Текст книги "Приключения Питера Джойса"

Автор книги: Емельян Ярмагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Глава V

Собаки грызутся из-за кости. Им бы сделать кость Символом Веры – тогда собачья грызня станет борьбой за священные идеалы, а искусанные в свалке псы – святыми мучениками.

Изречения Питера Джойса

Утром бабку арестовали.

Выполнить это явился посланец, который едва держался на ногах: мне же пришлось разыскивать его служебный жезл в канавах. Констебль Боб Уорвейн то сурово твердил: «Присяга есть присяга!», то хныкал, просил прощения и норовил облобызать ручки мистрис Гэмидж. В записке, которую он передал вдове, стояло: «Достопочтенная мистрис Гэмидж! Вы конечно поймете, что я вызываю Вас в Соулбридж с помощью этого дурака Уорвейна не для того, чтобы посадить на хлеб и воду. Однако мое стремление быть Вам полезным пока ограничено особыми обстоятельствами. Ваш слуга солистор [40]40
  Солистор – звание поверенного в низших судах.


[Закрыть] Роджер Патридж, эсквайр».

Питер долго рассматривал подпись, чему-то усмехаясь.

– Надо идти, – сказал он. – Очевидно, Рокслей подал жалобу, и лучший способ утихомирить этого негодяя – тот, который указан в письме.

Бабка на этот раз послушалась, и мы двинулись в путь таким порядком: впереди ковылял Боб, размахивая жезлом, как знаменем, за ним – я, оберегая жезлоносца от канав и рытвин, позади – арестованная. Питер остался дома.

У ворот Соулбриджа нас встретил дворецкий Джон де Холм. Именем госпожи Алисы Лайнфорт он пригласил м-с Гэмидж в гостиную, Боба выдворил пинком за ворота, а меня направил в контору к сэру Патриджу.

– Дрянные дела, Бэк, – сказал мой шеф. – Стекло стоит дорого: оно доставлено в Соулбридж, помнится, морем. Лучше бы она запустила башмаком во что-нибудь дешевое и небьющееся – в тебя, например! Викарий требует суда, и в этом случае я перестаю быть просто стюардом. Он может состряпать на меня донос членам выездного суда или подать прошение в епархиальный суд.

– Он получит от меня заряд дроби в спину, – сказал я.

– Этого еще не хватало! – рассердился Патридж. – Вот запру тебя, пока не выучишь наизусть весь английский «Судебник»… Изволь вспомнить, с кем говоришь!

На голове мистера Патриджа был рогатый парик, а на его плечах – судейская мантия. О том, что сегодня присутственный день в маноре, я и забыл.

Зевнув, Патридж взглянул на стенные часы.

– Выбрось все из головы; время открывать присутствие, – сказал он и вдруг прислушался: – Что за переполох там, на дворе? Чего раскудахталась эта шестерка горничных? Вечно они бегают друг за дружкой, как выводок куропаток, а на портьерах полпальца пыли. Сходи узнай!

– Незачем ходить, сэр: у ворот голландцы, я вижу их из окна. Ой, они идут сюда!

– Не суетись. Напяль вон тот старый шлем на голову, а в руки возьми алебарду – она в углу. Встань у двери и, как войдут, прегради им путь алебардой. Куда девался забулдыга Уорвейн? Не буду я Роджер Патридж, если не засажу его в бочку с дырками для головы, рук и ног: славно он в ней проспится!

Моряки-голландцы явились впятером. Они качались точно в бурю на корабле; рожи были заспанные, за поясами ножи и пистолеты. У первого, с лицом толстого мальчика и сплошным седым сиянием вокруг него, в зубах висела фарфоровая трубка. Чудовищной волосатой лапой он отодвинул мою алебарду вместе с портьерой, очевидно не заметив моего оружия. Страшно завоняло рыбой и ворванью в сочетании с запахом крепчайшего табака.

Патридж, надо отдать ему справедливость, даже бровью не повел. Откинувшись в своем кресле, в черной мантии и большом завитом парике, он сидел непроницаемый и строгий – ни дать ни взять, само английское правосудие, когда оно в трезвом состоянии. Голландский шкипер схватил перо и на оборотной стороне какого-то документа довольно схоже нарисовал свое судно. Придвинул рисунок к Патриджу и крепко стукнул себя по груди кулаком:

– Ушел… э… как сказать? Не сам. Украл. Я, Йост Унзак, убью!

– Подойди сюда, Бэк, – брюзгливо сказал судья. – Нарисуй ему пиратский флаг – ну, какого-нибудь Веселого Роджера, – растолкуй, что это дело не наше, и пусть проваливают: я задыхаюсь от вони.

Как мог. я выполнил задание. Правой ручищей шкипер вцепился в борт моей куртки и притянул меня к себе. В его красноватых глазах горела медвежья злоба.

– Юнга! – сказал он. – Бог – видишь? Веревка и петля. Бубух!

Высунув язык, он похоже и страшно изобразил муки повешенного. Потом треснул кулаком по столу так, что чернильница подскочила на полфута, выстрелив содержимым в стены, круто повернулся – и вся команда, производя обвальный грохот сапогами, выбралась из конторы. Пока я сражался с чернильным потопом, а судья проветривал помещение, в окне возникла бледная физиономия дворецкого Джона де Холма. Он горестно возвестил:

– Сэр, голландцы украли у нас лошадей!

– Как! – взревел Патридж. – Повтори!

– Четверку серых фламандцев, сэр, тех, что в яблоках. Конюх и пикнуть не посмел. Они приставили ему пистолеты к животу, запрягли коней в телегу и погнали их по большой плимутской дороге,

В час дня началось судебное присутствие.

Патридж просматривал протоколы курии, Джон де Холм докладывал:

– Роберт дель Марш и Иоганн Шоурби! Джон Чик Младший с братом Эмери Чиком Старшим! Уильям Кентерлоу! Томас Долсни!

Все это были члены манориального суда, или курии, – зажиточные местные иомены, ярые пуритане. Они входили – прилизанные, чопорные, тяжеловесные, в своих долгополых черных кафтанах с большими карманами и бронзовыми пуговицами. Кланялись, наивно оглядываясь по сторонам. Садились рядом.

– С каждого по два шиллинга! [41]41
  Шиллинг – серебряная монета стоимостью 12 пенсов.


[Закрыть] – объявил судья.

Послышалось звяканье. Патридж хладнокровно сгреб деньги в ящик стола, а я занес в протокол: сего числа у таких-то изъят налог в пользу бедных прихода Стонхилл.

– Теперь, любезные, потолкуем о деле, – сказал судья. – Кто кроме своего фригольда держит еще землю по копии, знайте: обычаи манора двадцатилетней давности уже не считаются «незапамятными», и копии ваши, права per cartam [42]42
  Права per cartam – право держать землю по копии (см. копигольд).


[Закрыть], не стоят куска той кожи, на которой они нацарапаны.

Пронесся общий сокрушенный вздох.

– Да, такой копигольд отныне становится лизгольдом [43]43
  Лизгольд – аренда земли.


[Закрыть], – неумолимо наступал мой шеф. – Земелька освобождается, и я ее вам же сдам в аренду по разумной цене: три годовых дохода. Хотите – берите, не хотите – найду лизгольдеров в Плимуте, они дадут больше.

Иоганн Шоурби простонал, что судья слишком скор – за ним просто не угнаться! Роберт дель Марш побагровел: его копия, мол, помечена 1597 годом – Патридж бесстрастно ответил, что он не нашел такой даты в книге манориальных записей. Далее он сообщил, что рабочим нужно платить восемь пенсов [44]44
  Пенс – правильнее – «пенни». Мелкая монета стоимостью 4 фартинга.


[Закрыть] в день и харчи или двенадцать без харчей – и ни фартингом [45]45
  Фартинг – самая мелкая монета, '/4 пенса.


[Закрыть] больше.

– Никто не станет работать, ваша честь, – пробасил простодушный Том Долсни. – Я плачу все пятнадцать, и то скулят.

– Нарушаешь закон, Том, – лукаво сказал судья. – Сдеру с тебя штраф, как полагается, в пользу бедных. Зато вот вам бескорыстный совет: кончайте с трехпольем. Сейчас все сеют корнеплоды и травы. Говорят, это выгодней. Когда осушу болото, добуду торф – отличное удобрение, дешево вам продам…

Все согласно закивали.

– …удостоверьте только вашими подписями, что пустошь под названием Лягушечье болото не сервитут, то есть не земля общего пользования, а часть домена леди, и мы договоримся.

Иомены нерешительно переглянулись.

– Лет этак тридцать назад, когда ваша честь еще в колледже училась, неподалеку заваруха была, – неторопливо начал Том Долсни. – Самовольно запахивали пустоши, валили изгороди и все такое. Надо полегче, ваша честь. Как бы не выпустили нам кишки.

– Вот зададим кое-кому острастки, все и притихнут, – возразил судья. – Джон, впускайте по одному… Чик Старший, Том Долсни, ваш черед заседать!

Теперь за столом сидело трое судей: мой шеф посредине, Чик и Том по бокам. Я вел протокол. Вскоре дворецкий втолкнул в холл бледного детину с широко раскрытым ртом. На его башмаках были грязные розовые бантики.

– А, Натаниэль Йетс, – приветствовал его судья. – Всё песенки поешь, веселый ты человек? Всё бабы, плясы, шатанья по ночам? Свидетелей тут, вижу, не требуется. Мы все свидетели. И когда ты угомонишься, Нат Йетс?

Подсудимый подумал, вздохнул – и закрыл рот. Видно было, что ответа он и сам не знает.

– Посиди-ка в колодках часиков пять, – любезно сказал Патридж под ржание всех присутствующих. – Отдохнешь. А то на тебе лица нет от вечных шатаний… Кто там еще?

Послышались твердые шаги, и в холл вошел Боб ле Мерсер. Даже плечи его выражали независимость и упрямство.

– Грозишься ружьем? – спросил Патридж, сам становясь грозным. – Храбр, ох как храбр! И глаз не опустит!

– Я не перед богом стою, – лихо ответил Боб. – И вины на мне никакой нет. Я еще сам иск предъявлю, ваша честь. Кто-то из ваших холуев дерево у меня срубил на участке. А я с него сучья собирал. В палату прошений [46]46
  Палата прошений – одна из высших кассационных инстанций.


[Закрыть] подам.

Патридж помолчал, видимо размышляя, не влепить ли Бобу штраф за неуважение к суду. Но потом, рассудив, что взять с него нечего, пустил в ход свою артиллерию – латынь.

– Кто подстрекает к мятежу, – тихо и зловеще начал он, – clam, vi, vel precaio (тайно, намеренно или случайно), и будучи in compas mentis (в своем уме), грозит оружием…

– А кто это доказал? – возразил обвиняемый. – Где свидетели, ваша честь?

Свидетелей-то и в самом деле не было. Но тут Боб встретился со мной взглядом: он видел меня на болоте. Черные его глаза впились в мое лицо. Патридж, человек зоркий, что-то учуял. Он повернулся ко мне – я сидел за его спиной – и спросил, не имеется ли у меня данных, подтверждающих обвинение. Как раз в это мгновение я увидел Питера, стоявшего у двери со скрещенными на груди руками. Он чуть заметно покачал головой. Таким образом я оказался в центре треугольника: Боб – Патридж – Джойс. Я встал, поклонился судье и сказал, что у меня нет таких данных.

Судья поймал себя за нижнюю губу.

– Можешь идти, – сказал он Бобу, и коттеджер [47]47
  Коттеджер – от слова «totter» (хижина) – безземельный бедняк, пользующийся маленьким приусадебным участком.


[Закрыть] вышел. – Мы закатаем его другим способом, – объяснил Патридж иоменам, Чик и остальные закивали, один Том Долсни заупрямился: Боб неплохой парень, и работает он за троих, а когда у тебя шестеро мал мала меньше…

– Выкладывай штраф – десять шиллингов на бедных, Том, – ловя его на слове, велел Патридж. – Ну, живей! Я теперь знаю, сколько ты платил Бобу – втрое против положенного. За это ты мог и в тюрьму угодить!

Ворча и пыхтя, Том выгреб из кармана требуемое. Я встал и слегка дрожащим голосом объявил:

– Вот, ваша честь, тот джентльмен, о котором я…

Все головы повернулись к Джойсу. Он поклонился.

– Пока что не вижу я здесь джентльменов, – сварливо сказал Патридж. – Подойдите ближе, неизвестный. Ваше звание, имя, занятие? Представьтесь суду!

Джойс не торопясь подошел.

– Разве это так уж обязательно, Индюк Роджер? – мягко осведомился он. – Разве я не списывал у тебя лет двадцать пять назад латинские спряжения в колледже Грейвз-Инна?

…Немая сцена. По моей душе разливается свет. Патридж откинулся в кресле, достал очки. Подумал и убрал их. Покашлял. Расслабленно произнес:

– Вижу. Да. Это ты, Питер. Ну, ты не помолодел! Кой черт занес тебя в нашу глушь?

Глава VI

Говорят, даже кошка имеет право смотреть на короля.

Спросить бы кошку: не предпочитает ли она этому высокому праву сметану?

Изречения Питера Джойса

С человека вдруг сваливается тяжелый груз – такое ощущение я испытал после встречи Питера с моим шефом. Вдвоем за пуншем они вспомнят студенческие времена и конечно вызволят вдову из беды. Кто сможет им противостоять?

Я пошел из усадьбы домой, даже не повидавшись с бабкой – все равно не сегодня-завтра ее выпустят. И в этом-то радужном настроении поднявшись на холм, увидал я вдали, на большой плимутской дороге, карету шестеркой. Она безнадежно завязла в грязи. Два форейтора метались в поисках провожатого, кучер беспощадно хлестал лошадей – бедняжки из сил выбивались, вытаскивая тяжелое пузатое сооружение. Поодаль стояли и беседовали три джентльмена.

А потом я обнаружил еще одного участника этой сцены. От Стонхилла к группе путешественников спешил всадник. Свет померк в моих глазах, когда я узнал черное одеяние преподобного Рокслея: он давно ожидал приезда членов комиссии и следил за плимутской дорогой. Я опрометью припустил обратно в Соулбридж.

Питер и судья сидели друг против друга за столиком в маленькой гостиной После моего сообщения Патридж вскочил и закричал в окно:

– Эй, Ален, Бетт, Мэри, Кэт, живо подмести главный холл и приготовить обед на шесть персон! Джон, вели садовнику Гроссу нарезать цветов да вышли четырех лодырей с портшезом на плимутскую дорогу!

Потом повернулся к нам и сказал, что одного из прибывших Питер знает: это атторней [48]48
  Атторней – поверенный в судебных делах.


[Закрыть] Уриэл Уорсингтон, сын того кентского Уорсингтона, что разбогател на пеньке.

– Да, Ури я помню по колледжу, – сказал Питер, и глаза его заблестели. – Кто другие?

– Комиссар палаты прошений, старый ворчун Уильям Джейкоб Беннингтон. Его лордство больше всего на свете любит цветы, хорошеньких горничных и пиво с имбирем. Вот третьего-то я не знаю: кто-то из каноников. Идешь со мной их встречать?

Так как меня не пригласили, я счел себя вправе навестить бабку. Ален сказал мне, что она в парке.

Парк Соулбриджа был, наверное, самым запущенным местом на свете. Вы могли там видеть дубы в десять обхватов, с такими дуплами, в какие можно загнать трех овец, и морщинистые грабы, увешанные, точно бородой, седыми прядями мха. Могли полюбоваться на каменных женщин с отбитыми носами, что стояли на полузаросших дорожках, или понаблюдать, как в сизом тающем полумраке под листвой легкими тенями скользят стада ланей, как в изумрудной траве кувыркаются кролики, как сотни голубей копошатся в позеленевшем мраморном бассейне без воды и величаво, точно особа королевской крови, разворачивает павлин свой вышитый шелками веер-хвост. И чуждая всему этому великолепию, в простом черном платье, сидела там на скамье моя приемная мать. Глаза у нее были такие, что мне захотелось броситься ей на шею. Но она только спросила: «Овец пригнали?»

Я рассказал ей все. Некоторое время мы молчали. Конечно не замедлила явиться мисс Алиса – точно спрыгнула с дерева.

– Как вам нравится здесь, образованнейший клерк? – затараторила она. – Мистрис Гэмидж ничего не кушает и умрет с голоду, пока эти дядьки в париках решат, что с ней делать. Кстати, они велели вам явиться – разумеется, чтоб избрать своим председателем, а как же иначе?

Чесался у меня язык ответить этой балаболке как следует, но из-за бабки я сдержался. Пошел так, без ответа.

Они уже отобедали и сидели в гостиной, каждая пара за отдельным столиком: Питер – с агентом плимутской компании, длинноносым мужчиной среднего возраста; Патридж – с сарджентом [49]49
  Сарджент – высшее адвокатское звание.


[Закрыть] Уильямом Беннингтоном, джентльменом лет шестидесяти в зеленом дублете; Рокслей беседовал с важной духовной особой окоченелого вида – архидиаконом Брикльсвортом.

Поразмыслив, я отвесил свой поклон точно посредине. Никакого впечатления. Патридж мельком взглянул на меня и нетерпеливым жестом отогнал, словно муху. Как угодно! Через гостиную я вышел в дверь направо – она вела в маленькую проходную комнатку, – очутился за портьерами и… думаете, так и ушел? Однако, хотя я подслушивал с таким усердием, что уши мои начали расти вверх, ничего дельного до меня не доходило.

– Чума тысяча шестьсот третьего года унесла тысяч тридцать лондонцев, – говорил размеренным басом лорд-комиссар Беннингтон. – После коронации повторилась та же вспышка. И вот она, голубушка, идет опять! Одно утешение, сэр, что в Бургундии свирепствуют холера и венгерская болезнь – тиф!

Потом оба судьи немного посудачили по поводу последней моды Лондона: спать не нагишом, а в длинной рубашке. Поговорили и о том, что вывоз шерсти падает – когда он, спрашивается, не падал? – что появилось новое сукно «нью-драпери», очень хорошо расходится, – и все в таком роде. «Скоро ли они перейдут к делу?» – томился я за портьерой. Присоединился носатый адвокат, который раньше разговаривал с Питером, и разговор перекинулся на политику. Перебрали все ссоры парламента с королями, отцом и сыном.

– Где теперь эти парламентские болтуны, с их надоедливыми «в-седьмых» и «в-последних»? – ехидно басил комиссар. – Один из них, Элиот [50]50
  Элиот Джон (1592-1632) – лидер парламентской оппозиции королю Карлу I. Умер в тюрьме.


[Закрыть], так и помер в тюрьме, другой, Джон Гэмпден [51]51
  Гёмпден Джон (1594 – 1643) – деятель английской буржуазной революции. Был отдан под суд за отказ платить «корабельный налог».


[Закрыть], отказался платить «корабельные деньги» [52]52
  "Корабельные деньги» – старинный налог на постройку судов и организацию обороны побережья. Был вновь. введен Карлом 1 в период одиннадцатилетнего правления без парламента (1629-1640).


[Закрыть] – и тоже туда угодил!

– Позвольте, ваше лордство! – возопил носатый. – Гэмпден отказался платить этот налог потому, что парламент объявил врагом отечества того, кто уплатит незаконно взимаемые королем деньги! Вы, я вижу, поклонник Уайтхолла [53]53
  Уайтхолл – дворец королей в Лондоне.


[Закрыть], сэр?

– А вы – разогнанного парламента, сэр, я это давно заметил!

– У меня нет доходных имений, сэр, вот почему я сторонник парламента!

– Ах, вы уже сосчитали мои доходы, сэр?

– Я почти чужестранец в Англии, ваша честь, – послышался спокойный и насмешливый голос Питера. – На мой посторонний взгляд, его величеству без разогнанного семь лет назад парламента не видать этих «корабельных денег» как своих ушей. Вся Англия отказывается их платить. Вы понимаете, что это значит?

Настало сердитое молчание.

– Джентльмены, мы, кажется, отвлеклись, – услышал я бесцветный голос третьего из приехавших, и мне почудилось, что архидиакон встал. Вот она, судьба мистрис Гэмидж! Я отодвинул краешек портьеры и уставился в щель. Все встают, рассаживаются вокруг большого стола; Рокслей раскланивается и, слава богу, уходит.

– В здешнем приходе, джентльмены, живет одна интересная прихожанка, – вкрадчиво продолжал архидиакон. – Мистер Рокслей… м-м… естественно, встревожен ее судьбой. Она, представьте, отпала от церкви и…

– Католичка или броунистка, сэр?

– Боюсь, что еще хуже. Из этих, знаете, новых сект. И вот она…

– Бьет стекла в церкви? – перебил его лордство. – Хо-хо! Патридж мне уже рассказал. Ну что ж, доктор Брикльсворт, остается решить, какой юрисдикции эта особа – вашей или моей, то есть применим ли к ней Corpus Juris Civibis или Juris Canonici [54]54
  Corpus Juris Civibus, Juris Canonici – гражданский и церковный кодексы английского права (лат.).


[Закрыть].

– Видите ли, я доктор обоих прав, utrisque juris…

Швыряя друг в друга охапками юридической латыни, они вцепились в мою несчастную бабку как два бульдога, и каждый тянул в свою сторону с риском разорвать пополам.

– Отдайте ее мне! – грубовато вмешался носатый адвокат. – Компании, которую я имею честь представлять, нужны домовитые английские хозяйки по ту сторону океана!

В этот момент в гостиную в совершенно растерзанном виде вбежал дворецкий Джон де Холм.

– Что случилось, Джон? – повернулся к нему Патридж.

– Толпа, сэр!.. Заполнила весь Соулбридж. Коттеджеры, сэр, и этот… Боб ле Мерсер. Спрашивают, куда дели вдову Гэмидж. Говорят, что не уйдут, пока не отдадут своих прошений лорду главному судье. Констебля Уорвейна засунули головой в бочку с дождевой водой, сэр, – он почти захлебнулся и отказывается нести свои обязанности.

Глава VII

Сапфир охлаждает жар и очищает глаза, смарагд пользует от падучей, А ревень? А опий? Странно, что при таком могучем арсенале лекарственных средств мы просто погибаем от насморка.

Изречения Питера Джойса

Хотел бы я знать, чем джентльменам так приглянулась моя дверь, что все они очертя голову кинулись к ней?

Меня, само собой разумеется, ноги уже несли по коридору задней анфилады дома, а оттуда через окно – в парк. И угораздило же раззяву Алена попасться мне на дороге! Вечно он таскает за пазухой ежей, щенят, кроликов – всякую тварь, которая ему умственно сродни, – ну и налетел я, должно быть, на ежа, потому что Ален так завопил, точно на него набросились все коттеджеры разом. Сбив его с ног, я, словно пташка, выпорхнул в окно и резво понесся по парку… Нет же – сто чертей! – не судьба мне сегодня выбраться из Соулбриджа: бабку-то я ни о чем не известил!

Вторично повернул обратно. И кто же, вы думаете, мне навстречу? Мисс Алиса, собственной персоной. Гинея против шиллинга, она тут чего-то наколдовала. Уж не ведьма ли она скороспелая?

– Куда это вы мчались, мистер Хаммаршельд? – осведомляется эта заноза. – Получить звание королевского адвоката?

Я сказал, что прогуливаюсь, и осведомился, где мистрис Гэмидж.

– В моей комнате, шьет мне нарукавники, – отвечает она. – В жизни не видывала, чтоб прогуливались таким бешеным галопом: олень – и тот позавидует! Идемте, я провожу вас.

– Извините, некогда, – бормотнул я – и прочь от нее: не хотелось говорить при ней с бабкой. Пошел искать Питера.

Представьте себе, у главного входа все шло чинно-спокойно, как на молитвенном собрании: толпа стояла снявши шапки, впереди – ле Мерсер, из важных джентльменов не было никого, а Питер был тут и отвечал так спокойно и вразумительно, что никому бы и в голову не пришло назвать это сборище мятежом.

– Куда девались судьи? Не знаю, – говорил он под общий смех. – Уж не думаете ли вы, что я попрятал их по карманам?

– Скажите, сэр, как с болотом? – спросил ле Мерсер. – Тревожимся, не выкинул бы Патридж какую-нибудь штуку.

– Мне вас жаль, ребята, но болото осушат, – твердо сказал Джойс. – Стране нужен торф и удобная земля.

Толпа взволнованно загудела.

– А вы что, долю какую имеете в этом деле? – спросил кто-то.

– Нет. Моя доля не здесь, а за океаном. Слыхал про Новый Свет? Она – там. И я зову вас туда. Поедем вместе, если захотите!

– Что-то больно далеко, – сказал ле Мерсер, и все захохотали. – Зачем нам, мистер Джойс, покидать свое болото?

– А вот зачем. – Питер приостановился. – Ты, парень, конечно знаешь, как у нас в старину натягивали лук. Все народы тянули за тетиву, одни мы, англичане, всем весом тела сгибали его самого, а тетиву держали неподвижно, Оттого наши стрелы летели дальше всех, и били мы французов и испанцев на суше и на море. Ну, вот: тянуть за тетиву – это нищенствовать на твоем клочке земли. Зачем? Далеко на западе лежит свободная земля. Ее сколько хочешь. Что земля! Там леса, горы, реки, озера… Понатужься, согни лук как следует – и попадешь в эту далекую цель!

– А что там – аренда, копигольд или фригольд?

– Свободная, говорю тебе, земля! Король ее даром отдает переселенцам. Без файнов, без гериота…

– Одну виргату? [55]55
  Виргата – старинная английская мера площади, равная '/4 гайды, или 30 акрам (около 12 га).


[Закрыть] Две?

– Сто! Сколько расчистишь да поднимешь плугом, столько и заберешь.

…Когда толпа вдруг замолкает, впечатление, будто дышит взволнованный великан. И этот составленный из многих человек вдруг поверил Джойсу.

– Вы-то сами были там? – негромко спросил ле Мерсер.

– Был, – ответил Питер. – Не стану вам врать, что легкая там жизнь. Многие на первых порах не выдержали – поумирали. Но я поклялся: сколько б ни погибло переселенцев – привезу новых и новых.

– Я выдержал бы, – задумчиво сказал Боб. – Но вот жена, детишки…

– Кто покупает мясо, покупает и кости, – сказал Джойс. – Переезд стоит дорого, его надо оплатить. Плимутская компания, правда, берет на себя оплату твоего переезда через море со всем имуществом, зато ты будешь работать на нее по контракту целых пять лет.

– А потом-то мне землю дадут?

– Многие уже ее получили. Живут своим хозяйством в Новой Англии.

– Пишите меня! – решительно сказал Роберт. – В какую щель забился ваш агент? Пусть достает свою большую печать!

Все стало на свои места: я понял, кто такой Питер Джойс и для чего он здесь, в Стонхилле. И странно: когда таинственность, окутывавшая его, рассеялась, мне он показался еще значительней, чем на первых порах.

Бабку все-таки не выпустили из Соулбриджа, как ни молил я самого лорда-комиссара прошений: комиссар побаивался архидиакона Брикльсворта. Повидав ее в тот вечер, я наконец-то отправился домой.

Питер, которого все вдруг оценили и зауважали, занялся вместе с агентом и комиссаром просмотром прошений и составлением списков будущих переселенцев – вся деревня только об этом и толковала.

По дороге меня часто останавливали мужчины и, сняв шапки, бубнили одно и то же:

– Бэк, не можешь ли ты помочь найти ферму или клочок земли, чтоб дать работу моему плугу? Мне отказано в держании земли, и если я продам своих лошадей и скот, то никогда не заведу их снова.

Со стыда я отворачивал глаза. Нет, джентльмены, Бэк Хаммаршельд никуда не двинется! При одной мысли об океане у него начинается морская болезнь. И кроме того, у Бэка пока что есть свой дом. Он туда и направляется.

До чего же милым показалось мне старое наше гнездо!

Скрип вделанной в стену тяжелой дубовой калитки, дорожка из розового плитняка, по которой идешь к дому, отклоняя пахучие чашечки цветов – их видимо-невидимо развела бабка вокруг дома, – красная крыша, навесом опущенная над распахнутыми окнами, – все свое, все такое родное.

И прокоптелый дымоход, выступающий снаружи стены и высоко поднимающийся над крышей, и козырек над крыльцом с поддерживающими его крестовинами, и стул на крыльце с мягкой подушечкой.

Посиживаешь на нем и видишь, как к ограде из-за холмов крадутся длинные вечерние тени, как эти тени постепенно обвиваются вокруг колодца с навесом, вокруг голубятни, кучи старых ульев, плетеных корзин для навоза, дряхлого инвалида-фургона; как они сливаются у за*росшей плющом стены в дремучий травяной полумрак. Слышишь, где-то жужжит запоздалая пчела, выводит свою монотонную песню прялка, а на крыше утробно ропщут и топчутся голуби. Пахнет высохшим сеном, тянет болотной сыростью и соленым морским ветерком с Ла-Манша.

В кухне прохладно, сумеречно: круглые стекла в свинцовых переплетах струят красноватый вечерний полусвет на громоздкую дедовскую мебель; огонь от тлеющих в очаге углей медными бликами перебегает по посуде, что расставлена вдоль стен на полках. У очага стоит прялка Анны Гауэн. Сама она не столько прядет, сколько зачарованно таращится на огонь.

Когда я вошел, служанка взвизгнула и уронила веретено.

– Господь с вами, мастер Бэк, – можно ли так пугать бедную сироту?!

– Опять привидения, не так ли? – сказал я, покосившись на плиту с небескорыстным интересом. – Что там у тебя кипит в котелке?

Но она услышала только первый вопрос.

– Ох, с места не сойти: и стучало, и скрипело, и весь дом ходуном ходил, как только ушла мистрис. Не иначе как сам старый Гэмидж толок сухари для своего воскресного пудинга!

– Провались они, твои привидения, – с досадой сказал я. – Дашь ты мне наконец поужинать?

Анна уставилась на меня вытаращенными глазами.

– Как, разве вы не ужинали в усадьбе? А я-то, дура, ничего не стряпала! В котелке всего лишь отвар из трав для овец. Нажрались где-то вики и распухли.

Послышались тяжелые шаги, и появился наш пастух Иеремия Кэпл. Трезвый, он смотрел сентябрем.

– Никак не могу найти точку, где проколоть бок и выпустить из брюха овцы газы, – сказал он, подбрасывая на ладони тяжелый нож с медной рукоятью. – Околеют, того и гляди. Хозяйка где?

– Надо хоть поздороваться, Джеми, – сказал я. – Хозяйка в Соулбридже, но я-то здесь!

Пастух посмотрел на меня исподлобья.

– Кто-то околдовал овцу, вот что! Скорей всего бабка Лоуэллов: недаром она руки держала под передником, когда я гнал стадо мимо. Шла бы хозяйка домой!

– А я тебе кто? – сказал я. – Возьми шило – и пойдем.

Мы провозились с овечьими животами, пока совсем не стемнело. Две овцы все же испустили дух. Я сказал:

– Надо бы вычесть из твоего заработка, да видно, и впрямь тут колдовство. Я дам тебе просверленный фартинг: наденешь на шею – все ведьмы будут от тебя шарахаться.

Он усмехнулся, и серьга в его ухе зазвенела.

– На борту «Морской Девы» ты говорил бы мне: «Слушаюсь, сэр!» А здесь я – юнга, ты – шкипер, ничего не поделаешь.

– Не забывай этого, пока мы не на борту, а в хлеву, – сказал я. – Что-то расхрабрился ты в обществе своих овец!

Правой рукой пастух сделал короткое движение назад. Клинок пролетел над овечьими головами и застрял в самой дальней балке сарая. Это еще что: Джеми мог попасть ножом в деревянную ложку с двадцати шагов, в куропатку на взлете – во что хотите. За это я его уважал. Но вот что странно: моряк, он не мог правильно назвать ни одной корабельной снасти.

В доме была пропасть работы, начиная от сбора яблок-паданцев и кончая прохудившимися ульями, в которых пчелы не хотели жить. Я брал топор, шел к пчелам – они меня не трогали. А в пчельнике валился на траву и ничего не делал. В таких случаях надо молиться, но вместо «Отче наш» почему-то на язык лезла вызубренная в школе латынь: «Pater noster qui es in coelis…» Несомненно, то были дьяволовы козни. Бабка – та знала, что временами я подвержен бесовским искушениям: «Пусть ангелы божьи вырвут тебя из дьявольских когтей…»

О чем я думал? В первую очередь о суде. Вдову сначала хотели судить в Плимуте, потом, по непонятным соображениям, решили слушать дело здесь, в Стонхилле. Даже присяжные были известны: двенадцать человек – наши же местные иомены.

Кто-то по деревне пустил слух, что бабку мою предали «за десять сиклей серебра». Почему именно за такую сумму и сколько она означает в переводе с древнееврейского на фунты, шиллинги и пенсы, никто не знал, однако «десять сиклей» упоминали стар и млад. К нам с утра до вечера являлись посетители, и я должен был выслушивать: «Приуготовься, отрок, со смирением встретить приговор божий…»

Зашел однажды и Боб ле Мерсер. Долго мял в руках шапку и молчал. Когда все посетители вышли, сказал:

– Мистрис – женщина справедливой души. Коли что, смотри, парень, в нашу сторону: у коттеджеров в руках будут колья и ружья!

Ясней никто не высказался. Но самое важное я услыхал от Питера, когда меня вытребовали в контору помогать в разборе документов переселенцев и прошений «главному судье». Патридж за чем-то вышел, и Питер шепнул мне, что все возможное сделано мистером Уорсингтоном и им, Питером Джойсом. В Плимуте бабке грозила тюрьма и кое-что похуже – здесь будут свои присяжные. Оба каноника пошли на это, но держись: они потребуют свою мзду.

– Денежек, что ли? – оживился я. – Так мы со всей…

– Нет, не денег.

С тех пор я все думал и думал. Как же так, и деньги не могут вызволить из беды? Уж я-то хорошо знал, с какой неохотой арестовал Патридж мою бабку: как он сможет после этого на ней жениться? Сэр Уильям, комиссар палаты прошений, тоже вроде бы не хотел ей зла. Питер и этот агент сделали все, что могли. Почему же все они, и даже золото, оказались бессильны против двух попов?

Единственное лекарство от этих мыслей находилось у меня в доме, в особом месте. Вздохнув, я вставал и плелся с пчельника домой – испробовать его в тысячный раз.

Под занавеской на каменной полке стояла всякая суетная роскошь: чашка с блюдцем из Вест-Индии, три морских раковины, соусник и чайник из литого серебра и маленькое зеркальце в оправе неизвестного дерева. Я не видал, чтоб бабка когда-нибудь смотрелась в зеркало; она и всем остальным-то считала за грех любоваться – вот зачем занавеска. А посредине полки стояло большое блюдо. Края его сверкали ослепительно белой глазурью, середина же была расписана яркими смеющимися красками. Какая бы непогодь ни хмурилась на дворе, на блюде вечно сияло солнце и по голубому небу плыли румяные облака.