Текст книги "Любимые не умирают"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

  –   Подвинься,– услышала в кромешной темноте голос Кольки.

   –  Уйди! Отстань,– пыталась выпихнуть мужика, но не тут-то было.

   Катька озверела и поцарапала все лицо, спину, плечи. Ругала по-черному. Колька будто не слышал. Лишь уходя из Катькиной постели, бросил злое:

   –  А все ж ссучилась! Завела хахаля! Это точно! Помни! Увижу с ним, размажу обоих.

  –   Чего ж вторую свою бабу не размазал, она тебе открыто рога ставила! Даже ее хахалей знал. Иль боялся, что ее братья самому яйцы с головой скрутят?

   –  Оглобля! Не заводи! Напорешься, выть до утра будешь. Лучше заглохни!

   –  Чего рот затыкаешь? Она по тебе не воет. Пошла срать, забыла, как тебя звать!

   –  Ну, Оглобля! Достала! – вернулся к койке.

   Катька потребовала:

   –  Отдай мамкины деньги. Все равно тебе впрок не пойдут.

  –   Размечталась! Да ни за что в жизни не отдам! – орал Колька, и на следующий день пошел за вазой.

   Катька не пошла к Александру, тот предупредил, что у него сегодня деловая встреча, и баба сразу с работы вернулась домой. Колька сидел на кухне. Лицо серое, злое, пил водку прямо из горла бутылки.

   –  Опять квасишь?! – схватила бутылку, но Колька успел вырвать и прохрипел:

   –  Накаркала, курва! В такой расход ввела! Чтоб ты сама на дороге расшибла свою репу, Оглобля подлая!—обнял бутылку, и Катька увидела, что у Кольки дрожит подбородок.

   –  Что случилось? – испугалась Катька.

   –  Что, что? Урон понесли, да еще какой!

  –   Скажи толком! – тормошила мужика.

   –  Купил я вазу. Отвалил за нее сказочные «бабки», а стал выходить из автобуса, какая-то блядь бросила на подножку шкурку от банана. Я не приметил, наступил на нее, поскользнулся, хряпнулся башкой о ту ступеньку, ваза из рук вылетела и разбилась в мелкие осколки. Я там от горя чуть не сдох. Враз вспомнил, как ты вчера кудахтала, что не пойдут мне впрок те деньги. Так оно и случилось. Будто вышвырнул их. В глазах до сих пор темно. Лучше б сдох, чем пережить такое.

  –   Жили мы без китаезы и дальше проживем. Нашел о чем печалиться! Деньги дело приходящее. Нынче нету их, а завтра будут. Перестань травить себя по пустякам.

   –  Дура ты, Оглобля! Мы вдвоем с тобой той вазы не стоим. Это ж музейная коллекция, живая культура Китая!

  –   А мне плевать! Я своими чугунками и кастрюльками довольна. Из них мои прадеды ели и не дрожали. Разбился гладыш, новый сделают. Чего над ним выть? Люди помирают, а ты над сраным кувшином воешь! Забудь, выкинь из головы. Не было его у нас и не надо! Живи проще, не надрывайся над барахлом. Уйдем на тот свет с пустыми руками.

  –   Сыну осталось бы на память.

   –  А ему надо? Мальчишку к технике тянет, ты ж ему всякое говно навязываешь. Не засоряй квартиру хламом, не бери ненужные безделушки!

   –  Оглобля! Ты дремучая, непроходимая тундра! Ты чукотская полночь, что несешь, глумная? Словно не в городе живешь, а из пещеры вывалилась. Хотя потому и счастлива, что безнадежно глупа...

   В глубине души Колька был благодарен жене за то, что она не упрекнула и не поругала его за потраченные деньги и разбитую вазу. Этого мужик опасался больше всего. А Катька даже успокаивала и утешала. Случись самой бабе влететь в такую ситуацию, он не дал бы ей жизни, утопил бы в упреках. Колька это отлично понимал.

   Катька не ругала не потому, что и не видела вазу, она не признавала в доме лишних, ненужных вещей, какие не служат семье в каждом дне, стоят или висят без дела. Она не признавала картин, какие мужик покупал и вешал на стенах. Катька на них не обращала внимания и никогда не любовалась. Увидев очередную, купленную мужем, ворчала недовольно:

  –   Опять приволок пылесборник, сам протирай это говно! На что они сдались, только деньги зря извел, придурок!

  Не понимала баба и приобретения книг. Когда Колька вечером ложился на диван почитать, Катька брюзжала:

   –  Все дурью маешься! На хрена тебе чужие Любови и заморочки, своих забот полная задница! Кому интересно в чужом белье ковыряться или знать, как жили люди раньше? Вот попробовали б они продышать наше! Давно бы загнулись!

  –   Оглобля! Чего тебе надо?

  –   Сходи за хлебом!

   Колька нехотя поднимался. А Катька ворчала:

  –   Лучше б дачу купил бы, свою. Глядишь, делом занялся бы после работы, не отлеживал бы бока,

как кот!

   –  Тебе все мало? Моя мать с деревни тащит, из своей мешками прешь. Куда еще дачу? Хоть бы раз съездила к моей мамке, помогла бы ей на огороде! Так дубиной не загнать. А легко ли старушке в одни руки справляться? Поимела б совесть!

   –  Заткнись, деловой! А кто моей матери поможет? Или оттуда не везем? Хоть бы раз взял в руки косу или лопату! Не дождешься от тебя проку. Всюду я! Но ведь тоже не двужильная! И дома, и на работе, и в деревне успевай, еще и к свекрухе гонишь, черт сопатый! А сам чего валяешься на диване, как катях? Вскакивай на мослы, хоть раз помоги в доме прибраться!

   Колька нехотя начинал пылесосить. Катька протирала пыль, открыла окно, чтобы проветрить комнату, приметила в доме напротив балкон, сплошь увитый плющом. Колька им всегда любовался и хвалил людей, мол, сумели ж в квартире обустроиться, создали красоту, прохладу, и пыль в квартиру не попадает, оседает на зелени.

   –  Не только у них, у Сашки тоже зеленый балкон. Он тоже любит посидеть там в потемках, отдохнуть, подышать на ночь свежим воздухом. Говорит, что для здоровья полезно. Все хотят пожить подольше, да получше. Вот и Сашка тоже фрукт с перцем. Уже сколько с ним встречаемся, а ни разу не предложился в мужики насовсем. Не сказал, чтоб перешла к нему, и жили бы семьей. То ли он боится чего, а может, мне не доверяет. Говорит останься, но только на ночь. Ключ от квартиры предлагал. Но тоже не как хозяйке, а домработнице. На ночь я ему подхожу, но не больше,– задумалась баба. Ей стало обидно, что и Колька, и Сашка лишь пользуют ее, но ни один не любит.

   У Катьки даже слеза выкатилась непрошено. Как ей в жизни не повезло! Ведь вот жил в деревне мальчишка – Ванька Щербаченко. В одном классе с Катькой учился. Эдакий вихрастый, визгливый малец, ростом с локоть, сам из себя корявый. Ничего завидного не было в нем. Катьке до плеча головой не доставал. А туда же! Записку подбросил и предложил, мол, давай дружить и встречаться, ты мне нравишься.

   Обиделась на него девчонка. Экий шибздик! Что делать с ним? Чтоб поцеловать Ваньку, надо бы на руки взять. Разве на такое согласишься? К тому ж на него ни одна девка не оглядывалась и всерьез не воспринимала. Катька даже побила Ваню за дерзкую записку. Посчитала ее обидной для себя. Щербаченко тут же отстал от девки. Вскоре уехал в город продолжать учебу. Как потом услышала Катька, Ваньку даже в армию не взяли из-за «бараньего» веса, всего тридцать два килограмма. Ох, и плакал пацан от этой незадачи! А потом исчез куда-то. И целых восемь лет о нем ничего слышно не было. Молчали о Ванюшке сестра и братья, отец и мать, не говорили, где он и что с ним. Так-то и забыли о человеке.

   А тут приехала Катька в деревню с сыном, вечером мать вернулась с огорода и, выглянув в окно, сказала улыбчиво:

   –  А к тебе гости пожаловали! Встречай!

   Баба глянула на вошедшего человека и не узнала.

   Из коридора в дом шагнул двухметровый мужчина в форме морского офицера. Худощавый, плечистый, подтянутый, он выглядел так, словно его украли с портрета. Уж никак не вписывался он в деревенского обывателя. А человек улыбался, сверкая белозубой улыбкой, смотрел на Катьку свысока:

  –   Что не узнаешь меня?

   –  Я и не знаю вас! – ответила растерянно.

   –  Вот девичья память худая, и вправду сродни решету. Ну, а Ивана Щербаченко, может, припомнишь:

   –  Катька! Давай с тобой дружить по взрослому! Приходи на свиданье к реке, в ракитнике буду ждать тебя,– напомнил свою записку, ставшую первой и последней в их так и не расцветшей любви.

  –   Ваня?! – изумленно встала Катька, подошла к человеку, тот приподнял, поцеловал бабу, рассмеявшись:

   –  Помнишь, как боялась, что меня на руки нужно брать, чтоб поцеловать! Теперь сама мне по пояс...

   Катька слушала Ивана, затаив дыхание, узнала, что теперь он капитан дальнего плавания, работает на Дальнем Востоке. Ходил в Японию и Китай, бывал в Канаде, Индии и во Вьетнаме. Много видел интересного. Имеет семью. У него в Москве семья, жена и двое сыновей. Он счастлив. Единственная проблема, это недостаток времени. За все годы впервые вырвался к родителям и то лишь на неделю. А там снова вернется на судно и опять в океан. На этот раз в Австралию...

   Иван рассказал много интересного. Катька слушала его, разинув рот, откровенно любовалась человеком, какого когда-то в детстве сама отвергла, а он, возможно и не желая того, жестоко ей отомстил.

   Ваня не хвалился. Он рассказал, что редко бывает дома, мало видит семью. Что жена постоянно сетует на разлуки, ожидания и всегда боится за него. Показал фотографии своих сыновей, так похожих на Ванькино детство.

   У бабы сердце заломило от досады. Кем-то будут они? Не проглядит ли и этих такая же дура, как она?

   Расстались уже поздно, когда кукушка в часах прокричала полночь. А Катьке все не хотелось отпускать бывшего одноклассника. Они расстались навсегда. Баба понимала, что Ваня больше никогда не придет к ней. Он наказал за прошлую глупость и увидел в глазах Катьки жгучее сожаление, оно осталось с нею до конца жизни, и человек, пощадив бабу, не стал больше напоминать ей о себе. Она сама себя наказала сильнее невысказанных упреков. И детская глупость следовала наказанием за бабой через всю жизнь.

   Катька любила и ненавидела, смеялась и плакала, зная, что другие живут даже хуже чем она и терпят, потому что нет другого выхода.

  Она часто спрашивала себя, любит ли Кольку? Если нет, зачем мучается с ним столько лет? Ведь и вспомнить нечего. Ни доброго слова, ни заботы, ни ласки от него не видела и не знала. Изводил он ее придирками и ссорами. Зачем же держаться за него? Сын? Но и Димка уже не малыш, все понимает. И смотрит на них с сочувствием и насмешкой.

   Катька так и не знала, как он в душе воспринимает ее и Кольку. Димка в последнее время совсем замкнулся и ни с кем в семье не откровенничал.

  Оно и не удивительно, здесь каждый жил сам по себе, держа свою душу в ракушке и не пуская, но открывая ее никому.

  Боясь насмешек и непонимания, поодиночке переживали невзгоды и радости. Вот так и Катька поняла, что с Колькой нельзя поделиться ничем. Рассказала мужику о сотруднице из бухгалтерии, что та сделала аборт от любовника, а муж, узнав о том от Кольки, круто измесил бабу. Колька так и вылепил той бабе, когда она позвонила, что он ей свернул бы рыло на спину, чтоб сама себя в жопу целовала, не дал бы ей возможность жить под одной крышей с ним. Та женщина, хоть годы прошли, не здоровается с Катькой и ославила как сплетницу, болтунью.

  Сын вообще не интересовался жизнью матери вне дома. И только о деревне, о бабке, о двоюродных братьях слушал с удовольствием. Их он любил.

   –  Кем хочешь стать, когда вырастешь? – спрашивала Димку, тот отвечал уклончиво, неопределенно:

   –  Еще есть время, я подумаю. Спешить не хочу, чтобы потом не пожалеть...

  –   Учиться будешь? В институте?

  –   Не торопи,– обрывал хмуро.

   Катька только с Сашкой была естественной, не врала, не притворялась и не прикидывалась. В глаза называла вторым мужем и единственным любовником, лучшим хахалем и другом. Но понимала, что на серьезные отношения с Александром Степановичем рассчитывать не стоит. Она сама вызвала его на откровенность и спросила под утро в постели:

   –  Сашок! Разве тебе не надоело вот так встречаться со мной?

   –  Почему, что не устраивает саму? – удивился человек.

   –  Надоело таиться! Ведь могли б семьей жить, открыто, законно, никого не боясь. Ведь ни первый год встречаемся. Или я чем-то не устраиваю? – спросила насмелившись.

   –  Я не хочу врать тебе. И если не устраивают наши встречи, ты свободна. Я не буду настаивать ни на чем. И не думаю вырывать из семьи, где помимо мужа есть сын, ему я никогда не смогу заменить отца, а значит, сделаю несчастными вас троих. Я никогда не пожелаю себе участи отчима. Это не дин меня. Нам с тобой хорошо, но только вдвоем. Давай на том остановимся. Когда-нибудь поймешь меня и будешь благодарна за сказанное. Я не могу и не имею права врать тебе и себе. Не став отцом своему сыну, не смогу признать и полюбить чужого. Димка не малыш, и станет считать меня подлецом. Как и я на его месте воспринял бы отчима при живом отце. Иного отношения к себе не ожидаю...

   Катька сразу сникла, все поняла и больше никогда не спрашивала Александра Степановича, как он представляет себе их будущее?

   Баба уяснила, что для этого человека она лишь развлекашка, временная, несерьезная связь, подружка на ночь.

   Постепенно их встречи становились более редкими. Куда там каждый день, не всякую неделю виделись.

  Сашка нашел себе молодую домработницу, какая убирала у него раз в неделю, да и то во время отсутствия хозяина. Она была из деревенской, очень далекой родни, училась в университете, жила в общежитии. Ключи от квартиры она брала у соседей, а убравшись, им и возвращала, забрав со стола деньги за работу. Они почти не виделись. Это устраивало обоих. Катька получала плату за свое и в глубине души лелеяла мечту, что когда Димка станет взрослым, самостоятельным человеком, она сможет уйти к Александру навсегда.

   Колька уже был убежден, что жена давно имеет любовника. Во сне много раз называла его имя. И Колька, сбив кулаки, охрипнув от мата и угроз, постепенно смирился и стал называть хахаля дублером. Подначивал Катьку, советуя той повысить таксу. Мужика радовало, что жена не афиширует свои отношения с любовником, скрывает их от всех и не позорит мужа наглядно.

  Кто он? Катька ничего не рассказывала о нем Кольке. И человек понемногу смирился, не допекал жену вопросами, видя, что ее связь с хахалем постепенно угасает.

   Баба теперь вовремя приходила с работы и, управившись по дому, садилась вместе с Колькой на диван посмотреть передачи по телевидению.

   Вот так и в этот вечер включили. Решили посмотреть блок городских новостей и вдруг после нескольких фраз ведущего на экране появился портрет в траурной рамке:

  –   Погиб в автомобильной аварии,– прозвучал голос за кадром...

   Катька смотрела на экран, не веря своим глазам. С портрета смотрело на нее такое знакомое, улыбчивое лицо.

  –   Саша! Сашок! Сашенька! – подскочила к телевизору, упала на колени, закричала, заплакала горько, во весь голос.

   А диктор уже говорил совсем о другом.

   –  Слышь, Оглобля! Поимей стыд! Сын дома. Что о тебе подумает? А и я покуда законный муж. Живой, как никак! А ну, угомонись! – сдернул с колен и сказал сипло:

   –  Накрылся дублер! Теперь ты без хахаля осталась! Зато я вот он! Пусть без галстука, не начальник, а живой и веселый! Так кому из нас повезло? Пошли помянем твоего лопуха! – привел Катьку на кухню. Он сам налил ей полный стакан первача, какой привезла Ольга Никитична из деревни.

   Баба выпила как воду и, ничего не почувствовав, не закусив, налила еще. Выпила до дна, не морщась, потянулась к банке, но Колька остановил:

     Закуси, Оглобля! Иначе с катушек свалишь. Доза серьезная, а первач отменный. До утра не пропердишься. А как на работе появишься? – останавливал бабу, но та вырвала банку, стала пить из горла.

  –   Катька! Тормозни! Сгоришь, дура! – вырвал банку у бабы:

  –   На поминках не надираются до визга! Покойник обидится. Остановись!

  Баба смотрела на Кольку обезумевшими от горя тазами. Ведь вот в последнюю встречу сказал, словно предчувствовал:

  –   А знаешь, Катюша, у каждого в этой жизни своя любовь и радость. У тебя – твой сын! А у меня– ты! И это до гроба, навсегда. Всякий из нас своим счастьем живет. Спасибо, что ты у меня была...

  Катька пьет, пытаясь заглушить внутреннюю боль и рыдания, рвущиеся из самого сердца. По лицу то пи слезы или самогон бежит, кто поймет? Дрожит все тело, плачет душа, трясутся руки и ноги, опустела жизнь.

  Ей больше никто не скажет:

  –   Катюша! Как хорошо, что ты пришла. Я так соскучился, совсем заждался! Проходи моя радость, солнышко мое...

  Вместо этого услышала над ухом:

  –   Димка! Помоги Оглоблю на койку отнести! Ужралась, как свинья, до усеру!

   Утром она проснулась от головной боли. Все тело, словно ватное, отказывалось слушаться. Дрожали руки и ноги, бабу выворачивала наизнанку тошнота, сохло во рту, рябило в глазах. Катька поняла, что самостоятельно не доберется на работу. Она знала,

что надо позвонить и отпроситься, сослаться на плохое самочувствие, и ей удалось убедить, ей посоветовали вызвать «неотложку», на это не хватило сил, и баба похмелилась. Через час ей стало легче. Она, вспомнив деревенский опыт, выпила еще, а к вечеру свалилась на диван такая, что вернувшийся с работы Колька озверел:

  –   Почему жрать не приготовила, а в доме воняет, как в свинарнике?

  Катька валялась на диване, не слыша брани и упреков. Ей было легко и хорошо, в пьяном сне ничто не тревожило бабу.

  Вернувшийся с занятий сын округлил глаза от удивленья. Мать лежала невменяемая, от нее несло самогонкой, луком и еще чем-то тошнотворным.

  –   Давай в спальню ее перенесем? – предложил Димка.

   –  Лучше в ванну. Там под холодной водой быстрее в себя придет,– решил Колька. И едва Катьку опустили в ванную, в дверь позвонила Евдокия Петровна. Колька не стал выгораживать жену и рассказал сыну и матери всю правду. Петровна, глянув на Катьку лежавшую в ванне, сказала сквозь зубы:

  –   Никаких достоинств не было у нее никогда, так она еще и блядством подрабатывала, а теперь и запила? Только этого нам не хватает. Вконец испозорит семью и фамилию! Гони в шею! Как только очухается, вытолкни эту дрянь из дома!

  –   Она моя мама!—услышала голос Димки.

  –   Тогда иди вместе с нею! В моем доме нет места потаскухе и алкашке!

  –   Она не гулящая и не пьяница! – вступился сын. Но Колька тут же заорал:

   –  А кто она, если жрать не приготовила, в комнатах бардак, на работу не ходила. Вон, звонила сотрудница, спрашивала, как Катя, ей лучше иль нет? Я и сказал, что валяется пьяная! Пусть знают и там всю правду. Не только ей меня позорить перед соседями, да милицию натравливать! Вот я сейчас весь дом позову, пусть видят и подтвердят где надо!—открыл балкон, выглянул во двор, но там никого не было.

  Димка сам вошел в ванную и, поливая мать холодной водой, через час привел ее в порядок. А когда Катька приготовила ужин и прибрала в доме, Димка рассказал ей о приезде бабки, о разговоре отца с сотрудницей комбината, об угрозах Кольки:

   –  Бабка уже уехала. Но советовала отцу засветить тебя. И приводила свою подругу с лестничной площадки, я не пустил ее в ванную. Так отец на меня орал матом, а бабка змеенышем назвала. Но зачем чужих людей к нам приводить. Я тоже кое-что за этой бабкой видел и знаю много, но даже вам ничего не говорил, а тут пригрозил, если она той старухе тебя покажет, я о ней самой все расскажу и не только дома, всему двору! Петровна испугалась и сразу своей задницей загородила дверь. Ну, я предупредил, раз она хотела нас опозорить, больше не стану называть ее бабкой.

   –  А как? – спросила меня. Я так и ответил, что только Петровной. Другое не заслужила и не услышит от меня никогда.

   Катька расцеловала сына. А на следующее утро пошла на работу. Объяснила главному бухгалтеру, что у нее резко подскочило давление и если б не сын, умерла бы.

  –   А муж почему не вызвал скорую?

   –  Мы с ним под одной крышей, но давно по разным комнатам живем, никогда не рассчитывая на помощь. Он всюду, где можно, пакостит мне,– впервые пожаловалась на Кольку и ей поверили, простили прогул.

   Катька, вернувшись с работы, справилась с делами, с Колькой не разговаривала. Тот понял, сын

его высветил вместе с Петровной. Катька даже ужинать не села вместе с мужем. И дождалась сына. Колька понял, в семье ему объявили бойкот, вышел во двор и, просидев с мужиками до ночи, вернулся домой навеселе. Сын спал. А Катька снова напилась. Она еще держалась на ногах, но соображала плохо.

  –   Эй, Оглобля! Когда квасить кончишь?

  –   Тебе можно, а мне нельзя? Почему? – спросила заплетающимся языком.

  –   Я мужик!

   –  Ты не мужик! Ты чмо! Придурок и отморозок! Понял, осколок грязной транды? Тот, кто был мужиком, умер! Лучше бы ты вместо него накрылся...

   Этого Колька не выдержал. Он тут же отрезвел и набросился на жену с кулаками. Мужик бил так, что баба влипала в углы всем телом. Кровь шла изо рта, из носа, из ушей. Остановился, когда сын облил его ведром воды и пригрозил вызвать милицию.

   До утра кое-как привел мать в себя. Та еле шла на работу. Главбух, увидев бабу, сокрушенно качал головой и, пожалев Катьку, отпустил домой пораньше. Та решила съездить на кладбище к Сашке. Наревевшись, нажаловалась покойнику на мужа.

   Александр Степанович смотрел на нее с портрета, улыбаясь, и словно говорил ей:

  –   Держись, Катюша!

  –   Любимый мой! Лучше б я сдохла! – и приметила, что исчезла улыбка с портрета и лицо Александра стало суровым, чужим.

  –   Не то брехнула? Прости дуру окаянную! Сам знаешь, умишком никогда не отличалась. Говорила про то, что в сердце жило. Я любила тебя и хотела всегда быть с тобой. Ну, а ты поспешил. Зачем? Мне так тяжело без тебя! – снова увидела улыбку и, оглядевшись, увидела, что над кладбищем опускаются сумерки.

     Мамка! Где ты была? Я так испугался? – встретил Катьку сын. А проснувшийся Колька опять пустил в ход кулаки:

  –   На кладбище шляешься? Семьи у тебя нет? Совсем оборзела сука! На весь город позоришь, что в его любовницах была! – бил Катьку нещадно. Та снова выпила, глуша боль самогоном. А через неделю и вовсе не смогла пойти на работу.

  –   Знаете, Екатерина, я устал понимать и сочувствовать. У нас производство, а не богадельня. Либо работаете, или увольняйтесь. Целых пять дней не появляться на комбинате, это уже слишком! Разберитесь сами в своей семье, не впутывая других! Я предупреждаю, это последний случай. В следующий раз вы будете уволены! – предупредил потерявший терпение главный бухгалтер комбината.

  Последнего случая долго ждать не пришлось, и бабу через три дня уводили по статье – за систематические прогулы...

   В тот день она напилась так, что не узнала Кольку и, схватив последнюю бутылку самогонки, выпитую за упокой Сашки до дна, закричала срывающимся голосом:

  –   Санька! Плесни глоток! Душа горит!

  Колька, услышав такое, совсем оборзел. Он напотел на Катьку с порога. И впервые бил ее всерьез. Мужик понял, для него ничего не осталось в душе бабы. В ней жил хахаль, он мертвый вытеснил его живого из Катькиного сердца и завладел бабой целиком. Она стала совсем чужою. Мужик бил ее за измену и предательство, за осиротевшую семью. Он не щадил и вымещал на бабе все свое зло. Катька истекала кровью. Колька, перешагнув ее умирающую пошел во двор.

   Когда Димка вернулся домой и увидел, что стало с матерью, заорал жутко. На его крик прибежали испуганные соседи. Они видели всякое, но не такое. Когда вызвали неотложку, даже врачи не верили, что довезут бабу до больницы живой. На Димку страшно было смотреть. От нервного шока или от испуга, все лицо мальчишки перекосило, речь стала невнятной, обрывистой, срывающейся на стон и всхлипы. Его невозможно было узнать. Следом за скорой помощью увезла дежурная оперативка Кольку. Сразу в наручниках, сразу в камеру, сразу к махровым уголовникам. Те, узнав, что Колька всего-навсего вломил бабе и возможно прикончил ее, обиделись на ментов и потребовали немедленно убрать от них – авторитетных бытового хулигана. Когда получили отказ, вломили самому Николаю, засунули его под нары, предварительно дав ему опробовать своей рожей прочность потолка и каждого угла камеры. Оттуда снизу они не выпустили мужика до самого суда над ним.

   Катьку сразу из квартиры доставили медики в реанимацию. Увидев изувеченную, окровавленную бабу, даже видавшие виды травматологи растерялись:

  –   Кто ж ее так уделал?

  –   Родной муж? Быть не может!

   –  Все соседи в один голос подтвердили. И сын. Им не можем не верить.

  –   Да он садист! Отпетый маньяк!

   –  Все может быть. Возможно, бутылку не поделили!– усмехнулся врач, глянув на результаты анализа крови.

  –   Пьяная?

  –   Будь трезвой, живою не довезли бы! – рассмеялся хирург и надел перчатки.

   Предстояло несколько сложных операций, их исход нельзя было предугадать заранее.

  Катька была без сознания.

  Всю ночь работали с нею врачи. До самого утра не отошли от операционного стола, на каком лежала Екатерина. Что-то резали, сшивали, сдвигали, натягивали, заменяли. И лишь когда солнце заглянуло в окно, снял хирург маску и сказал, перекрестившись:

  –   Господи! Помоги ей! Дай жизнь!..

  Катьку со всеми предосторожностями вывезли из операционного блока и определили в реанимационной палате.

   Придет ли она в себя, выживет или нет, не брался утверждать никто из врачей. Уж слишком сложным был случай, очень много увечий и травм. Если выживет, будет ли полноценной, или останется до конца жизни калекой, прикованной к постели навсегда.

  –   А может, встанет на свои ноги? Вот будет чудо! – обронил ведущий хирург.

   –  Кто знает, как ей повезет. Мы сделали все, что от нас зависело,– ответила ассистент.

  Лишь на восьмой день Катька открыла глаза и задышала самостоятельно. Она смотрела на врачей, не понимая, как они оказались рядом, почему очутилась в больнице, что произошло, где Колька и Дима?

   Ей ничего не говорили и Катька, приходя в себя, звала сына. Но он не приходил.

  Лишь через две недели к ней допустили следователя милиции, тот прояснил случившееся, попросил Катьку вспомнить, за что так свирепо избил ее муж.

  Женщина с трудом рассказала, как она вернувшись с кладбища, выпила последнюю бутылку самогонки. Хотела еще добавить, но ей не дали. Колька бил зверски. Она кричала, что больше не будет пить, но он уже ничего не слышал и грозил урыть рядом с Сашей.

  –   Ваш муж в милиции, находится под следствием и за свои действия ответит перед законом. На него заведено уголовное дело, ведется следствие. Он посягнул на ваши здоровье и жизнь.

  –   Да будет вам накручивать! Отпустите его,– попросила баба.

  –   Вы чудом остались живы!

   –  Ай, не впервой отлупил! И все живая остаюсь, только не знаю зачем?

  –   Не вы одна пострадали. Ваш сын на нервной почве получил нервный шок и теперь останется ущербным...

  –   Что? Димку окалечил? – побледнела баба.

   –  К сожалению, этот шок оставил свои последствия надолго, быть может, до конца жизни. Врачи говорят, что лечить его они если и возьмутся, то результат не гарантируют.

  –   Что с ним? Как мне увидеть сына?

  –   Лучше не надо. Во всяком случае, не спешите.

   Под диктовку следователя Катька через две недели написала заявление, в каком просила наказать Кольку за совершенное преступление по всей строгости закона.

   Касайся это самой, Катька ни за что не написала бы заявление. Но за сына любому вырвала бы глотку, не пощадила и Кольку. Ни за себя отомстила ему, за сына. Потому, когда узнала, что Кольку отправили на три года в тюрьму, не пожалела мужика.