позиция эта приводит к тому, что научная философия все более и более удаляется от теоретических и в то же время практических проблем, составляющих специальный объект религий. Если религии и могут быть затронуты изучением таких предметов, как природа научной гипотезы или принципы физической химии, то лишь очень косвенно и мало наглядно. Правда, науки биологические стоят, по-видимому, ближе к моральным и религиозным темам, ибо они говорят об условиях жизни, о развитии, о конкуренции, о приспособлении, об обществах и прогрессе. Но метод их, как и метод всякой науки, состоит в сведении высшего к низшему. Допустим теперь, что естественнонаучные понятия, о которых идет здесь речь, имеют практическое значение, аналогичное тому, которое принадлежит нашим нравственным понятиям. Разве согласился бы кто-нибудь помириться с тем, что человек должен регулировать свое поведение нормами, почерпнутыми из жизни существ, низших, чем он, – должен совершенно отказаться от своего человеческого самосознание и своей человеческой гордости? Если общество животных есть исходный пункт человеческого общества, то следует ли отсюда, что человеческое общество не может и не должно быть ничем другим, как обществом животных?

Вот почему мы видим обыкновенно, что профессиональные ученые отказываются от методического анализа и методической дедукции в тех случаях, когда им приходится разрешать философские проблемы, включенные до известной степени в самую науку, но выходящие за пределы науки, – когда им приходится касаться тех широких обобщений, которые немцы называют Weltanschaungen („миросозерцания“), и таким образом затрагивать вопросы, действительно занимающие собой моральное и религиозное сознание. Они излагают свои взгляды на научную религию не тем научным способом, каким излагаются общие законы, выведенные из частных законов путем наблюдения. В случайных сообщениях, предисловиях, заключениях, публичных лекциях прославляют они с величайшим красноречием благодеяние науки, ее величие, ее красоту, и те добродетели – терпение, самоотвержение, настойчивость, искренность, общительность, солидарность, преданность человечеству, – которые наука предполагает, и которые она развивает; и они блистательно заключают: наука царит повсюду. Лишь она одна обладает в настоящее время той моральной силой, которая необходима для того, чтобы обосновать достоинство человеческой личности и организовать грядущее человеческое общество. Только благодаря науке воссияет наконец желанное царство равенства и братства под святым законом труда.

Стремясь заместить религию, ученый опирается на благородство своей жизни, на возвышенность своей мысли, на престиж своей личности и своего гения в гораздо большей степени, чем на точные доктрины, научно выведенные из открытий самой науки.

Итак смутное понятие научной философии, как чего то среднего между наукой и религией, не выдерживает критики. Вместо того, чтобы противополагать религии науку, как самостоятельную единицу и как философию, многие задаются вопросом, нельзя ли создать особую науку, вполне отвечающую общим требованиям научного познания, но специально предназначенную для того, чтобы выполнят в жизни человека все те необходимые или полезные функции, которые до сих пор выполнялись религиями.

Такая специальная наука, поскольку она вообще может быть построена, будет, очевидно, моралью; и с разных сторон превозносится идея научной морали. Идея эта была встречена с величайшим пылом не только в теории: многие тотчас принялись за ее практическое осуществление. Одним из наиболее замечательных плодов этой работы является мораль солидарности.

Солидарность, в отличие от христианской любви или республиканского братства, есть научное понятие. Солидарность есть такой же закон природы, как тяготение. Это необходимое условие существование и процветание всякого человеческого общества. Наряду с этим и именно в силу этого солидарность есть предмет ясно выраженных или подразумеваемых желаний каждого разумного человека, ибо никто из людей, находящихся в здравом уме, не может предположить себя живущим вне необходимых условий своего существования.

Именно солидарность представляет то место встречи теории и практики, тот естественный переход от факта к акту, который необходимо было открыть, чтобы обойтись без религии. Человеческая жизнь требует руководящей нормы. Пока наука не могла ее дать, не оставалось ничего другого, как требовать ее у чувства. Мораль солидарности заполнила наконец этот пробел: найден пункт, в котором наука совпадает с практической жизнью. К тому же принцип, выражающий собою это совпадение, имеет исчерпывающее значение. Проанализируйте все обязанности, возлагаемые просвещенным разумом на человека: справедливость, помощь ближнему, личное самосовершенствование, терпимость, преданность семье, отечеству, человечеству, – все они объясняются, оправдываются и определяются одним этим научным понятием солидарности.

Мораль солидарности должна, по мнению ее адептов, сыграть ту самую роль, какую Геккель приписывал монизму, как религии. Для настоящего времени благодаря проповедуемой ею терпимости, благодаря ее сходству с разумными сторонами религий, мораль эта дает соединительное звено между религией и наукой. Но мало-помалу, по мере того, как будет развиваться ее практическое влияние, по мере того, как она будет укрепляться в умах, она сделается способной заменить собою религии; ибо она осуществит не только все то полезное дело, которое в состоянии произвести эти последние, но еще и другие задачи, более обширные и возвышенные, требующие умов, воспитанных научной культурой.

Солидаристы льстят себя уверенностью, что им удалось найти точное понятие, способное сделать из научной морали единую однородную реальность, а не эклектическую смесь разнородных дисциплин.

Открытие, значение которого трудно преувеличить! На заре современной науки Декарт усмотрел в протяжении, воспринимаемом чувствами и в то же время умом, соединительное звено между материальным миром и интеллектом. Нельзя ли, подобным же образом, отыскать соединительное звено между миром науки и миром практики? Солидаризм рекомендует себя, как такое соединительное звено.

Какова же его действительная ценность? Солидарность, говорят нам, есть данное науки. Бесспорно, наука показывает нам, что существа и явление зависят друг от друга. Одна из главнейших задач науки как раз и заключается в раскрытии отношений солидарности. Закон действия и противодействия есть закон солидарности. Но наука с не меньшим рвением устанавливает и исследует отношение независимости.

Паскаль писал: „Все части мира находятся в такой связи и в таком сцеплении между собой, что я считаю невозможным познать одну из них без других и без целого“. Быть может, теоретически этот поступок всеобщей солидарности правилен. Несомненно однако, что, допустив подобного рода принцип на практике, мы сделали бы невозможным всякое познание. Мы можем создать науку только в том случае, если допустим, что известные части природы более или мене независимы от других. Все то, что мы называем законом, видом, телом, представляет сравнительно устойчивую специальную солидарность и, следовательно, предполагает сравнительную независимость данного объекта от остальной природы. Открытие законов Кеплера и закона всемирного тяготение. не было бы возможно, если бы солнечная система не являлась до некоторой степени самостоятельным целым. Самые термины закона Ньютона указывают на то, что в известных случаях мы можем пренебречь воздействием одних тел на другие. И только по устранении влияние всех других обстоятельств высотою барометрического столба ртути всецело определяется давление атмосферы. Без сомнения, наука разыскивает проявление солидарности. Но задача ее всегда состоит в том, чтобы решить, какие проявление солидарности она должна допустить и какие кажущиеся или теоретически возможные ее случаи она должна отвергнуть; она может открыть солидарность лишь там, где сама Природа установила известные связи между явлениями, независимыми от других явлений.

Было бы таким образом чистейшим произволом ухватиться за понятие солидарности, устранив противоположное понятие. Солидарист, действительно избравший науку своей руководительницей, должен не в меньшей степени заботиться о разрушении солидарностей кажущихся и случайных, чем о выяснении солидарностей действительных и глубоких. Ему придется устанавливать отношение независимости и автономии столь же часто, как отношение солидарности и взаимной зависимости.

Но даже осуществив это отделение ложных солидарностей от истинных, солидарист выполнит только подготовительную работу; ибо он не может держаться тех солидарностей, которые даны в природе. Он несомненно хочет блага, справедливости, счастья людей. Что же? Решится ли он восстановить антропоморфический догмат, столь энергично опровергнутый Геккелем, решится ли он допустить, что природа, устанавливая свои виды солидарности, имеет как раз в виду удовлетворить человеческое сознание? Очевидно, солидарист может заимствовать у науки лишь простую рамку, лишь абстрактную форму солидарности. Человек оставляет за собой право вставить в эту рамку то, что удовлетворяет его нравственным потребностям. Он сохраняет значительную долю из того, что доставила ему природа, но лишь постольку, поскольку это заимствование у природы может быть, как говорит Декарт, оправдано на уровне разума.

Мы видим, таким образом, что принцип солидаристов, по-видимому, единый, в действительности является двойственным. Единое слово, как это часто случается, скрывает в себе две идеи. Это с одной стороны солидарность физическая, солидарность данная, безразличная к справедливости, сырой факт, который человек должен оценить со своей человеческой точки зрения; это с другой стороны солидарность нравственная, свободная, справедливая, идея, в которой человек видит предмет, достойный своих усилий, и которую, как все идеи, он может осуществить, лишь пользуясь на свой лад теми материалами, которые он находит в природе.

Другими словами, искомое соединительное звено между наукой и практикой не создается солидаристской системой. Система эта соединяет факт и идею чисто эклектически: назкак их одним именем, утверждает, что они в действительности составляют одно.

Правда, многие возражают на это: неправильно рассматривать нравственную солидарность, как чистую идею, и противополагать ее солидарности физической. Она также есть факт, экспериментальное данное, научная истина, ибо она имеет свой корень в человеческом инстинкте. Она есть лишь восприятие сознанием закона, свойственного человеческой природе, аналогичного законам физики. Человеческий индивидуум, подобно животным, рождается и живет, связанный специальной солидарностью с известными существами. То, что называют моральной солидарностью, есть лишь познание и теория этого вида естественной солидарности.

Постулат, на который опирается такое толкование, есть уподобление сознание зеркалу, не имеющему иных свойств кроме способности пассивно воспроизводить помещенные перед ним предметы. Метафора превращается в теорию. Но в действительности дело обстоит иначе. Человек находит в природе значительное количество весьма разнообразных солидарностей. Между этими солидарностями надо сделать выбор: такие то должны быть расторгнуты, такие то сохранены. Приходится даже вновь создавать солидарности, которые очевидно не даны, как таковые, например, солидарности, основанные на справедливости, на красоте. Разве имели бы место эти усилия, эта борьба, этот благородный неутомимый пыл, если бы все дело состояло в том, чтобы создать нечто данное и поддержать существующее? Очевидно, для того чтобы сделать выбор между данными реальностями, для того чтобы превзойти их, люди обладают или стараются овладеть таким критерием истины и ценности, который не совпадает с самими реальностями.

Откуда же берется такой критерий?

Нам говорят: он порождается инстинктом, сознанием, моральными потребностями человеческой природы, которые также являются фактами нашего опыта.

Здесь раскрывается двусмысленность, лежащая в основе теории. Забывают, что факты фактам рознь. Поднятие ртути в барометрической трубке есть факт, сознание идеи справедливости есть также факт. Но эти два факта совершенно различны по своей природе. Первый может быть сведен к точно определенным, объективным элементам, которые всеми людьми будут восприняты одинаково; совокупность таких элементов и есть то, что мы называем научным фактом. Второй есть представление идеального предмета. Правда он содержит в себе объективный элемент, а именно наличность в мыслящем субъекте известной идеи или скорее известного чувства. Но не на этот элемент обращено здесь внимание. В нас есть тысячи других чувств, которым мы придаем различную ценность: дело идет о том, чтобы обеспечить данному чувству преобладание над другими. Здесь апеллируют следовательно не к чувству, как таковому, а к той цели, которой оно может служить: справедливости, доброте, человечности, идеальной солидарности. Но справедливость и доброта не суть объективные и научные факты. Это непосредственные, субъективные, не анализированные представления, – прямая противоположность научным фактам. Это сырые, необработанные психические образования, совершенно подобные тем, которые наука считает своей обязанностью критиковать и по возможности сводить к точным и измеримым элементам. Мало того, данные эти – если только верить сознанию, на которое в данном случае как раз и хотят опереться– несводимы к научным фактам, так как они выражают собой претензию человеческого духа исправить реальность и предложить исследованию науки будущего такие факты, которые современная наука не в состоянии предвидеть.

После длинных и ученых скитаний мы опять подошли к тому пункту, на котором остановился Геккель. Чтобы удовлетворить одновременно требование науки и требования моральной природы человека, Геккель присоединил к Дарвину Гете, к struggle for life культ истины, красоты и добра; и система его, именуемая монистической, стала дуалистичной. Для достижения желанного единства, так называемая научная мораль была провозглашена синтезом познание и практики; но пока этой формулой ничего не достигнуто кроме сближение двух слов.

Или мы придерживаемся науки, науки достойной этого имени, – и тогда мы не найдем дороги в морали, или мы исходим из моральных требований человека, и тогда мы не в состоянии соединиться с наукой. Не достаточно дать себе имя, чтобы заслужить его.

Невольно возникает мысль, что в данном случае дуализм, в который поминутно впадают, несмотря на все усилия превзойти его, присущ самой постановке вопроса. Постановка эта очень ярко формулирована Геккелем: удовлетворить при помощи науки как практические, так и теоретические потребности человеческой природы.

Но наука есть познание и организация в одно целое научных фактов. Между тем потребности человеческой природы представляют научные факты лишь в своем физическом основании, а не в своем объекте, о котором здесь только и идет речь. Если это так, то имеем ли мы право утверждать a priori, что наука в состоянии удовлетворить человека? Не воспрещает ли нам наука всякий антропоморфизм, всякую мысль о предустановленной гармонии между человеком и вещами? Не требует ли она от нас постоянного недоверия к внушениям нашего сознания, к нашим чувствам, желаниям, которые не находятся ни в какой связи с объективной реальностью? Дуализм необходимо вытекает из самого характера той задачи, которая здесь ставится: свести к науке все потребности человека.

Научная религия, научная мораль приводят к анализу интеллектуальных и моральных потребностей человеческого духа, – к анализу, необходимость которого не была замечена самими этими системами. Прежде чем искать удовлетворение этим потребностям, необходимо спросить себя, в чем они состоят и чего они стоят. Если бы можно было доказать, что они только факты, что все то идеальное, возвышающееся над данным, что в них, по-видимому, содержится, иллюзорно, т. е. сводится в конце концов согласно естественным законам к тому же данному, – если бы это было так, тогда перед нами действительно имелись бы только факты, которые в свою очередь могут быть безупречно сведены к другим фактам чисто научного характера. Тогда надо было бы решительно устранить все то, что наводить на мысль о сверхъестественном, абсолютном, непознаваемом, идеальном: наука в узком смысле слова была бы для нас адекватным воспроизведением всех вещей, она сама оказалась бы нашей высшей потребностью, нашим абсолютом, нашим идеалом.