Текст книги "Застекленная деревня"
Автор книги: Эллери Куин (Квин)
Жанр:
Классические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Мошенник, – усмехнулся Джонни. – Вы все подготовили заранее. Что это такое?
– В том, что касается защиты конституционной демократии, я отъявленный плут, – сказал судья Шинн. – Это документ, касающийся недвижимости на западной границе моих владений – дома и десяти акров земли. Дом обычно сдается в аренду, но последний съемщик выехал два года назад, и с тех пор он стоит пустой. А это, – судья достал из ящика еще одну бумагу, – документ о продаже. По его условиям, я, Луис Шинн, продаю тебе, Джону Джейкобу Шинну, дом и десять акров земли за… какую сумму ты предлагаешь?
– В настоящий момент, – с усмешкой сказал Джонни, – на моем банковском счете четыреста пять долларов и тридцать восемь центов.
– За сумму в десять тысяч долларов в воображаемой валюте, а ты любезно подпишешь обязательство «продать» мне недвижимость назад на тех же условиях, когда все будет кончено. Не знаю, сколько законов я при этом нарушаю, – продолжал судья, – и сейчас меня это мало интересует. Когда приедет Энди Уэбстер, он засвидетельствует твою и мою подписи, а завтра утром мы первым делом отнесем документы в ратушу, где их засвидетельствует Берни Хэкетт в качестве секретаря деревенской корпорации, за что ты заплатишь ему четыре доллара. После этого ты станешь владельцем недвижимости в Шинн-Корнерс со всеми вытекающими отсюда правами, включая право участвовать в жюри присяжных. Ничто так не впечатляет янки, чем документ о владении землей. Более мелкие детали вроде срока проживания, неучастия в голосовании и так далее мы благополучно проигнорируем.
Джонни озадаченно уставился на судью.
– В чем дело? – осведомился старик.
– Я пытаюсь обрести чувство реальности происходящего, но не могу, – ответил Джонни. – Все эти трюки… Не устраиваете ли вы большую бурю в маленьком стакане воды, судья?
– Думаешь, он маленький?
– Микроскопический. Речь идет об одном человеке, по всей вероятности виновном в убийстве. А вы ставите всю деревню с ног на голову, морочите голову полицейским и чиновникам округа, втягиваете в дело губернатора штата…
Судья Шинн поднялся с кресла и, сдвинув брови, принялся шагать взад-вперед вдоль полок с книгами по юриспруденции.
– Один человек, – медленно произнес он. – Да, это может казаться нелепым, но только потому, что ты думаешь о Джозефе Ковальчике так, словно он существует в вакууме. Что такое один человек? Это не только Джозеф Ковальчик, Джонни, – это и ты, и я, и Хьюб Хемас, и любой другой. Все всегда начинается с одного человека. В 1735 году в Нью-Йорке судили немецкого иммигранта Джона Питера Зенгера за клевету в печати – в своем еженедельнике он опубликовал несколько полемических статей. Это один человек. А другой человек по имени Эндрю Хэмилтон защищал право Зенгера печатать правду. Он добился оправдания Зенгера, и это обеспечило свободу прессы в Америке. Кто-то должен стоять на страже человеческих прав, Джонни. Нам везло – возможно, больше, чем мы заслуживали. Наши права всегда кто-то защищал.
Возьми дебаты во время утверждения конституции, – продолжал судья Шинн. – Их участники, требовавшие обеспечения на судебном процессе процедурных гарантий, выступали не с сугубо теоретических позиций. Принятие Билля о правах, в особенности 5-й и 6-й поправок, было обусловлено реальными страхами, выросшими из подлинных событий в колониальной истории. Например, судов над ведьмами в 1692 году.
На этих процессах судьями были любители, а генеральным прокурором – торговец. Ни один человек, обучавшийся праву, в них не участвовал. Обвинителю было позволено представлять то, что именовалось «призрачными уликами», и вызывать свидетелями раскаявшихся «ведьм», дававших показания против обвиняемых. Любой из толпы, кто жаждал быть услышанным, независимо от того, имели ли его показания отношение к делу, мог поступить так же. В обстановке разгула суеверий и истерии двадцать женщин были признаны виновными, большинство из них повешены, а одну – восьмидесятилетнюю старуху – буквально растоптала толпа. То же самое происходит сегодня в так называемых «верховных народных судах» коммунистического Китая. А если на то пошло, и в Вашингтоне, где разрушаются человеческие репутации и парализуется способность людей зарабатывать на жизнь – в нарушение всех процессуальных правил.
И давай не будем возлагать вину на конфессиональные комиссии. Виноваты мы, а не они. Демагоги в конгрессе не продержались бы ни одного дня в атмосфере элементарного здравого смысла. Но истерия в обществе придает им силу.
Это доказывает, Джонни, что людям не всегда можно доверять. Человеческие существа, даже в условиях демократии, слишком часто превращаются в толпу. Вот почему процесс Шинн-Корнерс против Джозефа Ковальчика чреват бурей, способной уничтожить всю Америку. Кто защитит людей от их худшего врага – самих себя, – кроме тех, кто отказывается потворствовать беззаконию даже в самом незначительном деле?
– Слушайте, слушайте, – усмехнулся Джонни.
Судья Шинн перестал шагать и склонился над столом, теребя блокнот и искоса глядя на Джонни.
– Простите, – извинился Джонни. – Но я по горло сыт словами.
– Я тебя не упрекаю, – кивнул судья. – Давай перейдем к делу. Предположим, я назову тебе подлинную причину моего желания включить тебя в жюри.
Джонни уставился на судью.
Старик задумчиво разглядывал его, пощипывая губу.
– Ну? – осведомился Джонни.
– Нет, – сказал судья. – Я позволю тебе самому это сделать. А сейчас давай нанесем визит Джозефу Ковальчику.
* * *
Эдди Пэнгмен стоял на часах перед церковью. Он больше не выглядел несчастным. Эдди браво вышагивал взад-вперед, насвистывая на ходу, а его продолговатое лицо светилось от возбуждения и казалось совсем детским.
Он с серьезным видом пропустил судью и Джонни.
Дрейкли Скотт, патрулировавший церковь сзади, походил не на мальчика, увлеченного игрой, а на мужчину, который вернулся к детству, стараясь спастись от трудностей взрослой жизни. Его прыщавое лицо было мрачным, а узкие плечи напряжены.
При виде двух мужчин Дрейкли насторожился, а в его глазах промелькнула обида, которую Джонни заметил в лавке Питера Берри в пятницу утром.
– Не знаю, должен ли я пропускать вас, судья, – с вызовом заговорил он. – Хьюб Хемас говорил…
– Вот что я скажу тебе, Дрейкли, – прервал его судья Шинн. – При первой же попытке со стороны Джонни Шинна или меня позволить заключенному бежать можешь стрелять на поражение. Это достаточно справедливо?
Паренек густо покраснел.
– У кого ключ от кладовой с углем?
– Его охраняют, – пробормотал Дрейкли.
Они спустились по крошащимся ступенькам в церковный подвал. Джонни быстро моргал после яркого солнца. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел над головой дубовые балки с остатками коры и неровными следами топора. В подвале находились старомодная угольная печь и кладовая. Дверь кладовой была слегка приоткрыта; отпертый замок свисал с выглядевшего новым крючка. Свет проникал сквозь щели в стенах.
На стуле лицом к двери с ружьем на коленях сидел Мертон Избел. Стул был частью старой сломанной церковной скамьи.
– У него кто-то есть, Мерт? – спросил судья.
– Мистер Шир.
Судья Шинн коснулся руки Джонни.
– Прежде чем мы войдем…
– Да?
– Я хочу, чтобы ты притворился, будто он тебя интересует.
– Ковальчик? Но так оно и есть.
– Задавай ему вопросы, ладно?
Джонни кивнул.
На стук судьи ответил голос священника, и они вошли в кладовую.
Единственный уголь, который увидел там Джонни, был сложен в углу маленькой кучкой, вероятно оставшейся с прошлой зимы. Но угольная пыль была повсюду. Правда, пыль пытались подмести – наверняка Ширы, – но движения заключенного разбрасывали ее снова. Стены покрывала сажа.
Единственное окошко на верху стены было недавно забито досками. Помещение освещала 25-ваттная лампа, свисавшая с потолка в проволочной сетке.
Джозеф Ковальчик сидел на краю койки, потягивая из стакана горячий чай. На складном столе были разбросаны остатки пищи. Когда они вошли, мистер Шир складывал тарелки на поднос.
– Мы отлично пообедали, – весело сказал священник. – Он попросил чай в стакане с лимоном и вареньем. Европейский стиль. Судья, вам не кажется, что он выглядит гораздо лучше?
– Кажется, мистер Шир. – Судья посмотрел на тарелки. – Знаменитые отварные блюда Элизабет?
– Кто-то должен заботиться о его телесных нуждах, – твердым голосом произнес священник. – Я бы хотел что-то сделать с этой угольной пылью.
– Вы творите чудеса, мистер Шир.
В одном из углов стоял белый ночной горшок. Священник подобрал поднос и вышел. Дверь осталась открытой.
Мертон Избел наблюдал за ними, сидя на стуле. Заключенный вздрогнул, словно только что заметил посетителей, поставил пустой стакан и начал вставать.
– Сидите, Ковальчик, – сказал судья.
Ковальчик опустился на койку, уставясь на Джонни.
На нем снова была собственная одежда – Элизабет Шир, очевидно, постаралась почистить и заштопать ее, хотя и с плачевным результатом. Серую фланелевую рубашку она постирала и выгладила. Ботинки либо оказались не подлежащими ремонту, либо отцы деревни велели их конфисковать – на ногах у Ковальчика были матерчатые шлепанцы, по-видимому принадлежащие мистеру Ширу. Бесцветные волосы были расчесаны. На лице, помимо распухшей губы, отсутствовали следы избиения.
Светлая с проседью щетина заметно отросла – Джонни подозревал, что мистеру Ширу не позволили снабдить заключенного бритвой. Темно-серая кожа обтягивала торчащие скулы, оттопыренные уши и низкий лоб с густыми бровями, под которыми поблескивали глубоко запавшие глаза. Тощая шея с болтающимся кадыком напоминала шею индюка. Руки были мозолистыми, с распухшими суставами и потрескавшимися ногтями. Он держал их между бедрами, наклонившись вперед, как будто все еще ощущал боль в паху.
Ковальчик выглядел лет на шестьдесят пять – было трудно представить, что в действительности ему лишь слегка за сорок.
– Этого джентльмена, – снова заговорил судья Шинн, – интересует ваша история, Ковальчик. Ему не раз приходилось беседовать с людьми, оказавшимися в беде. Его зовут мистер Шинн.
– Шинн, – повторил заключенный. – Мистер Шинн, что они мне сделать? – Он говорил медленно, с сильным акцентом.
Джонни посмотрел на судью. Старик кивнул.
– Вам известно, Ковальчик, почему вас посадили в этот подвал? – спросил Джонни.
Человек на койке поднял худые плечи и снова опустил их. Это был жест Старого Света, означающий: «Известно или нет – какая разница?»
– Расскажите мне обо всем, что произошло вчера, – продолжал Джонни. – Но сначала я бы хотел побольше узнать о вашей жизни, Ковальчик, – откуда вы прибыли, куда направлялись?
– Сперва рассказать судье, – отозвался заключенный. – Что они мне сделать?
– Расскажите мне, – улыбнулся Джонни.
Заключенный разжал руки, потер ладони и обратил взор к полу кладовой.
– Моя поляк. Моя иметь жена, двое детей, старая мать и старый отец в Польша. Нацисты приходить и убивать их, а меня отправить в трудовой лагерь. После войны приходить коммунисты. Тоже плохо. Я бежать в Америка, у меня кузина в Нью-Йорке. Я жить у нее три года и искать работу…
– У вас на родине была профессия?
– Моя работать с кожа.
– Вы дубильщик?
– Да. – Джозеф Ковальчик слегка оживился. – Моя хороший работник. Старый отец учить меня ремеслу. – Затем плечи снова опустились. – В Америке не мог найти работа. Нет профсоюзная карточка. Моя хотеть в профсоюз, но нет денег на взносы. Нет ре… реко…
– Рекомендаций?
– Да. Поэтому нет работа. Потом кузина умирать – сердце. Моя жить в польская семья в Бруклин – друзья кузина. Работать один день здесь, другой там. У друзей родиться еще один ребенок – для Ковальчика больше нет места. Они говорить: «Почему бы твоя не поехать деревня и не поработать на ферма?» Моя поехать. Работать на одна ферма, другая ферма, потом уходить и опять работать…
Заключенный умолк и беспомощно посмотрел на судью Шинна.
– Очевидно, – объяснил судья, – последние несколько лет он подрабатывал на фермах, скитаясь по Новой Англии. Насколько я понял, эта работа ему не по душе, и он надеялся заняться прежним ремеслом. Откуда вы шли, Ковальчик, когда вчера проходили через эту деревню?
– Издалека. Моя идти восемьдесят девять дней. – Ковальчик сосредоточенно нахмурился, потом раздраженно хлопнул себя по лбу. – Моя не помнить места, где работать последний раз. Спать в амбар, работать за еда… Потом моя уходить, потерять деньги…
– Так v вас были деньги? – спросил Джонни.
– Семь долларов. Потерять. Выпасть через дыра в кармане. – Ковальчик снова нахмурился. – Плохо терять деньги. Люди говорить: ты бродяга, а моя показывать деньги. Не бродяга, видеть? Но теперь люди говорить: не можешь показать деньги, потерять, значит, бродяга! – Ковальчик вскочил, шевеля широкими скулами. – Не любить, когда моя называть бродяга!
– Это мало кому нравится, – сказал Джонни. – Куда вы шли?
– Польский фермер в Петунксит говорить, что есть работа на кожевенная фабрика в Кадбери. Там нет профсоюз – идти быстрее и получить работа… – Ковальчик лег на койку и повернулся лицом к закопченной стене.
Джонни посмотрел на судью Шинна. Лицо старика было бесстрастным.
– Ковальчик. – Джонни притронулся к плечу заключенного. – Почему вы убили старую леди?
Бродяга сел так резко, что Джонни отпрянул.
– Моя не убивать! – крикнул он и схватил Джонни обеими руками за лацканы пиджака. – Не убивать!
Поверх головы Ковальчика Джонни видел сидящего за дверью Мерта Избела с дробовиком на коленях и зловеще поблескивающими глазами.
– Сядьте! – Джонни схватил бродягу за костлявые запястья и силой усадил на койку. – Прежде чем вы продолжите, я хочу попытаться объяснить вам, почему жители этой деревни уверены, что вы убили старую леди.
– Моя не убивать, – пробормотал заключенный.
– Слушайте меня, Ковальчик, и постарайтесь понять. Вас видели идущим к дому старой леди минут за двадцать до ее смерти…
– Не убивать, – повторил Ковальчик.
– Вы провели какое-то время в ее доме. Откуда я это знаю? Потому что мы с судьей встретили вас на дороге под дождем не более чем в миле с четвертью от деревни вчера днем без двадцати пяти минут три. Чтобы пройти чуть больше мили, вам не могли понадобиться три четверти часа. Человек проходит за час около трех миль, а мы видели собственными глазами, как быстро вы шли. Таким образом, вы не могли пробыть на дороге больше двадцати или двадцати пяти минут перед нашей встречей. Это означает, что вы покинули деревню в десять-пятнадцать минут третьего. Но было не позже чем без десяти два, когда, по словам жительницы деревни, вы подходили к дому старой леди. Значит, примерно между без десяти два и четвертью третьего вы находились в ее доме. Если так, то вы были там в два тринадцать, когда ее убили. Понятно?
Заключенный покачивался, снова стиснув руки.
– Моя не убивать, – простонал он.
– Если вы находились в доме, то у вас была возможность убить ее, было орудие – кочерга из камина, и был мотив – сто двадцать четыре доллара, спрятанные в платке у вас на поясе. Против вас много улик, Ковальчик. Нам незачем доказывать, что вы были в доме. Это подтверждают украденные деньги. – Джонни сделал паузу, интересуясь, как много из его речи дошло до собеседника. – Вы понимаете, о чем я говорю?
– Не убивать, – твердил заключенный. – Красть – да, убивать – нет.
– Значит, вы признаете, что украли сто двадцать четыре доллара?
– Моя никогда не красть раньше! – крикнул Ковальчик. – Но моя потерять семь долларов и увидеть куча денег в банке… Это плохо. Это ужасно… Но моя не убивать…
Внезапно он беззвучно заплакал – должно быть, так плакали мужчины в концентрационных лагерях, во время тьмы, окутавшей Европу.
Отвернувшись, Джонни достал пачку сигарет и, сам толком не зная почему, положил ее на складной стол вместе с коробком спичек.
– Никаких спичек! – рявкнул Мертон Избел.
Джонни зажег сигарету и поместил ее между губами заключенного. Ковальчик отпрянул, потом жадно затянулся и вскоре начал говорить.
Он подошел к кухонной двери старой леди спустя несколько минут после того, как его прогнала «другая леди», и постучал. Фанни Эдамс открыла дверь, и Ковальчик попросил что-нибудь поесть. Старая леди сказала, что не кормит нищих, но если он согласен отработать еду, она хорошо его накормит. Ковальчик согласился. Тогда тетушка Фанни велела ему идти в амбар, где лежат поленья и топор, и расколоть каждое полено на четыре части, так как они слишком тяжелы для нее, да и горят четвертинки лучше. Ковальчик пошел в амбар, нашел топор, потом обогнул амбар и прошел через открытую пристройку туда, где лежали поленья, и принялся за работу. За прошедшие три года он часто колол дрова, скитаясь от одной фермы к другой, и приобрел изрядный опыт. Это заняло всего несколько минут…
– Сколько поленьев вы раскололи? – прервал его Джонни.
– Шесть, – ответил заключенный.
– Каждое на четыре части?
– Да.
– И на это ушло всего несколько минут?
– Моя работать быстро.
– Сколько именно минут, Ковальчик?
Заключенный пожал плечами. Он сказал, что не умеет считать минуты, но помнит, что, когда расколол последнее полено, начался дождь.
– В два часа, – пробормотал судья Шинн.
Ковальчик аккуратно сложил дрова штабелем в пристройке под навесом, отнес топор в амбар и побежал к дому. Тетушка Фанни заставила его вытереть ноги о циновку, прежде чем позволила войти.
Старая леди показалась ему очень странной. Сначала она отказалась кормить его, пока он не отработает еду, потом поручила ему колоть дрова – в июле! – а после этого не только поставила перед ним на кухонном столе вареный окорок, картофельный салат, кусок пирога с вишнями и кувшин молока, но, пока он ел, достала с верхней полки шкафа банку с деньгами и дала ему пятьдесят центов. Потом она вернула банку назад и вышла в другую комнату, оставив его одного в кухне.
Ковальчик едва не подавился едой – искушение было слишком велико. Он понимал, что это не оправдание, но у него в карманах было пусто, а старуха вроде бы купалась в деньгах. Если он намеревался получить работу на кожевенной фабрике в Кадбери, то ему нужны были деньги, чтобы прилично одеться и найти достойное жилище, а не спать в амбаре на сене, как скотина. Оставив на тарелке половину окорока и не притронувшись к пирогу и молоку, Ковальчик на цыпочках подошел к двери и приоткрыл ее. Старая леди стояла в соседней комнате спиной к нему и что-то рисовала на холсте. Тогда он закрыл дверь, достал банку, вынул из нее все бумажные деньги, выбежал из дома и быстро зашагал по дороге в Кадбери, сжимая украденные деньги в кармане. Только один раз Ковальчик зашел под дождем за куст, завернул деньги в носовой платок, привязал их к отрезку веревки, который был у него в саквояже, а веревку обмотал вокруг себя под одеждой.
Ковальчик заявил, что больше ничего не знает о старой леди. Конечно, он поступил плохо, украв ее деньги, и должен быть за это наказан. Но он оставил ее живой и невредимой у холста в комнате рядом с кухней. Он не убивал ее и вообще не мог никого убить – слишком много убийств ему пришлось видеть за свою жизнь. Его тошнит от крови. Перекрестившись, Ковальчик поклялся Матерью Божьей, что не тронул и волоска на голове у старой леди – только ее деньги…
Судья Шинн смотрел на Джонни, словно спрашивая: «Теперь, выслушав его, ты по-прежнему уверен, что он убил тетушку Фанни?»
Заключенный снова лежал на койке с безучастным видом. Вероятно, он не рассчитывал, что ему поверят, и рассказал свою историю, только подчиняясь требованию.
Ковальчик закрыл глаза.
Джонни молча стоял над ним. Он был озадачен. За время службы в армейской разведке ему не раз приходилось допрашивать людей, и он научился различать даже слабый аромат лжи. Но насчет этого человека Джонни не был уверен. По всем физическим и психологическим признакам Джозеф Ковальчик говорил правду. Но в его рассказе были серьезные несоответствия.
Судья Шинн хранил молчание.
– Ковальчик, – заговорил Джонни.
Заключенный открыл глаза.
– Вы сказали, что сложили дрова под навесом у сарая. Какой длины были дрова, которые вы накололи? Сколько футов?
Ковальчик развел руки в сторону, показывая длину.
– Около трех футов. Они были одинаковой длины?
Заключенный кивнул.
– Почему вы лжете, Ковальчик?
– Моя не лгать!
– Но вы лжете. Под навесом нет никаких дров. Их нет ни в амбаре, ни в доме, ни поблизости от дома. Возле колоды за амбаром нет свежих щепок – а они были бы, если бы вы кололи там дрова. Я знаю это, Ковальчик, потому что сам все осматривал. Почему вы солгали?
– Моя не лгать! Моя колоть дрова топором и положить его в амбар!
– А почему вы побежали, когда мы проходили мимо вас по дороге под дождем? Разве невиновные так себя ведут?
– Моя украсть деньги… Но моя не убивать…
Судья и Джонни оставили его в кладовой вновь повернувшимся лицом к покрытой сажей стене. Когда они вышли из кладовой, Мертон Избел закрыл дверь и защелкнул замок. Потом он снова сел лицом к двери, держа дробовик на коленях.
– Ну? – осведомился судья, когда они шли назад к его дому.
– Не знаю, – ответил Джонни.
– Я надеялся, что у тебя сложится более твердое мнение, чем у меня. Но то, что ты сомневаешься, тоже важно. У нас обоих достаточно опыта в определении надежности показаний. Если никто из нас не может уверенно заявить, что этот человек лжет или говорит правду, значит, тут что-то не так, и это необходимо расследовать.
– Одной истории с дровами будет достаточно, чтобы его повесить, – пробормотал Джонни. – Я имею в виду, для этих людей. Потому что нет ни малейших доказательств, подтверждающих его слова. И все же, если он не колол дрова для тетушки Фанни, то почему настаивает, что делал это?
– Возможно, просто потому, – предположил судья, когда они поднялись на крыльцо, – что его извращенному уму история о работе за пищу кажется создающей ауру честности, которая не ассоциируется с убийцами.
– Тогда почему он признался, что украл деньги?
– Он едва ли мог это отрицать, ведь деньги нашли у него.
Оба замолчали.
– Теперь ты знаешь, – сказал судья, войдя в кабинет, – почему я хочу, чтобы ты участвовал в этой пародии на жюри, Джонни. История Ковальчика создает интересную альтернативу…
– Заключающуюся в том, – кивнул Джонни, – что если он невиновен, то виновен кто-то другой.
– Вот именно.
Они смотрели друг на друга через письменный стол.
– Если вчера в Шинн-Корнерс не побывал еще один посторонний, – медленно произнес судья, – а никаких доказательств этого нет – я уже расспросил всех, – значит, Фанни Эдамс убил кто-то из жителей деревни, знавший ее всю жизнь. Причем это не обязательно мужчина – не требуется много сил, чтобы кочергой проломить череп девяностооднолетней старухе.
– Иными словами, вы хотите, чтобы я участвовал в жюри в качестве детектива? Моей задачей будет выяснить, кто из ваших соседей прикончил тетушку Фанни, если Джозеф Ковальчик этого не делал?
– Да.
Джонни подумал о мертвом лице, которое ему пришлось прикрыть кухонным полотенцем… Он испытывал странное ощущение личной утраты. Десятиминутный разговор в шумной комнате, одно прикосновение сухой теплой руки – а ему кажется, будто он знал эту старуху с колыбели. Ее гибель пробудила в нем глубоко таящиеся эмоции.
– Хорошо, судья, – сказал Джонни.
* * *
Услышав около девяти вечера шум на улице, они выбежали из дома и обнаружили на перекрестке Берни Хэкетта и Орвилла Пэнгмена переругивающихся с древним водителем столь же древнего «кадиллака».
Это был экс-судья Эндрю Уэбстер из Кадбери с сонными глазами на худощавом лице и неуверенными движениями столетнего старца. Джонни пришлось помочь ему выбраться из машины.
– Это все кости, – сказал он Джонни, когда судья сообщил его личность и статус констеблю и фермеру. – С каждым годом они становятся все более сухими. Кости и кожа. Я начинаю походить на мумию из египетской гробницы. Медицине следовало бы найти лекарство от старости. Это проклятие человечества… Ну-ну, Луис, во что ты ввязался? Вооруженные люди! Мятеж! Мне не терпится услышать подробности.
Джонни отвел автомобиль Уэбстера в гараж судьи. Когда он вернулся в дом с чемоданом гостя, два юриста оживленно переговаривались в кабинете. Джонни отнес чемодан в одну из комнат для гостей наверху, открыл окна, нашел стенной шкаф с бельем, застелил постель и выложил полотенца, думая, что даже Милли Пэнгмен едва ли справилась бы с этим лучше.
Спустившись, он застал с судьей Шинном и Уэбстером Ферриса Эдамса.
– Только что вернулся из Кадбери, – жаловался Эдамс. – Пришлось нанять машину у Питера Берри, черт бы его побрал! Этот человек постарался бы заработать, продавая билеты на роды его жены! Мне нужно было привезти смену одежды и оставить сообщение на двери офиса – разумеется, моя секретарша в отпуске, когда она нужна мне больше всего!
Всю вторую половину дня Эдамс разрывался между личными делами в Кадбери и более неотложными вопросами, связанными с его тетей. Ему пришлось просить Орвилла Пэнгмена позаботиться о ее джерсейской корове, которая теперь паслась в стаде Пэнгменов. Он также запер в шкаф картины старой леди в ожидании, пока окружной судья по утверждению завещаний назначит душеприказчика. В ответ на вопрос судьи Шинна Эдамс объяснил, что тетушка Фанни не оставила завещания, несмотря на его неоднократные просьбы, поэтому распределение ее имущества грозит вылиться в долгий процесс. В качестве дополнительной предосторожности Эдамс поручил Берни Хэкетту выписать страховой полис на картины, что привело Хэкетта на кухню Фанни Эдамс, где он обнаружил ее тело. Сам Эдамс собирался оставаться в доме тетушки Фанни, пока ситуация не разрядится, и оба старших юриста это одобрили.
Около часа они обсуждали план кампании, целью которой было провести процесс по делу об убийстве с максимальной видимостью законности, дабы удовлетворить жителей Шинн-Корнерс и постепенно выветрить из них мятежные настроения.
– Вы должны вести обвинение энергично, Феррис, – наставлял судья Шинн, – а ты, Энди, должен так же добросовестно защищать подсудимого. Мы находимся в положении рефери и двух боксеров, заранее договаривающихся об исходе поединка. Все должно выглядеть вполне достоверно – со спорами между обвинителем и защитником, протестами, принимаемыми или отклоняемыми судьей, перерывами в слушании и так далее. В то же время я хочу, чтобы в протоколе было зафиксировано как можно больше нарушений правил. Наша цель – совершить максимум посягательств на права обвиняемого, чтобы в итоге защитить их. На данной стадии защита прав Ковальчика важнее установления его виновности или невиновности.
– Полагаю, – осведомился Эдамс, – Ковальчик впоследствии не сможет выйти сухим из воды на основании двойной подсудности по одному обвинению?
– Нет, Феррис, – ответил судья Шинн. – Если это жюри признает его виновным – что, разумеется, и произойдет, – он сам захочет, чтобы процесс объявили недействительным, дабы получить шанс признания себя невиновным в настоящем суде. А если каким-то чудом Шинн-Корнерс оправдает его, у нас будет протокол всего фарса со всеми ошибками и нарушениями, чтобы доказать его незаконность. В любом случае права Ковальчика будут защищены.
– Надеюсь, – мрачно произнес внучатый племянник Фанни Эдамс. – Потому что, на мой взгляд, сукин сын виновен, как польский ад, место в котором ему обеспечено.
Старый Энди Уэбстер покачал головой:
– Просто невероятно! Ни за что на свете не пропустил бы такое!
Он и Эдамс торжественно засвидетельствовали подписи судьи Шинна и Джонни на документах, касающихся «продажи» дома и десяти акров земли, после чего трое юристов удалились: Эдамс – циркулировать среди жителей деревни, дыша прокурорским жаром, а судья Шинн – сопровождать Энди Уэбстера в церковный подвал для беседы с «клиентом».
Джонни отправился в постель, считая, что в мужчине, спящем в вертикальном положении, есть нечто недостойное.
* * *
Ощущение сонливости сохранялось весь понедельник. Джонни боролся с дремотой, начиная с похода рано утром в ратушу с секретарем корпорации Берни Хэкеттом для оформления сделки.
Хьюб Хемас подъехал к маленькому зданию, когда Хэкетт старательно делал запись в гроссбухе. Судья Шинн позвонил председателю совета во время завтрака, объяснив ему цель сделки.
– Если мы будем судить обвиняемого в Шинн-Корнерс специальным судом, санкционированным губернатором Фордом, Хьюб, то мы должны следить за строгим соблюдением правил. Ты уточнил список присяжных?
– Да, – ответил Хьюб. – Меня беспокоит то, что никак не набираются двенадцать человек, как того требует закон.
– В том-то и дело.
– Но владение недвижимостью не делает человека пригодным для того, чтобы входить в жюри, – заметил Хемас. – Он должен иметь право голоса в штате.
Джонни ощутил неприятный озноб. Хемас даже не смотрел на него, словно он был одним из складных стульев.
– Это верно, – согласился судья Шинн. – Ты, безусловно, знаешь закон, Хьюб. Но нам придется нарушить правило. На правах судьи я разрешу включить в жюри моего кузена. В конце концов, это особый процесс.
– Может быть, лучше привлечь Эрла Скотта? – пробормотал председатель совета.
– Может быть, – кивнул судья. – Только наличие среди присяжных хронического инвалида, не покидавшего дом пять лет, будет не слишком хорошо выглядеть в протоколе.
Хемас задумался.
– Пожалуй, вы правы, судья. Но мистер Шинн не является избирателем в этом штате и даже жителем деревни. Может быть, Сара Избел…
– Правильно, Хьюб! – подхватил судья, изображая облегчение. – Совсем забыл о Саре. Но если мы включим ее, то потеряем Мерта. Хотя, если тебе кажется, что Мерт не станет возражать…
Берни Хэкетт сплюнул в плевательницу у его ног.
– Как бы не так! Он начнет брыкаться почище племенного быка Орвилла!
– А нам нужны двенадцать присяжных, Хьюб. Минимум двенадцать. – Судья нахмурился. – Что лучше – ввести одного присяжного по особому распоряжению или рисковать, что Верховный суд сочтет процесс недействительным?
– Черт бы побрал этого Хоузи Леммона! – выругался Хемас.
– Конечно, если мы сумеем заставить старика Леммона передумать, проблема будет решена.
– Не сможем. Вчера поздно вечером я был на холме, но даже не застал Хоузи дома. Он где-то шляется… Мистер Шинн, – внезапно обратился Хьюб к Джонни, – я слышал, вы вчера говорили с бродягой?
Джонни вздрогнул от неожиданности:
– Да, мистер Хемас, говорил.
– Это было по моему предложению, Хьюб, – вмешался судья, к облегчению Джонни. – Мистер Шинн приобрел колоссальный опыт с преступниками в армии. Я хотел посмотреть, не заставит ли он Ковальчика признаться.
– Ни в чем он не признается. – Хэкетт снова сплюнул. – Мерт Избел говорит, что он наплел вам какую-то невероятную историю, – продолжал Хемас.