Текст книги "Глаза цвета неба (СИ)"
Автор книги: Элли Комаровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Глава 26
Нет, невозможно никак осуждать ни троян, ни ахейцев,
Что за такую жену без конца они беды выносят!
Страшно похожа лицом на богинь она вечноживущих.
Но, какова б ни была, уплывала б домой поскорее,
Не оставалась бы с нами, – и нам на погибель, и детям!
(Гомер «Илиада», перевод Вересаева).
Выгнанный на улицу Сашка поежился – после теплой юрты было неуютно оказаться в весенней холодной ночи. Он огляделся вокруг. Несмотря на ночь, своя жизнь кипела в лагере: стояли жаровни с факелами, благодаря горевшим то тут то там кострам виднелись очертания юрт, фыркали лошади, сновали воины – ночная стража. Вышла Олджай, одетая в теплый темный халат, прошитый по краю замысловатым красным узором, с высокой шапкой, что и вчера, подала знак – процессия двинулась: два нукера охраняли её, ещё двое вели Сашку, впереди шел воин с факелом. Сашка был взволнован: «а вдруг опять не получится?» Ему вспомнился суд. Залитая сияющим белым светом, аж глазам больно, огромная зала с высоким потолком, и отделанные белейшим мрамором стены. Помпезные, величественные палаты магистрата! Букашкой ощущал там себя Сашка. Дело не простое – убит сын купца первой гильдии. Много богатых, дорого разодетых купцов пришли поглазеть, чем кончится дело. В зал ввели маму, в простом льняном платье, явно не по погоде – забирали ее осенью, а в день назначенного суда уже шла полным ходом зима. Ее худое осунувшееся лицо; важные лица прелатов суда, переговаривающихся между собой, бойко кричавших и махавших гневно руками. Сердце заныло. Вспомнил самоуверенную улыбочку Адамиди старшего.
– Кто обвиняет эту женщину?
– Я обвиняю. Алонсо Адамиди, купец первой гильдии славного города Константинополя. Вы, все собравшиеся, знаете меня. В этом городе посчастливилось родиться и мне, и моему отцу, и деду. Вся наша семья всегда была пред вами как на ладони. Мы жили честно и трудились на благо этого города, делая его еще краше и богаче. А она, – показал купец пальцем на мать, – иноземка, убила моего старшего сына Алексиса, а бедное тело его израненное в море кинула. Только не скрылось ее злодеяние от правды людской – море вернуло его истерзанное тело.
Гордо держалась мать, все обвинения отрицала… Егор сидел напряжённый, стиснув зубы. Он же, Сашка, был как на иголках: то вставал, то снова садился, то рвался вперед. Невыносимо было все происходящее…
Вызвали Егора. Он сказал, что мать убить не могла. Была всегда дома, никуда не ходила. Да и с Алексисом он общение всякое прекратил, в дом не приглашал, да и сам не ходил к нему. Выступил чернобородый купец, русич из Новгорода, что на свадьбе был. Он один не побоялся слово в защиту сказать. Отзывался о матери хорошо – мол, скромная, порядочная женщина, ни в чем предосудительном замечена не была. Сыновья торг ведут честно. И вроде забрезжил свет… Но Адамиди заявил, что у него есть свидетель. «Чушь!» – сначала подумалось тогда Сашке. Но в зал суда, одетая как госпожа, в меха, под которыми виднелось богато расшитое зеленое платье из парчи, вошла Глаша с младенцем на руках! Она была козырем Адамиди – это из-за нее суд все откладывали и откладывали. Мучили мать столько месяцев. И началось безумие!
– Да, мы с Алексисом любили друг друга. Отец его был против, и мы тайно поженились. Алексис купил дом для нас и хотел меня забрать. А она – Анастасия Тимофеевна, хозяйка моя, приревновала и убила его… моего мужа, отца моего сына!.. Оставила его сиротой– надрывно заплакала лгунья подлая! Зал зароптал, зашумел: «душегубица». – Не знала она про нашу любовь, всегда перед приходом его прихорашивалась, все наедине с ним остаться хотела…
«Сука! Предательница!..» Никогда ещё Сашка никого так не ненавидел, как Глашку в ту минуту! Даже сейчас, вспоминая о ней, кулаки сами собой гневно сжимались.
– …а когда Алексис приехал за мной – осерчала! С кинжалом на него кинулась, слуг его из лука постреляла. Я чудом спаслась.
… Убила! Всех она убила!
– Лгунья проклятая! Да как у тебя язык-то повернулся бесстыдство такое сказать! Я к тебе всегда с добром! А ты… – кричала мать.
– Ложь! – кричал Сашка.
– К порядку! – гремели призывно судьи. И лишь Егор сидел тихий, закусивший губу… А потом и вовсе опустил лицо, закрыл его руками.
Сашка вздохнул. Как он Ногаю про маму скажет такое… Олджай заспорила с нукерами, охранявшими юрту Ногая. Сашка опять вспомнил суд.
– Наговоры! – хрипло шипел защитник, старый еврей, нанятый Егором за большие деньги, остальные все отказывались. – Как могла простая женщина убить столько мужчин? На Анастасию Тимофеевну напали, она сама жертва, она заявляла в магистратуру и бумага о том имеется.
– А я слышал, Анастасия Тимофевна отлично владеет мечом и в одиночку смогла убить тигра, – нагло перебил его обвинитель. – Есть люди, которые видели, как она билась на потеху знати. Очень достойно для вдовы, а? Скажите, это тоже ложь?
– Нет. Только я сражалась не одна, это не правда.
Сашка об этом не знал. И Егор тоже, но оба знали силу характера матери… Могла и с тигром сразиться, и мужчину сразить…
* * *
В шатре Ногая было полутемно, лишь две свечи трепетали от ветра, залетавшего в открытое отверстие шанырака с купола юрты. Ногай никого не принимал: ни послов, ни нойонов. Для всех это было знаком тишины и скорби, но на самом деле он думал, как поступить. Предательство темника Тогула не только подорвало его авторитет и силы, но и вскрыло давно назревавшие проблемы. Правильнее всего было сейчас, пока остальные не побежали, воодушевить их, собраться с насиженного места и уйти в поход на Булгларию, погрязшую, как доносили, в междоусобице. Не ввязываясь в большую войну, так в пограничье… Об этом снова заговорят сотники, воспрянут надеждой нойоны. Претило Ногаю такое завоевание, более похожее на чистый грабеж. Чем он тогда лучше тех, кто на этой земле, именем его прикрываясь, разбойничал? Что бы Настя о нем подумала? Раньше все его походы были по указу или во славу Великого хана и Орды. А теперь не чьим именем было прикрываться… Но другого выхода он не видел – только поход.
…Как же он устал от этого. И глаз, которого нет, предательски заныл, напоминая о потерях. Из Самарканда караван-сарай с заказом придет через два месяца – чем-то нужно будет расплачиваться за котлы и амуницию, оружие… Может, прав был Менгу-Тимир? Никакой он не правитель: не умеет думать, договариваться с соседями, – лишь мечом махать. Конфликт с Византийскими купцами тоже требовал решения. Отобрать все – и сюда уже приплывает не два корабля с купцами, а сотни, да с воинами. Чем тогда ответит?..
Тут вошел нукер, поклонился.
– Чего тебе? – устало спросил Ногай.
– Человек, что по воде большой прибыл с иноземцами, весть особую сказать хочет. Важную. Оружия при нем нет.
Ногай поднял усталые веки и посмотрел на юношу тяжёлым взглядом. Нукер проклял мысленно упрямую хатун и свою алчность. «Что значит все золото, если лишишься жизни?» Воин потупился, чтобы скрыть свои страхи.
– Кто такой? – спросил требовательно Ногай.
– Тимофеевский…
Ногай замер, закрыл глаза, выдохнул.
– Пусти.
Вошел щуплый отрок и поклонился низко, почтительно, а когда поднял голову на короткий миг у Ногая промелькнула мысль, что это, может, Настя – опять оделась в мужскую одежду, чтобы пробраться было легче. Он одним махом преодолел расстояние их разделявшее и сжал крепко плечо юноши всматриваясь в полумраке в его лицо. Глаза голубые как небо, но черты не нее…
– Ты?!.. Александр?!
Губы Сашки задрожали, силясь улыбнуться – узнал.
– Как ты здесь? А Настя?!.. Она с тобой? – с плохо скрываемым волнением спросил Ногай.
– Нет, я здесь с Фролом. Мама в темнице. Ее обвинили в убийстве Алексиса Адамиди.
Тень легла на лицо Ногая, но лишь на миг, а потом лицо вновь стало бесстрастным. Он позвал скрывшегося нукера. Стражник снова зашел в юрту.
– Ступай, принеси огня, еды, и вина… хорошего. Архи[13]13
Арха (или арза, арака) – крепкая монгольская водка.
[Закрыть] принеси, – приказал Ногай нукеру.
В сумерках Сашка не уловил перемены, ему показалось, что слишком равнодушно воспринял все Ногай, это его резануло как по открытой ране. Он постарался держаться уверенно, ведь так долго шел к этой встрече, было вложено столько сил и надежд! Принесли холодной баранины, несколько лепешек, курута[14]14
Курут – сыр, чаще всего из овечьего или козьего молока, высушенный, подходит для долгих поездок, очень питательный.
[Закрыть] и архи. Ногай налил из курдюка в небольшую чашу, но пить сразу не стал, окунул пальцы и часть капель вина сбрызнул в огонь. После налил и подал Сашке. Неожиданно приятное молочное вино поразило юношу. Он отхлебнул еще и вскоре залпом осушил всю чашу. Ногай свою не допил, но долил сыну Насти еще.
Сашка давно продумал, что скажет Ногаю. Столько добирался, длинным был путь, было время продумать каждое слово. Он хотел сказать, что мать много сделала, чтобы спасти Ногая, и потом, когда он пропал надолго, беспокоилась и искала. Но вышло, что рассказ его поплыл… вышел сбивчивый, прыгал с одного на другое – нервозность этих дней, недосып и недоедание давали о себе знать. Хмелел он быстро.
– …Нам всем сначала казалось, что это безумная ошибка, глупый наговор, и что маму скоро отпустят. Но нет. Лишь Егор не потерялся. Я-то побежал к темнице на следующей же день, но меня не пустили, тогда я стал просить за мать у знакомых купцов. Много я тогда понял о цене дружбы и людской памяти. Оказалось, у Адамиди всё везде в магистрате схвачено… многие его боялись, боялись супротив слово сказать. Перестали принимать, пускать в дом… друзья, – зло хмыкнул Сашка. – А Егор мне, оказывается, все время врал… и врал. Продал дом, продал дело всё наше… Егор у меня за спиной все продал! Просто поставил перед фактом – дома больше нет. И склада… Но он прав оказался – никто не хотел торговать и дел иметь с нами. Мы как проказой зараженные – все нас обходили. В это время Ида и пропала. Канула куда-то вместе с Никитой. Может, к отцу вернулась, тот тоже с нами общаться перестал. И колье не отдал… А нам так были нужны деньги, каждый медный грош. Защитник дорого запросил… Егор говорит, к отцу ехать надо, здесь торговать не дадут…
– К отцу?
– Да, отец объявился. Живой, в Роменских землях живет, только у него уже другая семья. Забыл он про нас.
– А что Настя?
– Мама все в заключении все это время была. Суд откладывали по просьбе Адамиди. Мол, человек у него есть, что душегубство видел, но приболел, в суд явиться не может. И все тянулось бесконечно долго… Я на Егора злился сильно за его вранье, мы почти перестали общаться. Он нашел защитника… Купил маленький дом на окраине и искал Иду… Мне казалось, что он только об жене своей и думает, и снова мне врет и врет.
Ногай терял терпение. Схватил крепко за руку и гаркнул как на своих нукеров:
– Настя. Что с ней?!
– Был суд, – испугавшись, затараторил Сашка. – Мама бодро держалась, хоть и исхудала сильно. Все обвинения отрицала… А потом вышла Глаша. Помнишь, у нас в доме работала? Она заявила, что видела как мать его убила.
– И ей все поверили?! Девке какой-то! Без роду племени! Прислужнице?
– Оговорила она мать, а видоков[15]15
Видок – свидетель.
[Закрыть] у нас своих не было, почти все в тот день на свадьбе были. Мама вину не признала. – Сашка вздохнул. Тяжело было рассказывать прошедшее. Горько. Он выпил залпом ещё одну чашу. Ногай ждал, молчал. – Ее испытывали огнем, руку жгли, но она не созналась. Невыносимо было видеть такое. Я решил устроить маме побег. Подкупил за золото стражников и ночью они пропустили меня в темницу. Дошел до нее и даже камеру открыл… ключ мне дали. Обнялись. Оставалась малое – переодеться маме стражником и выйти незамеченной. Но оказалось, это все западня была. Я доверился не тем людям… Я сглупил, не верил я Егору и моя злость на него застилала глаза… Я всех подвел, я… Меня схватили, на глазах мамы угрожали перерезать мне горло за устройство побега… И чтоб меня отпустили, она созналась. Это я потом позже узнал, что Егор знакомого в темнице нашел – Даврога. Что он еду маме через него передавал. Что за помощью к нему надо было идти… Егор – он тоже готовил побег, а я им все планы порушил. Маму перевели туда, где нет возможности дотянуться… – Сашка опустил голову на руки, замолчал. Потом пробурчал будто сам себе:
– Совсем не то сказал! Не про то хотел… Что за вино такое? Я словно не в ладу с собою…
– Сколько осталось? – спросил Ногай.
– Ее казнят после светлой седьмицы.
– Что это?
– Ну, это неделя после Пасхи. Пасха – большой христианский праздник, и после нее всю неделю нельзя кровь проливать. Через две недели наступит седьмица.
Ногай молчал. Сашка заволновался, не зная, как это все понимать. Страх предательский пробежал: «Не поможет он ему! Все зря!» Затараторил:
– Я прошу твоей помощи. Мама много сделала ради тебя. Не откажи. У меня есть план. Взять тюремную крепость измором. Потребовать выдать мать.
– Сколько людей защищают крепость?
– Ну э… я точно не знаю.
– Где Настю могут содержать, знаешь? Уверен, что в другую темницу не перевели?
– Да не важно. Темница за городом. У тебя вон какое войско. Придем туда и… потребуем ее выдать и все!
– Какие силы у византийского императора?
– Что?
– Сколько людей? Воюет ли с кем?
– Сколько людей у императора? Да это тут причем?! У тебя многочисленная армия! Тысячи несметные, куда глаз не кинь. Ну или людей мне дай. Может, ты сейчас другим занят. Я все сделаю сам.
– Ты знаешь, как пройти по суше коротким путем? Сколько дорога займет? Отсюда до Булгарии за месяц доезжают… а до Византии поболее будет. Как тут успеть?
– На Византийских кораблях можно… Там, правда, много не поместится. Я как-то не подумал… Ну. остальные потом дойдут.
Ногай снова замолчал, и его молчание мучило, давило на Сашку. Ногай был его последней надеждой. Надеждой спасти мать и… оправдать себя.
Сашка злился. Вино ударило в голову. В крови закипал огонь. Он встал, заходил по юрте, отчаянно хватаясь за голову.
– Я понял!.. Все зря! Ты! Ты такой же как все! Как этот пафосный Метаксос! Соловьем разливался, а как до дела дошло… и разговаривать не стал.
Ногай поморщился. Гнев ответный закипал в нем на такие дерзкие речи. Он – сын Насти, напомнил он снова себе, а Настя в беде. Большой беде. Стерпел. Чтобы отвлечься, спросил:
– Какой такой Метаксос?
– А? – остановился в своем скитании по юрте Сашка, мысли которого унеслись уже куда-то совсем далеко. – Метаксос? Да, философ один. Я восхищался им. Императорский лекарь! Умнейший человек! Очень справедливо рассуждает о правах людских, о возможностях. Когда ты раненый лежал, мама его как-то уговорить смогла и к тебе приводила лечить. Это он наконечник стрелы достал. До него никто не мог понять, почему ты не поправляешься. Я думал, он человек, все же к самому императору приближен. Я ходил к воротам дворца, искал с ним встречи несколько раз. Но мне то отвечали, что его нет, то занят, а в последний раз так и вовсе прогнали и сказали, чтоб не являлся, а то палками пройдутся. Вот тебе и справедливость! Вот тебе и мудрец! – Сашка чувствовал, что тело тяжелело, голова усталая шумела, кружила. Захмелел, глаза стали закрываться сами. Опустился на ковер.
– Узел лошадиных пут… Ты устал, Александр. Отдохнуть тебе надобно.
– А мама? Мама, как же?
– Мне дорога твоя мать. Я буду думать.
* * *
Ногай вышел из юрты, распорядился, чтоб нашли хорошее место, проводил Сашку немного вместе с нукером.
– А Фрола тоже можно со мной?
– Найдите этого Фрола, приведите к купцу. Да обращайтесь как с дорогими гостями – почтительно.
Нукер поклонился и повел сонного шатающегося Сашку. Ногай смотрел им вслед. «Взрослый ведь парень, а жизни совсем не знает, в настоящем бою не был, пыль дорог не топтал, жизнь его на волоске не висела. Книжек начитался и думает, все так легко. Императорский лекарь… надо же. Упрямый, все же, как Настя. Настя… Настенька, Хурхэ ты моя…»
Она была под кожей его, текла по венам, билась в сердце, терзала разум. Как же ждал он с ней встречи! Свиделись… Оставить тебя в беде немыслимо! Как же быть-то? Как выручить? Шутка ли, за две недели с двумя тысячами обогнуть Булгарию и до земель Византийских дойти? Не успеет. На корабле? Сколько выйдет… человек триста. Мало. Византия богатая, – сколько человек в ответ выставит? Кто за них вступится, какие соседи? А за него? Нет, умирать в бою не страшно, а вот людей за собой на смерть вести из-за своей прихоти – совестно. Туда-Менгу только рад будет, если он падет.
Забрезжил синевой рассвет, облаков не было, день обещал быть ясным. В дали защебетали птицы. Ногай брел дальше по просыпающемуся лагерю и, казалось, само небо легло на плечи и давило – так тяжко стало. Сгорбился. Из своей юрты показалась Олджай, зло с ухмылкой глянула, слегка поклонилась. И чего этой змее не спится? Какую гадость опять замыслила? Намудрил ты, Менгу-Темир, а мне хомут теперь этот нести. Всегда боялся сглупить – как ты, из-за женщины. И вот на тебе! Не убежишь от судьбы, никак не убежишь… Что ж так все сложилось, Хурхе? Все думал, почему ты не едешь?.. Забыла, не дождалась? Оно воно как обернулась… Думал, по совести, за обиду наказать, а тебе за меня досталось… Как же быть-то теперь?.. Война развязанная из-за женщины – сказка. А сказка ли была, когда Менгу-Темир – женщину на двадцать тысяч воинов обменял? Глупость… Что у него? Две тысячи человек с женщинами и детьми…
Подошел сотник, поклонился, опять завел разговор про котлы.
– Знаю, – кивнул ему Ногай, – думаю.
…и дырявыми котлами. Много получат ли его люди от взятия темницы? Какова добыча наша, спросят они? Что дашь нам, хан Ногай? Чем кормить детей? Во что наряжать наших жен? Кандалы да цепи – вот ваша добыча! Разбегутся. Туда-Менгу побегут присягать… Как не смотри, все плохо выходит. Я, словно путник, сбившийся с караванной дороги и блуждающий во тьме… Аль-Джаббару[16]16
Аль-Джаббару – одно из имен Аллаха, Помогающий, Проявляющий милость, Воздающий благом тех, кого настигла беда и Вселяющий спокойствие в их сердца.
[Закрыть], просвети же мой разум.
Возле одной из бедных походных палаток два простых копейщика играли в бабки. А дальше собралась толпа – шумели. Ногай прошел туда, увлеченные игрой остальные его не заметили. Ногай увидел, что игра была новой: три плошки, надо угадать, под какой косточка. Водила требовал расплаты. Пальцы требовал.
Ногай встал рядом. Смотрел. «А, может, и нет никакой белой косточки?»
– А со мной сыграешь? А? Выиграешь – озолочу! А проиграешь – палец отрежу! – грозно потребовал Ногай.
– Хан! Хан Ногай! – зашумели, расступились в разные стороны. Два нукера встали за спиной Ногая.
Воин, бывший водилой – смутился, как-то сжался весь. Голову опустил, молчал. Ногай присел напротив:
– Ну, играй.
Тот закрутил плошки, остановил, но головы так и не поднял.
– А коли прознаю, что дуришь меня и нет там ничего – так и голову тебе с плеч!
Ногай не стал выбирать:
– Ишь чего удумал, воинов моих калечить! – Ногай погрозил ему кулаком. Подбежали нукеры скрутили за руки мужичка. – К кобыле его привяжите, пусть проветрится.
– А вы?! – гневно буравил он одним глазом собравшихся вокруг воинов, – Кто вам разрешил на пальцы играть?! Ваши пальцы мне принадлежат! Мне! Так же как и вы сами!
Ногай повеселел. Понял он, как поступить надо. Вызвал к себе писаря и составил с ним гневное письмо византийскому императору. Приложился к письму печатью своей. А потом велел Сашку будить. Ему под диктовку тоже стал письмо наговаривать. Сашка побелел, замер:
– Я не могу такое писать…
– Пиши, пиши, сейчас жизнь матери только в твоих руках.
Сашка поколебался и все же написал. Ногай подошел, приложился печатью и подписал: «Хан Ногай».
Глава 27
Адамиди негодовал, настаивал, а когда не помогло – стал требовать и ругаться, но даже поддержка купцов первой гильдии не помогла ему. Нижайшее прошение сыновей Анастасии Тимофеевны с просьбой учесть признание и полное раскаяние матери в совершенном, учесть, что все же она не из простого сословия, а женщина уважаемая – вдова купца; а также, как распускал слухи Адамиди (но сие, конечно же, не подтверждено), – подкрепленное покровительством и щедрыми подарками Евстрафтии Эказест – было удовлетворено полностью. Анастасия Тимофеевна была казнена не на рыночной площади как какая-то ведьма, бродяжка, а во дворе тюремной крепости, скрыто от всех глаз. Тело ее было передано со всем уважением, в закрытом гробу ее сыновьям. В маленькой церквушке за городом было проведено отпевание. На службе были лишь дети её да купец новгородский. Сыновья стояли понурые и тихие. Купец же шумно сморкался, и даже порой скупая мужская слеза катилась по его бородатым щекам. После окончания последних молитв, Анастасия Тимофеевна была погребена навсегда близ маленькой деревеньки, далеко от всей мирской суеты. Сыновья ее навсегда покинули Константинополь.
* * *
За два дня до этого…
Сашка думал, что раз Ногай поставил его во главе посольской миссии, то ордынцы будут его теперь слушаться и уважать, но не тут-то было. Его по большей части сторонились. Да, палкой его не били, но общая беседа замолкала, когда Сашка, слонявшийся от скуки по кораблю, примыкал то к одной, то к другой группе. Больше всех, хмуро сведя брови и бросая сердитый взгляд, недолюбливал его военачальник Урунгташ-ага, сотник, поставленный Ногаем за главного, но обязанного свои действия с этим славянским мальчишкой все обсуждать и к мнению его прислушиваться.
Фрол же, всегда ворчавший и всего вечно опасавшийся, лишь больше раздражал и нервировал и без того остро переживающего юношу.
Отойдя разочарованно от очередной группы людей, он устремил свой взгляд туда, где по его уразумению должен был быть дом. Корабль качало на волнах. «Успеть бы! Подожди, мама, я уже иду…»
Рядом, качаясь, завалился паренек, весь бледный – ему это путешествие давалось с трудом.
– Просто постарайся не смотреть, – посоветовал с сочувствием Сашка.
– Да и так не гляжу, а все равно расплывается все вокруг. Пляска проклятых дэвов.
– На вот, – Сашка достал из заплечной сумки платочек, развернул – там были маленькие слюдяные пластинки. – Смолка пихтовая. Помогает от мук качания.
Парень взял осторожно, принюхался, закинул пастилку в рот. Поморщился.
– Пряно-то как! – шмыгнул носом, – но помогает, и правда легче.
– Меня Александр звать, можно просто Сашка.
– Сагнак.
С Сагнаком они сошлись быстро, они оба были одного возраста и страсть как мечтали о путешествиях. Сашка рассказывал ему сюжеты прочитанных книг, а Сагнак народные сказания о храбрых славных багатурах. Это общение помогло Сашке справиться с тяготами ожидания, отвлечься от тревог.
И вот день настал, на утро восьмого дня их путешествия – показался порт Константинополя. Корабль их медленно зашёл в искусственно вырытый канал, приближаясь к пристани. Сашка тоскливо рассматривал родные, хорошо знакомые места, и узнавал, и не узнавал их. Старые серые склады вереницей тянулись вдоль пристани. Вон, вот там, – он не раз обедал: прекрасные лепешки и травяной взвар, а вот мясо лучше не брать, это он знал точно. Улыбнулся, вспоминая плутоватого повара Усдибада: из чего только тот не готовил начинки для пирогов! Говорят, даже портовых крыс запекал. Там, дальше за таверной, был их склад. Сотню раз он хаживал к брату, там вела счета мать – казалось, забеги туда и увидишь знакомые лица – и все будет как прежде… Он вздохнул. Никого там нет, как и от привычной жизни ничего не осталось.
В порту все громче шел гомон:
– Тяни! Да чтоб тебя плешивая лошадь лягнула! Куда ты, ослиная твоя башка, тянешь?! Влево тащи ее, дуру! – ругались грузчики, таща на склад огромный ящик.
– Куда! Куда дернул! – ящик упал на земь, грузчики стали ругаться меж собой, все угрожало перерасти в драку.
– Фока! Ящик слишком тяжел для троих, опять, шельма, денег пожалел!..
Рябой мужик, названный Фокой, махнул раздраженно рукой и отвернулся, уставившись на корабль.
– Смотри, а корабль-то наш будет! Вот и знаки-то! А люди не наши на нем!
Сашка только и успел отправить Фрола оповестить брата, как в составе небольшого отряда в человек двадцать подошел сам начальник порта – серьезный грузный бородатый мужчина лет пятидесяти. Поднявшись на корабль, первым он глазами выцепил Саньку, но подойти сразу не решился.
Вперед вышел Урунгташ-ага, и потребовал встречи с императором. Начальник порта ответил легким поклоном, подошел Сашка.
– А тебя я знаю. Тимофеевский? – Спросил начальник порта, подойдя и понизив голос, спросил тихо уже, – Ты чего с этими?
– Попал в плен к ногайцам. Вот думал денег подзаработать: товару какого прикупить, да дела семейные поправить, а попал к ним в плен. Ногайцев этих тьма тьмущая, куда не посмотри… Все наши, кто плыли на кораблях, в плену остались. От меня зависит их жизнь. Доложите во дворец.
– Так и сын мой поплыл в Болгарию эту на том корабле! – он утер голову, лицо, тяжело задышал. – Будь она неладна! Так, говоришь, в плену все? А сын мой, Клемент – жив ли?
– Все живы. Но ногайцы хотят выкуп.
– Отправлю во дворец с вестью своего человека.
Можно сказать, повезло, что все так гладко, могло затянуться на пару дней. К обеду пришла городская стража и проводила их во дворец.
Стены дворца поражали своей красотой: росписи такие – глаз не оторвать! Сашка должен был держаться серьезнее, и за мать он продолжал бояться, и все же красота стен завораживала. А вот император Сашку разочаровал. Он видел его издали по большим праздникам, проезжающим в большой колеснице. В близи же было заметно, несмотря на богатый палудаментум[18]18
Палудаментум – плащ-накидка, надеваемый поверх туники, скрепляемый застежкой.
[Закрыть], расшитую золотом и каменьями тунику, – восседал перед ним уже довольно старый, небольшого роста очень усталый человек.
В груди Сашки бешено колотилось сердце. Речь опытного Урунгташ-аги, привыкшего зычным голосом отдавать указания на поле битвы, была резкой, громкой и отрывистой. После чего он слегка поклонился и протянул вперед свиток. Подошел слуга, светловолосый юноша, со страхом и с поклоном принял свиток и отдал приближенному императора. Тимофеев сделал два шага вперед – ему теперь, как они условились с Ногаем, надо было переводить, но во рту стало сухо, язык словно прирос к небу. Императору сказать – «ты собака, почто попрал ты законы гостеприимства, и люди твои, словно гиены…»
– Чего он мямлит, этот толмач, не разберу я никак? – сказал тихо император принявшему свиток вельможе. – Понял я, что денег они хотят. Сколько?
– Переходите сразу к сути, юноша! – потребовал приближенный.
* * *
Прием подошел к концу и, накормив посланников, стража сопроводила их в отведенные палаты. Сашка был в отчаянии, он думал, что сможет поговорить с Метаксасом, как только во дворец попадет, но не тут-то было. На приеме у императора его не было, ходить по коридорам дворца ему не дала стража, отправив его в комнаты, отведенные для посланцев Ногая в ожидании ответа. Он все провалил! Время шло, план трещал по швам. Никто из людей Ногая не знал правды про Настю, все они верили, что приехали только за выкупом. Рассказать о таком – не подорвет ли он авторитет Ногая? И все же ему нужна была помощь, он решился довериться Сагнаку. Парень откровенно страдал от безделья, и комнаты на него давили и требовали движения.
– Сагнак, слушай, только не спрашивай, зачем. Мне нужно, чтоб ко мне лекаря позвали, только не абы кого – самого императорского. Сможешь?
– Как по мне, лучше шамана звать, если занемог.
– Нет, именно императорского лекаря. Настаивай, чтоб звали ко мне Ставроса Метаксаса – это мне для дела. Жизнь родного человека от этого зависит.
– Ну, раз так… Сделаю, друг, не кручинься.
Сагнак не подвел, и правда шум устроил, посуду бил, кричал и бранился. Несколько войнов, также маявшихся от скуки, его поддержали: «Верный друг хана Ногая занемог, если не поправится – знать, отравили вы нас! Не бывать миру!»
* * *
Вопрос о выплате дани был сложен, император Михайл VIII Палеолог, решив выслушать мнения приближенных, созвал малый совет. В небольшой зале, вдоль длинного стола, разместились только самые близкие и верные: Марк, старший сын императора, Хранитель печати – он же главный секретарь, Казначей, Прево – он же главный сборщик налогов города, Варда Сулла – глава императорской армии, Глава магистрата, Глава посольства, знавший все новости от востока и запада; за спиной императора стоял Ставрос Метаксас, и голоса на совете у него не было – он часто присутствовал вроде как незримый и незаметный, но все знали, как велико его влияние и слово для императора. Совет начался спокойно, секретарь еще раз зачитал требования:
– Семь тысяч фунтов серебра! Пять тысяч романских золотых монет, десять вир мехами, мясо на четыре тысячи голов засолить в бочки…
– Этот варвар – безумец! – перебил читающего глава магистрата.
– Немыслимо! Он требует слишком много! Мы и так отдали много на поддержку очередного крестового похода. Казна пуста! – негодовал казначей.
– Поднимем налоги! Пусть жены ваши свои жемчуга в казну снесут, чай не оголодают! – высказался Прево.
– С крестьян взять, с земельных – и весь мой сказ! – лениво предложил сын императора.
– Ушли не только деньги, но и солдаты! А если поднимутся бунты из-за налогов, кто будет нас защищать? – заметил Варда Цулла.
– Нельзя уступать! Кто вообще этот Ногай? Какой-то местный военачальник, возомнивший себя правителем мира! Тоже мне Аттила выискался! Если второй Рим будем прогибаться перед каждым дикарем, кто будет нас уважать? – возмутился Марк. Император еле заметно вздохнул – горячность сына сердила.
– Прошу отметить, не такой уж он и никто. Как докладывают мои люди, в Орде после смерти Менгу-Темира не спокойно. Сына умершего великого хана опекает как раз Ногай. Новый Великий хан поддержкой-то не особо пользуется. А за Ногаем, говорят, «тьма тьмущая». Еще неизвестно, как кости лягут. Этот Ногай может стать новым властителем всей Орды, и с ним лучше дружить, чем воевать.
Император уныло слушал их всех, не встревая и размышляя, устало потирая лоб.
В дверь тихонько постучали. После получения разрешения, вошел слуга и поманил рукой лекаря. Тот посмотрел на императора и, получив разрешительный полукивок, поклонившись, вышел за дверь.
– Толмачу плохо.
– Ну так и пошел бы сам.
– Он вас требует. Угрожает.
– За что мне такие муки с этими болванами! Каждый себя королем мнит, не меньше, а Метаксас один… Ладно, пойдем.
После совещания, в ходе которого решили налоги поднять, уставший император удалился к себе. Слуги сняли с императора дорогие одежды, облачив в простую льняную тунику и с поклоном удалились, оставляя его наедине с тяжелыми мыслями. Император сидел на кровати, обхватив колено, и всматривался в пляшущий в камине огонь. Много сегодня показал этот совет. Больше всех его разочаровывал старший сын, кой, не выслушав, всех наперед – призывал мечом рубить. «Как на такого страну оставлять? Вот второй его сын, что был по делам в провинции, степеннее и рассудительнее. А не послать ли старшего в крестовый поход? Может, всем во благо будет.» – он усмехнулся неожиданно пришедшей злой идее.
