Текст книги "Седая весна"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Данил предвкушал, как он с Жоркой заменит старые полы на новые. В доме сразу посветлеет. Он выглянул во двор, увидел Жорку, возвращавшегося с работы. Сын шел неспешно, оглядываясь на дом Ульяны. Вот приостановился, заглянул через забор. Там Танюшка играла с котенком. Старик увидел, как Жорка достал из кармана пакетик конфет, отдал дочери. Разговорился с нею. Но тут из дома вышла Фаина, и Жорка мигом отошел от дочери, заторопился домой.

– Конфетами подкармливаешь змееныша? – встретил упреками сына.

– А ты все подглядываешь? Не надоело? Даже за мной! Иль забыл, что я уж не пацан и не позволю на себя наезжать. Если дал конфет своей дочери, что в том плохого? – встал к окну и, не скрываясь, не прячась, смотрел на дом Ули.

– Твоя дочь? А ты уверен? – ехидно гоготнул дед.

– Если ты ее увидишь, все сомненья отпадут. Мой портрет, – сказал с грустью.

– И что с того? Ее мать – сука! – вскипел дед.

– А ты ее ни с кем не застал! Голые предположения всегда бездоказательны.

– Дурак! Ты б хотел, чтоб я ее накрыл?

– Эх, отец! О чем мы спорим? Ты разбил мою семью. Что я получил взамен ее? Сплошные насмешки от соседей и на работе. Фаинка на виду у всех живет. О ней никто худого слова не сказал. Зато нас носят по всем падежам.

– Кто? Скажи! – сверкнул глазами Данил.

– Уймись! И так с головы до ног обосрались всюду. Никто не разговаривает. Плюются, завидев нас. А ведь жизнь идет. Мне уже далеко за тридцать, но без семьи живу. Как импотент. Хотя тоже – живой человек. Хочется уюта и семейного тепла, заботы и добрых слов. Да где там! Ты ж ни с одной не уживешься. Любую сгрызешь и выкинешь.

– Выходит, во всем я виноват?

– А кто? Разве не ты виноват с Файкой?

– Ну, спасибо, сынок! Сам выкинул, а на меня свалил! Иди, ляжь ей под ноги!

– Не примет и не глянет. Поздно. Она остыла ко мне. Сама в беде выстояла, растит дочь. Она меня никогда не назовет отцом. Не за что. А все ты… Не обо мне, о себе ты думал. Боялся лишних хлопот, шума, беспокойства. Не терпишь, чтоб о других заботились, только о тебе. Вот и придумал, как избавиться. Да я дурак, слишком поздно понял, когда исправить что-то стало невозможно, – вздохнул Жорка.

– Отчего ж? Она хочь нынче тебе на шею сиганет. Только помани…

– Просчитался. Сколько раз пытался я заговорить с Фаиной, даже слушать не стала. А в глазах – нет, не злоба, не ненависть, равнодушие. Это значит, что все прошло. И ко мне в ее сердце ничего не осталось. Сплошная пустота. А ведь любила… Первая и последняя. Больше не полюбят. Поздно. Ты даже это у меня отнял.

– Дурак! Я для кого жил? – вспыхнул дед.

– Для себя!

– Тогда ищи где лучше! Коли родной отец хуже дешевки, сучонки!

– Она – мать моего ребенка. И я о ней так не думаю. Если бы они смогли забыть и простить, я сегодня вернул бы их в дом. Обеих!

– А мне куда? – подскочил Данил.

– Смириться бы пришлось!

– Вот так? Покориться?! Вам? Вот вам! – отмерил по локоть и заорал: – Ты опрежь спроси, впущу ли я их в избу?

– Куда б ты делся? В грязи, что тараканы, заросли. Горячее забыли когда ели. Спим, как свиньи, чуть не на соломе. В доме вонь, ни единого чистого полотенца. На людей не похожи! К чему мы копим деньги? Для чего? У них нет будущего. Они гниют под твоей старой сракой! Ты заработанное моими руками от меня прячешь и считаешь всякую копейку, сколько я проел. Не перебрал ли лишку? Ты уже свихнулся от своей жадности и хочешь, чтоб я так же жил! А нужна мне такая жизнь? Ведь ты подсчитал предстоящие расходы на ребенка, и они тебе показались громадными. Именно потому предпочел избавиться от Фаины! Скажи, разве не так? – глянул на деда, того трясло, как в лихорадке:

– Я что, с собой в могилу собрался взять все накопленное? Тебе сбирал. Чтоб опосля меня не нуждался. Нынче работаешь, завтра неведомо, что стрясется. А ты не пропадешь, имеешь заначку, чтоб на черный день хватило, надо уметь копить. Только дураки про то не заботятся!

– Ты всю мою жизнь превратил в один черный день. Светлого не видел, не помню. Ты всегда пугаешь будущим. А что мне его бояться, если я ни разу не радовался в настоящем. Мне и вспомнить нечего. А мечтать так и не научился.

– Я тебе ни в чем не отказывал!

– Во всем! С самого детства! Ладно, никогда не купил мороженого. Все убеждал, что оно не для мужчин. Ты запрещал мне дружить с ровесниками, не разрешал приводить их домой. Заставил жить, как улитку. Ты не позволял покупать книги, ходить в кино. У нас, у единственных в городе, нет телевизора. А все – твоя жадность! Ты обокрал не только меня, а и самого себя! Я устал, не могу больше так жить! Ты достал меня!

– Ну, благодарствую за все! Выходит, напрасно старался. Думалося, ращу сына, а вырос пащенок! Негодяй и свинья! Дрянь! Ты все пообосрал. Я берег тебя от всего и от всех. Чтоб не разбил в синяки лоб и душу. Зря оберегал. Тогда б научился ценить покой и сбережения. Не только ты, уж так заведено, живых родителев никто не ценит. Лишь опосля плачут по умершим. Небось не случайно. Ты такой же, как и другие. Ничуть не лучше. Я растил тебя своею радостью, а получил наказание, – вздохнул старик

– Не прикидывайся! Я никогда не занимал в твоей жизни так много места! Ты лукавишь. Кому-нибудь это скажи, но не мне. Ведь под одной крышей живем. В одной норе. Ее уж и домом назвать нельзя. Она как одна могила на двоих. У нас всегда ночь. И никогда не заглядывает солнце. Неужели ты не устал от такой жизни? Ведь мы уже свихнулись. Оба.

– С чего бы? Если так, иди лечись! Я нормальный. Тебе не достает приключений на жопу? Я их не хочу. А ты – ищи! Но сам! – хихикнул старик.

– Какие мы с тобой разные! Как жаль, что жизнь слишком надолго задержала нас возле друг друга. Уж лучше б мы расстались много лет назад, навсегда, навечно. Или не рождались бы родными. Как жаль, что именно ты – мой отец. И это никак нельзя изменить. Я часто жалел о том! – глянул в окно, увидел Фаину, развешивающую белье на веревке, и застыл, словно от боли. Он не оглянулся на Данила. Тот плакал.

Старик впервые услышал то, чего боялся всю жизнь. А Жорка наблюдал за Фаиной. Уже в который раз. Как резко изменилась она.

Он помнил ее испуганной, растерянной, в непомерно большом и грязном комбинезоне штукатура. Она казалась карикатурой на женщину. И только ее глаза привлекли внимание. У себя в доме он ни разу не видел Фаину в нарядном платье. Все время в линялом, длинном халате, она тихо ходила по дому, боясь громко говорить, и никогда не смеялась. Он ни разу не видел жену обнаженной. Рядом всегда был отец. Он стал сдерживающим началом и заглушил все, что смог.

Жорка расстался с женой без сожаления, так и не увидев, не узнав ее. Разглядел по-настоящему, когда та ушла к Ульяне.

Однажды, поздно ночью, проснулся, подошел к окну, хотел взглянуть во двор, скользнул взглядом на соседское окно и замер. Увидел в нем Фаину. Она только вернулась из бани и переодевалась. У Жорки перехватило дыхание. До чего хороша баба! И заломило сердце впервые. После этого он частенько стоял у окна ночами. Фаина иногда забывала задергивать занавески, а может, почувствовала Жоркин взгляд и дразнила мужика. Однажды, с полгода назад, он не выдержал и подошел к ней, решив поговорить. Она не убежала. На его предложение – погулять, зайти в гости, ответила равнодушно:

– Нет смысла. Это глупо. Гулять с тобой? Ты что? Все прошло. Все забыто. А по гостям я не хожу. Не подходи. Постарайся забыть. И не позорь нас. Мы и впрямь – чужие, слишком разные. Случилась ошибка. Я ее уже пережила. Но повторять – не хочу. Все отгорело и давно отболело.

– Но у нас дочь!

– Это мой ребенок! Ты к ней не имеешь никакого отношения. Она о тебе ничего не знает и никогда не назовет отцом. Иди, чтоб никто не видел, как мы с тобой говорили, чтоб не смеялись лишний раз ни над кем из нас, – быстро ушла в дом.

Он пытался и потом заговорить с нею. Ловил время, когда Фаина была в огороде одна – без бабки и дочери. Женщина, сдвинув брови, тут же уходила в дом со словами досады:

– Носит тут всяких козлов, человечьего языка не понимают…

Наблюдая за нею из окна, он на свою беду влюбился в Фаину и запоздало осознал, как глупо поступил, послушав отца. Со временем понял, что Фаина стала недосягаемой, он окончательно потерял ее. И глухая боль по потере давала себя знать в каждом дне. Он возненавидел отца, считая именно Данила основным виновником случившегося.

Старик, напротив, был убежден в том, что, отлучив невестку, позаботился прежде всего о сыне, его покое и благополучии. Уберег от бессонных ночей, пеленок, вони, лишних трат, детского крика, вызовов врачей. Он считал рождение детей сущим наказанием для любой семьи. Ведь пока ребенок растет, родители живут только для него, забывая об окружающих и самих себе. Это он знал по своей жизни. Слишком тяжело вырастил собственного сына. Повторить такое не хотел. А потому не завел второго ребенка. Знал, повторного отцовства не переживет. Данил был слишком жадным. И записывал в тетрадь всякую копейку, истраченную на Жорку с самого появления его на свет. Каждая пеленка и бутылка молока обсчитывались, суммировались и не только записывались, а и запоминались накрепко. Он никогда не покупал ему игрушек, сладостей, красивых вещей. Жорка, единственный в школе, никогда не имел спортивного костюма, о белых рубашках даже не мечтал. Не было и маек. Одни носки покупались раз в полгода. Ни носовых платков, ни галстуков не водилось даже у взрослого. Первые часы купил себе, став мастером, да и то взял их по дешевке у алкаша, возле пивного киоска, в день получки.

Все деньги семьи, весь ее бюджет, держал в своих руках Данил. И никогда не давал сыну денег на обед или на кружку пива. Он копил, берег. Для кого и зачем – сам не знал. Так было заведено в семье издавна. Деньги – в руках старшего. Женщины не имели к ним отношения. За всю свою жизнь Данил не помнил, чтобы мужчины ею семьи покупали женщинам подарки. От того и сам считал это излишним мотовством и глупостью. Будучи трижды женатым, ни себе, ни женам не покупал колец. Да куда там? Одно лезвие для бритья насиловал по два месяца на двоих с сыном. И вместо помазка пользовались малярной кисточкой. Об одеколоне и не говорили. Один кусок мыла покупали раз в два месяца. И то хозяйственное. Туалетное считали баловством. О занавесках, новой мебели – даже речи не вели. В доме ничто не менялось. Разве только Фаинка внесла разнообразие и повесила на окна свои занавески. Но они продержались недолго. Ими, едва не стало бабы, начали вытирать лицо и руки. Постельное белье здесь воспринимали как лишнюю мороку, головную боль. Может, оттого никогда и никого к себе не приглашали. Не отмечали праздников. А Жорка не имел друзей. Он знал, что лишь беженка, не боясь, войдет в его дом. Но ни одна горожанка не согласится жить в таких условиях. Разве что алкашка, но эта – самим не нужна. Случалось, и Данила не раз припекала плоть. Не вмиг же стариком стал. Хотелось бабенку, ядреную да помоложе. Знал, слышал от мужиков, что можно найти на ночь. Но… Сдерживали неминуемые расходы. Пусть и незначительные, но все же траты. И Данил предпочитал стерпеть, одолевал желание, глушил природу, лишь бы не тронуть сбережения. Его не могли вывести из равновесия разлады с женами. Их он переносил легко. Лишь расходы злили. Единственное, на что он не скупился, так это на конверты и чернила для кляуз. А теперь их запретила милиция. И не только она. Даже родной сын не посмотрел на расходы, какие понес Данил, вырастив его. И заявил, что жалеет о зажившейся, задержавшейся на этом свете жизни отца.

Старик даже всхлипнул. Но Жорка не оглянулся. Уставился в окно, к нему, к своему отцу, повернулся задом. За Фаиной наблюдает, вздыхает, мучается, сожалеет.

Дед уже не раз слышал, что бывшая невестка научилась лечить людей. И для нее несут горожане гостинцы и подарки. Деревенский бесхитростный люд волок бабе мед и сало, яйца и кур, копченых гусей, даже варенье. Уговаривали взять в благодарность за помощь. Один мужик целый кумпяк приволок. Задняя свиная нога с плеча свисала. Еле пронес в дом. Фаине – за сына. От пьянства вылечила. Человеком семье вернула. Перестал драться и браниться. Трактористом работает. Не только зарплату, магарыч домой приносит. Отца с матерью уважать стал, жену с детьми словно заново увидал. Мужик и о втором сыне заговорил. Тоже захотел вернуть в человеки.

Данил долго смеялся над деревенской наивностью:

«Разве нищетой бережливость привьешь? Только деньгами! Когда их нет, копить нечего. А ты покажь, втолкуй, докажи, что они значат? Не пропивай, не проедай. Пузо – не зеркало, все перемелет. Не балуй его. Тогда скопишь! – думал молча. – Но… Даже сын перестал верить. Попреками засыпал. Мороженого ему не покупал! А какой с него прок? Им сыт не станешь! Единое баловство! А на те деньги купи хлеба. Поел и полное пузо сытости! Так нет, нашел чем попрекнуть? Живой же остался и без мороженого. Нашел, что вспомнить? Готов родного отца раньше времени в могилу загнать за свои обиды. То его растил плохо, то бабу прогнал! Обойдешься и без нее! От ней только морока!» – думал Данил и спросил:

– А где денег взял на конфеты Таньке?

Жорка вздрогнул. Вопрос денег был всегда болезненным, и мужик, покраснев, ответил:.

– Премию дали. Копеечную.

– Без копейки нет рубля! Кто дозволил транжирить семейный доход? – глянул строго.

– Знаешь, а хватит меня шпынять! Я не мальчишка, сам на себя зарабатываю. И своими деньгами буду распоряжаться как хочу!

– Чего? – встал дед от удивления.

– А вот так! Не нравится? Живи на пенсию, я – на зарплату. Питаться будем отдельно. Я к твоему столу не подойду! Посмотрим, кто как дышать будет.

– Ты знаешь, сколько я на тебя денег извел? – достал истрепанную тетрадку.

– Знаю. Видел. Но почему ты только расходы считал? И никогда не записывал доход?

– Какой? – поперхнулся старик.

– Алименты, какие платила мать. Мой заработок и Фаинкин? Или это не деньги?

– Ах ты, гад! Змей подколодный! Ты тож считал?

– А как думаешь? Сам научил!

– Ну, раз такой грамотный, живи сам! Погляжу, как получится. Но не в моем доме! Слышь?

– Слышу! Не пугай! Лучше на улице жить, чем с тобой под одной крышей! – сорвал с гвоздя спецовку и, не оглянувшись, ушел из дома.

– Пробздись! Погляну, как завтра прискочишь в обрат проситься! В ноги упадешь! – бурчал дед.

Но ни завтра, ни через неделю не вернулся сын домой. И Данила, научившийся слышать даже

мышиные шорохи в подвале, понял, что напрасно ждет сына. Жорка не придет.

Выждав еще неделю, пошел на объект, решив, если не удастся помириться, хотя бы взглянуть на Жорку.

Его он увидел сразу. Сын сидел в будке за столом, что-то писал.

– Молодец! Семейное дело не забыл. Видать, заявленье строчит на кого-то! – улыбнулся довольно и уверенно подошел к будке, заглянул внутрь. Увидел койку, заправленную аккуратно по-армейски, с простынью, пододеяльником. На железной буржуйке жарилось мясо, вскипал чайник… на тумбочке масло и белый хлеб, сахар и чай. Возле умывальника два чистых полотенца, туалетное мыло, помазок. И даже зубная паста.

– Во, змей! Совсем куркулем стал! Деньги транжирит по ветру! Все, чему учил, под жопу коту? – хотел отругать сына. Тот, даже не оглянувшись, сказал через плечо:

– Ну что? Дали воду на второй этаж?

– Чего? Какую воду? – удивился старик.

– А, это ты? Я подумал, кто-то из моих рабочих! Чего пожаловал? Входи! Не торчи у входа! Хоть накормлю, угощу чаем! Настоящим! Не с пятой заливки! Ты уж от его вкуса отвык! – рассмеялся Жорка.

– Мот! Обжора! Дурак! – закричал Данил, не в силах сдержать возмущение.

– Ты зачем сюда пришел? Ругаться? Здесь не твой дом. Тут мое жилье и рабочее место! Я – хозяин. Тебя сюда не звал. И не указывай, не мешай мне! – поспешил навстречу человеку, вышедшему из подъехавшей машины. Они о чем-то говорили. А когда все обсудили, вместе пошли в дом, какой ремонтировали Жоркины строители.

Данила долго ждал сына. Он не прикоснулся ни к еде, ни к чаю. Заглянул в бумаги, над какими сидел Жорка, и выругался. В них – ни одного слова, сплошные цифры…

– Деловым стал? Зазнался? На меня наплевал, на кровного отца? Я три часа тебя прождал, а ты даже забыл, что тут торчу. Ну, ладно! Ты еще вспомнишь мой приход! – поплелся домой, скрипя зубами. – Перед отцом хорохоришься, поганец! Забыл про честь? Кому как не мне всем обязан? Оплевал родителя? Ну, получи в ответ, – включил настольную лампу и всю ночь писал кляузу на собственного сына:

«Он не начальник, а прохвост! Он не просто хреновый сын, закинувший старого отца на голодную смерть. Он – вор! И в доказательство – полный сарай стройматериалов, какие украл на работе. и привез домой. Придите и убедитесь сами. Я, как старый человек, не могу покрывать негодяя, хочь и сына. Моя совесть – чистая, как непорочное дите. А к ему примите меры и очистите дом от украденного».

Суд над Жоркой был недолгим. Материалы следствия подтвердили хищения с объекта стройматериалов. Сумма получилась внушительная. Да, украденное было возвращено, но… Дома, с каких увозились материалы, ремонтировались для беженцев и вынужденных переселенцев и все работы проводились за счет городской казны, финансировавшей муниципальные объекты.

Жорку осудили за хищения, приговорив его к трем годам лишения свободы.

Данил пришел на суд. Исправно дал свидетельские показания. Торжествующе смотрел на ошеломленного, растерявшегося Жорку. Тот смотрел на Данила, не веря в реальность случившегося.

Старик не стал ждать решения суда. Он знал, Жорка не избежит наказания, и с чувством гордости вышел из здания суда. Услышал шепот за спиной. Кто-то из зевак сказал, не выдержав:

– Этого козла живьем урыть надо! Будь он моим, голыми руками башку с резьбы свернули.

Дед глянул на смельчака насмешливо, презрительно, усмехнулся, пошел домой, гордо подняв голову.

Но что это? Его с ревом обгоняли пожарные машины. Одна за другой. Где беда? Он увидел ее, когда свернул на свою улицу.

Данил стоял у пепелища. Дом сгорел дотла. И деньги… Их он копил всю свою жизнь.

Нет, он не оставлял электроплитку. Ее попросту не было в доме. Кто-то поджег. Но кто? Видимо, те из Жоркиных работяг, кто увидел в нем запоздало проснувшегося человека. И, пожалев его, решили отомстить…

Никто из соседей не позвал Данила на ночь. Не пожалели, не вынесли воды, хотя бы глоток. Он долго сидел у пепелища. До самой ночи. А утром его забрала неотложка, случайно проезжавшая мимо. Живого или мертвого увезли? Этим не поинтересовался никто из жителей улицы…

Глава 6 САМОГОНЩИЦА

О Дарьином подвале все соседи знали. Гнала баба самогон. Оттого на полу и полках стояли бутыли и бутылки с самым вожделенным содержанием, предусмотренным на любой вкус, на разные случаи жизни.

Была здесь самогонка, какую вся улица прозвала «Вырви глаз». Она ничем не уступала спирту по крепости, а по вкусовым – много превосходила его, поскольку была настояна на травах и кореньях, имела цвет насыщенного коньяка и стоила дороже всей другой Дарьиной продукции. Имелась у бабы в неограниченном количестве самогонка, настоянная на зверобое, валерьяне, липовом цвете, на малиновых листьях, цветах земляники и шиповника, на чабреце и даже на семенах конского щавеля.

Вся эта разноцветная армия бутылок дразнила и приманивала даже самых стойких клиентов, заставляла раскошеливаться скупердяев.

Даже милиция, заявившись по заявленью кляузников с проверкой к Дарье, весело топотала на пороге и хохоча требовала:

– Угощай! Да не дрогнет рука наливающего!

Выпив по паре стаканов, довольные и раскрасневшиеся, уходили от бабы, предупредив, кому не стоит продавать самогон, кто прислал на нее кляузу. Дарья за эту подсказку давала гостям по бутылке отборной – настоянной на цветах. Милиция робко отказывалась, но при повторном предложении брала с благодарностью. И, запихнув бутылку за пазуху, исчезала надолго.

Вся улица знала, чем промышляла баба. Ни в одном доме не обошлись без Дарьи. Свадьба или крестины, праздники или родины, похороны иль поминки – все шли к Дашке. У нее самогонка – не чета казенной водке. А цена – вдвое ниже. Да и купить можно было в любое время суток, без наценки и ограничений, без рекламы и огласки.

За это бабу уважали соседи особо. Она никого не осудила, ни о чем не рассказывала. Никого не звала к себе и ничего не навязывала.

Жила Дарья с тремя детьми в кирпичном доме, какой ей выложил первый муж. Впрочем, даже сама баба называла его чаще хахалем. И лишь она сама да старший сын знали правду. А соседям зачем душу раскрывать? Чтобы оплевали? Она и без того болела.

Дарья жила не бедствуя и не шикуя. У нее не хватало времени и в выходные. С утра до ночи как заведенная. Всюду надо успеть. А как? Лишь глубокой ночью, повалившись в постель, вспоминала она на короткий миг, что она – баба! И всхлипнув, засыпала.

Трое детей… Их надо вырастить, чтоб стали не хуже тех, у кого отцы… У Дашкиных – отцов не стало.

– Сама подниму! Поставлю на ноги! Не дам в обиду! – стискивала зубы Дарья и каждое утро молча, не сетуя, впрягалась в лямку забот. Они были разными.

И лишь под выходной, помывшись в бане, посылала старшего – Ванюшку, за крестной. Тот приводил Ульяну, и женщины, не глядя на большую разницу в возрасте, как давние неразлучные подруги, пили чай с пирогами.

Ох и трудным было начало той дружбы. Уля лечила мужиков от запоев. А Дарья – наоборот. Ругались до хрипоты не раз. Но каждая считала себя правой. Да и как иначе? Ведь не только отцы, а и прадеды отмечали праздники застольем. А Ульяна, аж до пены изо рта, обзывала Дашкин дом притоном, закусочной, бандитским гнездом. Тогда она еще не ходила к Дарье. Но однажды, среди ночи, прибежал к Ульяне старший сын соседки:

– Помоги, бабуля! Мамка умирает! – плакал от страха. На дворе стоял лютый крещенский мороз. Уля забыла о нем. Сунула босые ноги в валенки, накинула телогрейку и без платка, бегом помчалась к Дарье. Шел второй час ночи. Ульяна влетела в дом, кинулась к бабе:

– Что с тобой?

– Помоги, Улюшка! Прими третьего – последыша! Коль все хорошо – быть тебе его крестной, – застонала на весь дом от очередной схватки.

К рассвету родился мальчонка. И Ульяна, став кумой Дарьи, каждую неделю приходила к нему.

Ох и стыдно было бабке поначалу. Еще бы! Уж как только не обзывала бабу. И лишь придя, узнала, что та и в рот не берет спиртное. Никогда не выпивала.

– Эх, Улюшка, ты не первая, кто меня по всем падежам полощет! Алкашкой горькой, сукой подзаборной славят всюду. А ведь ни тем, ни другим – не была, – заплакала Дашка тихо, уронив слезу в стылый чай.

Ульяна лишь понаслышке знала о Дарье. Всякое о ней плели соседи. Такое, отчего и порог этого дома переступать не хотела.

– Не везет нашему роду, Уля. То Советы, ославив кулаками, всю семью в Туркестан выкинули. Из восемнадцати – две души выжили. Бабка с мамкой. Остальные в пути да в песках от жары померли. Вспомнишь бабкины рассказы и зябко становится. Ан, когда высылку отбыли, сюда вернулись – немец нагрянул вскоре. Одна беда не ходит, с горем хороводит.

– И как же это вас еще до войны отпустили сюда? – удивилась Ульяна.

– Бояться стало некого. Мать с бабкой кому страшны? Да вот про войну не знали заранее. Немец сюда вмиг дошел. А матери в то время всего пять лет было. С одной беды в другую влипли. Наголодались так, что еле выжили. Крапиву с лебедой считали за гостинец. Дождевых червей ели. А после войны враз огород подняли. Вот тут – за домом. Где прежде пустырь был. Бабка в сорок лет на шестидесятилетнюю походила. Здоровья не стало. Все боялись здороваться с ними. Да ты сама все знаешь. Враги народа, кулаки… А у них корки хлеба не имелось зачастую. Кое-как дотянули. А потом, когда картоха и капуста появились – ожили мои. Там бабку на работу взяли. Дворником – враз на три участка. Мать в школу пошла. Училась и по дому помогала. Кур, поросят завели. Деревья посадили – яблони, груши. А вот с избой помучились. Гнилая она нещадно, ел ее грибок. Да что бабы смогут? Бабка замуж в другой раз не вышла. Греха боялась, дочке отчима не хотела приводить. А мать… Ей не повезло… Мой отец, едва л на свет появилась, к другой бабе ушел. Даже адреса не оставил. Плут, кобель, одно слово. О нем доселе ничего не знала. Живой иль нет? Мать вспоминать его не хотела.

– Тебе тоже не повезло, – вздохнула Уля.

– Не скажи, бабуль! Первый мой мужик – хорошим человеком был. Сама я виновата, что все через задницу повернулось. Ты ж погляди, какой дом отгрохал. Своими руками выложил. Всяк кирпич его теплом согрет. Никого в помощь не брал. Разве мы с мамкой помогали. А деньги, что скрывать? С самогонки шли. Откуда взяли бы на материалы. Только с того разжились. День и ночь гнали сивуху. Потом наловчились марганцовкой ее чистить, на травах и цветах, кореньях настаивали. И ныне на базар не ношу – с дому берут. Свои, знакомые, старые клиенты. Каб не самогонка, не знаю, как жила бы? Она нас на ноги поставила…

Дарья улыбнулась, вспомнив, как ругались с Ульяной за самогонку. Бабка до хрипоты кричала на нее. А тут старший сын, Ваня, подошел тихо и спросил:

– Мам, мне можно хлеба отрезать? Есть хочу. – Ульяне неловко стало, вмиг умолкла.

– Первый мой, Толик, сама знаешь, с тюрьмы вышел. Там на каменщика выучился. И старался на доме. Не гляди, что в зоне был, спокойный человек, покладистый, трудяга. Я с ним шесть лет жила. Но потом невозможно стало. Спился вконец. А все я – дура! Там – попробуй, тут – с устатку выпей. Где – то после бани иль в праздник. Толик и распился. Слабым на характер оказался. Остановиться не смог. И дело с рук повалилось. К тебе вести его не решилась, посовестилась. Самой невмоготу стало терпеть. А он Ванятку приучать стал к самогонке. Тот и вовсе малыш. Испугалась, дите испортит. Так-то и расстались с Толиком насовсем.

– Где он теперь? Хоть пишет? Помогает сыну? – перебила Уля.

– С год назад последнее письмо было. Он зацепился в Сибири. Где-то у нефтяников. Другая семья у него. Дочка родилась. Говорил, что вылечился от запоя. Жена постаралась. На гипноз возила. Теперь все. Но надолго ли? Все про сына спрашивал. Надо ли денег или вещей? Я ответила, что ничего не присылай. Сами обходимся. Ни голодными, ни раздетыми не ходим. Повезло тебе на ноги встать, вот и радуйся. Живи для своей семьи. Я на тебя не в обиде. Как-то переможемся сами. Вот и все. С тех пор пока ничего от него нет. А и до того писал редко. Некогда ему, – отмахнулась Дарья.

– Ну, а с Петькой чего не склеилось? Иль его мамаша всунулась? Развела вас?

Дарья вздохнула тихо:

– Что ж делать? Маманька у него бедовая. Все меня винила, ровно я Петю присушила. Стыдила, зачем сгубила жизнь парню? И на шею ему не только сама, а и Ванечку повесила. Тут мне вовсе обидно сделалось. Я своего сына сама растила. Петька не кормил. Ну, а сердцу не прикажешь. Не я к нему, он ко мне больше года ходил. Покуда в дом приняла. Ваня его так и не признал. Никак не называл. Петька злился. Два года как чужие люди. А тут сын стал с дому убегать. В бомжи навострился. Я его отыскала. Вот тут и сознался, что Петька бьет часто. Когда меня дома нет. И бабка, свекруха, грязно обзывает. Знала бы о том раньше! Тут уже на сносях… Вот-вот родить. Ольгу… Не хотелось отца лишать. Но сына жалко. Он домой не вертался. Пришлось от Петьки избавляться. Ох и шумели они тут! Оба орали. Вдвух с маманей. Но меня на горло не возьмешь! Выкинула во двор вместе с барахлом. И мальца воротила. А через неделю Ольгу родила.

– Они хоть навещали вас? – перебила Уля.

– Какой там? Маманя Петьку уже успела женить и запретила навещать дочку. Он и рад тому. Мы ж с ним не расписаны. Докажи, что Ольга его дочь? Да и кому это надо? Сами вырастили ее. Нынче уж вон какая! Дома помогает во всем. Отца не знает. Он от ней прячется. Бабка, конечно, видит. Несколько раз в дом звала. Но дочка не пошла. Сказала ей грубо. Мол, когда маленькой – не нужна была вам. А нынче – состарилась, кличешь. Самой помощь потребовалась. Так вот умей обойтись своими силами. И все на том. Ушла от нее, даже во двор не ступила.

– Я про Петьку слышала. Не повезло мужику. Со второй тоже не склеилось. Через год разбежались. Жену бил. Тесть его в тюрьму чуть не посадил на это. И тогда, чтоб от суда спрятать, на Украину к родне отправили. Там пристроился. Год в кобелях мотался. Потом какая-то подобрала. Живут. Но детей нет. Его маманя сетовала. Мол, дом полон достатку, а счастья нет, – усмехнулась Уля.

– Петька сам по себе душевный мужик. Он с любой сживется, лишь бы его мать не совала нос в семью. Эта, конечно, кого хошь разведет, – вспомнила Дарья.

– У нее не только Петька, а и сыну с дочкой семьи разбивала. Тоже лезла в их жизни. Была бы хорошей матерью, разве убежали б дети на край света, чтоб подальше от нее и не могла б приехать? Дочка – на Камчатке, а младший сын – в Мурманске. Ей нынче до конца жизни на билет к ним не собрать. С тем расчетом они и уехали. Свою хохлушку тоже не видела. Она не позвала. А Петя не дурак, знает, чем тот приезд повернуться может, – вздыхала Уля и спросила: – Этого мальчонку как назовешь?

– Колюшкой! Николаем будет.

– Бедная ты головушка! И этот без отца! Ну что за невезенье бабье? За что доля такая? – посетовала бабка.

– Кому теперь легко? Может, оно и лучше, что все так повернулось? С мужиками не повезло, зато детей имею. Хоть есть для кого жить, – выдохнула Дарья тугой ком.

– Я и не надеялась на Илью особо. Хоть он и обещался, что станет жить со мной до гроба. Но ведь мужики все такие. Пока меж ног горит – золотые горы насулят. Когда остынет, горелой головешки не выпросишь, – усмехнулась Дарья и, взяв Коленьку, дала ему грудь.

– Крестить его будешь? – спросила Дарью бабка.

– Конечно! К Богу – непременно. Сама знаешь, без отца да некрещеному – лучше не жить. А Господь и этого дитенка долей не обделит. Не хуже других вырастет! – ответила Дарья.

Уля, выглянув в окно, вскоре ушла, предупредив, если что нужно будет, пусть соседка пришлет Ванюшку.

Дарья кормила Кольку. Невеселые мысли одолевали бабу. Она силилась отогнать их. Но думки, как назойливые мухи – не покидали голову.

– Последыш мой. Вот и ты без отца остался. А уж чего не хватало ему, ума не приложу.

Дашке вспомнилось, как три года назад, в лютый январь, познакомилась она с Ильей. Тот напросился сам и погрузил дрова в машину. Баба предложила и разгрузить их возле дома. Человек согласился. Быстро справился. А когда Дарья уже рассчиталась, вызвался распилить, расколоть и сложить дрова в поленницу. Договорились о цене. И человек тут же взялся за дело.

Дашка изредка выглядывала во двор. А когда приметила, что мужик устал, позвала на обед. Тот не отказался. Ел жадно, быстро. Хвалил приготовленное. Но до темноты не успел управиться с горой дров.