Текст книги "Приключения Питера Джойса"

Автор книги: Емельян Ярмагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Табак – это хорошо: он в цене, – заметила леди Лайнфорт. – Остальное меня не интересует. А кто будет им заниматься – мои бездельники, что ли?

Агент сказал, что можно купить черных невольников или через плимутскую компанию нанять по контракту английских переселенцев, а то и каторжников.

– Решено: еду! – хлопнув в ладоши, весело сказала леди Элинор. – И без промедления, иначе сюда нагрянут помощники шерифа с бейлифами, и вся эта чертова свора засадит меня в каталажку, пока не выплачу штраф. По-моему, королю Чарльзу не повезло с «корабельным налогом», вот он и дерет с кого может. В путь, джентльмены!

С этого времени я только и слышал: «Бэк, бумаги! Бэк, подписи! Расписки, печати!» Было непонятно, кто я такой: клерк манора, клерк плимутской компании или судовой клерк – да, уже стало известно и судно, на котором мы отплывем, оно называлось «Красивая Мэри». Но провалиться мне, если я знал, кто будет платить мне жалованье! А ведь нам с бабкой предстояло раскошелиться не на пустяк – на двадцать фунтов стерлингов штрафа, да и переезд обойдется недешево. Продавая дом, часть скота и инвентаря, бабка отчаянно торговалась с Патриджем из-за каждого фартинга, а тот… где там былая любезность, улыбки, поклоны! Этому пройдохе неслыханно повезло. Он не только почти даром положил себе в карман Соулбридж – к нему отходили и земли отбывающих в Америку переселенцев, в том числе надел моей бабки. Коттеджеров он согнал с болота, и многие, прежде не думавшие ехать, смирились и подали прошение плимутской компании.

Только теперь мне приоткрылась жизнь обитателей болота. Нужда, вопиющая нужда! Забежишь по делу в какой-нибудь домишко: стены из гальки, кое-как слепленные глиной пополам с навозом, еле держатся на остове из досок; крыша из гниющего тростника; дверь, как принято у нас, покрытая резьбой, вся источена червями. Ни стола, ни стульев, ни посуды, ни постели: охапка соломы, и все. А дети? Раскрытые, как у совят, рты, грязный палец во рту… Едал ли я когда-нибудь их «конский хлеб» – овес, горох, бобы и желуди вместе? Да я и за пищу-то его не считал, а ведь жил в деревне, где человек сто только им и питалось. Как таким не рваться в Америку!

Ехида эта, мисс Алиса, встречая меня с бумагами в pуках, каждый раз спрашивала: «Как идет снаряжение вашей „Уродины Мэри“, капитан Хаммаршельд?»

Что ответить такой дуре? Разве ей понять, что это значит – сразу повзрослев, покидать родное гнездо? Выдергивать гвозди из стен, выворачивать котлы из очагов, выламывать стекла с переплетами, сдвигать дедовскую мебель, которая стонет совсем человеческим голосом, срываясь с насиженного места? Пришлось грузить в фургон и знаменитый ларь с медными ангелами… поспишь ли когда-нибудь под их защитой?

А золотое солнце на блюде осталось таким же лучезарным, и синие волны в том же образцовом порядке подступали к зеленому лесу.

ЧАСТЬ II
РАССКАЗЫВАЕТ ПИТЕР ДЖОЙС

Глава I

В начинаниях своих будьте подобны коту на крыше. Взгляните, как пробирается он там к далекой звезде, мудро балансируя хвостом, бдительный, боязливый – и непреклонный!

Изречения Питера Джойса

Отец мой, почтенный кентский сквайр, говорил мне:

– Питер, вероятно, ты кажешься себе исполином, который может все. Взгляни в зеркало. Ты увидишь суетливого юнца, которого бог не наделил ни красотой, ни талантом, ни даже здравым смыслом, чтобы это понять.

В самом деле, меня почему-то не покидала беспочвенная уверенность, будто я все могу. Вечно я лез отвечать урок раньше хороших учеников – дело оборачивалось поркой; бросался на сильных мальчиков – и бывал бит; прельщался самыми хорошенькими девушками… ну, и все в таком роде.

Юность прошла, настало время приобщаться к делу – пивоварению, на котором отец сколотил небольшое состояние. Но в эту пору я прочел «Всемирную историю» сэра Уолтера Ралея, и мне показалось, что во мне умрет Александр Македонский. Я отплыл в Европу со шпагой на боку и без гроша в кармане.

Потом были войны – я сражался на стороне Нидерландов против испанцев и на стороне венгров против турок, – плен и бегство из Турции через Малую Азию и Татарию.

В Швейцарии, где я подвизался в качестве одного из тайных агентов нунция [63]63
  Нунций – посол римского папы.


[Закрыть], у меня произошло недоразумение с синклитом [64]64
  Синклит – собрание высших сановников (греч.).


[Закрыть] женевских «святых» [65]65
  Женевские «святые» – так называли себя кальвинисты в Женеве.


[Закрыть], которое мне стоило левого уха. Нунций, правда, вызволил меня из тюрьмы, однако не доплатил за службу, и таким образом я поссорился одновременно с двумя враждующими церквями: с обновленной, кальвинистской, и старой, католической. Но все это мелочи. А вот когда я сидел в подземелье женевского замка, тюремщик одолжил мне книгу с длинным названием. Читая ее, я забыл, что меня не ждет впереди ничего комфортабельнее виселицы. Книгу сочинил испанский солдат, но она была написана про меня.

С тех пор тень тощего идальго из Ламанчи неотступно волочилась за мной по землям и морям. Мысль, что жил на свете чудак еще более самонадеянный и невезучий, чем я, освежала меня подобно ветерку в зной.

О Новом Свете впервые я услышал из уст знаменитого картографа, чьи карты и атласы будили мечты о Великом Западном проходе в страну Катай. Беспокойная звезда немедля увлекла меня в далекую Виргинию, которую основал сэр Уолтер Ралей. Туда я отплыл из Голландии с целью создать невиданное государство – создать с кучкой подобных мне разгильдяев, не умеющих отличить мотыгу от зубочистки! Дело кончилось лихорадкой, голодом и попрошайничеством у индейцев. От нас индейцы научились только гнать маисовую водку – что было конечно немаловажным шагом к прогрессу. Потом они устроили резню – дело было в 1622 году, – и я еле унес из Виргинии ноги.

Для окончания моей одиссеи осталось добавить немногое. Из Нового Света я вернулся в Голландию, в Дюнкерке вынужден был завербоваться на пиратский корабль, чтобы попасть на родину, поскольку у меня в карманах было непреходящее мелководье.

Английские донкихоты отличаются от испанских тем, что, нападая на ветряные мельницы, твердо рассчитывают добыть пшеничную муку. Лично я вынес из своих скитаний убеждение, что сэр Томас Мор [66]66
  Томас Мор (1478-1535) – выдающийся политический деятель, мыслитель и гуманист, один из основоположников утопического социализма, название которого происходит от слова «утопия». Так назывался остров в его книге «О наилучшем устройстве государства».


[Закрыть] прав и Утопия должна где-то существовать. Где? Конечно, в той же Америке, в которой я потерпел постыдное крушение. Надо только как следует взяться за дело.

В ту пору я достиг своих шести футов росту и, несмотря на сильную худобу, стал вынослив и крепок. Испанский клинок и длинноствольный мушкет в моих руках были не безделица. Кроме того, я научился ориентироваться в пространстве не только по солнцу и звездам и, наконец, прочел порядочно книг, в том числе «Гвинею» Уолтера Ралея. Да, автор был не мне чета: вельможа, воин, ученый, моряк, дипломат. Но в нем я узнал свою одержимость.

Что такое одержимость в человеке, откуда она? Нам знать не дано, Может, это зов далеких звезд, на которых записана наша судьба? Или повеление скучного кальвинистского бога, который, как расчетливый купец, все исчислил наперед? Так или иначе, к тридцати моим годам то, что разрозненно бродило во мне: дерзость невежды, любопытство, желание «вскрыть мир, как устрицу, своим мечом» – объединилось в одно неистовое стремление, имевшее точный и постоянный адрес: Вест-Индия, она же Новый Свет, она же Виргиния, или Новая Англия, – тогда эти названия не различали.

Паренек, которого я встретил на берегу Ла-Манша, поразил меня своим видом. Независимо задрав подбородок, он шествовал вдоль берега. Достоинство его осанки было прямо-таки загадочным, если учесть веревку на его шее, конец которой находился в руках одного из самых отпетых негодяев с палубы «Морского коня».

Когда я насмерть схватился с пиратом, юноша не убежал. Нет, он остался и перенес мои объятия с холодным недоумением – белобрысое и длинноногое воплощение страны, с которой я так долго был разлучен. Веснушки пылали на круглой физиономии, а глаза были того неласкового оттенка, который присущ куску льда на изломе. Едва мы познакомились, он дал понять, какая для меня честь – общение с ним, клерком захудалого манора. Он невыносимо чванился своим свободным происхождением, объяснялся в антипатии к ведьмам и с почтением отозвался о своей леди, чье имя голландские газеты упоминали в неразрывном сочетании со словами «пеньковая веревка».

Как я понял впоследствии, в одном Бэке Хаммаршельде умещался весь Стонхилл – идиллический уголок старой Англии, где когда-то процветал черный промысел на отходах кораблекрушений. Но и теперешние нравы представляли собой сочетание занудливых добродетелей с разбойничьими традициями и изуверскими предрассудками. Обыватели Стонхилла никогда не упускали случая вцепиться друг другу в глотки – следовательно, оставалось направить их злобную энергию в нужное русло. Для этого не хватало только меня.

Да, именно для этого в дырявом кожаном колете солдата я исходил всю Европу, для этого томился в плену – все для того, чтоб родной зеленый остров стал рисоваться мне как корабль, готовый отплыть в Новый Свет и основать там мою Утопию!

Нет, сама Англия отнюдь не казалась мне Утопией. Это была конечно не гордая и нищая Испания, которую моя страна победила сорок восемь лет назад, не Франция с ее превосходной армией и одичалыми крестьянами, не сытая Голландия, морской извозчик Европы, с ее бесчисленным флотом и печатными станками. Скорей всего Англия походила на Стонхилл, который встретил меня с ружьем в руках.

Праведные стонхильцы, несомненно, опаснее закоренелых грешников. Не найдя в соседе своих добродетелей, пуритане так огорчаются, что готовы его застрелить. Катарина Гэмидж была столь же опасна, но она оказалась уязвимой. В ней теплилась женская доброта, благодаря которой я смог сделать нужные шаги. Мне помогло и стихийное развитие событий, а я помог ему. По-видимому, уже до меня идея переселения носилась в воздухе. Так или иначе, Стонхилл с грохотом сорвался с места – мятежный, мелочно расчетливый, раздираемый религиозными склоками – и длинной вереницей фургонов потянулся в Плимут, чтоб погрузиться на борт «Красивой Мэри».

Если у меня и были сомнения насчет пригодности стонхильцев к выполнению великой задачи, они рассеялись на первом же отрезке пути. Дороги, как всегда, кишели «потрошителями». Не проехали мы и двадцати миль, на отставшие фургоны было совершено нападение. Грабителей легко осилили, обезоружили и… ограбили до нитки. Сняв с них все до белья, молодцы из Стонхилла с постными рожами посоветовали им «как можно скорей обзавестись приличной одеждой и подумать о спасении своих душ». А затем разбойников с благословениями отпустили на все четыре стороны.

Почти то же самое повторялось в каждой гостинице, куда мы сворачивали по пути. Благочестиво возводя очи вверх, стонхильцы запускали ищущие руки во все, что не имело крепких запоров, и громко молились о ниспослании милостей неба на хозяев, заимствуя овес для своих лошадей. Богатые переселенцы тоже не платили ни пенни, а забирали многое, потому что смело договаривались с хозяевами о поставках им рыбы, табака и всякой всячины из Америки. Умней было бы подумать, как не помереть там с голоду. Но такова уж натура пуритан. По дороге в ад они заключали бы сделки с сатаной.

Вскоре нам повстречался шериф графства Корнуол с вооруженной свитой. У него имелся приказ, подписанный наместником, лордом-лейтенантом, о задержании леди Лайнфорт, и он долго изучал списки переселенцев, представленные мистером Уорсингтоном. Леди в списках не оказалось, поскольку она в мужском платье давно отплыла в Плимут. Шериф разразился проклятиями, а его помощники только улыбались в бороды. И шериф отпустил переселенцев, выразив горячую надежду, что корабль с ними «потонет в самом глубоком месте».

Вот и все напутствие, которое мы получили от властей.

Портовый город для меня начинается со щетины мачт, которыми он окаймлен, с гула прибоя, который скоро перестаешь слышать, как тиканье стенных часов. Ну, а скособоченные таверны, шаткие мостки с прорастающим сквозь них чертополохом, круглые валуны, неожиданно поражающие белизной в зелени переулков, плимутские сады с их глухими, затененными оградой уголками, горы рассыпающихся без клепок бочек возле пакгаузов – все это воспринимается лишь как тылы огромного движения, синяя граница которого твердо прочерчена в промежутках между домами и обозначена гремящим словом «океан».

Шумный пуританский табор – вот чем стала плимутская гостиница «Королевский лев» с ее выступающим перекрестием коричневых балок на голубоватых глиняных стенах и белыми рядами фургонов, до отказа заполнивших двор. Из верхних окон ее видны снежные пенные полукружия бросающегося на город прибоя, небо, полное движения чаек, и лес мачт, заштрихованный сетью снастей. Отсюда отплыл в свое кругосветное путешествие сэр Френсис Дрейк, сюда он вернулся, богатый, как Крез; отсюда же через несколько лет вышел в поиски Эльдорадо несчастный Ралей, чтобы по возвращении окончить жизнь на плахе.

Каких тут не стояло судов: и калабрийские шебеки с глазами по бокам форштевня, и мальтийские пятидесятивесельные галеры, и огромные испанские галеасы, и английские ромберги – легкие, вертлявые; были там трикандии из Греции, кофы из Голландии, испанские баркалоны с большим косым парусом, мощные французские четырехпалубные галеоны, с бортов которых смотрело двести орудий…

– Многое мне не нравится в нашем судне, – сказал мне Уриэл Уорсингтон. – Начиная с его названия. Ну, я понимаю: барк… галеон… А что такое флейт?

Возвышаясь над нашими головами, перечеркивал синюю глубину неба бушприт корабля, со всем тем красиво и целесообразно расположенным на нем такелажем, который зовется блинда-стень-бакштагом, фока-штагом, топенантом и тому подобным. И в нем была та устремленность вперед, за которой чудились разорванные облака, бегучая накипь горизонта и бесконечная прямая, проведенная в океанском просторе. А мы стояли под ним, маленькие, среди нагромождения бочек, узлов и ящиков, и Ури брюзжал:

– Сдается мне, в этой смоленой бочке некий адвокат проведет не самые лучшие месяцы своей жизни.

– Это отличная посудинка, – утешал я. – Наш флейт – прочное торговое судно, он выстроен для морских странствий в Амстердаме в тысяча шестьсот шестом году, а недавно на нем поставили новые фок и грот. Остерегись ругать его при матросах: у них свое поверье.

– Смотри: они спускают на блоках скот через палубу на дно! Коровы и овцы задохнутся, будут вонь, грязь…

– Не на дно, а в гон-дек, – поправил я. – Это не самая нижняя палуба, Ури: есть еще орлоп-дек. Система люков рассчитана так, чтобы воздух циркулировал между деками.

Безупречный парик моего собеседника, коричневый бархатный камзол, трость – все это наводило на мысль: кто же такой ты сам? Уриэл был настолько тактичен, что не давал почувствовать разницу между нами. Но в его обращении со мной сквозила нотка сожаления о том прошлом, когда мы вместе упивались пресными стихами Сиднея [67]67
  Сидней (1554-1586) – Филипп Олджернон – английский поэт, придворный, дипломат, ученый и воин.


[Закрыть]. Теперешний Питер Джойс для м-ра Уорсингтона значил не больше, чем тень этого незабвенного прошлого.

– Отойдем подальше, – вполголоса сказал Ури. Беспокойство обозначилось на его ординарном лице. – Знаешь, этот корабль и наши люди мне непонятны, как голоса за глухой стеной. Среди переселенцев, по-моему, бродит заговор. Кое-кто взглядом открыл мне свою вражду, и кроме того… Видишь матроса с серьгой в ухе, что гонит скотину?

– Это пастух мистрис Гэмидж, которую ты защищал на суде. Зовут его Иеремия Кэпл.

– Вечером после совещания я вышел из «Королевского льва» и проходил между двумя фургонами. Парусиновая стенка одного из них пропустила такие слова: «Не прежде, чем у Азорских островов. А до них – навытяжку! Усердие и послушание!» Парусина заколебалась, и я едва успел спрятаться, как она раздвинулась – из фургона выпрыгнул этот самый пастух!

Иеремия Кэпл в это время загонял упрямого бычка на трап, где стояли матросы с концами от талей в руках. Когда пастух оказался около нас, я напомнил ему, чтобы он позаботился о стойках для скота, не то животные передавят друг друга при первой волне.

– Есть, сэр, – весело отозвался Кэпл, блеснув понятливым взглядом. – Мы это дело тонко соображаем, не впервой. Часа три-четыре – и вся скотина решит, что она у себя дома!

Мы с Ури переглянулись.

– Не его язык, – заметил адвокат.

– Выучил роль, – согласился я. – Могу свидетельствовать: море он знает не больше приходского священника, а намекает, что был пиратом.

– Но кому доложить: капитану или леди Лайнфорт?

– Подожди. Сначала пройдем к корме, они там, а потом примем решение.

Глава II

Когда лиса читает проповедь, загоняй гусей в хлев, – гласит пословица.

Но, сэр, лисе проповедовать недосуг. Да и совесть не позволяет ей убеждать гусей, будто она ест их для их же блага. Нет, сэр, лисе далеко до человека!

Изречения Питера Джойса

Пристань была вытянута в сторону моря, и корпус «Красивой Мэри» был установлен параллельно ей, так что мы могли измерить шагами длину нашего корабля – ярдов около тридцати. Его украшенный сложной резьбой темно-зеленый борт возвышал над нами ритмично чередующиеся сплетения вант [68]68
  Ванты – тросы, крепящие мачты к бортам.


[Закрыть] и фалов [69]69
  Фалы – тросы, которыми поднимают реи, гафели и другой бегучий такелаж.


[Закрыть], унизанных похожими на ряды пуговиц юферсами [70]70
  Юферсы – деревянные диски, в отверстия которых пропущены канаты.


[Закрыть] и блоками. На нас смотрели многочисленные глаза корабля – отверстия шпигатов [71]71
  Шпигаты – отверстия в палубе и фальшборте для стока воды.


[Закрыть] и клюзов [72]72
  Клюзы – прорези в палубе или в борту для якорной цепи.


[Закрыть], темные квадраты пушечных портов. Дошли до ахтерштевня [73]73
  Ахтерштевень – основное крепление кормы.


[Закрыть], круто вздымавшегося вверх вместе с ахтеркастелем [74]74
  Ахтеркастель – палуба и надстройка над ахтерштевнем.


[Закрыть] – надстройкой кормы, которая тоже производила внушительное впечатление. То была косо устремленная вверх башня, похожая на буфет, потому что ее украшали разные гирлянды, дельфины, гербы и иные фантазии голландцев-строителей.

– Судно не перевернется от волны?

– Нет, если груз положат правильно, корму не будет заносить при сильном ветре. Зато княвдигед – вон та часть носа над волнорезом – уж обязательно попашет волну: этого не избежать.

– Как оно управляется?

– Штоком. Просто палкой, с помощью которой перекладывают руль.

– Мерси. Праведный боже, это что за фигура?

Над нами, на верху ахтеркастеля «Красивой Мэри», парила в воздухе огромная леди, обращенная к нам в профиль и наклоненная вперед. Густо позолоченные косы ее были толщиной в канат, алые уста раскрыты в вечной улыбке, искусно выточенные зрачки глаз загадочно устремились в сторону горизонта. Пышные деревянные складки платья вздымал неукротимый ветер странствий, а в правой руке леди кокетливо держала веер размером со спинку стула.

– Фу, варварское искусство! – пробормотал Ури.

– Этому искусству поколения резчиков посвящают жизнь и завещают его детям. Резчик ни за что не снизойдет до другого, например плотницкого, ремесла. Фигура эта, Ури, – воплощение самых возвышенных, самых идеальных представлений простонародья о том, какой должна быть настоящая красавица.

Беспечно насвистывая «Мои поля – открытая дорога», с кормового трапа сбежал Бэк: казенная треуголка на затылке, рубашка распахнута, за ухом гусиное перо, а в руке тетрадь.

– Уже грузим трехсотую тонну, – сообщил он нам. – А с провизией пойдет еще малое судно: на нашем нет места.

И даже не прибавив «сэр», судовой клерк в служебном упоенье помчался по пристани.

Нам было видно, как он нос к носу столкнулся с какой-то парочкой. Поклоны, реверанс, Бэк с шляпой в руке пляшет на месте от нетерпения. Наконец его отпустили; к нам приближаются мисс Алиса Лайнфорт, в кружевной полумаске и с волосами, осыпанными золотой пудрой, а с ней юноша лет семнадцати.

– Позволь тебе представить наследника Лайнфортов, – сказал Ури. – Мастер Генри Лайнфорт, только что из университета.

Юный Генри, отставив руку с шляпой и ногу, смешно присел назад – отвесил модный французский поклон.

– Ск-кажите, джентльмены: куда с такой п-поспешностью скрылся мой старый приятель Бэк Хаммаршельд? Право, тут все спешат точно на пожар!

Одетый под взрослого, невысокий и хрупкий, точно одуванчик, этот юнец пожелал осмотреть судно и развинченной походкой направился с сестрой на флейт. Ури долго смотрел им вслед. Я указал на ахтеркастель.

– Леди там, в каюте капитана. Вторые сутки режется в «тридцать одно». Хочешь ее услышать? Встань вот сюда, ближе к корме.

Из верхнего окна доносилось:

– Нет, капитан, далеко тебе до Саймона О'Лири! Он командовал «Леди Джейн», когда тебе мама нос утирала, да, сэр, и обыграл бы самого сатану, найдись у того времечко для игры. Смейся, дьявол тебя забери, – последними над тобой посмеются осьминоги на дне морском!

Выслушав ото, Уриэл скорбно покачал головой.

– Плимутские толстосумы только о том и пекутся, как бы их не обсчитали, – сказал он. – Я жалкая хозяйская считалка, Питер, – я, поэт сердца, который, ты знаешь, превыше всего ценит возможность любоваться полотнами Энтони Мора [75]75
  Энтони Мор – голл. Энтониус Моор, (1519-1576?). – Нидерландский живописец, работал в Англии.


[Закрыть]. И вот на мою голову заговор!

– И леди, которая не хочет ничего знать, кроме карт.

– И пьяница капитан!

– А знаешь, кто он? – сказал я. – Командир эскадрона драгун. Не удивляйся: наше бесшабашное правительство не стесняется назначать армейских офицеров на корабли. Эта должность выгодна из-за финансовых операций, доступных торговому судну. Если ты доложишь капитану про заговор, он задержит отплытие и начнет свирепый палочный розыск.

– Ни в коем случае! – отшатнулся Уриэл. – Ни одного лишнего дня в Плимуте – так приказали члены компании: ведь им приходится платить за каждые сутки стоянки. Что делать, Питер, научи!

– Молчать и ждать. Ты слышал – до Азорских островов у нас есть время. Иди в каюту, отдыхай и предоставь мне все остальное.

Мой однокашник махнул рукой и поднялся по трапу на корабль. А ко мне что есть духу мчался Бэк. По его лицу за десять ярдов было видно, что он несет важное сообщение.

– Вас ждут в гостинице, мистер Джойс. Все наши в сборе. Встали на молитву. Дело только за вами.

Вот как бывает: человеческая жизнь вдруг дает крутой зигзаг – и пахарь, оторванный от плуга, оказывается в гостинице. Тут и боль расставания с обжитой землей, и вера, которая движет горами. Мужчины, женщины, старики, дети, даже кошки и собаки – все, кого изверг из своих недр Стонхилл, – сгрудились в тесном холле плимутской гостиницы «Королевский лев». Здесь же были их узлы и мешки, в которых уместилась вся непраздно прожитая жизнь – как мало места, оказывается, она занимает! Посреди холла, стены которого были облеплены печатными листами с балладами, оставалось свободное пространство, и в нем стоял стул. Тихий ропот при моем появлении смолк, и настала такая тишина, как перед выносом покойника. Суровый голос из задних рядов:

– Может ли брат наш Джойс порадовать нас известием, что все готово к отплытию? Ибо томимся мы здесь в тоске и праздности уже неделю, а сказано: положив руки на плуг, не оглядывайся вспять.

Я сказал, что завтра на заре быть отплытию, если не переменится ветер.

– Слава всевышнему!

– Теперь слово напутствия… Брат Бланкет, просим вас.

На середину вышел коренастый мужчина лет пятидесяти – бывший церковный староста и мельник. Он не был рукоположен и не имел священнического сана, но пуританская община выбрала его своим лектором-проповедником [76]76
  Лектор-проповедник – выборный духовный руководитель пуританской общины.


[Закрыть] вместо преподобного Рокслея.

Томас Бланкет знал, что восходит на пост духовного вождя колонии, он давно мечтал о нем – его дубленое жесткое лицо покраснело. По правде сказать, я побаиваюсь его мрачной пастырской уверенности в том, что все сущее греховно, включая кошек и мышей. На своей мельнице Том Бланкет мог конечно карать тех и других, – но каково доверить ему не мельницу, а людей?

Как подобает пуританскому оратору, Том начал с чужого текста – раскрыл в библии главу двадцать шестую Второзакония:

– «Египтяне худо поступали с нами и притесняли нас…»

– Притесняли! – с горечью повторили в толпе.

– «…и возопили мы к господу богу отцов наших… И вывел нас господь из Египта рукою сильною и мышцею простертою…» – с особым значением читал Бланкет.

– Аминь! – стоном отозвалась толпа.

Оратор с сильным чувством дочитал про то, как господь привел свой народ в некое место, где текут молоко и мед. Неважно, что приложение древнееврейской истории к британским делам начала семнадцатого столетия выглядело странновато: библия служила стонхильцам чем-то вроде печатного руководства во всех делах и придавала их исходу из Англии смысл неоспоримой праведности. Даже Уорсингтон – и тот был бы тронут, видя, как простирают руки к проповеднику женщины и старики, как на залитых слезами лицах выступает блаженная улыбка надежды на Обетованную Землю. Неизвестно откуда вырос тощий приятель Бланкета, стал рядом и, воздев руки к потолку, начал кликушествовать: «О дух, ко мне снизошедший! Вижу чело твое озаренное…»

Есть что-то нечистое в этом соединении подлинного чувства толпы с притворными завываниями пуританских ясновидцев. Все они, по-моему, жулики или истерики. Я – уроженец Кента, где произрастают не только яблоневые сады, но и великие мятежники. И честное слово, я страшусь утраты английским народом чувства юмора, справедливости и здравого смысла.

Пошли дела житейские. Меня забросали вопросами, среди них и такими: не греховно ли, ввиду святости дела, совместное проживание мужей с женами на корабле? Допустимо ли соединить на одной палубе свободных и законтрактованных? Я предложил представить себе вместо холла гостиницы равный ему по площади спардек корабля – среднюю палубу – и посоветовал подумать: каким способом на столь малой площади отделить овец от козлищ? Подействовало.

Почему-то всех вдруг обуяла тревога насчет примет, поверий и знамений. Их на нашем старом острове столько, что хватит замостить дорогу в ад и еще останется для райской прихожей. Толковали, что нельзя отплывать в пятницу, нельзя и в понедельник, и тринадцатого числа, что надо опасаться некоторых тварей с человеческой головой и хвостом рыбы: из воды ударят стрелой, утащат и сожрут. А то есть еще никсы или мермесы: увидишь, влюбишься – и навсегда останешься моряком. Кто-то видел, что на «Красивую Мэри» садились ласточки, – плохо! Срочно выбрали дежурную молитвенную пару: просить святого духа отвести беду.

К вечеру пришло известие, что в местной часовне пуритане нашли какую-то икону, сожгли ее публично, заодно разгромили и часовню. Узнав, что в гостинице «Королевский лев» остановились актеры, несколько благочестивейших стонхильцев вломились к ним и во имя чистоты нравов учинили такую драку, что небу жарко стало.

Словом, пора было отплывать.