Текст книги "Седая весна"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Сергей возвращался с работы поздно, усталый. Когда садился за стол, даже ложка падала из рук. Едва поев, ложился спать. А утром, чуть свет, выскакивал из дома.

Лишь однажды в выходной они поговорили. Рассказал ей мужик о себе. Ничего не скрыл. Все как на духу выложил. И в конце добавил, вздохнув тяжко:

– Потому не верил бабам. Снаружи все как ягоды. А на зуб возьми – в штопор свернешься! Кто мог думать, что баба эдакое отмочит? И не только себе, а и мне испоганит жизнь.

– Но ведь и ты от дочки хотел отделаться!

– В дом ребенка – на время, но не хотел губить!

– Чего ж сам не пристроил? Почему чужой доверил? Значит, не любил дитя! Потому и от тебя все отвернулись. Кстати, диспетчерша твоя вышла из тюрьмы?

– Тонька? Уже на воле. Видел я ее. Она от меня бегом. Вину помнит. Да только сам дурак! Я ведь вовсе не собирался ругаться с нею. Оба получили за свое. Счастье лишь в том, что Натка жива. Моя дочка! Как хочется увидеть ее! Жаль, что ничего нельзя вернуть, исправить. Я За свое поплачусь дорого. Никто не знает, сколько пережито и как измордовала память. Конечно, мог уехать в другой город. От людей и соседей. Но не от себя. Самое страшное впереди. Когда-то забудут мою ошибку люди. Но не я… А потому, чтобы немного забыться, убегаю на работу. Там меня ждут. Там не до воспоминаний. Я стал бояться одиночества. От него недолго свихнуться…

– А почему не найдешь себе жену?

– Такую как Тонька? С меня хватит. Скажешь, не все таковы? А жизни сколько осталось? Не хочу, не могу больше, – отвернулся мужик.

Любка поливает грядки. Ведь вот совсем недавно был этот разговор. А сегодня Сергей предложил ей присмотреться, остаться у него.

«Смешной! Его не предали, а он боится одиночества. Сам во многом виноват. А стал ли лучше с тех пор? Вряд ли», – сомневается баба.

– Бог в помощь! – внезапно услышала рядом и увидела за забором старушку.

– Ты что, новая жена Сереги? – оглядела Любку пронзительно.

– Не жена и не любовница! Никто я ему.

– Вместе живете и никем не приходитесь? – удивилась бабка.

– Никем. Он свою жену и сегодня любит. Настей ее звали. Все винится перед ней – мертвой. Живую, видно, не жалел. Кто ему ее заменит? Никто! Вот и живет сиротой. А и у меня судьба собачья. Не до мужика. Душу б сберечь. Вот и коротаем, как две сосульки в одной проруби. Друг друга не согреть, – вздохнула Любка.

– Настя внучкой моей была. Да что теперь ворошить? Не поднять ее, сколько ни жалей. А живому человеку, как ни плачь, о жизни надо думать. Немудро в земь уйти, мудрено удержаться на ней обеими ногами и корни свои в ней оставить. Иначе, на что небо коптите оба? Пусть ты не Настя, и он – не сокол, но вас сама судьба друг к другу толкнула. Не будьте слепыми. Может, у вас получится семья.

Любка, может, и присмотрелась бы к Сергею. Ведь вон сколько времени прожито рядом. Но вдруг на работе ее позвали за ворота.

– Тебя просят на минутку выйти!

– Кто?

– Не знаю! Мужик какой-то!

Люба вышла и опешила. Юрка! Ее муж. Бывший… Стоял у ворот, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты звал? Что нужно? – нахмурилась баба.

– Домой возвращайся! Хватит шляться! Надоели вы мне обе!

– Иди отсюда знаешь куда! Ни она, ни ты не нужны мне! Как схлестнулись, так и расхлебывайте! – повернула во двор.

– Любка! Стешка помирает. Не вернешься, выкину на улицу ко всем чертям. Я не буду с нею возиться. Поняла? Потом не взыщи, коль средь улицы сдохнет!

– Что с нею? – остановилась онемело.

– Опять выкидыш! Уже второй!

– Вызови врачей!

– Приехали! Да толку мало. В больницу не взяли. Говорят, мест нет. А она кровью залилась. Случись что, из меня крайнего слепят. Я не хочу в дураках оставаться. И, если не вернешься, на пороге больницы Стешку оставлю.

Любка, отпросившись, помчалась к сестре.

Та лежала в постели и не смогла встать. Лишь стонала, кусая почерневшие губы.

– Давно были врачи?

– Утром приехали. Да что с них толку. Назвали ковырялкой, сделали укол, в больницу не взяли. Сказали, таких полно. Бросили как собаку. Не верят, что сама ничего не делала. А и. сохранять уже некого. Крови много вышло. Наверно, за тебя нас с Юркой Бог наказывает, – всхлипнула Стешка.

– Успокойся, я давно простила вас! – подошла к телефону, долго говорила с диспетчером неотложки. Успокоилась, лишь когда ей сказали, что скорая приедет через десяток минут.

Любка подошла к Стешке, взяла ее руку в свою ладонь. Почувствовала холод и дрожь.

– Стешка, погоди немного, врачи вот-вот приедут.

– Не спасут они меня. Поздно. Я виновата во всем. Теперь не исправить, и ты остаешься одна. Если сможешь, прости Юрку. Пусть вся вина на меня ляжет. Нельзя, чтоб все в этой жизни несчастными остались. Надо, чтоб кто-то умел смеяться.

– Нет, Стеша! Не вернусь к нему. Не все забыть можно. Простить – прощу. Но жить с ним не смогу, – увидела слезы на глазах сестры.

– Мы больше не увидимся! Вспоминай меня хоть изредка. Не все меж нами было плохо, – попросила Стешка уже из машины.

Она оказалась права. Врачи не смогли спасти. И Любка, сбиваясь с ног, готовилась к похоронам сестры. На третий день, свалившись от усталости, уснула за столом. Очнулась от громкого голоса. Кто-то требовательно взял ее за локоть:

– Я тебя только под землей не искал! Пошли домой! Пора и о себе вспомнить! – увидела Сергея, взявшегося неведомо откуда.

– Погоди! Сегодня Стешу надо схоронить!

– Ты что? Посмотри, чем занят ее муж! – указал на Юрку, уже валявшегося в постели с какой– то бабой. – Он еще не одну в гроб загонит! И тут же утешится. Пусть хоть с последним справится сам. В этом – его вина. С него она не снимется. А ты уходи! Он и тебя, и ее, даже мертвую, опозорил. Куда уж хуже? Пошли отсюда! – потащил за руку.

 – А Стеша! Она при чем? – плакала баба.

– Оживить не сможет! А вот урыть сумеет! Этому его учить не надо! Пошли домой! Тут мы лишние!

– Мне проститься с нею надо! – плакала Люба, даже не вникая в суть сказанного.

– Ты прости ее! Это важнее. И пошли домой. Здесь без тебя обойдутся. Никто не будет по ней плакать. Лишь ты. Я не хочу, чтобы тебя высмеивали. Не упирайся! Я не пущу! – впихнул Серега женщину в автобус. И, впервые оказавшись вместе с нею на людях, утешал, успокаивал как мог.

Он вел ее по своей улице, крепко держа Любку за локоть:

– Да угомонись. Не вой! Она сестра, но почему ни разу не пришла на работу к тебе, чтоб узнать, жива ли ты? Лишь перед смертью осчастливила и позвала. А ты воешь! Она выкинула из дома. Из-за нее бил муж. По ком ревешь, глупая? Мертвую жаль? Ты лучше меня живого пожалей. Я все три дня немытый и некормленый, как беспризорный барбос тебя разыскивал. Портки та булавке держатся с голодухи. Весь в поту, скоро шерсть клочьями полезет. Ты и не вспомнила про меня. А разве нужна теперь Стешке? Ей едино, кто похоронит. Зато мне – нужна. Всегда! Слышишь! Я без тебя скучаю и тоже выть научусь. На всех разом. Не веришь? – взвыл среди улицы. И Любка вымученно рассмеялась. Серега так долго добивался этого, что сразу вошел в раж: – Бросила нас с Султаном ни за что ни про что! Вовсе ни в чем не виноватых. И забыла, а мы без тебя в коросте и блохах потонем. Тебе не больно, а мы без тебя мучаемся! Два мужика! Красавцы! Молодые! И ни за что осиротели! Да мы за свою хозяйку любому яйцы откусим. Не веришь? Спроси Султана! – открыл калитку во двор. Провел Любку на крыльцо, не таясь соседей.

Люди видели, как вспыхнул свет в окнах дома. Как усталая женщина, постояв перед Серегой с минуту, спросила его о чем-то и, припав к мужику, обвила руками шею.

В доме было тихо так, что слышалось робкое повизгиванье пса во дворе. Он знал, хозяевам теперь не до него, но и Султану, как всему живому, сильнее жратвы и воды хотелось немного внимания и тепла. Он тоже ждал и любил. Он тоже помогал людям найти друг друга. Одно не мог понять, зачем им было нужно расставание? Ведь после него, даже при самой радостной встрече, дрожат в глазах слезы боли…

Глава 3 ЧУЖАК

Дом этого человека стоял особняком от всех. Глубоко во дворе, увитом зеленью, утопающий в цветах, он словно отступил из общего строя на несколько шагов, не пожелав быть таким, как все, равным среди других. Он выделялся замкнутостью и мощью. Его сверкающая железная крыша виднелась издалека. Могучие кирпичные бока говорили, что хозяин очень ценил надежность во всем и жил в своем доме, ровно в крепости.

Этот особняк был обнесен высоченным забором из арматуры. И на все окружающее смотрел свысока, со стороны, тремя громадными окнами.

Владельца этого дома видели соседи лишь из окна черной модерновой машины, на какой он выезжал в город. Человек ни с кем не разговаривал, не здоровался и никого не замечал. Люди знали о нем лишь то, что он приезжий, не из местных, чужак и не стремились познакомиться с ним поближе. Этот дом он купил уже готовым. Прежний хозяин обосновался за границей, а дом, как говорили горожане, продал в спешке. Его обставили и озеленили по слову нового хозяина. Имелась ли у него семья и родня – не знал доподлинно никто, лишь слухи призраками ходили. Они, как всегда, сопутствовали всему неизвестному, загадочному.

– Ворюга ён наипервейший! Иначе откуль у него столько денег, что и дом, и машину купил? За нашу получку иль пензию на гроб не наскребешь… а уж про поминки и не говори! А у этого, окромя всего, морда в машине не помещается, щеки, того гляди, наружу полезут. Чисто боров! Такие всю жизнь крадут! – говорила одна из старух.

– Не, он не ворюга! Таких нынче прорва. Ен– тот – убивец! Не иначе! Вы, девки, погляньте на евоные руки, оне, что у медведя! Коль словит кого за голову, враз выдернет с корнями и пернуть не успеет. А бельмы? В них погибель! Мороз до жопы дерет, глянув на ево! – перебивала соседку Настина бабка.

– Раскудахтались, что куры на нашесте! И никакой он не вор и не убийца! Нынче их всех отлавливают. Но этот – с самой Колымы! Там всю жизнь студился. Нынче к нам приехал – отогреваться! – встрял Петрович.

– И мы про то, что добрые люди сами по себе на Колыме не живут. Согнали туда не за добрые дела! Видать, прохвост редкий иль урка! – спорили бабки.

– Ни с кем не знается, не здоровается, сущий зверюга! А и говорить с ним жутко, того гляди – зарычит иль завоет в ответ, – передернула плечами

старая Авдотья и, глянув на открывающиеся ворота дома, сказала свистящим шепотом:

– Тихо, девки! Едить антихрист! Гля! Во морда! Толще коровьей задницы! Ну и бугай!

Чужак осторожно проехал мимо старух, не облив, не забрызгав грязью ни одну. Он даже не оглянулся, не кивнул. Это задело самолюбие соседей, и вслед чужаку посыпались новые домыслы.

Жители улицы, как и все, не любили неизвестное, скрытное, не умели жить за семью замками и предпочитали не таиться друг от друга. Хорошо иль плохо – ближний сосед лучше дальней родни. Это правило въелось в плоть и кровь. Здесь сосед к соседу мог прийти не робея даже среди ночи. Такое не возбранялось никому. А потому каждый был понятен и в случае нужды, беды иль радости, помогали друг другу без лишних слов. Поддержать умели делом и смехом. Но этот новенький никак не вписывался в устоявшиеся обычаи и правила улицы.

– Надысь я коз пасла за огородами. Прохожу мимо дома этого змея и слышу, как в открытом окне то ль поют, иль орут:

… давай, давай, наяривай, наяривай, наяривай…

Мне аж гадко стало! Ну, что это? Мужуку уже годов немало, а он – бандитское орет иль слушает. Не совестно? Кого наяривать в его годы?

– Выходит, он педераст! – сказал Петрович.

– А что за люди такие? – развесили уши бабки.

– Ну, это когда мужик с мужиком живут, как муж с женой…

– Да как такое можно? – не поверили бабки.

 – Нынче все возможно. И такое! Развелось всяких, хоть пруд пруди. Но сами посудите, с бабой никогда не видели. В доме тож не приметили ни одной. Только мужики. Вот вам и довод, кто он, этот чужак, – прищурился Петрович.

– Господи! Срам какой! Улицу споганил. Зачем только у нас поселился? Купил бы дом в другом месте! – завздыхали старухи.

– Гля! Вертается этот жопошник!

– У! Змей бесстыжий! – плевали, крестились, отворачиваясь, краснели…

А человек, свернув к дому, негромко просигналил и, въехав в ворота, скрылся в зелени кустов и цветов, неслышно взошел на крыльцо. Огляделся, вдохнул полную грудь свежего воздуха, улыбнулся синему небу, теплому солнцу, сел в тени цветущей сирени отдохнуть, услышал тихий звон фонтанчиков возле беседки, засмотрелся на струйки воды, играющие на солнце разноцветной радугой, и задумался. Легкая тучка стерла улыбку с лица, оно стало печальным, серьезным, а потом и вовсе холодным, жестким и злым. Как быстро уносит человека память на громадные расстояния. Не спросив разрешенья, вырывает из солнечных, ясных дней, отбрасывая далеко назад, на многие годы, возвращая в холодную, седую Колыму.

Мишка даже в самых страшных снах не предполагал, что когда-нибудь окажется на Северах. Не было к тому причин и повода. Даже сорванцы– одноклассники не лезли к нему, считая Мишку гением, самым умным пацаном во всей школе. Ее он закончил с золотой медалью и с первого захода поступил в политехнический институт.

Селиванову прочили будущее большого ученого, светилы науки. Оно и немудрено. Мишка был победителем всех олимпиад, гордостью школы. Его фотография не снималась с доски Почета. И все, кто знал мальчишку, считали его без пяти минут профессором.

Он никогда ни с кем не ссорился и не дрался. Не было поводов. Девчонки его попросту не интересовали. Он шел к своей цели, не оглядываясь по сторонам. И, став студентом, вскоре был любимцем курса, преподавателей.

Рослый, добродушный, он совсем не походил на плюгавых задохликов-зубрил. Ему все давалось легко, шутя. А потому именно Михаилу Селиванову надо было идти во главе институтской колонны вместе с лучшими студентами. Он должен был нести большой портрет Генсека.

Стоял ноябрь. Необычно пасмурный и холодный. Колонны демонстрантов, в ожидании своей очереди прохождения по площади мимо трибун, скучились на боковой улице. Кто-то пил пиво, другие нашли что-то покрепче. Предложили Селиванову:

– Глотни! Согрейся!

Мишка и впрямь посинел от холода. Стучали зубы. Жидкая куртка не грела. Замерзли ноги. Руки не сгибались. Но выпить отказался:

– Ничего! Когда вернемся, отопьюсь чаем. Мать малиновое варенье прислала. Вот и согреемся все вместе! – Увидел, что колонна института уже строится на выход к маршу, заспешил на свое место, поднял высоко над головой портрет Брежнева и пошел, приказывая всему телу – удержаться, не подвести.

Студенты поравнялись с трибуной под праздничный туш и крики «Ура!», когда шквалистый ветер, хлестнув по лицам, обдал демонстрантов волной холода. И Мишка не смог удержать портрет Леонида Ильича. Он выпал из рук на асфальт, под ноги колонне. Брызги стекла разлетелись в разные стороны. Селиванов хотел вырвать портрет из-под ног, но тот уже растоптали ногами уставшие от холода люди. Кто-то из журналистов, снимавших парад на кинокамеру, сочувственно покачал головой. Мишка не понял значенья тяжелого вздоха. Ему не привелось вернуться в институт. Скрутили мигом двое дюжих молодцов в первом переулке и, затолкав в крытую машину кулаками, повезли подальше от праздника и чая с малиновым вареньем. Селиванов не сразу понял, что попал в руки чекистов, и отмахивался отчаянно, восприняв случившееся за хулиганскую выходку.

– Зря стараетесь! У меня ни шиша нет! – кричал чекистам.

– А это мы посмотрим!

– На пиво не наскребете! Я же студент!

– Тем легче тебе будет! – усмехались чекисты и, затолкав в бетонный подвал, измесили Мишку дочерна. Потом было следствие, долгие глупые допросы. Мишка воспринимал их как глумление над собой. Его – лучшего студента, обвинили в политическом терроре, осмеянии личности и авторитета Брежнева, а через него и всей державы.

Напрасно ходатайствовали за Селиванова преподаватели и студенты, доказывая, что происшедшее – чистая случайность, и Мишка не готовил это специально. Им пригрозили, что разберутся с каждым в отдельности… И вскоре о Селиванове постарались забыть. Он три месяца просидел в одиночной камере, поверил, что за роковую случайность может поплатиться жизнью, когда его среди ночи вытолкали в коридор. Последний допрос…

– Чистосердечное признание облегчит вашу участь! – предупредил следователь. Но Мишке не в чем было признаваться.

Вскоре состоялся суд. Сплошной фарс. Ему дали десять лет. За что? Мишке не верилось в реальность происходящего… А чтобы до него быстрее дошло, его отправили на Колыму.

К тому времени Колымская трасса была давно проложена. И теперь здесь не нуждались в дорожных рабочих. Но было на Колыме свое наказание, на какое сгоняли людей со всех концов света. Это прииски… Здесь добывали золото для державы не сотни, не тысячи, а десятки тысяч человек, зэки – дармовая рабочая сила, ею пользовались начальники зон по своей прихоти и капризу.

Здесь, в Сусуманской номерной зоне, зэков наказывали и миловали не по закону, а по настроению. Да и сами заключенные делились на категории. Уважаемыми были воры, презираемыми – политические. Именно в эту категорию и попал Михаил Селиванов.

В бараке, куда его втолкнула охрана, не было свободных шконок, и зэки спали на полу вповалку. Несносные грязь и вонь, вши, это были лишь цветочки, в сравненье с тем, с чем пришлось столкнуться вскоре.

– Ты с чем загремел сюда, малец? – спросил Мишку худой до прозрачности дедок.

Парень рассказал, видя, что его внимательно слушают и другие.

– А я за анекдот влетел!

– Я – за письмо, верней за жалобу, какую отправил Ильичу. Думал, поможет, разберется. На председателя колхоза жаловался. Он ворюга! Да вишь, как подмогнули? Нынче воры в почете! Их, даже когда сажают, вскоре амнистируют. Нас, от звонка до звонка, как цепных собак держат. Кто доживет, тому повезло.

 – А разве участников войны не милуют? – удивился Мишка.

– Отпускают иногда. Но не с моей статьей. Я тут издохну. До воли не доживу.

– Почему?

– Туберкулез! В активной форме. Скоротечный. Да и не у одного меня. Уже половина им хворает. Перезаразились друг от друга. В месяц до тридцати передыхает. Может, и тебе повезет скорее сдохнуть, меньше станешь мучиться, – закашлялся старик и сплюнул сгусток крови. Мишка в ужасе отскочил, а дедок скрипуче рассмеялся: – Сдохнуть боишься? Дурак! Тут это награда. Ты мне магарыч задолжаешь, коль от меня заболеешь. Тут жизнь – хуже каторги. Смерть – это счастье. Помяни мое. Спеши захворать.

Мишке показалось, что дед не в своем уме. Ну, да старый, какой с него спрос, не придал значения услышанному, а на следующий день вместе со всеми его погнали на работу.

Селиванов никогда не имел золота. И хотя на других видел, сам не стремился купить его. И был абсолютно равнодушен к металлу.

Но одно дело человек. Он мог иметь иль отказаться. Державе оно было необходимо. И добывали золото в Сусумане по-разному.

На этом карьере работало больше тысячи зэков. Его заливали водой почти до краев. Потом эту воду сливали из карьера через гидроциклон и вибросита, а в карьер сгоняли зэков. Утопая в грязи и глине по уши, они вытаскивали из этой слякоти все, что походило на золото. От песчинок до самородков. Ковырялись в этом болоте до одури. Когда все было истоптано и проверено, котлован вновь заливался водой. И так все время. За световой день каждый зэк должен был собрать не меньше ста пятидесяти граммов золота. Ровно такую пайку хлеба получали выполнившие норму по возвращении в зону. Перевыполнившим давали миску баланды, иногда даже стакан чаю. Тем, кто не набрал, отвешивала щедрые оплеухи охрана. Без меры, с добавкой. О хлебе им приходилось забывать.

Уже на третий день увидал Михаил такое, от чего его замутило. И к зэкам своего барака он перестал относиться с состраданием.

Выпустили воду из котлована, и зэки, не ожидая окриков охраны, сами полезли в него, торопясь первыми попасть на дно. Именно там всегда бывало больше всего золота. Вот так и ухватили двое один самородок. Он весил не меньше трехсот граммов, и никто не хотел уступать. Дряхлый старик и молодой мужик смотрели друг на друга ненавидяще.

– Эй, мужики, давай сюда! Гляньте на цирк. Что сейчас будет! – заранее потешалась охрана.

Двое зэков вцепились в самородок так, словно от него единственного зависела жизнь и судьба каждого. Они отталкивали друг друга. Грозили, ругались, дрались без жалости. Никто не хотел уступать. И когда старик понял, что силы начинают сдавать, он поддел молодого коленом в пах изо всей силы. Когда тот упал, он дернул на себя старика, пытаясь ударить его головой в лицо. Старый прием. Он хорошо был знаком деду. И оказавшись совсем близко от молодого, глаза в глаза, старик лишь на миг припал к его глотке зубами. Рванул коротко и резко. Молодой зэк дернулся, захрипел. На шее фонтаном била кровь. Дед спокойно взял самородок из руки умирающего, положил в сумку па дно. И, обтерев рот, кинулся в гущу зэков, там тоже шла драка за самородок.

Лишь через пару недель, приглядевшись внимательно, увидел Селиванов, что не все зэки ищут золото. Иные наблюдают, кто больше соберет. А в конце дня – воруют или отнимают силой.

Пытались налететь и на него, сшибить с ног. Зажав нос и рот, хотели отнять у задыхающегося. Но либо враз отлетали, либо нагонял. И тогда укладывал одним ударом, забирая все разом. До песчинки. Вскоре желающих поубавилось. Обломал прыть. А возвращаясь в барак с работы, уже не слушал жалобы на судьбу и несправедливость властей. Мишка перестал верить в жалостливые истории, понял, здесь, на Колыме выживет лишь тот, кто сильнее. На знания и способности рассчитывать не приходилось. Эти понятия были чуждыми, лишними на Колыме. Мишка быстро вжился и приспособился. Он стал хищником – хитрым и коварным. В отличие от всей серой массы, он умел думать. Наблюдая за зэками, добычей золота, он делал свои выводы. А когда их проверил, результаты потрясли. Он ликовал, но ни с кем не хотел делиться своим открытием. Это было гораздо весомее того розового будущего, какое намечал в юности.

«Даже самая светлая голова, великий гений, не гарантированы от чьей-то глупости и расправы за призрачное преступленье. Зачем помогать власти, для какой портрет немощного старика дороже человечьей жизни? Что толку в том, если я стану ученым? Зэки нужнее! Их пользуют, как быдло. Нет грани между идиотом и академиком. Сколько светлых умов навсегда остались здесь? Их втоптали в грязь. Вместе с идеями, изобретениями, забыли навсегда. И меня ждет их участь, если ничего не пойму. Надо выжить. Это первое! Потом воплотить в жизнь свое», – думал Мишка и стал жить в бараке обособленно от других. Он всегда выполнял норму. Может, потому, когда через пять лет умер Брежнев, администрация зоны подала документы Михаила на помилование. Но… Не повезло. Прошло еще три зимы, прежде чем об освобождении Селиванова заговорили всерьез. Он уже был бугром барака. И не только политические, а вся зона знала и считалась с Селивановым.

Колыма изменила Мишку до неузнаваемости. Куда делись былое радушие и доверчивость? Вместо синего, безоблачного неба в глазах – грозовые тучи. Упрямые, глубокие складки на лбу. Бледные, жесткие губы и голос, так похожий на раскаты грома. От общения с ним не по себе бывало даже фартовым. А уж эти – всякое видели.

Ему едва исполнилось тридцать лет. А голова стала совсем седою. Он держал в своих руках почти половину зоны. Его слушали беспрекословно. Знали, от одного его слова зависит жизнь каждого. Он многих уберег от самосудов и расправ. Других от голодной смерти. Но так и не заимел друзей. С воли иногда ему приходили письма и посылки из дома. Михаил щедро делил гостинцы. Но угощал не всех, а лишь тех, кого заранее выбрал себе на будущее.

Никто не рисковал напасть на него с кулаками, сказать вслед обидное слово. Знали, за Мишкой не задержится ответное. Многие зэки боялись его взгляда. Злить Селиванова не решался никто.

Все знали его взрывной характер и убедились, что в ярости он может наломать немало дров.

Добыча золота на Сусумане шла и зимой, но не в карьерах, а на рудниках. Иные из них были отработаны еще при царе, но не тщательно, кустарным способом. На таких рудниках большого золота, как правило, не было. И всякий самородок считался целым событием. Именно на таких полузабытых, заброшенных старателями рудниках и работали зэки. Там часто случались оползни и обвалы. Людей заваливало породой так надежно, что спасти удавалось редко. Да и не переживала администрация зоны. Не беспокоилась о креплении кровли в штольнях, выработках. Ведь материал надо было привезти с материка, оплатить. А вот зэков всегда хватало. Их привозили бесплатно. За их жизни никто не отвечал. Чем дешевле обходилась добыча золота, тем больше поощрений получала администрация. И хотя работа на руднике была много опаснее карьерной, зэки охотнее шли на рудник потому, что там не устанавливалась жесткая, неумолимая норма добычи. И потому кормили всех одинаково. Люди получали возможность хоть раз в неделю помыться в бане.

Конечно, все знали о завалах. Но они случались слишком часто, а потому зэки привыкли к ним, как к неизбежности. Они тоже слышали, что в том же Сеймчане золото добывают драгами – промышленным способом, что кустарщина там забыта и золото оттуда увозят машинами каждую неделю, не то что из Сусумана – раз в месяц. Там не знали гибели людей на добыче. Но… Это была другая зона. Туда не попадали политические.

А в Сусумане привыкли ко всему. Попадал под завалы и Селиванов. Уже в первую зиму не повезло. От жутких морозов треснула кровля и на головы посыпалась порода. Заскрипели стойки.

– Мужики, хана! Пыли на выход! – успел крикнуть один из зэков и первым нырнул из выработанной штольни. За ним остальные. Мишка оказался последним. Треск и грохот над головой услышал одновременно. Это было последнее. Потом наступила темнота. Очнулся от удушья. Хотелось пить. Но даже пошевелиться не мог. Все тело будто связано. Понял, попался надежно, но сам себе приказал – не паниковать.

Понемногу расшевелился. И как только смог освободить руки, стал выгребать себя из завала. На его счастье, он оказался не столь серьезным. И на четвертые сутки выполз из рудника. Весь в земле, даже лицо стало землистого цвета. Больно было дышать. Отказывали ноги и руки. Мутило. Едва выбравшись из рудника, Мишка потерял сознание. Охранник глазам не поверил. Селиванова все считали погибшим. А он вылез…

– О страхе надо забывать, когда привалило! Надо заставлять себя выжить и отнять, сбежать от самого черта из ада, потому что наш зэк живучей всякой нечисти! – смеялся Селиванов. Но… Не простил тех, кто, успев уйти из завала, не помогли ему, бросили, оставили в руднике. Он вышел. Но четверо других задохнулись. Их тоже не спасали. Сами не сумели выбраться. А через несколько недель, с теми же спасшимися, попал бы под новый обвал. Но успел… Услышал. Ушел вовремя, предупредив лишь троих… Да и потом случалось всякое. Работая в руднике, Селиванов научился слушать всякий звук и моментально ориентироваться. И все же случалось не раз, когда земля оседала на головы мигом, не предупредив треском, шелестом породы, вздохом или пощелкиванием стоек. И тогда Мишку вытаскивали те, кого он спас, предупредил, вывел, выволок.

В последний раз его вытянули на шестой день. Никто не верил, что тот будет жив. Ведь столько дней без воды! Но Мишка не умер…

Восемь долгих лет провел он в зоне. Не раз выживал чудом. И не только в завалах. Случалось, в первые три года ломали его зэки, налетали сворой, без причин. Куражились. Он отбивался. Бывало, вламывали за пайку хлеба, какую хотели отнять. Он дрался из принципа. Сам мог отдать и последнюю корку, но отнимать у себя не позволял никому.

Михаил Селиванов не придавал особого значения письмам девчонки – бывшей одноклассницы. Шурка не скрывала, что Михаил ей нравился. А потому никогда не упускала его из виду. Именно из-за него поступила в политехнический, а не в медицинский институт, как мечтала в школе. Она единственная, не испугавшись чекистов, была на суде и, узнав адрес зоны, постоянно писала Селиванову. Она вязала для него носки и свитеры, шарфы и варежки, высылала их ему. Он, краснея, иногда отвечал. Михаил плохо помнил ее. Никогда не оказывал внимания, но теплые вещи, какие получил от нее, очень пригодились.

Александра не была навязчивой в письмах. Она ни о чем не просила, не требовала, лишь сообщала о новостях. Спрашивала, как живет Мишка, когда предполагается его освобождение. Она даже не упомянула о множестве жалоб, написанных ею в разные инстанции по делу Селиванова. Ее терпенью мог позавидовать любой адвокат. Шурку не сломали многочисленные отказы о пересмотре дела. Она упрямо добивалась своего, не доводясь Мишке никем. Шли годы. Девчонка-одноклассница стала девушкой. Закончила институт. Стала работать. Случалось, ее пытались припугнуть чекисты за половодье жалоб, но Саня не сдалась. Она ездила на приемы в Генеральную прокуратуру, доказывала, убеждала, удивляя своим настырством даже заскорузлых чиновников из аппарата прокуратуры. Бывало, и она плакала от бессилия и неудач. Но быстро брала себя в руки.

Но однажды даже глазам не поверила, получив ответ на очередную жалобу:

– Дело Михаила Селиванова направляется на новое рассмотрение в прокуратуру по месту осуждения…

– Чего радуешься? Еще неизвестно, как рассмотрят! Может, хуже сделают. Прибавят к тем отбытым годочков пять. Мишка тебе за эту помощь спасибо не скажет! – вставила занозу сомненья в душу дочери Шуркина мать.

– Не может быть! Пересмотр никогда не ухудшает положение осужденного! – вспомнила Александра.

– Это раньше! Теперь законов нет!

– Если б они были, Мишка не сидел бы! – разозлилась Шурка и написала Михаилу о предстоящем. Тот еще не получил письма, как его вызвали в спецотдел зоны и объявили, что в результате нового рассмотрения уголовного дела сделали вывод, что его возбуждение, арест и осуждение незаконны…

Мишка, собиравшийся в рудник на смену, не сразу понял, что это сообщение касается лично его.

– Вы свободны. Теперь слово за прокуратурой! Пусть она выполняет свои обязательства по компенсации морального ущерба! У нас к вам претензий нет. Собирайтесь! Сегодня вечером уходит машина в Магадан… – Вряд ли получите компенсацию. Теперь в стране совсем иная ситуация. И в прокуратуре! Ну, кем вы вернетесь? Как станете жить? Ведь ни образования, ни специальности нет и продолжить обучение не сможете. Оно теперь платное. Стоит немало. Где деньги взять? А вот у нас предложение к вам имеется. Мы знаем, что человек вы – незаурядный. С хорошими организаторскими способностями, не без смекалки, трудолюбив и порядочен. Потому предлагаем вам…