Текст книги "Поглупевший от любви"
Автор книги: Элоиза Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Глава 39
Знать врага
– Ты неправильно наступаешь, – безапелляционно заявила Джози, протягивая руку и останавливая нашествие оловянных солдатиков Генриетты. Один упал носом в землю, и девочка осторожно поставила его на место. – Если ты прикажешь им обогнуть вон тот холм, мои часовые их заметят. А этого нельзя допустить. Таково правило.
Генриетта покачала головой. Она не помнила, чтобы игры с сестрой были обременены какими-то правилами.
– Ты не должна мне указывать. Пусть я ошибусь, но это мое решение, – возразила она – Так ты скорее победишь.
Войска Джози всегда побеждали, поскольку Генриетта только и думала о том, как бы скорее пожертвовать своими людьми и закончить битву.
– Но так неинтересно. Если ты поведешь своих людей на запад, они могут попытаться атаковать замок с тыла.
Генриетта вздохнула и принялась двигать свои войска вокруг маленькой алой табуреточки, готовясь к тыловой атаке. Ей так надоели войны, что она с надеждой взглянула на колыбельку Аннабел. Девочка вот-вот должна проснуться.
Оловянные солдатики выглядели куда более обшарпанными, чем несколько месяцев назад, когда Джози нашла их в детской Эсме. От красных мундиров остались только розовые пятнышки на поясах: остальная краска стерлась. Голубым солдатам повезло больше, поскольку Джози они нравились меньше. На некоторых даже остались мундиры. Что ни говори, а их не мыли каждый день и не заставляли спать в одной кровати с командиром, как красных. Генриетта уже привыкла шарить под одеялом Джози, то и дело натыкаясь на очередного солдатика. Насколько ей было известно, Джози никогда не спрашивала, каким образом ее войска каждую ночь перебираются с кровати на тумбочку.
– Если начнешь атаковать с тыла, – объясняла Джози, деловито расставляя своих людей на стенах замка (который временно заменяла табуреточка), я встречу тебя горшками с кипящим маслом. Не подумай, что я хочу тебя испугать. Просто решила предупредить.
– Что за кровожадная идея! – возмутилась Генриетта. – Откуда ты узнала об этом омерзительном обычае?
– Мой брат Саймон рассказал. Он никогда не атакует с тыла именно по этой причине. Но он очень много знает о сражениях.
Джози бросила на Генриетту взор, исполненный презрительного сожаления.
– Хмм… И когда же твой брат Саймон научил тебя весьма интересному способу поливать кипящим маслом своих врагов?
– Только сегодня утром, – раздался над ее головой низкий голос.
Генриетта, вздрогнув, подняла голову.
– Я и не представляла, что ты так хорошо разбираешься в военной стратегии, – пробормотала она, противясь порыву броситься в объятия мужа и зацеловать его до бесчувствия.
– Ты еще многого обо мне не знаешь, – заверил Дарби, садясь на корточки рядом с сестрой. – Почему ты выстроила людей в два ряда, Джози? Если снизу прилетит зажженная стрела, ты потеряешь сразу всех одним ударом.
– Тогда я спрячу их за колонну, – немного подумав, решила Джози и показала на пустое место.
– Прекрасная мысль, – кивнул Дарби, и девочка стала бережно переставлять солдатиков.
– Не мог бы ты изобрести для бедных человечков хоть какую-то одежду? – лениво заметила Генриетта, протянув мужу синего солдатика. – Смотри, он совсем голый.
– Представляешь его в модной кружевной сорочке? – усмехнулся Дарби. – Вспомни, он солдат, а не придворный. И кроме того, я шью дамское белье.
– Лучше кружево, чем ничего, – возразила Генриетта.
– Рис прислал записку, где спрашивает, не хотим ли мы посетить премьеру его новой оперы. Я считаю это комплиментом тебе. Он ни разу не приглашал меня на премьеру.
– Замечательно! Когда мы едем?
– Сегодня, – улыбнулся он. – Надеюсь, у тебя не найдется отговорки?
Лицо Генриетты омрачилось.
– Сегодня вечером? Вряд ли я смогу поехать. Дарби поднял брови.
– Но я думал, что среди всей одежды, присланной мадам Хамфриз, имеется хоть одно вечернее платье?
– У Генриетты нога болит, – деловито объяснила Джози. – Она не смогла пойти с нами на прогулку. И масло уже кипит.
Услышав не слишком деликатный призыв прийти и быть заживо сваренной в кипящем масле, Генриетта принялась послушно передвигать солдат в зону действия смертоносной жидкости.
Большая рука помогла ей расставить по местам последних жертвенных агнцев.
– Очень жаль, что тебе сегодня плохо, – сказал Дарби под аккомпанемент воинственных воплей Джози. Кипящее масло обычно выливалось с диким воем.
– Ничего страшного, – отмахнулась Генриетта, помогая Джози сбить на пол остаток своей армии. – Джози, не визжи так громко, не то разбудишь Аннабел.
С помощью Дарби она поднялась на ноги.
– Попросить Фаннинга подать ужин раньше, чтобы ты не опоздал?
– Думаешь, я поеду без тебя? – с какой-то странно испытующей интонацией спросил он.
– Но ты должен! – нахмурилась она. – Премьера новой оперы – такое важное событие для Риса, особенно если это первая, на которую тебя пригласили.
– И ты действительно веришь, что я захочу поехать куда бы то ни было без своей жены? – допытывался он, целуя ее пальцы.
– Дело не в этом, – возразила Генриетта, стараясь придать голосу надлежащую строгость. – Ты просто обязан быть на премьере, потому что иначе я окончательно почувствую себя инвалидом.
Настала очередь Дарби хмуриться.
– Ты должен, – твердо повторила она. – Я подожду твоего возвращения, чтобы узнать, имела ли опера успех.
Он нагнулся ближе.
– Ничего страшного, даже если заснешь. Обожаю будить спящих женщин.
Эта улыбка в его глазах!
Генриетта поспешно отвернулась, чтобы Джози ничего не заметила.
Через несколько часов Генриетта спустилась в гостиную, где уже ждал муж. И вместо приветствия услышала непристойное ругательство. Она встревоженно оглядела себя. Конечно, перед ней стояла почти недостижимая задача – оправдать ожидания своего элегантного мужа. Но в тихом убежище спальни Генриетта посчитала, что почти достигла сияющих высот.
– Тебе не нравится платье? – пролепетала она. Дарби перевел взгляд на ее туфельки.
– Насколько я понял, это праздничный туалет в сельском стиле, присланный мадам Хамфриз?
Генриетта кивнула и, заметив в его взгляде нечто вроде восхищения, медленно повернулась кругом. Платье было довольно коротким, надетым поверх белой атласной нижней юбки, так что при ходьбе были видны щиколотки. Но лучшей деталью платья был корсаж из светло-розового крепа, туго зашнурованный спереди и с чрезвычайно низким вырезом как на груди, так и на спине.
– Черт бы меня побрал! – снова выругался он.
– При первом знакомстве с тобой я понятия не имела, что твоя речь настолько выразительна, – покачала головой Генриетта, подтягивая белые лайковые перчатки, доходившие почти до локтя. – А что ты думаешь о моей вуали? Миссис Хамфриз уверяла, что она сделана из твоего кружева.
Мадам Хамфриз использовала кружево Дарби во всех сшитых для Генриетты платьях. В этом не было кружевной отделки, так что модистка создала небольшую вуаль, ниспадавшую с затылка на руку и служившую модной драпировкой.
Он направился к ней хищной походкой леопарда.
– Очень мило. Мне нравятся жемчужины.
– Да, и узор в виде листьев, по словам мадам Хамфриз, весьма редко встречается.
– Вижу. Узор повторяется на рукавах.
– Если это можно назвать рукавами. Они куда короче, чем все, что были у меня раньше.
– Да и корсаж теснее, чем любой предмет твоей прежней одежды, который я до сих пор имел удовольствие видеть.
Генриетта прикусила губу, чтобы скрыть улыбку.
– Все дело в шнуровке, – объяснила она. – Видишь, тут она спереди.
Он провел пальцем по шнуровке и между ее грудями.
– Прекрасно вижу.
– Кажется, платье тебе понравилось, – заметила Генриетта, видя, что палец запутался в шнуровке. – Почему же ты выругался, когда я вошла?
Его голова была опущена. Внезапно он вскинулся и взглянул прямо в глаза Генриетты.
– Это не то платье, при виде которого желаешь поскорее покинуть дом и жену, – признался он.
Нога сегодня болела сильнее обычного, и Дарби, похоже, это понял, потому что подхватил Генриетту на руки и усадил в кресло у окна.
– Прости, – прошептала она. У нее не хватало слов выразить, как она сожалеет о своей хромоте и невозможности поехать на премьеру новой комической оперы Риса. А заодно открыть мужу, сколько ревнивого отчаяния кроется в ее сердце при мысли об оперном театре, полном красивых женщин в роскошных туалетах. Именно эта ревность побудила ее надеть нарядное платье на простой ужин с супругом.
Он сел, и она мгновенно оказалась у него на коленях, будто они были созданы друг для друга.
– Я кое-что обдумал, Генриетта, и считаю, что больному бедру не нравится, когда я кладу твои ноги себе на плечи.
– Не смей говорить такие вещи вслух, – довольно неубедительно пролепетала она, хотя уже привыкла к его открытому пренебрежению условностями.
Дарби пожал плечами.
– Это наша гостиная, дорогая, и я не вижу тут ни одного лакея.
Опять этот коварный блеск его глаз!
– Поверь, есть немало позиций, столь же восхитительных, которые мы можем испробовать. Глядя на тебя с этой шнуровкой, я невольно радуюсь, что ты не поедешь со мной в оперу. Просто не вынесу, что каждый мужчина в Лондоне возмечтает расшнуровать этот корсаж.
– Но я никогда не буду такой красивой, как ты, – выпалила она и тут же залилась краской. Когда она научится придерживать язык?!
– Почему ты так сказала? – удивился Дарби, продолжая поглаживать шнуровку. По какой-то причине она пришла в сильнейшее раздражение.
– Ты словно не помнишь, что я хромая. Увечная! А ты идеален. В твоем теле нет ни одного недостатка.
– Как и в твоем. По крайней мере я ничего не замечаю. Генриетта прерывисто вздохнула.
– Неужели не понимаешь? Дело не только в бедре. Если женщина не может родить, она… она ничто! Бартоломью Батт утверждает, что дети – величайшее достижение женщины.
– Я начинаю ненавидеть твоего Бартоломью.
– А я с ним согласна. Быть матерью – это… это…
Она даже не смогла облечь в слова все, что чувствовала в этот момент.
– Когда мой отец потерял поместье, в котором я вырос, – сказал Дарби, целуя ее в ушко, – я долго не мог понять, что теперь делать. За прожитые годы я только и научился, что управлять большим поместьем. Тем самым, которое когда-то купил мой дед. И вот теперь поместья больше не было.
– Не было? Но как же это случилось?
– Ушло за карточные долги отца.
Дарби отнял губы от ее уха, оставив неприятный холодок.
– Игра. Он проиграл дом и землю всего за один бросок костей. Я храню эти кости. Он принес их домой, клянясь, что покончит с собой. Этого он не сделал, зато разбудил меня, отдал кости и сказал, что отныне они – единственное наследство, которое я от него получу.
– Сколько же тебе было лет?
– Четырнадцать.
– О, Саймон, как ужасно, – выдохнула Генриетта и, чуть повернувшись, поцеловала его. Она привыкла звать его Саймоном в самые интимные моменты, хотя не могла заставить себя делать это на людях.
– Зато теперь у меня свое поместье. Правда, не то, которое приобрел дед, но оно мое. И я там счастлив. А ты? Счастлива в детской, Генриетта?
Она недоуменно моргнула.
– И как сегодня твое несносное дитя? Аннабел вырвало на тебя, или ты сумела увернуться?
Генриетта сухо усмехнулась.
– Семьи всегда таковы, какими мы их делаем, – вздохнул Дарби. – У меня есть двое братьев, Генриетта, ты это знала?
Она медленно покачала головой:
– Конечно, нет. Где они сейчас? И как их зовут?
– Не думаю, что ты из тех, кто регулярно читает «Ежегодный справочник дворянства». Одного зовут Джайлз. Другого – Тобиас. Они близнецы. Но вот где они… никто не знает.
– Как это? – озадаченно спросила Генриетта. – Где они могут быть?
– Мир довольно большой. – Его пальцы скользнули по ее плечам и перебрались на спину. – Они покинули Англию в день, когда им исполнилось восемнадцать.
– Но неужели ты понятия не имеешь, где они?
– Ни малейшего. Мой отец разыскивал их до самой смерти, и я делаю то же самое. Отец был совершенно уверен, что они не погибли в море. Я не настолько благодушен. Это одна из причин, по которой я решил никогда не иметь детей. Случай с братьями особенно ясно показал, что никому не известно, что может случиться завтра.
Генриетта закинула руку ему за шею и потерлась щекой о плечо.
– Мне так жаль. Ты, должно быть, ужасно скучаешь по братьям. От души надеюсь, что они не погибли в море.
– Я тоже, – вздохнул муж. – Я тоже.
Они долго сидели в сумерках, прижавшись друг к другу, и Генриетта думала о пропавших братьях и обретенных детях. Но потом решила, что долг жены – утешить и развеселить мужа в грустные минуты.
Поэтому она встала, улыбнулась мистеру Саймону Дарби и принялась подчеркнуто медленно развязывать тугую шнуровку, украшавшую корсаж праздничного платья мадам Хамфриз.
Так случилось, что Саймон Дарби пропустил премьеру оперы ближайшего друга и композитора. В записке, посланной Рису на следующий день, говорилось, что его сразила внезапная болезнь, вынудившая провести несколько дней в постели.
Рис прочитал записку и презрительно фыркнул. Можно только мечтать, чтобы Дарби с ног до головы покрылся ветряной оспой! Но очень сомнительно, что именно обилие крошечных зудящих волдыриков удерживает приятеля в спальне!
Глава 40
О феях мороза и других удивительных существах
Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.
При этой мысли она вдруг замерла.
Месячные! У нее не было месячных.
Задыхаясь от волнения, она принялась считать. Они женаты почти четыре недели, а значит, прошло больше шести недель с последних месячных. У нее задержка.
Она снова легла, чувствуя, как руки и ноги наливаются свинцом. Как это могло произойти? Она свято следовала наставлениям Эсме, и что же?
Генриетта продолжала считать и пересчитывать дни, словно это могло что-то изменить.
В комнате появилась горничная, принесшая платье. Генриетта знаком велела ей уходить. К чему платье, если ей только что вынесли смертный приговор?
Это утро выдалось одним из худших в жизни Генриетты. Дарби совещался со своим управляющим. Дети были наверху. Играли с новой няней, жизнерадостной молодой девушкой.
Она еще никогда не была так одинока. И продолжала лежать, глядя в кружевной балдахин над кроватью. Она не плакала. Просто ловила воздух ртом.
Наконец Генриетта поднялась, сняла ночную сорочку и оглядела себя в зеркале. Никаких перемен. Никаких признаков припухлости живота. А вот под глазами темнели круги. Насколько ей известно, живот может вырасти в любую минуту. Некоторые деревенские женщины могли скрывать беременность едва ли не до самых родов, но Генриетта слишком мала ростом и поэтому с самого начала будет выглядеть просто уродливо.
Она положила ладонь на живот и предалась опасным мыслям. Внутри ее расцветает крошечный бутон. Малыш. Ее собственный ребенок. Может быть, девочка, унаследовавшая строгую красоту Дарби.
Ее затрясло от запретного желания. Если бы только…
Но едва муж узнает обо всем, непременно спросит о маленьком синем пузырьке, которым предусмотрительно снабдил жену. И будет прав, попыталась она убедить себя. Все твердят, что она выжила чудом. Неужели она отдаст свою жизнь только затем, чтобы погубить еще и ребенка? Какой же в этом смысл?
Никакого, выстукивало ее сердце. Никакого. Никакого. Никакого.
Кровь толчками пульсировала в жилах, повторяя с каждым биением, что у нее нет выбора. Ее рев в ушах становился все громче. Будь Генриетта способна на нечто подобное, наверняка забилась бы в истерике. Ее сердце бешено колотилось, а мысли лихорадочно метались.
Той ночью она, притворившись, что простужена, легла спать одна, Дарби провел ночь в другой комнате. Он, правда, спросил, что случилось, так нежно, что она едва не проговорилась. Но это означало бы конец всему. Она не могла сделать это. Не сейчас. Не могла выпить содержимое синего пузырька и отказаться от своего малыша.
Но через час-полтора после того, как Дарби удалился к себе, она поняла, что если счет ее жизни идет на месяцы, проводить одну ночь в одиночестве – настоящий идиотизм. Поэтому Генриетта скользнула в постель рядом с ним, вне себя от благодарности и счастья, что вновь ощущает рядом мужа. Сонно повернувшись, он обнял ее и прижал к себе. Она лежала в кольце его рук так же уютно, как орех в скорлупке.
Ей снились странные сны. Вернее, сначала она думала, что ей снится сон. Он осторожно погладил ее грудь и перевернул на спину. Ей захотелось вырваться, но в муже недаром было нечто такое, что побуждало ее позволять ему любые вольности. Конечно, мачеха не одобрила бы подобного поведения. Но тут она вдруг осознала, что именно он делает. Да неужели же в замужестве не может быть никакой личной жизни?!
– Саймон Дарби! – возмутилась она, садясь. – Что это, спрашивается, вы тут вытворяете?
Муж широко улыбнулся.
– Я уже позаботился о чехле, дорогая. И теперь, когда с этим покончено…
Он поднял ее и понес к выходившему в сад окну.
Тут она действительно запротестовала. В комнате не было холодно, поскольку в большом камине все еще горел огонь, но стояла зима, а она оказалась совершенно обнаженной благодаря кое-кому, успевшему снять с нее, спящей, ночную сорочку.
Но он, не обращая внимания на рассерженное шипение, поднес жену к скамье под окном и велел:
– Смотри, Генриетта!
Перед ней расстилался сказочный пейзаж. Деревья и розовые кусты были опушены сверкающим сотнями крошечных бриллиантиков инеем. Лунный свет серебром переливался на ветвях. Даже окно было украшено ледяными цветами и папоротниками.
– Должно быть, здесь побывали феи мороза, – выдохнула Генриетта, касаясь узоров кончиком пальца. – О, Саймон, как прекрасно!
– Ммм, – согласился он, целуя изящное плечико.
– От такой красоты даже плакать хочется, – прошептала она. Сад выглядел неземным, словно свадебный торт, специально приготовленный для венчания великанов.
Он прижался к ней, согревая своим теплым телом. Она с наслаждением откинулась назад, ощущая спиной его могучую грудь.
– Плач кажется мне неуместно мрачной реакцией на холодную ночь, – удивился он.
Она смутно отметила, что его голос искажен желанием, руки легли на грудь, такие уверенные и горячие, что она не сдержалась и тихий стон сорвался с губ.
Он потер пальцем стекло и провел ледяную дорожку вокруг ее соска. Она охнула и стала извиваться. Слишком уж это хорошо… Он снова потер стекло и обжег льдом ее живот и пока еще сомкнутые розовые лепестки, горящие в ожидании его вторжения.
Там, где его пальцы растопили лед, окно стало угольно-черным, отражая только ее обнаженное тело. Она встала на колени, стараясь не разбудить криками весь дом, когда его ледяные пальцы скользнули внутрь. Он прижал губы сначала к стеклу, а потом к ее шее, засмеявшись, когда она попыталась увернуться.
Но вскоре ему стало не до смеха. Теперь она слышала только его тяжелое дыхание, и затвердевшее тепло пришло на место холодных пальцев. Его сильное тело изогнулось за ее спиной. Один раз она даже ударилась щекой о стекло, но это было не важно, потому что ее тело пожирал требующий завершения голод и сотни брызг жидкого огня разлетались по ее телу при каждом его выпаде.
Потом он отнес ее обратно в теплое гнездышко их кровати, и она, прижавшись к нему, ощутила, как его плоть снова твердеет и упирается ей в живот. И опустила руку вниз, чтобы поскорее упиться его силой и теплом.
Он целовал ее, сжимая ладонями лицо, покрывая поцелуями ее глаза, губы и щеки.
– Я люблю тебя, – охнула она между поцелуями – Я люблю тебя, Саймон.
Он завладел ее губами, принимая в себя ее признание, но сердце ее пело. Теперь она осознала правду.
Ей снился ребенок, маленький мальчик. Ее собственный. С такими же кудрями, как у нее, и веселым звонким смехом Аннабел. Она пила чай с викарием, а дамы из швейного кружка по одной проходили через комнату с похоронными венками в руках. Наконец викарий ушел, а она пошла в детскую взять своего мальчика, но оказалось, что няня его не видела. И сама Генриетта не помнила, что оставляла его утром в детской. Она побежала, разбрасывая груды старой одежды, отчаянно пытаясь найти его, но он был таким крохотным и совсем затерялся в большом доме. Она не смогла его найти. Сердце бешено билось о ребра. Она была слишком испугана, чтобы плакать. Слишком сильно задыхалась, чтобы позвать на помощь.
Так, задыхаясь, она и проснулась. И снова все утро провела, глядя в кружевной балдахин кровати. Когда в дверь тихо поцарапались, она нехотя села, решив, что это новая горничная Кис с горячей водой для ванны. Но это оказалась Джози.
– Привет, – громко прошептала она, проскользнув в комнату.
– Привет, – улыбнулась Генриетта.
– Няня Милли говорит, что ты больна. Тебя тошнит? Сейчас вырвет? —допрашивала Джози, переминаясь у двери. Генриетта вполне понимала ее нежелание войти. Всего за месяц в роли матери Аннабел она навидалась столько приступов рвоты, что иному хватило бы на всю жизнь.
– Ни в коем случае, – заверила она, протягивая руку. – Просто немного простудилась. Иди сюда. Расскажи, что вы вчера делали?
Улыбка Джози согрела сердце Генриетты.
– Я пришла к тебе, потому что няня Милли убирает остатки утреннего молока Аннабел, – объявила она, взбираясь на кровать. Генриетта обняла ее за плечи.
– Не думаешь, что желудок Аннабел становится немного крепче?
– Нет, – ответила Джози, немного поразмыслив.
– Так или иначе, это скоро должно прекратиться. Не знаю ни одного взрослого с такими странными привычками.
– Я бы на твоем месте не была так уверена, – покачала головой Джози с тем оригинальным сочетанием взрослого поведения и детского голоса, которое всегда смешило Генриетту.
В дверь постучали, и вошла горничная в сопровождении двух лакеев с ведрами горячей воды. Джози дернула Генриетту за рукав.
– Можно мне остаться? Пожалуйста, не заставляй меня идти в детскую.
– Остаться, пока я принимаю ванну? Джози негодующе выпятила нижнюю губку.
– Я леди! Няня Милли купает нас с Аннабел вместе, потому что мы обе леди.
Но Генриетта едва оправилась от бесцеремонных вторжений мужа в спальню во время ее купания.
– Не думаю, что это хорошая идея, Джози, – мягко заметила она. – Очень молодые леди вроде тебя и Аннабел могут мыться вместе. Но взрослые леди купаются без свидетелей.
Кончилось тем, что Генриетте пришлось искупать Джози. В дымящейся воде, куда Кис налила немного розового масла, было нечто соблазнительное, и Джози, прыгая на одной ножке, стала умолять Генриетту позволить ей забраться в ванну.
У нее было крепкое маленькое тельце с круглым детским животиком. Генриетта пыталась намылить ее, но вместо этого пришлось следить, как бы вода не выплеснулась на пол. Джози показала ей шрам на коленке, оставшийся после падения с лестницы черного хода («Няня Пивз сказала, что я сама виновата, потому что мне нечего было делать на той лестнице»). Она трижды повторила, что хочет надень рождения маму щеночка. Генриетта безуспешно попыталась объяснить разницу между мамой и щеночком.
Вскоре появилась няня Милли, искавшая исчезнувшую воспитанницу. Генриетта, извинившись, отослала ее обратно. Джози сидела в ванне, пока вода не остыла и кожа не покрылась мурашками. Зато она говорила… говорила… говорила…
Даже когда Генриетта вытащила ее из воды и завернула в полотенце, девочка продолжала трещать. Она рассказала Генриетте о лягушке, которую увидела в пруду прошлым летом, и утках, родившихся здесь и решивших пожить на конюшне. О том рождественском ужине, во время которого мать швырнула супницей в викария. О том, как только что родившаяся Аннабел походила на ощипанного цыпленка и мать велела отослать ребенка в детскую и не приносить, пока у нее не отрастут волосы. Последняя история нравилась Джози больше всего. Генриетту передернуло от омерзения.
Только когда Джози, сникнув, наконец замолчала, Генриетта точно поняла, что делать. Она выпьет содержимое синего пузырька, потому что Джози и Аннабел нуждаются в ней. Потому что она любит их. У нее долг перед детьми, и она не может позволить себе думать о своем ребенке. Просто не может. Для этого малыша она ничего не в силах сделать.
Смерть родами не даст младенцу возможности выжить. Никак не даст. Никак. Возможно, если она повторит это тысячу раз, сумеет себя убедить.
– Пора вернуться в детскую, – велела она Джози, закончив расчесывать ее волосы. Нижняя губка девочки задрожала.
– Я не хочу.
– Аннабел без тебя скучает.
– А мне все равно!
К этому времени Генриетта научилась распознавать все зловещие признаки. И действительно, уже через две минуты Джози рыдала так громко, что ее, вероятно, было слышно через две улицы. Зато припев никогда не менялся:
– Я бедная си…
Трагический всхлип, вырвавшийся из груди, заглушил остальное, но Генриетта и без того знала ее монолог наизусть. Внезапно ее затопила волна раздражения. Наклонившись, она подхватила Джози и плюхнула на кровать. С нее довольно!
– Джозефина Дарби! – воскликнула она, подбоченясь. – Замолчи и слушай меня!
Но Джози никогда не обращала внимания на подобные приказы, ни раньше, ни теперь, и поэтому завопила еще громче.
– Я – твоя мама.
Джози продолжала завывать.
– Я твоя мать! – взвизгнула Генриетта.
Глаза Джози сделались круглыми, как мраморные шарики. Она мигом замолчала.
– Разве ты не заметила, Джози? – продолжала разъяренная Генриетта. – У тебя есть мать – это я.
Джози хлопнула глазами и уставилась на нее. Генриетта встала на колени перед девочкой и откинула с ее лба влажные волосы.
– Я люблю тебя, Джозефина Дарби. И намереваюсь быть твоей матерью, хочешь ты того или нет.
Худенькое личико Джози казалось застывшим. Генриетта взяла ее за руку и повела к двери.
– Я – твоя мать, а Саймон – отец. Можешь не называть меня мамой. Но я сама считаю себя таковой.
Джози ничего не ответила, и Генриетта заставила себя довести ее до детской.
Стоило им подняться на третий этаж, как до Генриетты донесся запах расплавленного сыра. Джози неожиданно вырвала руку и метнулась в детскую.
– Аннабел! – взвизгнула она, принимаясь бегать по комнате. – Я была внизу, и Генриетта меня искупала.
Девочка вела себя так, словно этого разговора вообще не было.
Генриетта постояла в дверях. Чего она ожидала? Что Джози ни с того ни с сего станет звать ее мамой и все будет прекрасно?
– Надеюсь, я не слишком ее задержала, Милли, – устало сказала она няне. – Мы прекрасно провели время.
– Вот и хорошо, – кивнула Милли. – Мисс Джозефина вечно пытается ускользнуть и добраться до вашей комнаты. В один прекрасный день это должно было случиться.
– Неужели?
– О да, – снисходительно обронила Милли. – Носится вокруг меня, так что голова кругом идет, и все твердит: «Хочу к маме. Хочу видеть маму!» И так каждый день.
Наконец она умудрилась вцепиться в кончик пояса на платье Джози и притянуть ее к себе.
– А теперь, юная леди, садитесь и покажите вашей маме, что я учу вас приличным манерам.
Улыбка, расцветавшая в сердце Генриетты, была так велика, что в ее теле для нее не хватило места.
– Девочки, я иду принять ванну, – сообщила она. – Слушайтесь Милли.
Джози, сидевшая на табуретке перед маленьким столом, старательно изображая воспитанную молодую леди, поспешно вскинула голову.
– Ты придешь поцеловать нас на ночь?
– Как всегда! – пообещала Генриетта.
– И сказку расскажешь?
– Конечно.
Генриетта вернулась к себе и, позвонив горничной, велела приготовить ванну. Теперь, когда Саймон был ее мужем, купание вызывало совершенно иные ощущения. Он целовал ее локти и твердил, что обожает ее плечи. Она не могла провести мочалкой по груди, не вспомнив о нем.
Генриетта всегда гордилась своим здравомыслием и способностью мыслить логично. И умела смотреть в самую суть проблемы. Но в чем же суть проблемы? Должно быть, чехол оказался испорченным? И значит, она и Дарби больше не смогут лечь в одну постель? Или она должна выпить содержимое бутылочки, ничего ему не сказав? Это казалось ей нечестным, мало того, бесполезным. Если чехол не защитил ее, значит, та же самая проблема возникнет в следующем месяце и в следующем… И так будет продолжаться, пока она не сойдет с ума.
Впрочем, Дарби может завести любовницу. Это возвращает их к первоначальному плану, по которому она будет матерью его сестрам, а он волен жить собственной жизнью, и в этой жизни найдется место любовнице или любовницам.
Но при мысли о Дарби в объятиях другой женщины тошнота подкатывала к горлу.
И все же целомудренная жизнь не для Дарби. Он не тот мужчина, который может жить без женщины. Да еще и возненавидит ее.
Сердце сжалось такой мучительной болью, что Генриетта на миг прикрыла глаза.
Он должен завести любовницу. Обязан. В этом случае она по крайней мере сможет видеться с ним, жить с ним в одном доме. И этих жалких крошек будет достаточно, чтобы она продолжала хоть как-то существовать. Если он возненавидит ее… Тогда лучше умереть. При этой мысли воздух в комнате разом исчез, и она стала задыхаться.
Впрочем, даже хорошо, что она обнаружила повреждение чехла именно сейчас, когда ее должны были ввести в общество. Сезон еще только начался, но Дарби объяснил, что в Лондон съехалось множество народа и почти все будут сегодня вечером на балу у герцогини Сэвингтон.
Но теперь Дарби, вероятно, потребует, чтобы она осталась дома. Жена, вне всякого сомнения, помешает поискам любовницы. Учитывая то, что он приходил к ней ночь за ночью, а иногда и дважды за ночь (тут она густо покраснела), мачеха была права. Дарби – человек неукротимых желаний. И вполне может иметь двух любовниц.
Несколько минут Генриетта терзала себя, воображая, как изящные женские ручки пробегают по гладкой груди Дарби, касаются…
Но тут она решительно запретила себе думать о подобных вещах.
