Текст книги "Любимые не умирают"
Автор книги: Эльмира Нетесова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
– Ну, пожалуйста, стерпись с нею.
Евдокия не смогла простить Катьке хамство.
– Ладно бы нагрубила путевая девка. Но эта... У нее в голове ни одной извилины, а туда же, скандалить вздумала скотина! Ну, я тебе устрою веселую жизнь, сама, бегом помчишься в свою деревуху,– окружила девку откровенным презреньем.
Может, Катька и ушла бы, будь у нее побольше ума и интеллекта. Но она, придерживаясь своей логики, решила держаться в городе до последнего, пока не родит. А уж потом, как Бог даст.
– В наше время девки гордость имели. Никогда не шли в дом парня без сватовства, свадьбы и росписи. Годами встречались, прежде чем согласие на замужество дать. А ты? Едва увидела Кольку и тут же отдалась!
– И не тут же, а через неделю! И не отдалась, а силой меня взял! Я не хотела...
– Если б не поддалась, ничего бы не случилось между вами. Сама его соблазнила,– не верила невестке Евдокия.
– Хорошо вам было выламываться. Ребят в деревне жило много. Ни тот, так другой сосватает. А теперь что? На три деревни один гармонист, да и тот хромой и старый. У него две жены померли. Самому уже за сорок лет поперло, а он в женихах ходит. И девки за ним гурьбой бегут. Какой-никакой, а мужчина. Другого, лучшего, просто нет. Вот и сиди на завалинке до самой старости. А кого дождешься? Оттого первому залетному, как подарку, рады. Проморгай, другая его окрутит. Уж такое невезучее наше время. Какая отказалась бы от сватовства и свадьбы с колокольцами, да не до них теперь! Девки, подружки мои, чуть ни отбили Николашку, стоило мне свой характер ему показать. А чем бы его взяли, да тоже подсунулись бы. И никто их не срамил бы. Уж чем за старого гармониста, лучше за Колю. А и он, если по совести, не красавец! Моя мамка увидела его и сказала, поезжай в город, глядишь, там и получше на твою долю человек найдется,– проговорилась Катька.
Увидев побелевшее, перекошенное лицо свекрови, поняла свою оплошку и схитрила:
– Только я Колю люблю и никто другой мне не нужен. Ребенка от него ношу. Как могу его лишить кровного отца? В нашей семье такого сроду не было. И Коля мне после Бога первый.
Евдокия, услышав это, облегченно вздохнула. А Катька спросила ее:
– А вас мужик сватал?
Катя, у нас с Андреем Ильичем все иначе получилось.
– Как у меня?
– Боже упаси! Я приехала в город и поступила в медтехникум, училась почти четыре года на фельдшера-акушера.
– Он вместе с вами учился?
– Мой муж учился в высшей школе милиции и не имел никакого отношения к медицине.
– А где ж вы его зацепили?
– Я не цепляла...
– Как отыскали его?
– Устроили новогодний бал. На него пригласили военных и милицейских курсантов, студентов институтов. Вот там я познакомилась со своим Андреем. Мы танцевали, веселились до утра. А потом он проводил до общежития и предложил вечером встретиться. Я согласилась.
– И вы сразу поженились?
– Катя, как можно? Мы не были столь вульгарны! Мы встречались три года. Дружили. А когда поняли, что наша дружба переросла в любовь, стали думать о совместном будущем.
Только думать? – вытаращилась Катька.
А как иначе? Порядочные люди так и поступают.
Три года встречаться, а потом думать, иль время вам девать некуда, иль мужик попался больной? Надо ж сколько терпел? – удивлялась искренне.
– Что терпел? – не поняла Евдокия.
– Знамо, что все ребята терпят,– ухмылялась Катька недвусмысленно.
– Пошлячка ты! – не сдержалась Петровна.
– А это что? – не поняла невестка.
– Грязная ты девка! Душонка твоя мерзкая!
– Не хуже вас! Пожили б теперь в деревне, не то запели б! Вы по три года дружили, а потом еще раздумывали. Не морозило вам задницы в зиму без дров, не скрипела изба в метель, а ведь на все мужские руки нужны. Да где их взять, коли в доме один мужчина и тот старик, без сил и здоровья. А чем мы ему поможем две бабы, мамка и я. Мамка уже вконец сорвалась. И грыжа наружу прет. Я не говорю о спине и ногах. Они давно в отказе. Вас бы на ее место, вот тогда поговорили б о мужиках и о нас, бабах. Не своим голосом взвыли б от такой жизни и закинули б парню голову глумить своими раздумьями. Заволокли б в избу и в ножки кланялись бы, чтоб взял вас в жены без промедлениев, без сватов и свадеб, лишь бы хорошим хозяином стал. Уж не до жиру, когда крыша прохудилась, прогнила и, того гляди, на головы рухнет. Всех насмерть позадавит. Я уж молчу про стены и полы, насквозь побитые грибком. Вот и мои ждали зятя умелого, трудягу. А где таких взять? Все девки о том мечтают. Но впустую, стареют на завалинках вместе с хатами. Кто кого переживет, неведомо. За себя я ничего не боюсь, а вот родителей очень жалко,– смахнула слезу Катя.
– У тебя брат есть. Почему старикам не поможет с домом?
– Васька сам семейный. Трое детей у него. Все маленькие. Ни один в школу не ходит. Сам на хозяйстве извелся вконец. Вовсе с ног валится. Самому бы кто помог. С картохой еле успел справиться. Под самый снег выкапывать закончил. Ведь теперь он на коровнике скотником работает.
– А почему не учился?
– Возможности не было. Отец работать послал.
– Тебя тоже в школу не пустили из-за этого?
– Я своим на свинарнике с пяти лет помогала.
– Знакомо! – кивнула Петровна.
– А расскажите, как замуж вышли? У вас все красивее было. Ни то, что теперь,– появилась грустинка в глазах. Давно уже Катька распрощалась с детством, а все еще любила сказки про любовь. Пусть чужую, далекую и давнюю, но все ж девичью, так и не появившуюся в своей судьбе. Лишь в сказках и во снах ее видели, но так и не поймали за хвост, как жар птицу. Не удержали в руках. Опалила она, кому сердце, кому душу, кому судьбу...
– Я у Андрея Ильича была первой и единственной любовью, одною на всю жизнь. Он никогда не изменял мне и не обращал внимания на других девушек и женщин.
– Откуда знаете? – недоверчиво фыркнула Катя.
– Это сразу видно, по отношению человека. Андрей был честным и порядочным.
– А как он вам про любовь сказал?
– Не сразу. Где-то на третьем году. Тогда и поцеловал впервые,– вспомнила Евдокия.
– Как долго мучил! – удивилась Катька.
– Почему мучил? Кого? – не поняла Петровна.
– Ну, столько встречаться и не знать, любит иль нет?
Чудачка! Я и без его слов все знала и видела. Что слова? Они пыль. Сказать можно все, что хочешь. А вот истинное чувство видно во всем. По глазам и поступкам, по отношению к себе. Он всегда приносил цветы на свиданье.
– Зачем они? Вот если б семечки принес, это дело! А цветы что? Какой с них прок?
– Катя, семечки я не поняла бы и никогда их не приняла б!
– Почему? А я люблю семечки!
– Послушал бы тебя Андрей, ужаснулся бы. Будто из пещеры выскочила!
– Зачем? Купил он цветы, пока вы гуляли, они завяли. Надо выкинуть их, выходит, деньги как в задницу сунул, неужель не жалко? Наверно, ваш муж из богатых был?
– В наше время все парни своим любимым цветы дарили. Иное считалось неприличным.
– А как он про любовь вам сказал?
– Это слишком личное! Но и теперь каждое слово помню. И поверила, что говорит правду, от самой души, от всего сердца,– улыбнулась Евдокия далеким, дорогим воспоминаниям вслед. Сколько лет прошло, но всякое слово и теперь живет в сердце лебединой песней.
– А вы любили его?
– Иначе не вышла бы замуж...
– А мне Коля ничего про любовь не говорил. Так и не знаю, как ко мне расположен.
– Тебе без разницы, как я понимаю, выбора все равно не имела. Кто подвернулся, тот и муж. Ну, а если еще и беременна, о чем говорить? О какой любви мечтать?
– А хочется! Все девки про любовь думают. Поют о ней, во снах всякое видят. Да только в жизни не каждой везет. В наших деревнях всяк мужик подарок небесный.
– Трудно вам, деревенским, теперь замуж выйти. Вовсе обезлюдили деревни,– посочувствовала Петровна.
– А ваш муж из деревни иль в городе родился? – полюбопытствовала Катя.
– Андрей из городских. Хотя дальняя его родня жила в колхозе, но он к ним не ездил и не навещал.
– Как же он вас, деревенскую, полюбил?
– Мы тогда иными были, ни то, что нынешние. Одевались и вели себя скромно. Резко отличались от городских. Мы не красились, не пили и не курили, не ругались, родителей и всех старших уважали. Потому нас охотнее брали замуж, особо военные. На нашем курсе почти все деревенские девчонки стали женами офицеров. Иные с мужьями уехали за границу и жили там много лет.
– Во везуха! – позавидовала Катька.
– Ни одна о своем выборе не пожалела.
– Еще бы! Офицеров схомутали! Это счастье! О таком только помечтать! – горели глаза девки.
– Смешная! Да при чем это? Муж, если его любишь, выше любого генерала, пусть он хоть дворником работает. Выходят замуж за человека, ни за должность.
– Ну, не скажите. Вот в деревне соседней, что Сусловкой прозывается, три девки в город учиться поехали, на курсы бухгалтеров. Закончили и на работу устроились. А через год все замуж повыскочили. Одна за начальника, другая за таксиста, а последняя за пожарника. Та, что за начальника, и нынче в деревню на машине приезжает, таксист тоже свою привозит, а третья только на Радуницу приходит пешком. И все обижается, что мужика дома почти не видит, его и средь ночи вызывают на работу. Ну разве это жизнь? Жена начальника тоже своего ругалa, мол, на совещаниях и собраниях допоздна сидит. И таксист не подарок, редкий кобель попался. Вот и полюби их козлов. Все они гады! Поначалу, может, говорят про любовь, да не только женам. Я тоже у своих просилась в город на курсы. Отец схватил за косу, выкинул в сарай, велел там порядок навести, а про город вспоминать не велел. Пообещал, если еще на курсы запрошусь, косу вырвет с корнем. Я больше и не просилась.
Евдокия оглядела Катьку повнимательнее. Прошло не больше недели, как та пришла в дом Петровны. А уже изменилась баба. Отмылась в ванной, успела отдохнуть и выспаться. Она не шаркала ногами, не сутулилась. Не выглядела загнанной лошадью, от нее уже не несло потом. Но дремучий интеллект Катьки раздражал. Евдокия лишь поначалу пыталась общаться с невесткой, а потом отошла от нее, замкнулась и отвернулась от бабы.
Невестку Петровна не просто невзлюбила, а и возненавидела, посчитав, что сын привел в дом недостойную, тупую, глупую бабу. И судачила о ней со своею соседкой Настей, на работе ругала Катьку, «пилила» Кольку. Не сдержалась она и при Ольге Никитичне, бранила Катьку последними словами за бесстыдство и доступность.
– Никогда Коля не женился бы, если б она не повисла на нем внаглую! Теперь вот сделала сына несчастным. Ведь вовсе не по любви сошлись, как две дворняги, под забором. Мне стыдно даже соседям показать такую невестку. На работу к своим знакомым никуда не смогла устроить ее.
– Ну, так она не осталась без дела, сама себе место нашла и получала неплохо. Там ее все любят. Чего Катьку поганите? Она – не хуже других, и ваш Колька вовсе не принц. Морда рябая, будто ее черт шилом брил, сам доходяга, ноги кривые и руки с жопы растут. По хозяйству нуль, ничего не умеет, только самогонку жрет и хвалится. Не-ет, это не мужик, какой только языком за столом чешет. Нам с отцом он не понравился, и Катю за него не хотели отдавать. Уж и не знаю, что она в нем нашла? А и нынче, дождусь с роддома, так и скажу ей, чтоб домой в деревню верталась, там она не лишняя. Чего девке здесь мучиться?
– Это она мучается? – рассмеялась Петровна.
– В ненужных и постылых любой цветок завянет...
– Ну уж если Катька цветок, что уж говорить о Коле? Алмаз – ни человек...
– Нашла алмаз! Его, коль на кучу уронят, не нагнутся поднять, лишь поглубже закопают,– поджала губы Никитична.
– Это на твою Катьку в деревне и старики не смотрели, брезговали! – распалилась Петровна.
К концу дня сватьи разругались вдрызг.
Евдокия, хлопнув дверью, ушла к соседке, а Никитична дотемна просидела на балконе, лила слезы, жалела дочь, ее корявую, незадачливую судьбу. Она в тот день решила никогда больше не приезжать сюда, к этой занозистой и гонористой городской родне. Но... Одно дело желание человека, другое– шутки судьбы...
Стоило Катьке с Димкой уехать в деревню, на городскую семью посыпались беды. Сначала сократили с работы Евдокию. Ее не взяли после роддома никуда. Весь город узнал о причине сокращения, и от женщины отвернулись многие друзья и знакомые. Петровна, привыкшая быть всегда в центре внимания, тяжело переживала презренье окружающих и решила переехать в деревню, в небольшой родительский дом, с большим сараем, баней и огородом. Там она решила забыть всех и все, кроме сына.
Она ждала, что Колька приедет к ней и поможет вжиться, наладить хозяйство, но сын не появлялся.
Евдокия, подождав с неделю, взялась за дело сама. С опозданием от других, но все же посадила огород, как могла укрепила повалившийся забор, сама стала наводить порядок в доме. Побелила потолки, оклеила стены обоями, покрасила окна, двери и полы. Даже печь побелила.
Уставала так, что засыпала одетой, без ужина, умыться не было сил. Зато когда повесила занавески, прибрала в доме, сама себя хвалила на все лады.
– Вот молодчина, трудяга, не опустила руки, гляди, как дом вылизала, дворец – не изба!
Но первый сильный дождь показал бабе, что рано порадовалась. Худая крыша не удержала воду, и с потолка не просто закапало, а полило. Вся работа Евдокии пошла насмарку. Пришлось покупать рубероид, потом привозить железо, просить деревенских мужиков о помощи. Крышу ей крыли двое стариков. Возились две недели. Оплату потребовали немалую, но деваться некуда, заплатила. Она слишком долго жила в городе, потому деревенские присматривались к Евдокии, никак не считали своей. А Петровна полола картошку, обмазала снаружи дом и сарай. Заменила гнилые доски на крыльце. Получилось коряво, их нужно было постругать. Но не умела и не знала Евдокия, как это делается. А сын не ехал. Она скучала по Кольке, плакала, ругала Катьку с Димкой. Ведь это они разлучили с сыном. Из-за них ей пришлось покинуть город, врала себе баба. Она поздно ложилась и рано вставала, но не могла успеть всюду. И как бы ни старалась, обветшавший дом выматывал Петровну до изнеможенья.
А она, ну словно насмех всем, еще и корову купила, сама пошла на покос, хотя много лет не брала в руки косу. Ох, и мучилась, на ладонях мозоли подушкой вздулись. Но Евдокия упрямо косила. А ближе к обеду крики услышала. Оглянулась, увидела, что по траве баба катается, кричит дурным голосом. Пришло ее время рожать. Дома своя бабка повитуха. А тут на покосе кто поможет? Муж со свекром стоят растерянные, испуганные. Многое мужики умеют, но только не роды принять. Думали, успеют управиться с сеном, а дитя поторопилось. У мужиков от страха души дрожат, баба диким голосом орет, надрывается. Вот тут и подоспела Евдокия. Велела мужикам перенести бабу ближе к копне, да воды почище принести, рубашки подстелила роженице, успокаивая ее, велела ровней дышать, говорила, когда надо тужиться.
– Не спеши, иначе порывов будет тьма. Тебе же хуже,– уговаривала роженицу и все смеялась:
– Сколько родов я приняла и не счесть, а вот так, на покосе, впервые! Видно, богатырем будет твой малыш,– отвлекала женщину разговором. Та слабо, вымучено улыбалась. Евдокия, щупая ее живот, поняла, что вот-вот родит баба. И только успела Петровна помыть руки, как женщина взвыла от боли. И меж ног появилась детская головенка.
– Вот теперь тужься! – приказала Евдокия. И вскоре приняла ребенка в руки.
– Девочку родила! Смотри, какая красавица! – прочистила рот, нос, заставила дышать, качнула в руках, ребенок закричал.
– Ну, теперь порядок! – перевязала пуповину. И запеленав девчушку в отцовскую рубашку, передала матери. А когда оглянулась, трава на ее участке была вся скошена.
– Ты, Петровна, ступай домой, мы с твоим сеном сами управимся, тут большого ума не нужно. Л тебя к нам нынче сам Господь послал! Спасибо, что не погребовала нами, деревенскими. Испугались мы дюже, что как помрет наша Анька? Она ж впервой родит. Сумела ты ей помочь. Великое тебе спасибо! – говорил свекор роженицы и предложил:
– Ты, коли что стребуется, скажи! Завсегда приду подмочь.
Слух о родах на покосе в тот же день облетел всю деревню. Уж чего только не прибавила людская молва. Наплела, будто девчонка задницей на свет лезла, а ее мать порвалась до пупка и, если б ни Петровна, померла бы баба...
Другие судачили, что Анька сама идти с покоса не могла, море крови потеряла при родах. А женщина, едва отлежавшись, вернулась домой вместе с дочкой.
Евдокия после того случая сразу стала своею. К ней с самого утра шли старики и старухи:
– Евдокия, ноги млеют, болят так, что глаза на лоб лезут. А и сидеть некогда, внуков полная изба, всех доглядеть надо!—жаловалась бабка.
Петровна натирала старухе ноги керосином и не велела ей ходить босиком по росной траве. Следом за нею старик приковылял, на больную спину жаловался.
– Пусть бабка хорошенько печку протопит. И, как останутся красные угли, открой дверцу печки и сядь спиной к теплу. Да посиди перед ним подольше. К утру про боль забудешь. Только на ночь теплее оденься. Лечение это старое, забытое, но самое верное и надежное.
Дед на следующей неделе крыльцо Петровны привел в порядок. Всю неделю у печки грелся. Про боль в спине забыл.
Когда-то Евдокия работала фельдшером. Пришлось вспомнить, а куда деваться, если на три деревни ни врача, ни медпункта. А ехать в город далеко и накладно, не каждый сможет себе позволить. Отказать людям в помощи не могла. Тут ее саму многие старики еще девчонкой помнили.
Вот так и сосед Федя вечером нагрянул. Живот разболелся, да так, что из дома не выйти. А работы невпроворот.
Заварила для него ложку семян конского щавеля, залила их стаканом кипятка, через десяток минут выпил, а через полчаса о боли забыл. Так тех семян осенью целую сумку набрал.
Зато деревенского конюха в шею вытолкала и не велела больше приходить. Тот, забыв о жене, решил поозоровать с городскою бабой, узнать, чем она отличается от деревенских? Ну и получил мужик. С опухшей мордой две недели ходил. А деревенские все расспрашивали, какая кобыла лягнула его ненароком в самую рожу? Конюх не знал, куда глаза девать. Своя баба от постели каталкой гнала. Все грозилась еще снизу его изувечить. А деревенские обещали ей помочь и придержать, если конюх лягаться будет. С ним никто не решался меряться силой, здоровый был мужик. Но женщина одолела.
С того дня Евдокию в деревне прозвали крутой. Никто из мужиков трех деревень даже мысли не допускал о вольностях с Евдокией. Знали, любого в бараний рог свернет. А уж если опозорит, то нигде не появись, засмеют люди и годами озорством упрекать станут.
– Эту бабу силой не возьмешь. Она, ровно кобыла, любого из седла вышвырнет. Да так, что без всего мужичьего оставит и скажет, будто таким народился! Глянь, какая она ядреная, не то, что наши бабы. В городе живя не переломилась,– говорили меж собой мужики, опасливо косясь на Евдокию. Она проходила мимо них, не видя никого.
По-человечески жалела только соседа Федора, Зналa, что он недавно похоронил жену и теперь едва успевает справляться с хозяйством. Его дети уехали в город и не приезжают к отцу.
– Как и мой блудный, на первой сучке попался. Вот тебе и сын! Растила, берегла, а он забыл меня! – смахивает слезу.
Горько бабе осознавать такое. Ведь вот всю жизнь только о сыне заботилась, а когда пришла старость, Колька ее забыл.
Евдокия уже привела в порядок дом. Где сама, где люди помогали. Теперь вот Федор выискался. Совсем все наладил и привел в порядок.
– Хоть бы Колька приехал, глянул бы,– думает Петровна и слышит шаги по двору.
– Не иначе как Федька. Проголодался, надо покормить,– оглядывается на дверь и не верит глазам: Колька приехал. Даже не предупредил, как сугроб на голову! – заметалась Евдокия.
Петровна зашлась вокруг сына. Заставив умыться, усадила за стол, кормила молодой картошкой, огурцами, помидорами, яичницей и сметаной, приказывала пить молоко. Колька едва успевал глотать, а Евдокия все расспрашивала, как ему бедному и слабому живется в городе без нее?
– Я тебе денежку привез. Теперь в двух местах работаю дежурным электриком. Одна зарплата твоя, другая Оглобле с Димкой. Живу, как и раньше, без изменений. Одно хреново, Оглобля, мать ее в качель, выпивать стала. То у них чей-то день рожденья, то премию обмыли. Короче, бухая приходила, еле на мослах держалась. Я предупредил, что пошлю ее к алкашкам лечиться. А она знаешь, что базлала:
– Я дома не дебоширю, потому не возьмут никуда. Никому не мешаю жить. Не то, что ты, козел! Я ей по соплям врезал, она на лестничную площадку вырулила, там развонялась, что ее, кормящую мать лупят. Ну, затолкал домой, еще по рылу съездил, она давай грозить, что с балкона сиганет. Я на радостях дверь балконную открыл настежь и говорю ей, давай, прыгай. А она на Димку указала, мол, одного его жаль. Сколько ни просил, так и не сиганула,– вздохнул Колька.
– Дурак ты, сынок! А ведь и впрямь, что станешь делать с Димкой? Сам его не сумеешь поднять, я его не возьму.
– К его родне отвез бы. К теще. Ей больше делать не хрен, как с засранцами возиться. Зато у самого руки были бы развязаны.
– А не жаль? Ведь он наш! Я Катьку не терплю, а внук, может, человеком будет.
– Если я доживу до того. Эта стерва с каждым днем хуже становится. Дура языкатая! Раньше хоть молчала, теперь брешется со мной.
– Подожди, дай Димке подрасти, пусть он на ноги встанет. С нею мы разделаемся. Но не колоти. Сам знаешь, что она устроить может. Терпи, другого выхода нет.
– Тут еще Никитична возникла, сыну сметаны и творога привезла. Мальчонке еще нельзя такое есть. А Катька уже напихала его. Ночью, понятное дело, понос начался. До утра орал как резаный. Никому спать не дал. Эти две клушки с ног валятся. И меня достал до печенок. Ну, я к тебе смотался, я они пусть как хотят с Димкой кувыркаются, чую, он и сегодня им спать не даст.
– Колька! Загубят они малыша, две кикиморы!
– А что я могу сделать? Ты его не возьмешь.
– Я взяла бы, но без Катьки,– ответила Петровна, подумав.
Нет, Димку она не отдаст. Это верняк. Его она любит. Даже я к нему привыкать стал, но без творога со сметаной! И принесли же черти эту Никитичну!
А зачем она приехала?
Внука и Катьку навестить.
– Сбрехала, что-то другое у нее на уме, при тебе не сказала. Хитрая баба, эта Ольга! Не верю ни одному ее слову. Смотри, чтоб какую подлянку не подложила.
– А что она сможет, колода деревенская.
– Ты не знаешь, а я о ней все выведала. Их деревня рядом, наши люди друг друга знают и рассказали кое-что о той семье. Никитична не всегда на свинарнике работала, а и в сельсовете, даже депутаткой была. Не просто знает много, у нее большие связи, знакомые есть, какие и сегодня при хороших должностях. Сам понимаешь, это теперь немало. Вон председатель сколько раз хотел их из свинарника сковырнуть, а не получилось. Самому чуть поджопника не дали. А Федотовых оставили. Они никого не берут к себе в помощники, хоть многие просятся. Сами управляются всюду.
– Ну, а нам то что? – не понял Колька.
– Смешной ты у меня. Говорю, а ты как глухой. Федотовы только прикидываются бедными. На самом деле они очень богатые люди. Первыми подали заявку на машину. И ни какую-нибудь – «Волгу» хотят купить. А знаешь, они и зятя себе купят. Ни тебя, другого!
– Мать, ты что несешь? Как можно купить зятя? Это ж ни хряк, ни жеребец! – расхохотался Колька и продолжил смеясь:
– Хотя на Катьку и эти не посмотрят...
– Ты выслушай! Я поначалу тоже не верила и смеялась. Потом убедилась. Теперь богатые родители деревенской девки уже не ждут, пока к их перестарке жених приедет, сами идут парня сватать, вот так, голубчик. Присмотрят парня, спокойного, грамотного, умного, трудягу, непьющего и говорят с ним, девку свою предлагают. Конечно, с деньгами, приданым. И, знаешь, уже дочка заведующего молочной фермы вышла замуж в город. Скажу тебе, что ее родня бедней Федотовых. О том все знают. И хотя твоя Катька играет в дуру, она не так проста, как кажется.
– Ну, а мне что до этого? Я ни на деньги позарился, а потому что забеременела колода.
– Да не о том говорю. Ей мать еще в деревне сказала, мол, покуда поживи и оглядись в городе, может, получше человек сыщется.
– Это счастье не для Оглобли! За нее хоть всю землю в придачу, никто не глянет на дуру. От нее голодный медведь со страху сбежит. Роды вконец испортили. Ты знаешь, когда она переодевается или в ванной моется, я на балкон выскакиваю, чтобы импотентом не остаться. А ты говоришь, что ей другого мужика купят. Пусть ее старики всякий день свечки в церкви ставят, что я пока с ней мучаюсь. Ведь где им взять лучше? Имею специальность, работаю, деньги ей даю и даже дома иногда помогаю. Сам из себя красавец! Стройный, сероглазый, кудрявый, где еще волосы остались. Морда не красная, как у других, рост хороший, воспитание и манеры хоть куда, если меня не доставать до прямой кишки и не дергать за геморрой. Я же сущий лапушка, котенок, только не дергай за усы. Я с кем хочешь уживусь, если мои когти не станут откусывать зубами. Я не терплю, когда меня обзывают козлом и грозят ментовкой, поневоле начинаю кусаться и царапаться. А во всем остальном я просто бархатный, хоть на руках носи, я не против. Ты же знаешь меня! Пусть попробуют эти Федотовы сыскать лучше! Меня и теперь все городские путанки любят. Не пойму, чем Оглобле не угодил? – улыбался Колька.
– Ты вяжешься с дешевками?
– А по-твоему Оглобля лучше? Поверь, ты ошибаешься,– вырвал из руки матери покрасневшее ухо. И добавил:
– Если б не они, я перестал бы быть мужчиной. Сама понимаешь, хрен деньгами не поднять. Он на них не реагирует. Ему натуру подай, да ни какую-то Оглоблю, а секс-бомбу или фотомодель.
– Пошляк ты, Колька! – возмутилась Евдокия искренне.
– Мамка, ни я, ты отстала, застряла в своей пещерной молодости, в роддоме среди пузатых баб! А ты выйди на улицу, оглядись по сторонам, может, тогда поймешь, о чем тебе говорю!
– Послушай, если Федотовы пристроют Катьку в другую семью, ты не увидишь своего Димку
– Смотри, напугала! Да если по-честному, мы от этого только выиграем с тобой. Ты сможешь вернуться в город. А детей я, сколько скажешь, столько сделаю. За мною не застопорится, даю слово! Если ей сыщут другого, пусть проваливает! Хотя, а чем я хуже? Ну и ладно, буду в холостяках!
– Колька! Кончай пить! Ты ни с одной не уживешься! – взяла из рук сына стакан вина. И буркнула сердито:
– На сегодня хватит! Иди спать!
– Нет, я домой поеду, мне завтра утром на работу! С этим шутить нельзя.
– Как доберешься, ты ж еле держишься на ногах.
– Автобусу едино, пьяного иль трезвого везти, через час буду в городе. А ты не беспокойся,– потрепал мать по плечу. Через полчаса сын и впрямь уехал.
– Даже не спросил, как я здесь, не помог, на дом не глянул, не порадовался. Нет, не получится из него хозяин,– загрустила Петровна, глядя в сгущающиеся сумерки.
Она переживала за Кольку и обижалась на него. В последнее время тот заметно изменился, огрубел даже по отношению к ней, своей матери, и Евдокия в этом винила Катьку.
– Это она испортила сына, сделала из моего мальчишки циника и хама. Он раньше даже шепотом не говорил о дешевках, а теперь хвалится вслух связями с проститутками, а меня называет пещерной, отсталой. Я перестаю узнавать сына. То он дрожит за Димку, а теперь согласен расстаться с ним. Может, потому что выпивает? А как иначе, если жена бухает. Вот и квасят на пару. Остановить их некому. К чему они придут? – пригорюнилась Петровна. И, нащупав в кармане вместо платочка деньги, вспомнила, что их ей привез Колька. А она и забыла о том. Вспомнила, что ничего не дала сыну с собой в город, и нехорошо стало на душе. Ведь там ребенок, какой ни на есть, ее внук, и она, какая бабка, если забыла о Димке.
– Дусь, слышь, я коров пригнал. Обе в сарае стоят. Пойди подои! Ревут в голос!—услышала Федора, тот неслышно вошел в дом, разулся и, подойдя к Петровне, спросил, обняв бабу за плечи:
– Чего горюешь, голубушка моя?
– Сын приезжал. Побыл пару часов и уехал. Вот денег привез, а я ничего с собой не дала. Забыла совсем, а ведь там внук...
– Не переживай, Дуся. Я на неделе поеду в город и завезу Кольке все, что соберешь. Скажу, что ты послала. Не кручинься, ласточка моя. Расскажи, как там у него?
– Без изменений. Одно тяжко, пьяный поехал. Пять стаканов вина выпил! Шатало его из стороны в сторону. А он еще налил.
– Дусь, это вино слабое. Сколько ни пей, хмель не больше часа держится. Один раз за угол сбегает и снова трезвый. Такое свойство у этого вина. Оно никому не навредит. Его и старикам, и детям дают для аппетита. Оно не вредно никому. Это не самогон.
– Федя, Колька и самогона нажрался бы до визга! Потерял контроль над собой, не стало страха. А все оттого, что невестка начала выпивать. Сам Колька сказал.
– Дусь, тебе с этим не сладить. Мордобой не поможет, брань – пустое дело. Ты же помнишь, как я со своим старшим зятем воевал? – спросил прищурясь.
– Откуда мне знать, в городе жила!
– Ну так вот, Яшка женился на моей Татьяне. А мы с женой супротив были. Так, не спросившись, окрутились сами. А через полгода дочка реветь стала. Когда спросил, созналась, что выпивает и с кулаками лезет. Она уже беременная ходила. Вот я его и приловил за жабры прямо в сарае, в свинячьем катухе. Не только вломил по шее, всего в говне извалял. Пообещался на вилы посадить, коль дочку пальцем тронет. Ну и что? Только вернулись в город, Яшка Таньку тут же измордовал. Да так, что у ней выкидыш случился. Ночью скорая забрала,– вытер пот со лба.
– Ничего себе! – округлились глаза Петровны, лицо побледнело.
– С неделю лежала в реанимации. Нам врачи позвонили. Не надеялись, что выживет. Мы тут же в город прискочили вместе с женой. Узнали, что Танюха дышит, за ней уход хороший и возникли к Яшке. Тот до одури бухой. Я его в ванну, в чем он был, в том и сунул. Всех друзей повыгонял, а самого ремнем порол до самой ночи, пока одежа на нем в куски не разлетелась. Сам, что кусок мяса стал, весь в кровище. И верно, мог насмерть забить, если б не соседи вместе с милицией. Они двери высадили и меня от Яшки оттащили. Когда узнали, за что зятю вломил, поняли и не стали забирать в ментовку. А и я упредил, коль Танька не выживет, и на ментов в суд подам, почему ее, беременную, у душегуба не отняли?
