Текст книги "Приключения Питера Джойса"

Автор книги: Емельян Ярмагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава III

Свинья – самое деликатное, учтивое и дружелюбное животное. Почему? У нее нет никакой религии, кроме жратвы, никакого богослужения, кроме визга, и никакого облачения, кроме дрожащего хвостика,

Изречения Питера Джойса

– Прадед мой был отменным стрелком из лука и объяснял это тем, что его «конечности сделаны в Англии», – рассказывал я по дороге Джойсу. – В молодости он ездил на север, в «страну пограничных баллад», – на коне, в полном вооружении, под командой сэра Лоуренса Соулбриджа. Дед – вот тот был настоящий иомен [28]28
  Иомен – свободный английский крестьянин.


[Закрыть]. Он держал один плуг земли – столько, сколько может вспахать упряжка быков весной. Сам ездил, сидя на мешках с зерном, на ярмарку. Своего сына дед воспитал джентльменом. Дочкам дал хорошее приданое; двое из пяти его зятей были рыцарями…

Питер перебил меня:

– То были люди веселой старой Англии, мир ее праху! А чей это виднеется домишко – со стенами из дикого камня, с крапивой до застрехи и бычьей шкурой вместо двери?

– Нашего дорожного смотрителя. Тут кругом живет беднота.

– Чем промышляют эти люди?

– Тем, что дает болото. Они стреляют уток, косуль, куропаток, цапель – дичи там пропасть. Собирают птичьи яйца, ягоды, дрок, вереск, торф…

Дорога, которой мы шли, походила на узенький извилистый коридорчик между колючими изгородями. Иногда приходилось раздвигать изгородь, нырять в лаз. «Крысиная нора, а не дорога», – отбиваясь от терновника, ворчал Питер.

– Земля нынче в цене, мистер Джойс. Пустоши – и те все запаханы.

– А куда делись люди из тех развалин?

– Ушли давно. Вы знаете: копыто овцы превращает песок в золото – ну, и когда дед сэра Лоуренса завел овец, деревня опустела, осталось два-три пастуха. Теперь и копигольд идет к концу: все земли манора стараемся сдать в аренду.

– Но люди, люди – как вы с ними поступите?

– Да какие это люди! Низшего сорта. Раз бог не избрал их, – значит, им так предопределено.

– Очевидно, их конечности сделаны не в Англии?

Я не нашелся, что ответить, – да мы уже и пришли. Дорога вывела нас на луг, огороженный стенкой из низких валунов. Сразу за ним, где начиналась топь, или Лягушечье болото, сидели и стояли люди – наши, деревенские. Похоже, предстояло молитвенное собрание – такие в Стонхилле происходили довольно часто.

Я показал Джойсу, как надо обращаться с косой, и он приступил. Боже, что это было за зрелище! Помахав немного, Питер ухитрился так всадить косу в землю, что с трудом вызволил ее оттуда.

– Если вы будете глазеть по сторонам, мы не справимся и до ночи, – заметил я ему.

Питер извинился, пояснив, что его отвлекает от дела вид людей на болоте. Спросил, о чем они беседуют.

– Сплетничают, спорят о петушиных боях, о вере или толкуют про ведьм.

– Про ведьм?

– Ну да. Стонхилл не хуже других деревень: и у нас есть ведьмы, – пояснил я, работая косой. – Конечно, мистер Джойс, другой от вас бы это скрыл, потому что плоха та птица, которая пачкает собственное гнездо. Но бог не терпит лжи.

– Да, да, ты прав, – согласился Джойс, следуя за мной с косой на плече. – И чем же они занимаются, ведьмы Стонхилла?

– Да тем же, чем и везде. Говорят меж собой по-сирийски. Портят коров. Меняют подковы у лошадей, чтобы они ломали ноги. Вынимают след человеческий, чтоб спалить его на огне. За эти дела одну ведьму полгода назад по приговору суда сожгли.

– Как, сожгли на костре? Здесь, в поселке?

– Не здесь, а подальше. Красивая она была, эта Энн Холлидей, ничего не скажешь. И муж еще так убивался, чудак. Нет, по мне хоть раскрасавица, а жить с ведьмой я бы не стал.

– А твоя бабка, мистрис Гэмидж, – она что, тоже такого мнения?

– Про бабку я ничего не скажу.

(На языке у меня висело: а что, если бабка моя и сама-то ведьма? Как бы отнесся к этому Джойс?)

Он глубоко задумался. Потом спросил, как я провел без него день. И – можете себе представить! – воткнув косовище в землю, я рассказал ему все. Включая тайну, которую доверил мне Патридж. Вот и пойми, с чего я так разоткровенничался с чужаком.

Питер выслушал очень серьезно.

– Напрасно твоя леди затеяла эту кражу, – сказал он. – Хорошо, если мингеры в Амстердаме ограничатся битьем стекол в английских торговых конторах. Ну а если они арестуют наших купцов? Король Чарльз будет вынужден провести расследование, дойдет до Звездной палаты [29]29
  Звездная Палата – высший правительственный орган, основанный для борьбы с противниками королевской власти. Упразднен английской революцией в 1640 году.


[Закрыть].

Он еще подумал – и неожиданно добавил:

– Но в конце концов в этом странном мире из зла порой может выйти и благо – кто знает?

Я ничегошеньки не понял и опять принялся косить за двоих: что еще оставалось делать? Меж тем на болоте произошли перемены. Стонхильцы сгрудились в кучу, один из них влез на пень и начал речь. Питер, с праздной косой в руке, нерешительно поглядывал то на меня, то в сторону собрания и наконец сказал:

– Послушай, Бэк: а если нам косить с того конца, что поближе к оратору?

Но продолжать косьбу и тут не удалось, потому что Питеру захотелось лучше слышать, что говорят. В конце концов с косами в руках мы очутились в толпе односельчан. Пронзительный голос проповедника, казалось мне, вздымался над слушателями, как язык пламени, – такая в нем была страсть.

– …И вы ужаснетесь, ибо видел я самого лорда сатану? – гнусаво выкликал оратор. – Могу даже описать, как он одет: на плечах у него – кровавый пурпур кардинальский, на рогах – папская тиара [30]30
  Папская тиара – головной убор пап, символ их «священной» власти над миром.


[Закрыть], в лапах же скипетр, и шествует за ним, братья и сестры, вся богомерзкая свита его! Впереди отступник Уэнтворт [31]31
  Уонтворт Томас (1593-1641) – граф Стаффорд, член парламента. Сначала сторонник палаты общин, потом приближенный короля Карла I. Казнен по приговору Долгого парламента.


[Закрыть], лизоблюд королевский, за ним – его преосвященство примас Англии [32]32
  Примас Англии – глава английской церкви.


[Закрыть], нынешний архиепископ Уильям Лод [33]33
  Лод Уильям (1573-1645) – один из помощников Карла I в его борьбе с парламентом. С 1633 года архиепископ Кентерберийский. Преследовал пуритан. Казнен по приговору Долгого парламента.


[Закрыть], руки коего по локоть в крови мучеников-пуритан. И несет он, Лод, знамя, на коем вышиты тридцать девять богомерзких церковных статей! Кого же в адской свите я видел последним, братья мои? Любимчика короля Иакова – покойного Джорджа Бэкингема [34]34
  Джордж Бэкингем (1592-1628) – Джордж Вильерс, герцог, ненавистный английскому народу фаворит королей Якова I и Карла I.


[Закрыть], идущего с плачем и воздыханием!

– Это уж он загнул, – заметил я. – Как покойник может плакать и воздыхать?

– Помолчи, – нетерпеливо сказал Джойс. – Язык у этого деревенского пророка подвешен недурно. Кто он?

– Всего-навсего наш мельник и церковный староста, Том Бланкет.

– Послушаем нового проповедника, – заметил Питер. – Не пойму только, почему он кричит истошным голосом.

С болота доносилось завывание: «Снизошло, о братья! На меня снизошло откровение! О дух, меня осеняющий! Вижу воскрылия твои, и дивный свет несказанный…»

– А это голосит цирюльник наш, Джон Блэнд, второй церковный староста.

– Все ли у вас праведники такого размаха, или есть попроще?

– Сейчас услышите Роберта ле Мерсера. Он конечно чурбан неотесанный и далек от святости, зато дерется и сквернословит что надо.

Как бы в подтверждение, раздался залп отборнейших ругательств – и ропот возмущения: брань у нас считали за грех.

– К дьяволу вашу богомольную болтовню! – гремел Боб ле Мерсер. – Топь испокон веку кормит коттеджеров, и вот на нее опять напускают осушителей, разрази их гром! Уж не прикажет ли Патридж, змея эта гремучая в парике, кормить мою детвору торфом? Тут хотят жаловаться в суд королевской скамьи [35]35
  Суд Королевской Скамьи – одна из высших судебных инстанций.


[Закрыть]. А по мне, так лучший адвокат – мое ружье!

– Воздержись, брат, от гнева безрассудного, – советовали ему.

– Я только и делаю, что воздерживаюсь! – огрызался Боб. – От мяса и пива, от хлеба и молока – его и детишки-то мои видят не часто. Что-то не нахожу я проку в воздержании пуританском: прежде хоть спляшешь у майского шеста или с медведем позабавишься – а нынче?!

– Этот уже созрел, – как бы про себя заметил Джойс. – А кто так запинается и говорит невнятно?

– Дорожный смотритель Эндрью Оубрей. Чепуху свою несет: будто скоро на земле настанет царствие небесное и станут все работать сообща, не будет ни лордов, ни богатеев, все плоды земные будут делить поровну…

На болоте появилось новое лицо. Пришелец молча работал кулаками, пробиваясь к ораторской трибуне. Свалив одного-двух и растолкав остальных, наш пастырь, его преподобие Роберт Грегори Рокслей, взобрался на пень и стал виден всем. Он был похож на мясника – с короткой шеей, челюстью бульдога и красным, как ростбиф, лицом. Стоял и поводил во все стороны страшенными седыми бровями. Глаз не было видно, но я знал, что они лютые, как у хорька.

Начал викарий Рокслей, впрочем, сладко и умильно:

– Что вижу я? Моих прихожан. Где же они? Не в церкви ли, где им подобает быть в этот час? Не с миром ли в сердце и молитвой на устах?..

Он смолк, будто ожидая ответа, – напрасно: никто не клюнул на эту приманку. Стояла тишина. Я с удовольствием предвкушал продолжение.

– Нет! – вдруг рявкнул преподобный, точно пушка выстрелила. – Не в церкви! И не с молитвой, но с речами, полными скверны и заблуждений! Бездельники, псы, еретики, – марш в церковь!

Он соскочил с пня и начал дубасить кулачищами направо и налево, так что окружающим оставалось одно – спасаться бегством. Мне не повезло – он сцапал меня за ворот куртки и сказал нежным голосом:

– Конечно сегодня я увижу в церкви свою почтенную прихожанку, мистрис Гэмидж. Как я буду ей рад!

Это означало: дуй, сынок, не откладывая, за бабкой, не то плохо будет. Я нашел Питера и сказал ему:

– Если через полчаса бабка не окажется в церкви, произойдут крупные неприятности. Кругом говорят, в Стонхилл едут судебные комиссары.

Глава IV

Женщина должна быть набожной, благочестивой, богобоязненной… но при этом походить на

женщину, а не на молитвенник.

Изречения Питера Джойса

Думаете, так просто уговорить мистрис Гэмидж пойти в церковь? Бабка, по своему обыкновению, нестерпимо тянула с ответом, будто не слыхала моих слов. Наконец изрекла:

– Я не была там уже три месяца. С тех пор, как узрела истинный свет.

– Какой там свет! – выпалил я с досадой. – Вот посадят тебя за решетку – и узришь истинную тьму! Судьи же едут!

– У меня есть свой, высший судия, – хладнокровно возразила бабка.

– Ну, свой, так подождет, – убеждал я, – а те судьи чужие, приедут и засудят. Не упрямься, бабка: что стоит разок уважить этого краснорожего крикуна? Вот и мистер Джойс так думает.

Бабка тут повернулась к Питеру и спросила его в упор:

– А вам известно это: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых»?

– Так то муж, – хитро ответил Питер. – А вы, извините, жена… то есть вдова. Одинокой женщине многое простительно. Не мешает подумать и о судьбе этого юноши. Ведь у него, кроме вас, никого нет.

Бабка кинула в мою сторону быстрый взгляд. Видимо, последний довод ее сразил.

– Убирайтесь оба, я переоденусь, – сухо сказала она. – И куда это запропастился Иеремия с овцами, ума не приложу!

В церковь мы пришли, когда уже спели тридцать второй псалом «Узри утреннюю звезду» и затянули пятьдесят девятый: «О, как велика твоя благодать». Глаза слушателей в это время искали, куда девался стол для раздачи причастия. Обычно он, простой этот стол, помещался где следует – у кафедры. Оказывается, его передвинули в восточный угол, и мало того, огородили решеткой! Поднялся ропот по адресу Рокслея:

– Поставь его на старое место, не то он превратится у тебя в алтарь, как у католиков!

Но псаломщики, воодушевясь, грянули семьдесят девятый псалом: «Помни грех Адама, о человек!» – и подавили шум. Когда они затихли, пастырь наш взгромоздился на кафедру. Он начал так кротко, будто взят живым на небо и оттуда благовестит.

– Вы помните, дети мои: бог даровал великое благо нашей матери-Англии – супрематию, – рокотал он благодушно. – А что это такое – супрематия? Это значит: наша святая церковь повинуется единственно только своему королю. Не кардиналам, не папе, не Риму, а нашему королю! Сию реформацию начал святый наш Генрих Восьмой…

– Не реформацию, а деформацию! – отрубил Том Бланкет из толпы. – Жирный боров этот, Генрих, только взрыл почву для своих свиней, отнюдь не вспахал ее!

Восхищению моему не было пределов: служба обещала быть не скучной. Даже на каменном лице моей бабки промелькнуло что-то вроде улыбки. Но преподобного Рокслея это не смутило. Повысив голос, он продолжал:

– Дабы очистить церковь нашу от скверны католической, не приемлем мы ложных папистских святых, отвергаем мы исповедь, во всем следуя тридцати девяти статьям каноническим…

– А жена короля Чарлза – еретичка: мессу слушает, в театре играет, – ехидствовали в толпе.

– …и таким вот образом устроилась святая наша церковь англиканская, – как ни в чем не бывало, ораторствовал Рокслей. – Разве нам не достаточно сего устройства?

Тут Рокслей сладко улыбнулся. Казалось, все обстоит прекрасно и благополучно. Но я-то знал, что представление не кончено. Так и вышло. Его преподобие вдруг перегнулся через перила кафедры, свирепо нахмурил брови – и как рявкнет медведем:

– Нет! Не достаточно!

Кругом захихикали.

– В последние годы возник сорт людей своевольных, фанатичных – словом, детей Белиала [36]36
  Белиал – одно из имен дьявола.


[Закрыть], – загремел Рокслей. – Они чернят нашу церковь, они хотят разрушить ее, чистейшую, непорочнейшую…

– Старый лицемер! – заметила бабка довольно внятно.

– Религия теперь – тема разговоров в кабаках! Нет пяти человек, согласных между собой в вопросах веры: один против молитвенника, другому не нравится облачение, третий не желает становиться на колени. Заметьте, один придет с конюшни, другая отложит прялку – и, не угодно ли, эти неучи садятся в кресло Моисеево! – Оратор обвел всех устрашающим взглядом. – Не предупреждал ли еще покойный наш король Иаков: «Если Том, и Дик, и Джек соберутся вместе обсуждать дела церкви и скажут: это надо так, а это вот так, – долго ли им сунуть нос и в дела королевства нашего?!»

Его преподобие сделал длинную паузу: он так и сиял. В самом деле, проповедь была не скучной, я это признаю. Еще никогда под старыми сводами нашей церкви не раздавалось таких содержательных речей. На этом бы и остановиться. Нет, Рокслей сделал последний выстрел.

– Сколь же прискорбно мне, дети мои, – он понизил голос до увещевательного шепота, – видеть одну из дщерей своих, отпавшую от лона матери своей, погрязшую в гордыне, и пороках, и ереси всяческой!

И прямо указал, скотина, на мою бабку. Пальцем! С кафедры!

Бабка выступила вперед. Теперь ее было не остановить.

– Лживы и вздорны слова твои, Рокслей, – сказала она не громко, но каждый звук достиг самого отдаленного уголка церкви. – Я, женщина неученая, берусь это доказать. Не ты ль, ученый лицемер, делал мне гнусные предложения? Не ты ли говорил: «Скучно жить одной небесной благодатью без земной»?

Его преподобие побагровел и подскочил на кафедре как ужаленный.

– Удались, презренная мадианитянка! [37]37
  Мадианитянка – женщина из племени мадианитян, враждовавших с израильтянами (библ.).


[Закрыть] – заорал он. – Именем господа нашего пречистого заклинаю тебя: изыди!

И жестом, полным возмущения, указал на окно. Все конечно повернулись посмотреть, не предлагает ли пастырь своей дщери выпорхнуть в окошко. Но бабка моя поняла его лучше. Она дерзко рассмеялась и сказала:

– Именем этого-то бога ты меня изгоняешь, лживый книжник и фарисей? Да это просто раскрашенное стекло!

А дело в том, что в большом восточном окне нефа церкви помещался цветной витраж. Там была очень милая картинка: бог-отец, бог-младенец в яслях и матерь божия, а за ними – пастухи с овечками, такими кудрявенькими – точь-в-точь нашей породы, стонхильской. Пуритане наши давно косились на это окно: на икону похоже… И что б вы думали, сделала моя родная бабка, броунистка [38]38
  Броунистка – последовательница Роберта Броуна (1550-1633), одного из зачинателей пуританского движения, противника государственной церкви.


[Закрыть] Катарина Гэмидж?

– Смотри, идолопоклонник, – сказала она грозно, сняв с ноги тяжелый патен. – Если это твой бог, пусть он вступится за тебя!

И с этими словами – трах деревянным башмаком прямо в середину витража!

Овечки, пастухи, ягнятки, оба бога, отец и сын, – все, печально звеня, посыпались на пол… Что тут началось! Ноги мои, уносите меня!

– Вас арестуют, безумная вы женщина, – грустно говорил Питер дома. – Вам грозит тюрьма, если не хуже.

Сжав губы, бабка молчала, глядя куда-то мимо нас.

– Были в Англии первые мученики-пуритане, – торжественно сказала она после долгого молчания. – Епископ глостерский Джон Хоуп и епископ вустерский Хью Лэтимер. Их сожгли на костре. Неужто я, ничтожная грешница, окажусь недостойной их святой памяти?

– Бабка, костер – это меня еще меньше устраивает, чем тюрьма, – сказал я. – Не желаю, чтобы тебя на моих глазах прокоптили, как Энн Холлидей. Сейчас запрягу я тебе лучшую нашу четверку – и улепетывай поскорее в Бристоль, к тетке своей двоюродной!

Джойс горячо присоединился к этому предложению. Но бабка совсем закаменела. Затвердила, что не станет убегать из собственного дома, словно жена какого-то там Лота [39]39
  Жена Лота – по библейской легенде, была обращена в соляной столб за то, что обернулась посмотреть на гибнущий родной город.


[Закрыть]. Ту будто бы бог превратил в соляной столб.

– Лучше бы и ты превратилась в столб! – не выдержал я. – По крайней мере, я бы выкопал тебя и спрятал!

Бабка тихонько погладила меня по голове. Нежностей мы оба не терпели, ну, а тут я…

– Что ты, мальчик, – сказал Питер так ласково, точно стал членом нашей семьи. – Ты же мужчина, англичанин. Мы что-нибудь придумаем, непременно придумаем!

Он стал взволнованно ходить по комнате.

– Есть выход, – начал Джойс. – Могли бы вы, мистрис Гэмидж, уехать далеко отсюда, за океан?

Бабка только рукой махнула. Что за безумие – уехать из Англии, от родины, от дома и хозяйства!

– Хорошо, – сказал Питер, – сейчас, пожалуй, рано предлагать это: жатва не созрела. Ну, а если попросить заступничества леди Лайнфорт? Она, мне показалось, и сатаны не побоится.

– Вот настоящий совет, – сказал я и, не тратя слов, вылетел из дома. В Соулбридж!

Бегу я по дороге в полной темноте, твержу заклинание против ведьм – самое ихнее время, часов девять вечера, – соображаю: не иначе, господь бог осерчал на нашу деревеньку. В частности, на меня, раба ничтожного. Что за денек, в самом деле: утром едва пират не утащил, днем приставучка-мисс разозлила, потом – скандал на болоте, и вот напоследок эта напасть! Не слишком ли много для одного дня? А сам все бегу. Слышу – лошадиный топот нагоняет. Никак констебль наш деревенский, слух Уорвейн, скачет арестовать мою бабку? Сейчас он у меня узрит все сферы небесные. Отломал я от изгороди увесистую дубинку…

– Эй, бабушкин внук, нечего прятаться! – звонко окликнул меня первый всадник – их было двое. – Я была в церкви и все видела. Думала, Рокслея хватит удар. Что теперь будет с мистрис Гэмидж?

Рядом высекала искры копытом лошадь другого всадника, в темноте не видать чья.

– Хочу, мисс Алиса, просить защиты у вашей матери, моей леди.

– Леди в замке нет, – сказал мужской голос с другого коня. – Не ходи туда, Бэк.

Это оказался Ален Буксхинс, слуга из Соулбриджа. И тут только я вспомнил, чем она занята этой ночью, наша леди. Вот невезенье-то!

– Не унывай, Бэк, – посоветовала мисс Лайнфорт. – Что-нибудь придумаем! – И они ускакали.

«Что-нибудь придумаем» – это я уже слыхал. Нет, надо действовать самому. Но каким беззащитным чувствует себя человек ночью на пустынной дороге! Как давят на него растительное безмолвие земли, эти бездельные мигалки-звезды, эти отдаленные слабые огни домов, вой ветра и неумолкающий шум моря! Молиться? Но кому – богу, изображение которого только что кощунственно разбила моя приемная мать?

Думал я, думал, наконец решил идти к морю. Может быть, встречу там леди. Идти же лучше всего на каменную лестницу у моря. Лестница эта не простая: прямо на ее ступени из парка Соулбриджа ведет подземный ход. Говорят, его прорыли для своих пиратских выездов предки леди Лайнфорт. Через этот тайный ход они и выбирались к лестнице, у которой всегда дежурили лодки. Или, наоборот, удирали с моря от преследования в замок, так что враги Соулбриджей, должно быть, чесали в затылках: куда это они запропастились? Вход в подземный туннель я конечно знал: он был между скал у самой лестницы. Дверь его была заперта изнутри. Я спустился по узким и скользким от водорослей ступеням к самой воде.

Там мне стало опять жутко. Море глухо рокотало голосом преподобного Рокслея и как будто все изнутри светилось. Черная-пречерная вода колышется, дышит, как живая, сверкают на ней холодные глаза луны, передвигаются, сливаются, множатся… А в темной пустыне, в двух кабельтовых, не дальше, пляшет одинокий крохотный огонек: голландский бусс все еще на месте.

И вдруг слышу: скрипит что-то в двери. Я – скок за камень, что позади лестницы. На лестницу падает светящийся круг от розового фонаря. Хриплый голос леди Элинор:

– Как будто все спокойно, кролики мои. А взяты ли лестницы с крючьями, чтобы закинуть за борта?

– Да, миледи.

– А весла обмотали?

– Да, миледи.

– Я тебе покажу «миледи», олух ты несчастный! Не было с тобой миледи этой ночью: она в Бристоле! Все люди здесь? Теперь концы отвязывай! Живо по одному в лодки, оружием не греметь, уключинами не стучать. Освободите, невежи, даме место на корме!

Высокая леди в длинном черном плаще до пят, с капюшоном, опущенным на самое лицо, спустилась в лодку. Острый конец багра, упершись в камень, оттолкнул ее от берега. Чуть слышно заработали весла… Отплыли!

Ну, хорошо. Они отплыли. А мне-то что делать? Проклинать свое малодушие? Э, посмотрю я на того, кто отважится подвернуться леди Лайнфорт в такую минутку!

Шлюпка сразу растаяла во тьме, только слабо доносилось ритмичное «плак-плук» длинных весел. Потом и это затихло. Лишь огонек обреченного судна по-прежнему танцевал в глухой бездне. Прошла целая вечность. Отдаленный вопль. Выстрел. Еще… Все стихло. До меня донесся железный скрип. Я догадался: овладев буссом и, может быть, выкинув кое-кого за борт, люди нашей хозяйки завезли якорь захваченного судна подальше от мели, бросили его и теперь работают воротом, чтобы стащить бусс с мели. А голландцы все еще пьянствуют и дрыхнут в нашей таверне. И каково же будет их изумление!..

Прошло новых томительных полчаса. Огонек бусса чуть дрогнул, заколебался – и тихонько поплыл влево. Обреченно следя за ним, я простоял еще минут двадцать. Потом на судне, вероятно, подняли парус: огонек исчез.

Я вздохнул и поплелся домой.