Текст книги "Приключения Питера Джойса"

Автор книги: Емельян Ярмагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава XIV

Храбрым человек бывает тогда, когда оставаться трусом значительно опаснее.

Изречения Питера Джойса

Прошло пять дней – время, протяженностью равное месяцу. Крис каждый день напивался до бесчувствия и нудно тянул бостонскую песенку: «Люди тресковые – все бестолковые: головы чешут хребтиной тресковою».

Он был того мнения, что удрать от команды «Стрелы» – штука нехитрая, если бы не кеч. Его кеч, небольшое рыбацкое суденышко с одной мачтой, был принайтовлен к корме люгера; в любую минуту его можно было пустить ко дну ядром «Голубой стрелы», а расставаться с кечем было выше сил Холкомба. С Алисой я больше не общался и сторонился ее. А она? Ничего. Как есть ничего. Ну да, конечно, – роскошь, удобства… О боже, каким я чувствовал себя несчастным!

Оба джентльмена, надо сказать, не питали ко мне ни малейшей неприязни. Пуританин Блэквуд удостаивал меня длинных религиозно-политических бесед о епископе Лоде: как смел этот жалкий поп вообразить, будто зароет бездну, вырытую между католической и обновленной церковью? Однажды я спросил его напрямик, может ли совесть пуританина мириться с убийствами и грабежами. Он посмотрел на меня с улыбкой превосходства.

– Вопрос сей объясняется вашей молодостью, мистер Хаммаршельд: разве благочестивейшее племя Авраамово [150]150
  Племя Авраамово – древние израильтяне считали себя потомками патриарха Авраама (библ.).


[Закрыть] не избивало своих врагов? Но перенесем этот вопрос в чисто деловую плоскость. Здесь важен общий баланс. Допустим, вы лишили кого-то жизни. Что ж, вы искупаете этот накладной расход, неизбежный во всяком деле, усиленным молитвенным бдением, строгим соблюдением «шабата» – а общий итог ваш сойдется!

Шарль ле Комб развлекал меня рассказами о своих выгодных операциях: как он, например, продал бочку китового жира за шестьдесят гульденов [151]151
  Гульден – букв, золотой, равный стоимостью ста центам (в XVII веке).


[Закрыть], как удачно обменял медный котелок на двадцать бобровых шкур, – в этом состояла проза его жизни. Но была и поэзия.

– Что наши подвиги! Вот де Сото [152]152
  Де Сото Эрнандо (ок. 1496-1542) – испанский конкистадор (завоеватель), исследователь нижнего течения реки Миссисипи и ее притоков.


[Закрыть] пересек эту страну со сворой собак и стадом свиней, – похохатывал он. – Это был гений со странностями: любил, например, спорить, чей меч острее. Поставит на колени индейцев, и все рубят им головы для проверки. Да, мсье, это был шутник! Но ему не везло. Он нашел только жемчуг в индейских могилах, а разве это стоило таких затрат?

Симпатичного этого говоруна я люто возненавидел после его разговора с Алисой, который я подслушал.

– Мадемуазель, – распинался улыбчивый француз, – один из знаменитых братьев Барбаросса напал на жалкий городишко Фонди, и знаете почему? Безумно полюбил урожденную княгиню Траджето по имени Джулия Гонзага. Я чувствую…

– И что же случилось с этой красавицей? – услышал я кокетливый голосок Алисы.

После этого я вовсе не мог ее видеть.

Холкомб тосковал по-своему. Часами он простаивал у борта, обшаривая глазами горизонт, и потом говорил мне с тяжелым вздохом:

– Сейчас от мыса Код до самого Лабрадора сельдь мечет икру. А что такое сельдь? Это приманка для трески. Лосось ушел в реки… Клянусь, они мне дорого заплатят за каждую бочку невыловленной рыбы!

Погода была тихая. Мы видели айсберг, проплывавший вдали, фонтаны, которые пускали киты: гренландский, белый, полосатик, наблюдали резвящихся тюленей-хохлачей. На пятый день меня вызвал к себе сэр Томас. Он лежал с отечным лицом и красными глазами, а вокруг были разбросаны мокрые платки и салфетки. От него сильно пахло вином и лекарствами.

– Жизнь – гадость, Бэк, – таким заявлением встретил он меня. – Молись, веди чистую жизнь или распутствуй – все едино! Мать… О, как ненавидел я ее в детстве и как боялся! Это она сделала меня рабом проклятой своей мечты. Ей все мало, Бэк, все не угомонится никак – ведь шестьдесят с лишком, а покоя нет! Сказать ли тебе? Страх! Вечный страх… Не помню ничего – ни наслаждений, ни злодейств – все, как вспомнишь, окутывает проклятый трясучий страх…

Вдруг он быстро приподнялся в подушках:

– Что это, Бэк? Что это там в углу?

– Ничего, сэр.

Он заревел страшным голосом:

– Убери их, Бэк! Разбей вдребезги их желтые костяные лица! Ой, они светятся! Они пускают в меня лучи!

Тихо вошла Алиса. Не глядя на меня, подала больному питье и присела возле его постели. Сэр Томас выпил, пометался, разбрасывая в стороны потные руки и постанывая, потом схватил руку Алисы и затих, бормоча: «Золотая, оловянная чаша… все равно, лишь бы подавала добрая рука…» Тогда Алиса встала и посмотрела мне в глаза. Она была бледна как полотно.

– Зови Холкома, Бэк, – сказала она странно возбужденным голосом. – Зови его скорей.

– Зачем? – спросил я. – Блэквуд и ле Комб пьянствуют у себя, Дик и швед бодрствуют.

– Нет, все спят! – крикнула Алиса. – Все до одного, я сама подсыпала им опиума. Скорей!

Она силой вытолкнула меня из каюты. Едва я вышел, навстречу мне с трапа скатился Холкомб.

– Готово? – спросил он. – Веревок, Бэк! Где эта проворная мисс? Черт побери, мы должны убраться до возвращения леди! За мной!

Когда мы ворвались в помещение для офицеров на шкафуте, нам представилась такая картина: опустив голову на руки, за столом, как бы замечтавшись, сидел мистер Блэквуд, на диване же, закинув голову назад, живописно раскинулся веселый француз. Оба спали тяжелым сном, вздрагивая и бормоча. Я вытащил их пистолеты, потом, расстегнув их пояса, связал им ноги. Руки Холкомб скрутил им сзади шнуром от портьер. Француз принял все как должное, пуританин же оказал некоторое сопротивление и даже шепотом проклял нас именем Иуды Маккавея [153]153
  Иуда Маккавей – легендарный библейский полководец.


[Закрыть]. Сложив их рядом на полу, мы бросились в конюшню. О ужас – Дик не спал! Он держал в руках мушкет и таращил на нас бессмысленные глаза. Холкомб пригнулся для прыжка…

– Не надо, – сказала Алиса. Она ласково обратилась к конюху: – Дик, отдай мне мушкет. Ты же знаешь меня, я твоя госпожа. Отдай его мне и иди себе спать.

– Слушаюсь, мисс, – еле шевеля языком, сказал Дик и отдал ружье. Потом, держась руками за борта, добрался до своего угла, свалился там и захрапел.

Холкомб куда-то исчез. Было близко к полуночи, и берег обозначала масса светляков, которые создавали там какое-то смутное мерцающее сияние; в борт била большая волна, дул теплый ночной бриз. На камбузе блеснула красная вспышка, и выстрел ударил так громко, что с мачт люгера с криками поднялись чайки. Мы кинулись к камбузу – оттуда вышел Холкомб, шатаясь, как пьяный.

– Швед там, – сказал он. – Вам незачем туда идти.

Из носа его от волнения пошла кровь. Я рванул дверь камбуза – оттуда вывалилось тело, чуть не опрокинув меня на палубу. Кок был застрелен через дверь. Опиум оказал на него слабое действие, и он пытался запереться изнутри.

С лихорадочной поспешностью мы собрали кое-какие вещи, оружие, бочонок с пресной водой, шкатулочку Алисы и провизию и спустили все на палубу кеча – Крис подтянул его под корму за канат. Потом он перебрался на свое судно, я передал ему на руки Алису и спрыгнул сам. Холкомб обрубил топором канат и поднял единственный парус, а затем оттолкнулся от борта люгера, и между нами и пиратским судном вскоре протянулось движущееся водное пространство.

Всю ночь Алиса говорила и говорила. Горько упрекала меня, зачем я покинул ее в трудную минуту и как посмел ревновать, усомнившись в ее, Алисиной, чистоте, когда вся душа ее изболелась от моего недостойного поведения. Я помалкивал, находя, что, раз все кончилось, излишне выяснять, кто прав, кто виноват. Судно успело отойти далеко, а она все говорила. Наконец Холкомб выразил удивление, откуда у такой маленькой мисс берется столько слов. Не найдется ли среди них одно коротенькое – насчет того, например, куда нам плыть? Тут Алиса умолкла и выжидательно посмотрела на меня. Я собрался с духом и говорю:

– В форт.

– С ума ты сошел! – вскрикнула Алиса. – Не слушайте его, Холкомб: после этого ужаса…

– Нет, Крис, плыви в форт, – говорю я. – Я не знаю, жива ли моя бабка или бедное ее тело покоится на дне морском, только я должен удостовериться в том или другом.

Алиса замолчала. Решение было принято, да выполнить-то его как? Выслушав мое описание бухты Покоя, Холкомб сказал, что оно подойдет для любого залива, которых на побережье примерно миллион. Хорошо бы знать по крайней мере, на севере или на юге от «Голубой стрелы» находится наш форт. Мы с Алисой принялись это выяснять, а Холкомб терпеливо дрейфовал, пока далеко на горизонте не показался знакомый силуэт «Голубой стрелы», к которой нас уже отнесло течением. Пришлось удирать со всей поспешностью, и Холкомб сказал, что доставит нас в Бостон, а там уж будет видно. Легкий кеч понес нас вдоль берегов; Алиса задремала на моем плече, и все шло хорошо. Плыли мы, плыли, и вот Холкомб говорит:

– Смотрите: пожар.

Действительно, в лесу поднимался густой столб дыма. Мы были недалеко от него, но почему-то не слышали гула, обычного в таких случаях. Холкомба удивляло и другое. Он пристально вглядывался в береговые чащи, потом повернул нос лодки и подошел к берегу совсем близко. Было непонятно, почему не видно бегущих животных. Зато слышался какой-то неравномерный перестук, будто множество молотков с перерывами и вразнобой заколачивают гвозди.

– Стрельба! – закричал я, вдруг все поняв. – Алиса, это горит наш форт. Наверное, это индейцы… Скорее туда!

Несколько поворотов лодки, и я узнал утесы бухты Покоя.

Мы плыли к первому из них с юга. Холкомб снял парус и мачту и вложил в уключины две пары длинных весел, которыми мы вдвоем с ним принялись работать. Кеч вплотную подошел к листве, свешивающейся с утеса, и мы тихо двигались в ее тени. Холодное красное солнце встало за морем, на поверхности вод клубились испарения; на берегу листья не шевелились, просвеченные блеском первых лучей, и тени были глубоки и длинны. Стрельба то прекращалась, то разгоралась. Когда из-за толщи листвы открылся вход в реку, мы увидели, что дым висит в небе тремя стволами и что на реке нет индейских челнов – она свободна.

Во мне поднялась ужасная тревога. Алиса схватила меня за руку и стала умолять:

– Не надо, Бэк. Я не хочу этого, слышишь? Они тебя избили, они подвергли пытке твою приемную мать, и у тебя больше нет долга перед ними, Бэк, родной, я не перенесу этого, ведь я только что тебя вернула! Холкомб, запрети ему!

Холкомб молчал и мрачно следил за тем, как я снимаю куртку и сапоги.

– Не могу, мисс Лайнфорт, – сурово ответил он. – Мальчик родился и вырос среди этих людей. Какие они ни есть, он возвращается к своим. Каждая сельдь идет в своем косяке.

– Крис, – сказал я, готовясь прыгнуть за борт, – милях в шести отсюда по реке, скорей всего у индейцев племени скуанто, обретается Питер Джойс по прозвищу Одинокая Сосна. Не сможешь ли ты его известить?

– Я слышал о нем, – сказал Холкомб. – Знаю несколько рукавов этой реки, проберусь. По-настоящему надо бы и мне с тобой, да без меня эта мисс примет север за юг. Прощай!

В моих ушах еще звенел жалобный крик Алисы, когда вода сомкнулась над моей головой. Встречное течение гнало обратно в море, но я держался около берега, где оно послабей. Что-то сильно булькнуло, и перед глазами мелькнула косо уходящая в воду палка… Я нырнул. Индейцы не были бы индейцами, если бы они удовлетворились одной стрелой. Свист и бульканье сопровождали меня вплоть до того места, где река, суживаясь, делала поворот и где сквозь лиственные навесы проглядывали темные стены форта.

Честное слово, до сих пор слышу завывания и вопли краснокожих, треск огня и ружейные хлопки, которые тогда так страшно терзали мой слух! Горели дома в поселке. Горела одна из башен форта. Мне было видно, как защитники спускали из люка галереи бадью, чтобы зачерпнуть воды. Туда тоже летели стрелы, изредка втыкаясь в бадью, совершающую путешествие вниз и вверх.

Руководимый сверхъестественной догадкой, какие рождаются только в подобные минуты, я глубоко нырнул, а затем вынырнул как раз под галереей. В черных заплесневелых бревнах над моей головой открылось квадратное отверстие, в которое вновь опустилась бадья. Я ухватился за ее веревку – и был глубоко разочарован, когда бадья с веревкой осталась у меня в руках, а из люка высунулось дуло ружья.

– Не стреляйте! – возопил я и нырнул возможно глубже, чтобы освободить дорогу свинцовой пуле.

К счастью, у Тома Долсни был чуткий слух, иначе бы мне тут и конец. Он убрал ружье и высунул голову из люка, чтоб разглядеть, кто подает голос из воды, а меня тем временем отнесло ярда на три. Когда я приплыл обратно, в воду шлепнулась новая веревка.

Поверьте, ничего забавного нет в том, чтобы лезть наверх по веревке, раскачиваясь, как маятник. Но это качание меня и спасло: оно помешало индейцам прицелиться, и две благословенные дюжие руки, подхватив меня, втащили из люка в галерею.

Первое, что я там увидел, это портрет старой Киллигру, в котором торчала индейская стрела. Всю галерею заволокло дымом от горевшего блокгауза, сильно воняло порохом, и квадратное лицо честного Тома было черным от гари.

– Работы тут немного, – сказал он, всунув в мои руки ружье. – Стой у люка и почаще черпай воду да стреляй, если они появятся на реке.

– Пальцем не шевельну, Том, – сказал я, – пока мне не ответят правдиво и ясно: что сталось с моей приемной матерью?

– Никто из наших дурней ничего тебе толком не скажет, – заторопился Том, – я знаю немногим больше других, и то потому, что первым увидел дикарку еще на реке. Бог надоумил меня крикнуть ей, чтобы она поспешила в море… Кажется, она подоспела к камню вовремя. Потом челн скрылся из глаз. Живы ли они? Клянусь святым Майклом, Бэк, нам это неизвестно!

– Ладно, – сказал я, – сейчас не время, а потом я заставлю каждого из вас держать передо мной ответ. Можешь идти, Том: я справлюсь и один.

Вода была действительно нужна: в соседнем блокгаузе стойко боролись с огнем Ален и Джон де Холм. Кашляя и задыхаясь, они поочередно вылезали через люк на крышу и заливали огонь, который мало-помалу угасал. Том в это время убежал вниз, и минут через пять рявкнула крепостная пушчонка. Раздалось «ура». Тогда я покинул свой пост и отправился в правый блокгауз.

Здесь было что-то вроде лазарета: на полу, на разостланных тюфяках, лежали наши раненые, и среди них – Чик Старший. Из-под окровавленной повязки на его лбу смотрели в потолок незрячие глаза. Я опустил на них веки и сошел вниз. В нижнем этаже, тесно прижавшись друг к другу, на узлах сидели старики и дети. Томас Бланкет, с перевязанной рукой, мерным голосом читал им из библии четвертый стих главы восемнадцатой откровений Иоанна Богослова:

– «И услышал я иной голос с неба, говоривший: выйди от нее, народ мой, дабы не участвовать в грехах ее и не подвергнуться язвам ее…»

Увидев меня, он опустил глаза. Одна из старых женщин сказала ему:

– Вот ты обидел юношу, и мать его приемную убил жестокой смертью, и выгнал его – а он вернулся, чтоб «подвергнуться язвам» нашим. Чего же стоят наставления твои?

И проповедник, закрыв библию, тихо вышел из блокгауза.

Я пошел за ним. У частокола, прислонив ружья к бревнам, сидя и лежа отдыхали наши мужчины и женщины: они бились вместе, жена рядом с мужем и сестра с братом. Том Долсни весело помахал мне пальником: он хлопотал около пушки, которая закоптелым дулом смотрела в темный притихший лес. Я заглянул за бруствер. Там и сям лежали убитые индейские воины в боевой раскраске, тела некоторых из них свесились через колья частокола.

Глава XV

Все индейцы нехорошие. Они жгут врагов на кострах – этого никогда не делали добряки инквизиторы. Они пытают пленных – так не поступали мягкосердечные испанцы-конкистадоры. А все потому, что у индейцев не было кротких и любящих правителей вроде Цезаря Борджиа или герцога Альбы…

Изречения Питера Джойса

Односельчане встретили меня так, как будто ничего не произошло. Некоторые говорили: «Что, вернулся? В гостях хорошо, а дома лучше…» или: «Вот и ты, Бэк. Свой своему поневоле брат». И я улавливал в этих коротких приветствиях виноватую нотку одобрения. Увидел меня и Роберт дель Марш. Он широко ухмыльнулся и подошел ко мне с протянутой рукой. Дель Марш, который усерднее других тащил мою бабку в воду, к проклятому камню, и смеялся надо мной, когда я умолял ее спасти! Все пережитое всколыхнулось, и я ударил его изо всей силы кулаком в лицо.

Он был богатырского сложения, поэтому устоял на ногах, сплюнул кровь, вытер губы и сказал:

– Не торчи, Бэк, около амбразуры: подкрадутся и пустят стрелу.

С тем и отошел в сторону. Убитые лежали и с нашей стороны частокола, тела индейцев вперемежку с телами моих односельчан. Среди них были две женщины. На северной пушке, обняв ее руками, лежала девушка – это была Люси Блэнд. Отец ее, Джон Блэнд, стоял около. Глаза его странно блуждали. Он схватил меня за руку и зашептал:

– День судный пришел, и спустился огонь с неба. Слышишь, как тихо? То веет своими крыльями Азраил, ангел смерти. Скоро прилетят черные нетопыри, и станет светло, и смрадно, и грозно в пламени адовом…

– Рехнулся, – проворчал дель Марш, забивая пулю в ствол ружья. – Не слушай его, малыш. Вставай сюда, бери ружье. Знаешь притчу про кота, которому крысы отгрызли лапу? Хозяин сделал ему деревянную, и как поступил кот? Стал лупить ею крыс по головам! Так и мы!

Раздался глухой рокот барабанов, потом гортанная перекличка лесных голосов. Из леса показался воин в рогатом шлеме, в шкуре черного медведя. У него была палица и щит, он ударил в щит палицей и что-то прокричал.

– Не пали из пушки, Том, – крикнул дель Марш. – Они что-то предлагают…

Воин с рогатой головой продолжал что-то выкрикивать. Это был не кто иной, как наш знакомый – Низко Летящий Ворон. Потом он снова ударил палицей о щит, и из леса вышли вереницей воины, которые несли в руках копья с развевающимися шкурами или тряпками на концах. Процессия обошла наш частокол в стройном порядке, потрясая знаменами. Затем воины вдохновились на какую-то судорожную пляску, во время которой приблизились к частоколу и воткнули копья в землю. Ворон снова сказал речь, после чего воины, оставив свои знамена там, где они стояли, чинно удалились вместе с ним.

– Это что – опахала? – кричали наши. – И впрямь сегодня жарко, льдины – и те обмахиваются веером!

Дурачества прекратились, когда всмотрелись в эти своеобразные значки, торчавшие перед нашими глазами на уровне верхнего среза частокола. С места мне не сойти – это были скальпы! Да, множество скальпов, не менее тридцати-сорока. Человеческие волосы, аккуратно натянутые на обручи с какими-то знаками по краям; в дальнейшем мы узнали, что индейцы рисуют их, чтобы точно указать, как и когда убит владелец скальпа. Так, топорик означал смерть от томагавка, красный круг – что дело происходило днем и так далее. Вот какая обстоятельность!

Ветерок шевелил эти страшные знамена из человеческих волос: русых, черных, каштановых, седых. Были и рыжие. Да, ярко-рыжие длинные волосы, и, конечно, я их узнал. Среди волос, снятых с людей экипажа «Голубой стрелы», был и ее скальп – дамы старинного английского рода, бесславно, нелепо и неправедно погибшей в этих лесах. Из-за чего? Из-за смешной ошибки, из-за неутолимой жажды новых кровавых приключений, из-за гремящей, как набат, мечты, окончившейся лепетом маленького бубенчика. И вся ее великолепная, сверкающая, страшная эпопея, с длинным списком невероятных подвигов и преступлений, ныне отозвалась в моих ушах жалкой болтовней золотой погремушки.

Я наскоро объяснил нашим, что все это означало. Языком своих кровавых символов индейцы рассказывали, что с нами будет. Нас ждет такая же участь, предупредили они, как этих презренных, кровожадных бледнолицых, которые вторглись к ним со своими непонятными речами и нелепыми требованиями. «Смотрите, что сделали с этими белыми! То же будет и с вами!»

– Крышка, – кратко подытожил дель Марш, осмыслив мой рассказ.

– Это суд божий, – добавил Том Бланкет. – Это возмездие. Мы поступали неправо. Но неправо поступили и те, что с корабля вторглись в эти тихие леса с мечом и огнем. Не потому ли свершилось сие гибельное нападение, что ему предшествовал тот корыстный поход?

– Все ясно, – сказал я, заряжая ружье. – Остается ждать помощи с запада.

В лесу загудели барабаны, раздалось ужасное улюлюканье, заныли тетивы, и воздух рассекли десятки стрел. В ответ мы затянули псалом Давида: «В свой срок придет господь – тогда… – Пауза. И – дружным ревом: – …не жди спасенья – жди суда!»

И у этих врагов была та же тактика – выскакивать из-за деревьев, плясать и завывать, пуская стрелы, – но теперь индейцев было много, целое племя абенаков и отряд союзных с ними пекота, человек полтораста. Единственное, чего им не хватало, чтобы с нами покончить, это согласованных действий. Каждый воин сражался сам по себе: лез на частокол и прыгал на нас оттуда, появлялся, где не ожидали, и тут же падал от удара прикладом, от пули. Иногда настроение у атакующих менялось и часть бежала в лес, по пути оборачиваясь и прицеливаясь стрелой в защитников форта или грозя им томагавком.

В такую именно минуту я снова увидел Низко Летящего Ворона с группой старшин. В полном боевом оперенье, не считая нужным прятаться за деревьями, они стояли на открытой поляне в величественных позах и стыдили малодушных, указывая на нас рукой: туда, на частокол! Я сообщил о них Тому Долсни. Том хорошо знал свое дело, он и в Англии имел славу хорошего канонира. Один он действовал у пушки, один он ее наводил. А когда она рявкнула огнем, рассеивая визжавшую по-кошачьи картечь, мы увидели смерть Ворона и смерть его товарищей. Но и нас она посетила. Стрела поразила Томаса Бланкета в грудь. Держась рукой за ее древко, он произнес:

– В руки твои, господи…

В ту же минуту на плечи дель Марша спрыгнул воин огромного роста, вцепившись в него, как рысь. Иомен крякнул, завел свои лапищи за спину и схватил индейца за лодыжки; потом сорвал его с себя и швырнул. Смуглое тело ударилось о частокол и легло к его подножию безжизненным. Дель Марш утер пот, взглянул на лежащего проповедника и сказал свое надгробное слово:

– Крепкий был Том-мельник. Моисей – и то бы его не переспорил!

Снова пальнул Долсни, и снова отхлынули индейцы. Нас мало осталось, сорок пять человек, считая с женщинами, и пришло время отступать. По команде дель Марша женщины стали уносить тела павших в блокгаузы. Тут на возвышение перед частоколом взобрался Джон Блэнд. Махая руками, вертясь, словно мельница, так что вздыбились над его головой седые волосы, он неистово выкрикивал какую-то мешанину из пророчеств Амоса и Иеремии [154]154
  Амос, Иеремия, Осия – имена библейских пророков.


[Закрыть]: «И поражу дом зимний вместе с домом летним, и исчезнут домы с украшениями из слоновой кости, и град сей опустеет, останется без жителей!» Первая стрела воткнулась ему в плечо. Он скривился от боли, но продолжал кликушествовать, называя себя пророком Осией, предсказывая гибель Самарии [155]155
  Самария (Шомерон) – древний город в Палестине, основанный около 875 г. до н. э. Разрушен римлянами.


[Закрыть] и тому подобное. Вторая стрела, третья… Казалось, он, как магнит, притягивает стрелы. Когда его тело свалилось к подножию частокола, оно было так утыкано ими, что страшным образом напоминало дикобраза.

Чик Младший меж тем кончил свои приготовления – в руках его оказался глиняный горшок с крышкой, набитый порохом. Он поджег фитиль и швырнул его за частокол. Описав дымную дугу, самодельная граната разорвалась в самой гуще атакующих. Наступило полное замешательство. Враги толпой скрылись за деревьями.

– Картечь кончилась, – сказал Том Долсни. – Надо уходить!

– Конец, – сказал дель Марш и плюнул с яростью, потому что в плече его торчала стрела. Он вырвал ее и побежал прочь от частокола, подхватив раненую руку здоровой. Еще раньше к блокгаузу бросились женщины. Том, скорей по привычке старого канонира, чем по необходимости, заклепал обе пушки гвоздями и тоже, ругаясь, бросил свой пост. Я ушел одним из последних и, захлопнув за собой двойную дубовую дверь, заложил ее железной лапой засова.

Когда между нами и смертью оказались дубовая, усаженная гвоздями, в руку толщиной дверь и бревна стены, каждое с туловище мужчины, настало молчание. Наблюдатели приникли к окнам блокгауза и галереи, высунув из них дула ружей; женщины в молчаливом согласии образовали цепь, чтобы тушить огонь, если его снова принесут зажженные индейские стрелы. Молчание было тугое, словно сжатый кулак: раненые не смели стонать, старые люди, подперев ладонями головы, сидели молча, в позах смиренной готовности к худшему. Губы их двигались почти беззвучно, и слова шелестели, как листья:

«Во имя отца и сына…» – «Верую в тебя, вседержитель…» – «… ибо не ведают, что творят».

Роберт дель Марш, крепко прикусив губу, положил на тряпку барсучий жир и правой рукой сделал себе перевязку. Чик Младший стоял у тела брата; оперев подбородок о срез ружейного дула, он смотрел на мертвого жадно, вопросительно, точно ждал от него указаний. Том Долсни, приземистый хлопотун, наготовил пыжей и зарядов и деловито изучал помещение, как бы спрашивая себя, что же еще надлежит совершить. Ален Буксхинс успокаивал сурка, нежно прижимая его к животу. Джон де Холм молился.

– Почему не суются сюда краснокожие горланы? – выглянув в окно, удивился дель Марш. – Эге, они все еще чистят перышки: Чик здорово их подпалил!

– Проповедник помер, – сказал Чик. – Теперь некому произнести нужное слово. Брат мой – вот он бы мог…

– Так и быть, я скажу тебе нужное слово, – отозвался дель Марш. – Ступай-ка, брат Чик, в тот блокгауз, который горел, да посмотри, как там порох. Сделай фитиль из пеньки, промажь его салом хорошенько и от бочек проведи сюда. Вознесемся, братья, дружно. И скальпы свои захватим на небеса, и индейцев дюжину-другую. Как, Бэк, согласен вознестись?

– Идет, – сказал я. – Последний из нас подожжет фитиль. Отличный выйдет фейерверк.

– Да, – сказали в углу, – это правильно и мудро. Ибо так Самсон [156]156
  Самсон – библейский герой, обладающий нечеловеческой силой.


[Закрыть] в последний миг жизни унес с собой филистимлян [157]157
  Филистимляне – одно из племен Древней Палестины.


[Закрыть].

Дети серьезно, блестящими глазами смотрели на взрослых. Мальчуган лет шести осведомился, не будет ли это больно. Его успокоили, и он затих. Одна из женщин заплакала: у нее на коленях уснула девочка. «Пусть я, – тихо сказала мать, – но дитя за что? Ведь не смыслит еще…»

– Надо о погибших сказать слово, – тревожился младший Чик. – Нехорошо же это. Кто-то должен о них сказать, пока мы живы.

Он все оглядывался, как бы в поисках оратора. Но ответил ему опять дель Марш: «Вот тебе верное слово: ступай к бочкам!» И Чик покорно ушел. А дель Марш попросил меня:

– Скажи хоть ты это слово, Бэк. Человек ты молодой, но сведущий. И, как оказалось, верный до глупости.

– О каждом скажи, – попросили женщины. – Каждый павший его достоин. Когда мы уйдем следом, кто-нибудь скажет и о нас.

Все глаза обратились ко мне. Что случилось со мной? Я затрепетал, как Блэнд накануне своих откровений, кровь бросилась мне в лицо, и волосы встали дыбом. Кажется, в последний раз я почувствовал в себе грозную силу «внутреннего озарения».

– Во-первых, о Томе Бланкете, – начал я, и настала тишина внимания. – Не добр он был и не мудр – не стану лгать. Но был до конца с нами, свято верил в то, что делал, и умер как мужчина.

– Аминь, – одобрили меня. – Продолжай.

– Джон Блэнд был вовсе плохой, завистливый человек. Это он оклеветал мою приемную мать. Но пусть и ему откроется свет, ибо очень уж сильно он пострадал.

– Аминь, – согласились слушатели.

– С ними и всех других упокой ты, господи, – громко пророчествовал я. – Люди были темные, принимали день за ночь. Но жаждали истины, искали ее бескорыстно и долго, в трудах и мучениях невероятных. И положи ты, господи, на одну чашу весов ошибки и преступления наши, на другую – горести и страдания. И увидишь, что перетянет. А тогда простишь нас и примешь в лоно свое!

– Вы слышали слово, – сказал дель Марш. – Лучше не скажешь. А теперь – за дело! Закрыть окна матрасами! Протянуть фитиль сюда, да не топтать его ногами! Том Долсни, бери на себя окна, что на восток, западные возьмет Чик, а я и Бэк – те, что над дверью. Крыша – ваше дело, Ален и Джон! Вы, женщины, заряжайте и передавайте ружья. Разрази меня гром, если не отправлю я в ад еще с десяток пернатых этих чертей, праведно это будет или неправедно!

В окно было видно, как индейцы лезут через частокол – неустрашимо, прямо под наши пули. Но дель Марш запретил стрелять, потому что хотел узнать, что они будут делать. А также потому, что пуль осталось мало – по десятку на человека. Один из индейцев – судя по одеянию и осанке, начальник – бесстрашно подошел к двери и постучал в нее обушком томагавка:

– Иенгиз иметь уши. Абенак говорить.

– Говори! – прогремел дель Марш.

– Ты много послал индеец далеко. Не вернуть совсем. И много-много белый воин теперь спать – не разбудить. Ты сидеть большой дом, крепкий, бросать абенак громкий огонь. Не надо! Глаза-огонь, закрыть, абенак свои воин уноси, уходи. Всё.

Подумав, он добавил, старательно выговаривая слоги: «Все хо-ро-шо!»

– Брешешь ты, краснокожий, – ответил дель Марш. – Первый напал, а теперь хитришь?

Абенак помолчал – не скажут ли еще чего-нибудь? Потом возразил:

– Белый иметь два языка. Красный – один! – Он поднял вверх один палец. – С моря пришел много-много белый, злая скво с ними. Сидел большой зверь… Смотри!

Индеец вынул из-под плаща лошадиный череп, очищенный от мяса – очевидно, вываренный, – и показал.

– Ладно, счет сходится, – сказал дель Марш. – Забирай своих убитых приятелей и уходи, да смотри у меня – без хитростей! А если вздумаешь…

И тут со всех сторон застучали выстрелы.

Они были частыми, как град. Пули, щелкая, впивались в стены форта – мы, будучи внутри, слышали их ноющее пение. Абенак пошатнулся, провел ладонью по груди и упал на колени. Приподнимаясь, он что-то запел. Странно, но я почувствовал, что ему больно, очень больно, нестерпимо. Потом он упал вниз лицом. Индейцы разбегались, перелезали через частокол и падали. Спустя минуту форт опустел.