Текст книги "Седая весна"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Фаину разобрало любопытство. Уж очень много слышала об Ульяне. И решилась, пошла следом.

– Садись поешь! – оглядела старуха женщину, задержала взгляд на животе: – Девчонку носишь. Ну, давай к столу! – поставила перед Фаиной картошку и сало, рыбу и пельмени, сметану и творог. У Фаины глаза разбежались – с чего начать? Дома ничего такого не видела. Уж как порою есть хотелось, а все себя сдерживала, чтоб попреков да брани не услышать от обоих. А тут чужая бабка заставляет поесть. И вдруг вспомнила:

– Нет, не могу у вас есть, – потекли слезы.

– Пошто? – изумилась Уля.

– Мои на вас кляузу послали намедни.

– То мне ведомо! Да ты при чем, горемычная?

– Не чужие они! А и сродниться не получается.-

– То-то и оно! У их ни с кем не состоялось! Звери, не люди! И ты не сживешься!

А как же она? – глянула на живот.

– Коль Бог дал жизнь, подарит и судьбу. Она не от человеков. Не бери в голову худое. Все образуется, – успокаивала Фаину.

– Бабуль! Как образуется, коль дитю никто не рад? Ничего не хотят для него делать, покупать. А и мне без спросу ничего не велено, – испугалась баба своей откровенности.

– Все у тебя будет. И дитя ни в чем отказу не познает, – сказала бабка, глянув в глаза Фае.

– Ой, миленькая моя! Не то ребенку, самим себе всяк кусок сто раз посчитают. Такие не расщедрятся никогда! – не поверила Фаина.

– От них серед зимы горсти снега не выманишь. То верно сказываешь, – раскинула карты Уля и, глянув на соседку, рассмеялась: – А ништяк – твоя доля! Не турбуйся! Не хуже других! Только не давай себя седлать. Держись бабой, а не кобылой тягловой. Не срывай пупок. Возьми вот эти коренья. Завари с чаем, дай обоим на ночь попить. Да вот этот заговор скажи. Запомни его, Он – для тебя. От жадности и ругливости, для покоя в семье. Чтоб считались с тобой и уважали.

Долго говорили женщины, позабыли о времени. А между тем старик проснулся. Позвал Фаину, та не откликнулась. В огород вышел, поискал. Тоже нигде не увидел. И сел на крыльце ожидать Жорку. Тот с минуты на минуту должен был появиться. Отец решил враз огорошить и разлучить с женой.

Ульяна, выглянув в окно, старика увидела. Все поняла. Провела Фаину мимо густых смородиновых кустов, показала, где можно незаметно в спину деду зайти:

– Скажи, что заспалась в огороде. Там – в малиннике. Да поласковей будь. Постарайся чаем напоить.

Но едва старик услышал шаги за спиной, подскочил как ужаленный:

– Где это носило тебя, сучье семя? Где таскалась?

– В малиннике сморило, папаша! Простите! Проспала! Сама не ведаю, как так получилось?

– Я искал, тебя там не было! Не иголка…

– Куда делась бы? Мне дальше огорода ходу нет.

– Не знаю, где валялась! Сколько времени тебя звал, искал, не услышала? Я б глухого поднял! Знать, не на своем огороде была! С кем-то спуталась!

– Послушайте! С таким пузом даже Жора отдельно спит. А вы про блуд! Как можно?

– То Жора! Он дурак! А вот тот, с кем ты была… Пускай сын решает. Но я тебя в дом больше не пущу! – сказал, как отрезал.

– Папаша! За что? – взмолилась Фаина.

Старик торжествовал. Он давно искал хоть какой-нибудь повод избавиться от невестки. Все растущий живот не давал ему покоя. Он не мог смириться, что в его доме должен появиться ребенок, а с ним расходы, беспокойство, неудобства.

Старик закипал злобой. Он не хотел менять свой уклад жизни и готов был на все, лишь бы предотвратить грядущее. И теперь сиял улыбкой – он не слушал Фаину, он нашел повод…

– Собирай свои манатки, потаскуха! Неведомо кто набил ей пузо, она хочет своего выблядка на Жорку повесить! А хрен тебе! – орал на весь двор.

Баба оцепенела от неожиданности. А потом ее как прорвало:

– Старый мудило! По себе всех меряешь? Чтоб ты провалился, чума вонючая! Я потаскуха? Это ты – облезлая курвища! – вырвала кол из плетня и пошла на деда.

– Давай, давай! Замахнись! – . осклабился, увидал за спиной Фаины сына. Тот ухватил бабу за плечи, отшвырнул к забору:

– Что стряслось? – рявкнул на весь двор. Старик выложил все в одну минуту.

– Вон отсюда, падаль подзаборная! – открыл калитку и вытолкнул Фаину взашей.

– Вещи мои отдайте, изверги! – орала та, изо всех сил оттягивая уход. Она не знала, куда ей деваться теперь.

– Что? Еще и эта не угодила? Уже и ее гоните? Не боитесь ни людей, ни Бога! Негодяи! – вырвал Петрович Фаину из рук Жорки, бившего бабу кулаками куда попало:

– Вот тебе вещи, сука поганая! – орал он взахлеб.

Едва Петрович отбросил от бабы Жорку, на него налетел старик. Вырвал кол из забора, ударил по голове. Петрович рухнул возле калитки, потеряв сознание. Ульяна выскочила на улицу, позвала соседей. Кто-то вызвал милицию. Пока она приехала, драка уже выплеснулась за пределы Жоркиного двора. Кто-то в ярости бил по окнам дома так, что стекла разлетались в брызги. Хозяев достать не мог, хоть на доме зло сорвал. А в куче попробуй разбери, кто кого за что метелит. Мелькали кулаки, свирепые до неузнаваемости лица.

Вон деду Жорки кто-то дал в ухо кулаком. Тот, кувыркаясь, отлетел к забору. Взвыл истошно. Но увидев, что оказался рядом с домом, тихо скуля, пополз к калитке.

Жорку в это время втаптывал в грязную лужу Андрей – за кляузу. Даже Бобыль не усидел дома. Схватил Жоркиного деда за шиворот:

– Беременную гробили, козлы! – поднял над головой и увидел милицейскую машину, резко затормозившую перед дерущимися.

– Дай мне фискала!

– Уроем стукачей живьем! – кричали внуки Петровича громче других и прорывались к кляузникам.

– Разойдись! – раздалась милицейская трель.

– Что тут случилось? – спросил старший наряда милиции. Ему объясняли хором, матеря Жорку и деда так, что машина вздрагивала:

– За что бил жену? – подступили к Жорке приехавшие. Тот едва открыл распухший рот:

– Отца хотела ударить. Колом по голове. За то, что на блядстве поймал ее.

– С кем? – удивились, глянув на живот бабы.

– А вот с этими! – ткнул в сторону внуков Петровича и Андрея.

– Во, нечисть окаянная! Да брешет он все! Не блудила ихняя баба. У меня была! – рассказала Ульяна все, как было. И плюнув в лицо Жорке, сказала зловеще: – Это тебе дарма не слезет! Я ее к себе заберу. Навовсе! Но ты землю у моего порога лизать станешь, но не получишь ее в обрат! Хворями измаетесь, свету не будете рады. Богом заклинать станете, а не дозоветесь. И не вымолите прощения.

Милиция, пригрозив тем и другим, вскоре уехала. Ульяна увела Фаину в свой дом. И отпарив, отмыв бабу в бане, ночью приняла роды.

Стресс не прошел бесследно. Семимесячная девчушка появилась на свет не в своем, в чужом доме и сразу попала в руки старой Ули.

– Вот и расти моею внучкой! Не серчай, что родной дед и не ведает про тебя. Случается, старость глупей молодости, Не ценит своей крови и рода. Ну да нынче не по крови родство. Вырастай! Дай Бог тебе светлую долю! – поднесла ребенка к образу Спасителя, зажгла лампадку… Ведь новая жизнь появилась на свет. И молилась за ее долю старая вдова.

В доме Жорки было, темно. Старик кряхтел в своем углу, все уговаривал сына написать на Фаину кляузу:

– Нехай ей хвост прищемят. Дадут чертей, чтоб на старых руку не подымала…

– Не подбивай на пустое. Ты хоть старый, но мужик! Она хоть и молодая, да беременная. За нее не то улица, бригада, весь город вступится. Еще и нас упрекнут. Вон Улька что сказала? Ей поверят. И дом у нас отнимут для Файки! Тебя – в стардом по возрасту упекут, меня – в тюрьму. Ведь все этим грозили. Вспомни! Даже менты! Уж лучше давай выждем пока, – предложил деду.

– Дурак ты набитый! Кто ж с мужиков улицы сознается добровольно, что меня колотил? Нет дурных. За это посадят. А мы этими побоями, ежели их зафиксируем, Файку в тюрьму загоним. Скажем, что она изувечила. И не отопрется сука! И улица заглохнет. Испужаются пасть отворить. Кто им Фаинка? Ну на ночь приняла ее ведьма. А дальше, кому надо чужую мороку? Тебя заставят алименты платить и жилье поделят – наш дом. А где самим жить? Ежели меня в стардом вывезут, тебя тоже без угла оставят. Нешто на это согласный? Помни, прав тот, кто первым насрет!

– Ой, отец, не дребезжи. Не до того. Дай отлежаться. Завтра подумаем.

– Завтра поздно может быть, – скрипело из угла.

– Ты что в самом деле? Сейчас меня взогнать хочешь? Так я не могу ни рукой, ногой пошевелить. Все болит, – возмущался Жорка.

– Эта боль посвербит и пройдет. Иная под боком живет. От ей годами хворать станешь, – брюзжал дед.

Жорка– заворочался так, что пружины кровати под ним застонали.

– Дождись утра! – ответил старику.

– Смотри! Свово слова не меняй! Суку учить надо плеткой!

– Тут не только о ней говорить придется! Еще кой-кого задеть! – согласился Жорка.

– Понятное дело! Скажем, что схлестнулась с внуками Петровича!

– Ну да! А ведьма брехнет, что блуда не было! И вновь подтвердит, навроде к ней заходила, – уже не мог уснуть Жорка.

– Тогда свалим на всех, что в семью встряли, влезли в наши отношения и разбили все!

– Вот и заставят взять ее обратно! Ты же сам этого не хочешь! – потянулся Жорка за сигаретой и увидел свет в окне Ульяны: – О! Не спят две ведьмы! Небось нам кости моют во всех помоях.

– До утра! А там поглянем, чей верх! – хрипло рассмеялся дед.

– А если и они жалобу строчат? – вдруг испугался Жорка.

– Да чем докажет? У ней ни единой царапины на роже! А у меня?

– Это верно! Фактов у нас полные штаны! – невесело усмехнулся Жорка.

– Все свежие! Любой следователь дрогнет! – гордо выпятил костистую грудь под одеялом старик и застонал от боли: – Всех бы их пострелял! Ну сначала с главной змеей разделаться надо, – добавил сквозь кашель.

А мы подумаем. Может, внуков Петровича иль Андрея сумеем прицепить к Файке. Но ведь вот скажи, с чего оборзели? Накинулись сворой за нее. Хотя и не знали…

– Почем ведано? Не знамши никто не вступится. Выходит, знакомы были. С чего ж тот Андрей тебя в грязь вдолбил, как лепеху? Думал, в жисть тебя не соберу из той лужи.

– За это поплатится! – пообещал Жорка и, едва забрезжил рассвет, разбудил старика. Они пошли по улице не оглядываясь, молча, затаив зло на всех и каждого…

Тем временем Фаина кормила дочь. Впервые в жизни любовалась дочкой.

– Как же жить мы станем, кроха ты моя? Сколько родни, а хватись – одни в целом свете. Ведь вот не приюти бабуля, родила б тебя под забором отцовского дома. А ведь он и дед отреклись от нас! – заплакала Фаина.

– Не смей реветь! Не губи ребенка! Она только в свет вошла, впервой увиделись, а ты воешь! Улыбайся ей. Она не должна видеть беды, – говорила Ульяна.

– Ох, еще сколько горького хлебнем! – вздохнула Фаина.

– Никто свое заранее не знает, – усмехнулась старуха. И предложила: – Днем малышку на лежанку клади. Там тепло и темно, спокойно спать будет. Потом мы что-нибудь придумаем.

А вечером к Ульяне зашел Петрович. Хотел попросить бабку снять давление, но, увидав ребенка на руках Фаины, забыл зачем пришел. Поздравил улыбчиво. Пообещал кроватку сделать. И через три дня, вместе с младшим внуком, принес обещанное.

– Уля! Не ушла Фаина с дочкой к своему мужику? А то я тут приволок койку ребенку! – шагнул через порог и увидел следователя милиции. Тот сидел за столом, расспрашивал Фаину о случившемся. Та, плача, рассказывала..

– Вот и вы кстати! – поздоровался следователь с Петровичем и прочел жалобу Жорки, заключение судмедэксперта о побоях.

– Ты на нас глянь. На бабу! Они с нее дите выбили. Чего ж она загодя народилась? Не своей волей! А ну, покажь, Фаина, свои синяки! Чего ж совестишься? Тебя губят! Иль не дошло? Ведь помереть могла…

Фаина, краснея, показала плечи, спину – в сплошных синяках, кровоподтеках.

– А почему никуда не обратились? – удивился следователь.

– Зачем? Да и некогда! Дочка появилась. Разве до того? – набросила халат,

– Санька! Поставь койку малышке! Не теряй время зря. А я покуда со следователем поговорю, – приказал Петрович внуку и вместе с ним отправил Фаину, чтоб указала, где собирать и ставить кроватку. Сам с Ульяной до самого вечера говорил со следователем.

Санька давно собрал кроватку, но никак не хотел уходить. Он все искал повод, чтоб задержаться хоть ненадолго, и никак не мог на-говориться, насмотреться на Фаину и все жалел, что раньше не заметил, не увидел ее. Женщина чувствовала себя неловко. Отворачивалась. Понятливо покряхтывал Петрович, тихо улыбалась Ульяна. А когда мужчины ушли, усадила Фаину рядом:

– Всурьез хочу поговорить с тобой, бабонька! Об судьбе и жизни твоей. Что выберешь, на что решишься, то твоим станет навек…

Фаина слушала, вздрагивая всем телом.

«А что, как скажет бабка, забирай дитя и убирайся вон! Куда подамся?» – сжималась в комок.

– Не дрожи, не Прогоню! О другом речь! Нынче видела я, как Сашка вокруг тебя вился. Глянулась ты ему. А и малец сурьезный. Ничего худого про него не скажу. Не пьяница и не кобель. Трудяга! В семье своей помощник и заботчик. Боголюбивый человек. С соседями уважительный. К старым и малым теплую душу имеет. Но я тебе другое предложу. Старой становлюсь. Родни нет никого. И все, что знаю и умею, чему училась всю жизнь, загинет без проку, коль никому не передам. Обидно это. Ить людям мое дело – шибко нужное. Без него много помрет народу. Врачи того не знают. А и я не всякому свое подарю. На то душу надо иметь особую, на горе и боль отзывчивую. Вот и хотела тебя своей наследницей оставить, всему научить. Передать все – покуда жива. На то нам с тобой не один год стребуется. Коль постигнешь, не будет в свете человека счастливей тебя. И пред Господом в чести останешься, коль все блюсти станешь.

– Ой, бабуленька, а смогу ли я? Ведь на то особый дар нужен! А я – невезучая, дурная! Всего боюсь! Мне б дочку на ноги поставить, больше ничего не хотела б! – призналась Фаина.

– Дочь никуда не денется. С тобой жить станет. А тебе определиться надо. Приглядись, покуда дите малое. Может, справишься? А нет, выйдешь замуж за Сашку и живи в семье Петровича! Хорошие люди, добрая семья!

– Нет, бабуль! Не пойду ни за кого! Не везет мне с семьей. Видно, не суждено. Доля моя иная. Не хочу горя ни себе, ни другим. Да и дочке отчим ни к чему. Свои отреклись, чужому подавно не нужна.

– Дело твое. Только погоди, остынешь от Жорки, иное заговоришь, природа свое стребует. Не всякой дано задавить ее, – вздохнула Уля.

– Нет, бабуля! Мне мужики не нужны. Одни беды от них. Зачем еще раз душу жечь? Хватило с меня. Если не побрезгуете, помогать во всем стану. В доме и в огороде. Это умею. А подрастет дочка, определю в детсад, сама работать пойду.

– Глупая! Какой детсад? Ты ж глянь на дите! Ее выхаживать надо. До трех годов от людей беречь, купать в травах, кормить особо. Слабая она. Кожа аж просвечивается. В детсаде сгубят живо. Ты от ей не скоро отлучиться сможешь. И про работу рано вспомнила. Коль вырастишь дочь до трех лет, быть тебе знахаркой. Ну, а нет, несчастной останешься…

Фаина с того дня растила Танюшку так, как советовала Уля. Окрестив дочку, принесла ее домой к Ульяне и каждый вечер купала малышку в отваре душистых трав, кормила, как велела бабка, и во всем помогала старухе. Мыла, чистила, убирала в доме, во дворе и огороде. Лишь поначалу оглядывалась на дом Жорки. А потом недосуг стало. То стирка, то прополка, окучивание, опрыскивание, полив огорода – забирали время. Да нужно поесть приготовить. Потом и дочке внимание уделить. А там – помочь Уле приготовить настои, отвары, мази. Ложилась спать за полночь. Когда усталость валила с ног, падала на койку и, едва коснувшись подушки, засыпала тут же.

К Ульяне постоянно приходили и приезжали люди. Бабка учила, как их встречать, принимать и лечить. Фаина поневоле втягивалась в эту жизнь, учила заговоры, присматривалась к лечению, перенимала выдержку и терпение. Вместе с бабкой собирала лечебные травы, цветы, коренья и ягоды. Развешивала их в сарае и на чердаке, на лежанке. Ульяна внимательно следила за нею. Поправляла, подсказывала. Иногда журила беззлобно. Она видела, как незаметно для самой себя менялась Фаина.

Кому, как не Ульяне, были видны переживания Сашки – внука Петровича. Тот приходил к ним почти каждый вечер. Фаина поначалу гнала его. Наотрез отказывалась говорить с ним. Потом перестала обращать на него внимание. А после – привыкла и реагировала не как на вздыхателя, а на своего друга, с каким можно поделиться, запросто попросить помочь:

– Сань! Повесь зверобой в сарае. Я не достану! Саш! Выручи! Принеси воды! – а через час предложила: – Ну, чего сидишь на завалинке сложа руки? Помоги дрова порубить и сложить в поленницу.

Сашка подскакивал мигом. За эту помощь Фаина помогала семье Петровича убрать картошку с огорода, побелить дом, привести в порядок двор. И ни у кого из соседей не возникло ни одной дурной мысли, кроме как у Жорки и его отца. Они тоже следили за Фаиной из окон дома, но писать на нее кляузы боялись. Слишком серьезно поговорил с ними следователь милиции. Взяв показания у соседей, осмотрев избитую Жоркой Фаину, предупредил, что если хоть один из них напишет кляузу на Фаину, он даст ход заявлениям соседей, возбудит уголовное дело по факту истязания женщины и тогда не только Жорке, а и старику не миновать тюремных нар лет на пять. А дом и участок целиком и полностью отойдут в собственность Фаины. Выслушав все это, дед зубами скрипел. Ну, как это его лишили единственной радости, смысла жизни? Он видел бывшую невестку каждый день. Она не просто ходила, она бегала бегом. Ухаживала за домом и огородом, стирала, но не для него. Она выпрямилась и научилась смеяться так звонко, что он невольно оглядывался. Она помолодела и похорошела. Роды не испортили, наоборот, улучшили ее. Она, вопреки его представленью, даже во дворе и огороде появлялась в шортах.

– Тьфу, сука бесстыжая! Голоногая на люди вылезла, срамница! Какою вырастит дочь? – качал головой, силился отвернуться и не мог. – Ох и ноги! А сиськи какие! А задница! – пускал слюни, втихаря наблюдая за бабой. Та не оглядывалась, не видела и никогда не здоровалась с ним.

Жорка наблюдал за бывшей женой из окна. Та сама подала на развод. И ребенка зарегистрировала на свою, фамилию. Ни разу не потребовала алиментов, не попросила помощи. Не давала Танюшке подходить к забору, примыкающему к участку кляузников. И никто, ни старик, ни Жорка, не могли разглядеть лицо ребенка – на кого она похожа?

«Ничего! Вырастет, потянет ее к нам! Все ж своя кровь – родная!» – думал Жорка.

Но все чаще видели девчушку на руках у Сашки. Он гулял с нею вокруг дома, по огороду, учил ходить.

– Во! А говорят, мы соседям не помогаем! Сам не мог ребенка сделать, так я помог. Теперь вот в отцы тренируется! Чтоб делал без меня! – рассмеялся Жорка однажды.

– Он и свово слепит. То недолго! Да только не подпускает она его покуда. Выверяет, приглядывается. А может, ждет, покуда Улька сдохнет, чтоб самой в избе остаться хозяйкой. Вот тогда тут не только Санька объявится, – перхал дед.

– Да разве Улька ее пропишет к себе?

– А то как же? Давно прописала. И завещание оформила на Файку. Я думал, не заживется ведьма после того в белом свете. Ан ничего, дышит, – удивлялся старик.

– Пока девка не выросла, Улька нужна. Погоди, что будет, когда окрепнет? Эта змеюка ведьму враз сживет со света, – говорил Жорка.

– Даже не здоровается, сука! – скрипел дед.

– А нужно это тебе? Меньше смотри в ту сторону, – отвернулся от окна Жорка.

– Ты, дурак, так и поверил, что не путается она ни с кем? На что голоногой выскакивает с избы? Чтоб кобелей приманить! Не иначе. А ведь ребенок! И в дом всякие прутся! Хворые да убогие. Сначала лечут, потом блудят. И все на глазах. Портят дите. Доколе терпеть такое можно? Что получится с девчонки? Такая же сучка, как и ее мать, – кашлял старик и однажды не выдержал, написал на невестку кляузу в милицию:

– Разве она родительница? Голая бегая вкруг дома. Девчонку чужие смотрят. Кобели! В избу один за другим всякие прутся. Мужики! С ими об чем разговор у незамужней? Нигде не работает. А у ребенка конфеты с рук не выходят! Понятно, за что и откуда? Пока дите в ум не вошло, пожалейте ее. Уберите от распутной матери! Лишите родительских прав вертихвостку. А дитю краше жить в приюте, чем с такой бесстыдницей! Примите срочные меры! – требовал старик.

А через два дня к Ульяне снова пожаловала милиция.

Фаина только сварила обед, собралась покормить проснувшуюся дочь. Ульяна лечила в комнате подростка. Его родители, тихо переговариваясь, сидели на кухне. Во дворе ожидала своей очереди пожилая пара, рядом с ними еще женщина сидела. На милицию никто не обратил внимания. Болезни не смотрят на погоны и звания. Может, и этих беда достала? Иначе, зачем тут появились? Вот только почему без очереди лезут, не спрося? Во, нахалы! – нахмурились ожидавшие.

– Ульяна! – громко позвал участковый, войдя в дом. К нему из кухни вышла Фаина. Приложила палец к губам, попросила не шуметь, подождать, пока бабуля освободится.

– Вы-то мне и нужны! Заявленье на вас поступило. Давайте разберемся! – оглядел бабу пристально. Тут Танюшка проснулась. Заплакала, позвала мать. Фаина извинилась, попросила участкового присесть, подождать немного, сама принялась кормить дочь и спросила:

– Что за заявленье? О чем хотите спросить?

Участковому неловко стало. Понял, как невпопад и не ко времени пришел сюда. Но…

Целый час говорил с Фаиной. Не только Уля, больные вступились за женщину. Ругали кляузника последними словами. Жалели Фаину, хвалили ее.

– На врачей нынче денег ни у кого не хватает. Ты глянь, почем их таблетки? За прием, осмотр, диагноз, за леченье, не только пенсии, зарплаты не хватает. Да хоть бы лечили! А то все деньги берут, а как болел человек, так хворым и уходит от них. Вот где грабители! Ими займитесь! Не иначе, как кто-то из них написал! – возмущались ожидавшие Ульяну. – Фаина доброму делу учится. Уже сама умеет лечить многое. Глянь, у моего мальца туберкулез убрали. За месяц, будто и не было его

никогда. А ведь в больнице два года таблетками и уколами мучили. Оглох мальчонка от них. Предлагали легкое удалить. А оно вылечилось! Без мук. И денег никто не требует с нас! А в больнице пока лежал, мы все деньги потратили, какие за дом матери выручили. Вот где шкуродеры!

– Не галдите! Тихо! Мешаете мне! – выглянула Ульяна из комнаты и снова спешно закрыла двери.

– Мне некогда думать о чепухе. Какие мужики? Кто их тут видел? Саша – не хахаль, он сосед! Мы со всеми в добрых отношениях, кроме вот этих, – указала на Жоркин дом.

– С ними конфликтуете? – спросил участковый.

– Нет! Даже не здороваемся! Как и вся улица! Их никто не признает. Нам же просто некогда, да и желанья нет общаться с ними.

– А ваш муж приходил? Просил разрешение пообщаться с дочкой? – глянул на Танюшку участковый.

– Нет у меня мужа. Мы разведены. Он отказался от дочки в день, когда она родилась. Зачем после всего приходить? Кто его сюда пустит?

– Понятно! А его отец тоже не подходил к вам?

– Никто не даст зайти старому козлу! – вышла из комнаты Ульяна и сказала родителям подростка, ожидавшим на кухне: – Сейчас рубаху наденет и выйдет. Все у Павлика хорошо. Теперь может в школу пойти, если захочет. Не пужайтесь более. Может с детьми играть. Есть с общей посуды.

– Уля! Спасибо тебе! – подошла мать мальчишки, повисла на шее бабки. Заплакала.

Участковый выскочил во двор и тут же свернул к Жоркиному дому. Мужик еще не вернулся с работы и только старик сидел у окна, наблюдал за всеми прохожими.

– Ну что, дед Данила, все сидишь на посту? Никак не дождешься смены караула? – усмехнулся участковый.

– Да чем мне нынче еще заняться? Скука одолела! На крыльце сидеть надоело. Лежать и то устал. Ночью плохо спится, все ворочаюсь. А и чем заняться, коль в руках и ногах сил нету.

– Ну, не наговаривай на себя! Вон какую жалобу написал на свою невестку! – рассмеялся участковый.

– Нету у меня невестки! Была потаскуха! Она ею и осталась! – забрызгал слюной дед.

– Насчет потаскухи полегче, дед! Проверка не подтвердила твое заявление. И знай нынче на всякий случай! Еще одна такая кляуза, и мы на тебя наложим штраф. Чтобы не отнимал у нас время впустую. А помимо того, за кляузы Фаина имеет право подать на тебя в суд за оскорбление и унижение чести и достоинства.

– Откуда у этой суки такое завелось? – удивился старик.

– Еще раз скажешь это слово о невестке, пеняй на себя! И знай о последствиях. Фаина может подать на тебя заявление в суд за оскорбление.

– Я не оскорбил! Сука – ее родное имя…

– Ну вот и доигрался! Быстро в машину! Хватит мне тебя уговаривать. Поночуешь в камере, может, поумнеешь. А коль нет, там и останешься! Тоже мне – судья и праведник! Живей на улицу! Там тебя карета заждалась! Мало рабочий день потерян впустую, сколько бензина сожгли! Вот вычтем из твоей пенсии половину за убытки милиции, враз писать разучишься, старый черт! – волок деда через двор к машине.

– Видать, и ты с ней переспал, раз вступаешься. Знамо дело! Грязь к грязи липнет. Я и про тебя начальству пропишу. Нехай знают, кого пригрели у себя! – спотыкался старик.

Участковый хотел его припугнуть, довести до калитки и там, отругав напоследок, отпустить деда. Но последнее высказывание и угроза Данила взбесили не на шутку. Открыв дверцу «оперативки», участковый впихнул в нее деда, вскочил сам и приказал водителю:

– Гони в отдел!

Подъехав к милиции, участковый кивнул на машину дежурным:

– Старика – в камеру!

Данилу волокли по ступеням даже не слушая его воплей, угроз и проклятий.

– Я вас самих сгною! Я покажу, как над стариками изгаляться! На самый верх напишу. С говном смешаю мерзавцев! Псы лягавые! Мусоряги! Людей от говна отличить не можете! – плевался, брыкался, пытался достать зубами руку сержанта. Но едва его затащили в коридор, кто-то, не выдержав стариковой брани, дал пинка и отпустил руки. Данил, кувыркаясь через голову, отлетел в дальний угол. Оттуда его подняли, зашвырнули в камеру – темную и сырую.

За всю свою долгую жизнь Данил никогда не, был в камерах, но слышал о них много всякого. Считал, что лишь закоренелых преступников бросают в них. И держат до самой смерти. Иных – стреляют, если годов набралось слишком много, других раскидывают по тюрьмам, зонам – если не совсем старые. Никогда не думал, что самому придется увидеть, стать узником и притом ни за что, ни про что. Ведь никого не убил, не ограбил. Даже пальцем не задел. А вот лежит на полу камеры – грязном, скользком. Откуда-то сверху на него мужики, похожие на чертей, смотрят. Хохочут не по-человечески и спрашивают:

– Эй, дед! Ты тут с какого хрена нарисовался? Иль родную бабку с соседской козой спутал по бухой впотьмах?

– Какую бабку с козой? Нет их у меня. И отродясь не водилось.

– А за что ты сюда влип?

– Ни за хрен собачий! – признался дед.

– Тогда хана тебе, старый! Коль ни за что – опетушат лягавые хором! Вывернут всего наизнанку. Был старик, останется только кучка! – скалились с нар мужики, хохоча над испуганной растерянностью Данила.

– Я ж ничего! Я только заявленье написал. Всю правду в ем выложил про невестку. А участковый, во змей! Не дозволял ее сукой назвать. Но коль она такая есть! Как еще величать? Курвища, одним словом!

– А сын твой живет с ней?

– Давно разошлись… Уж более года…

– За что ж ты бабу так полощешь? – обсели Данила вкруг. Тот расчувствовался, обрадовался вниманию. Давно его не слушало столько мужиков разом. И Данила оттаял, разоткровенничался, рассказал, как и за что приволок его сюда участковый.

– Так это, значит, ты на Михалева строчил? Навроде он пьет, с бабьем таскается! Проверку для него требовал! – сверлил деда взглядом одноглазый полуголый мужик, худой, как скелет, обросший, как обезьяна.

– Это ты про Андрея интересуешься? Ну, я писал! Всю правду! Ни слова брехни! – вздрогнул Данила, заметив, как побледнел одноглазый:

– Слушай, ты, старая плесень! Я слишком много видел в жизни подобных тебе. Они были моложе. Но старость – не оправданье подлости. Тебя даже убить, все равно что наградить. Скоро самого достанет судьба за всякую гадость. Пусть она взыщет за каждого сторицей! Когда, кроме смерти, не останется на земле ни одного попутчика, поймешь, чего ты стоил…

Одноглазый пальцем не прикоснулся к деду, а тому показалось, что его прилюдно нещадно отхлестали по щекам. Данила забился в угол. С ним никто не хотел разговаривать, даже здесь – в камере.

Поздним вечером его вызвали из камеры и, предупредив, что каждая ложная кляуза отразится на нем, выпустили из милиции.

Его никто не собирался отвозить домой, и дед шел пешком через весь город. Он вошел во двор, немало удивившись тому, что в доме не горел свет. Жорка безмятежно спал и вовсе не собирался искать отца. Сына не волновало, куда тот делся, почему его нет дома, и это больнее всего ударило по самолюбию Данила. Он включил настольную лампу, растолкал сына:

– Спишь, боров? А что со мной, тебя не чешет?

– Ну ты даешь? Чего мне психовать? Вернулся живой, здоровый! Да и что могло стрястись? Ложись спать! Мне спозаранок на работу! – повернулся Жорка на другой бок.

– Ты даже спросить ни о чем не хочешь? – кольнула обида старика.

– Завтра, – отозвался сын, всхрапнув.

«А ежли б я сдох? Он даже и не знал бы! – дрогнул подбородок от жалости к самому себе. – Ведь вот всю свою жизнь ему отдал, от горестей сберег, учил уму-разуму. И получил, – защипало глаза.

Данил спешно закурил. – Так кого ж я вырастил? Бревно бездушное. Валяется колодой. И все на том. Хотя я в милиции был, в самой камере. А ему наплевать. Может, даже обрадовался б, кабы я издох, – дрогнули плечи человека. – Зачем я на него тянулся? Растил, что цветок, у сердца. А получил крапиву! Да разве это сын? – тряслись руки. Данила выключил свет. Лег в постель, но уснуть не мог. В голову лезли самые мрачные мысли: – Покуда хожу, на своих ногах держусь. А Жорка отворотился! Ежли захвораю, вовсе – воды не даст. Может, с избы выкинет. Чтоб на глазах не мешался. Куда денусь? Ведь во всем свете никого! В дом престарелых сдаст. Сам тут станет барствовать хозяином! Ну, гад! – тер глаза кулаками, сгоняя мокроту. – Утра дождусь. Уж я все выложу в бесстыжие глаза!» – думал Данила, но на рассвете сон сморил, и старик не слышал, как ушел на работу сын.

Дед целый день наводил порядок в доме и во дворе. Подмел, вынес мусор. Протер пыль со столов и окон. Принес воды. И к возвращению сына вскипятил чай. Вчерашняя обида успела остыть. Она, уже не бурлила, не рвала душу. К тому ж, заглянув в сарай, увидел аккуратно сложенные доски, заготовленные для замены полов в доме. Давно говорил о том Жорка, да все не получалось. А тут – повезло. Привез, конечно, по потемкам, чтоб соседи не увидели. Пока разгружал да складывал, устал и время ушло. Оправдывал сына, утешал себя.