Текст книги "Застекленная деревня"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, Питер обычно возится с автомобилями по вечерам, когда закрывает магазин. Эм помогает ему, чем может; Дики – ему десять – достаточно взрослый, чтобы управлять бензоколонкой и бегать с поручениями, а Кэлвин Уотерс доставляет товары в грузовике Питера.

Они пробрались по узкому проходу к главному прилавку бакалейного отдела, где стоял кассовый аппарат. Крупный толстый мужчина с головой как у Уильяма Дженнингса Брайана[9]9
  Брайан, Уильям Дженнингс (1860–1925) – американский политический деятель.


[Закрыть] выкладывал на прилавок буханки хлеба, разговаривая с долговязым подростком в джинсах. Паренек казался напряженным, и судья Шинн остановил Джонни:

– Давай подождем.

Наконец подросток у прилавка что-то тихо произнес. Питер Берри улыбнулся и покачал головой. Ему было лет сорок пять; его мясистое лицо постоянно менялось. Казалось, такое лицо должно быть розовым, но вместо этого оно было удручающе серым, а голубые глаза, несмотря на улыбку, оставались неподвижными и холодными.

– Кто этот мальчик? – шепотом спросил Джонни.

– Дрейкли Скотт – старший сын Эрла и Матильды. Ему семнадцать.

– Он кажется чем-то расстроенным.

– Дрейку приходится нелегко. Так как Эрл и Сет беспомощны, он должен заботиться о ферме. Это мешает его учебе. – Судья пожал плечами. – Он отстал на целый год и вряд ли закончит школу… Доброе утро, Дрейк.

Дрейкли Скотт проходил мимо, опустив глаза, под которыми темнели мешки. Его худое прыщавое лицо выглядело сердитым.

– Доброе утро, судья.

– Хочу познакомить тебя с моим родственником.

Мальчик поднял невидящий взгляд.

– Здравствуйте, – буркнул он. – Судья, мне надо возвращаться на ферму.

– Тебе кто-нибудь помогает в эти дни, Дрейкли? – спросил судья.

– Да. Старик Леммон. Джо Уиллетт из Комфорта обещал скосить южный участок и помочь мне складывать сено, но он сможет приехать только на будущей неделе.

– Увидимся на празднике?

– Нет, судья. Мама будет там с Джуди. – Дрейкли Скотт прошмыгнул мимо, втянув узкие плечи, словно опасался удара сзади.

– Доброе утро! – Питер Берри расплылся в улыбке. – Прекрасный день, судья! Не терпится услышать вашу сегодняшнюю речь… – Он переводил взгляд с судьи Шинна на Джонни; его серое лицо постоянно двигалось, как морская вода.

– Спасибо, Питер. – Судья представил Джонни.

– Рад познакомиться, мистер Шинн! Родственник судьи, а? Бывали у нас раньше?

– Нет.

– Жаль. Как вам наша деревушка?

– Приятное местечко, – тактично ответил Джонни. – Спокойное и мирное. – Ему хотелось, чтобы лицо Берри застыло хоть на миг.

– Что верно, то верно. Вы здесь надолго?

– На неделю, мистер Берри.

– Отлично. Да, судья, вчера Милли Пэнгмен записала кое-какие продукты на ваш счет. С этим все в порядке?

– Конечно, Питер, – довольно резко отозвался судья.

– Милли – чудесная женщина. Делает честь Шинн-Корнерс…

– Мы не хотим тебя задерживать, – сказал судья. – Я знаю, что ты сегодня открыл лавку только на несколько часов…

– Судья…

– Да?

Питер Берри доверительно склонился над прилавком.

– Я уже некоторое время хотел с вами поговорить…

Джонни деликатно отошел к книжной полке, но Берри, казалось, забыл о нем, продолжая говорить гулким басом.

– Это насчет Скоттов…

– Вот как?

– Ну, вы ведь знаете, что они все время у меня что-то покупают…

– Они задолжали тебе солидную сумму, Питер?

– В общем, да. Я хотел спросить, что можно с этим сделать. Вы ведь юрист…

Голос судьи Шинна стал пронзительным:

– Ты имеешь в виду, что хочешь подать на Скоттов в суд?

– Не могу же я вечно не брать с них денег. Мне нравится помогать соседям, но…

– Разве они тебе ничего не платят?

– Платят время от времени. Но долг только растет.

– Вы говорили с Эрлом, Питер?

– С Эрлом разговаривать бесполезно.

– Очевидно, – согласился судья. – Ведь Эрл прикован к инвалидному креслу.

– Я говорил с Дрейкли, но ведь он еще даже наполовину не мужчина. Позволить мальчишке управлять фермой! Мне кажется, Эрл должен был продать ее…

– И что же тебе сказал Дрейкли?

– Что заплатит при первой возможности. Я не хочу быть суровым по отношению к ним, судья, но…

– Но ты думаешь обратиться в суд. Вот что я скажу тебе, Питер. Помню, как давным-давно Нейтан Берри оказался в такой глубокой яме, что шериф поглядывал на него через край. Ты тоже должен это помнить – это было во время депрессии. Тогда старый Сет Скотт был мужчиной, твердо стоящим на обеих ногах, а не мешком с салом, которого ноги не держат, каким он стал теперь. Вдвоем с сыном Эрлом они выдерживали бурю. Твой отец, Нейтан Берри, обратился за помощью к Сету и Эрлу Скоттам, и они спасли его шкуру, а заодно и твою. Ты бы не стоял сегодня за этим прилавком, если бы не Скотты! – Голос судьи гремел, как атакующая армия. – Даже если бы тебе пришлось помогать этим людям пять лет, Питер Берри, ты должен был бы это делать и радоваться такой возможности! А пока я сердит, Питер, скажу тебе, что думаю о твоих ценах. Я думаю, что ты грабитель с большой дороги! Пользуешься преимуществом над людьми, с которыми ты рос, и которые не могут больше ни к кому обратиться, так как вся торговля здесь в твоих руках! Конечно, ты работаешь тяжело, как и Эбенезер Скрудж.[10]10
  Эбенезер Скрудж – персонаж повести Чарлза Диккенса «Рождественская песнь в прозе», чье имя стало нарицательным обозначением скряги.


[Закрыть] Но и они тоже, только ничего за свою работу не получают, в отличие от тебя!

– Незачем так горячиться, судья, – отозвался все еще улыбающийся Берри. – Я просто задал вопрос.

– Ну так я отвечу на твой чертов вопрос! Если Скотты задолжали тебе меньше сотни долларов, ты можешь подать заявление в суд по мелким жалобам. Если их долг приближается к пятистам, можешь обратиться в обычный суд…

– Они должны мне сто девяносто один доллар и шестьдесят три цента.

– Пожалуй, – буркнул судья, – тебе лучше обратиться к дьяволу. Пошли, Джонни!

Когда Джонни догнал старика, чей затылок стал красным, как его фланелевая рубашка, он услышал, как судья проворчал:

– Ну и дрянь!

* * *

Казалось, судья стыдился своего поведения. Он бормотал, что становится капризным старым дураком, выходящим из себя по пустякам, что Питер Берри, в конце концов, действует в пределах своих прав, что бессмысленно удерживать людей на плаву, когда тонет вся местность, и что, если Джонни извинит его, он приляжет отдохнуть и обдумать свою речь.

– Конечно, – кивнул Джонни. Он наблюдал, как судья идет через перекресток своей старческой подпрыгивающей походкой, и думал о том, какую речь услышит сегодня Шинн-Корнерс.

Джонни Шинн еще несколько минут бродил по деревне своих предков с отцовской стороны. Он прошел по Фор-Корнерс-роуд мимо дома Берри с его наклонившимся крыльцом и безобразной викторианской башенкой, остановился перед ветхой ратушей с шелушащейся вывеской, обследовал заброшенную шерстяную фабрику, лишенную оконных стекол и дверей, с осевшим нижним этажом, постоял на краю рва позади фабрики, заросшего чахлыми березами, низкорослыми соснами и кустарником, а к югу захламленного консервными банками и другим мусором.

Вернувшись к перекрестку, Джонни перешел его к северному углу. Там он осмотрел старую поилку для лошадей с протекающим краном и зеленой слизью, церковь и увитый плющом и глицинией пасторский дом среди пустоши, заросшей песчаником, одуванчиками и прочими сорняками.

За домом пастора находилось кладбище, но Джонни внезапно расхотелось его исследовать. Почувствовав, что на сегодняшнее утро Шинн-Корнерс с него достаточно, он перешел дорогу к западному углу, обогнул лужайку с ее игрушечной пушкой, обшарпанным монументом и флагштоком, шагнул в ворота усадьбы судьи, добрался до шаткого крыльца и опустился в кресло-качалку.

* * *

– Луис Шинн просто негодяй, если до сих пор не смог заставить вас приехать, – сказала тетушка Фанни Эдамс. – Мне нравятся молодые люди, особенно с красивыми глазами. – Она уставилась на него сквозь очки в серебряной оправе. – Глазами цвета полированного олова. Думаю, Луису они тоже нравятся. Среди божьих созданий нет более эгоистичных, чем сварливые старики. Мой Гершом был самым большим эгоистом во всем округе Кадбери. Но у него были такие же красивые глаза. – Она вздохнула и похлопала по стулу, стоящему рядом с ней. Это был резной деревянный стул в стиле американский Виндзор,[11]11
  Американский Виндзор – стул с высокой спинкой и изогнутыми ножками, распространенный в Северной Америке колониального периода.


[Закрыть] способный вызвать слезы алчности в глазах охотника за антиквариатом. – Вы тоже Шинн? В Шиннах всегда было что-то бесшабашное.

– По-моему, вы чудо, – сказал Джонни. – Если бы мне хватило духу, я бы попросил вас выйти за меня замуж.

– В самом деле? – Старуха усмехнулась и снова похлопала по стулу. – Кем была ваша мать?

Перед Джонни сидела костлявая старая леди с узловатыми руками фермерши и глазами, поблескивающими как снег на рождественском солнце; лицо ее, смуглое и сморщенное, было похоже на упавшее с дерева перезрелое яблоко. Девяносто один год иссушил ее тело, но оставил в неприкосновенности дух. Джонни подумал, что еще никогда не видел более смышленого и доброго лица.

– Я никогда не знал ее, миссис Эдамс. Она умерла, когда я был совсем маленьким.

– Это скверно. – Старуха покачала головой. – Мужчин создают матери. Кто растил вас – отец?

– Нет, миссис Эдамс.

– Очевидно, он был слишком занят, зарабатывая на жизнь? В последний раз я видела его, когда он был не больше новорожденного теленка. Ваш отец никогда не возвращался в Шинн-Корнерс. Где он сейчас?

– Он тоже умер.

Проницательные глаза окинули его внимательным взглядом.

– У вас рот вашего дедушки – Хораса Смита. И мне не нравится ваша улыбка.

– Сожалею, – пробормотал Джонни.

– За ней ничего нет. Вы женаты?

– Господи, конечно нет!

– Вам надо жениться, – решила тетушка Фанни. – Какая-нибудь женщина может сделать из вас мужчину. Чем вы занимаетесь, Джонни Шинн?

– Ничем.

– Ничем? – Она пришла в ужас. – С вами что-то не так! Мне уже за девяносто и все равно не хватает времени на многое, что я бы хотела сделать! Никогда не слышала ничего подобного! Сколько вам лет?

– Тридцать один.

– И вы ничем не занимаетесь? Вы богаты?

– Отнюдь.

– И не хотите ничего делать?

– Хочу. Но не знаю, что именно.

– Разве вы ничему не учились?

Джонни засмеялся.

– Я начал изучать право, но помешала война. А потом я пробовал многое, но не мог ни на чем остановиться. После этого я попал в Корею, а затем… – Он пожал плечами. – Давайте лучше поговорим о вас, миссис Эдамс. Это куда более интересная тема.

Но высохший рот не расслабился.

– Вы несчастливы, верно?

– Счастлив, как жаворонок, – ответил Джонни. – Чего ради мне быть несчастным? Тем более, что сегодня у меня счастливый день.

Старуха взяла его вялую руку своими худыми до прозрачности пальцами.

– Ладно, – сказала она. – Но я не дам вам соскользнуть с крючка, Джонни Шинн. Нам нужно о многом поговорить…

Было одиннадцать часов, когда судья Шинн и Джонни, пройдя по Шинн-роуд мимо церкви, свернули в ворота миссис Эдамс, прошли через сад, пахнувший розами, анютиными глазками и кизиловыми деревьями, и поднялись по простым каменным ступенькам к двери под нависающими над ней вторым этажом и крутой крышей. Удивительная старая леди радушно приняла соседей, бросив проницательный взгляд на судью.

Дом походил на хозяйку – такой же старый, чистый и наполненный яркими красками, которые пламенели на ее полотнах. Жители Шинн-Корнерс, заполнившие гостиную, казались посвежевшими и сбросившими с плеч тяжкий груз. Повсюду слышались смех и шутки. Джонни понимал, что приемы в доме тетушки Фанни Эдамс были лучом света в унылой деревенской жизни.

Старая леди приготовила кувшины с молоком и тарелки с выпечкой, а для детей целые горы мороженого. Джонни пробовал оладьи с черникой и маисовые лепешки, яблочное желе и виноградное масло. Потом были кофе, чай и пунш. Хозяйка кормила его как ребенка.

Джонни провел с ней очень мало времени. Она сидела рядом с ним в длинном черном платье с высоким воротником и без всяких украшений, за исключением старомодных часов-медальона на тонкой золотой цепочке, размышляя о том, какой была Шинн-Корнерс во время ее молодости и как старики любят вспоминать былое.

– Молодые не могут жить прошлым, – улыбаясь, заметила тетушка Фанни. – Жизнь все меняет, как ураган, а смерть орудует плугом и в век тракторов. Но в переменах нет ничего страшного. В конце концов выживает самое лучшее – то, что вы, очевидно, называете «ценностями». Но мне нравится идти в ногу со временем.

– Однако, – улыбнулся в ответ Джонни, – ваш дом полон очаровательных древностей. – Смерть, подумал он, остается невредимой даже посреди урагана.

Проницательные глаза блеснули.

– Но у меня также есть холодильник, современный водопровод и электроплита. Мебель для воспоминаний, а плита говорит мне, что я еще жива.

– Я читал похожие слова о ваших картинах, миссис Эдамс, – сказал Джонни.

– В самом деле? – Старая леди усмехнулась. – Значит, те, кто их пишет, умнее, чем я думала. А то мне иногда кажется, что они говорят по-китайски… Возьмите, к примеру, Бабулю Мозес.[12]12
  Мозес, Анна Мэри Робертсон (Бабуля Мозес) (1860–1961) – американская художница.


[Закрыть] Она прекрасная художница. Но она изображает то, что помнит. Мне тоже нравится вспоминать – я могу до бесконечности говорить о том, какая жизнь кипела в этой деревне, когда я была девочкой. Но это только разговоры. Когда у меня в руке кисть, воспоминания и разговоры меня уже не удовлетворяют. Я хочу изображать то, что вижу. Если картина получается странной – хотя друзья Пру Пламмер называют это искусством, – то потому, что я так вижу цвета и предметы, а также, очевидно, потому, что я мало знаю о живописи.

– Вы действительно верите, миссис Эдамс, что на то, что вы видите, стоит смотреть? – серьезно спросил Джонни.

Но она не смогла ответить на этот вопрос. Милли Пэнгмен подошла к ней и что-то прошептала на ухо. Старая леди вскочила и воскликнула:

– Господи! В холодильнике его еще полно, Милли.

Она быстро вышла, а когда вернулась с очередной порцией мороженого для детей, Джонни уже атаковала Пру Пламмер.

Это была худощавая леди более чем средних лет, с желтоватым лицом и губами, которые она постоянно облизывала. На ней был щеголеватый летний костюм бледно-лилового цвета, который выглядел столь же неуместно среди просто одетых фермерских жен, как выглядела бы картина Мондриана[13]13
  Мондриан, Питер Корнелис (1872–1944) – голландский художник-абстракционист.


[Закрыть] на одной из стен комнаты. В ее ушах болтались два больших медных обруча, а шарфик из батика, повязанный вокруг седеющих волос, кокетливо свисал на плечо.

– Вы позволите, мистер Шинн? – заговорила Пру Пламмер, вонзая алые ногти ему в руку. – Наконец-то мне представился шанс монополизировать вас! Я была готова обнять Милли Пэнгмен за то, что она выманила из комнаты милую тетушку Фанни. Она постоянно хвастается тем, что ничего не смыслит в искусстве, и это звучит очаровательно, потому что так оно и есть…

– Насколько я понимаю, – довольно резко прервал Джонни, – вы торгуете антиквариатом, мисс Пламмер?

– О, в этой области я дилетант. Правда, у меня есть на примете хороший горный хрусталь, дрезденский фарфор, довольно забавная коллекция миниатюрных ламп и несколько изделий колониального и раннего американского периода, и если я смогу убедить моих соседей позволить мне выставить их на продажу…

– В таком случае, – не без злорадства заметил Джонни, – дом миссис Эдамс должен казаться вам золотой жилой.

– По-вашему, я не пробовала ее уговорить? – засмеялась Пру Пламмер. – Но она зарабатывает слишком много денег. Когда тетушка Фанни умрет, сюда слетится стая стервятников. У нее на чердаке есть вещицы, которые стоят целое состояние. Вы не представляете, сколько еще в Новой Англии неизвестных старинных изделий из золота… А вот и наш священник с женой. Мистер и миссис Шир – мистер Шинн.

Обмениваясь приветствием, Джонни умудрился освободить руку из мертвой хватки.

Сэмюэл и Элизабет Шир являли собой церковный вариант мистера и миссис Джек Спрэтт.[14]14
  Персонажи английского детского стишка – худой мужчина и его толстая жена.


[Закрыть] Священник был маленьким худощавым человечком с напряженной улыбкой, а его жена – суетливой толстухой. Оба казались настороженными. Как выяснилось, мистер Шир унаследовал приход Шинн-Корнерс от отца, а девичья фамилия Элизабет Шир была Юрай, но этой семьи больше не существовало. Они уже тридцать пять лет удовлетворяли духовные и образовательные нужды деревни. Детей у них не было, как они сообщили с тоской, наблюдая за четырьмя отпрысками Питера Берри, опустошающими тарелки. А у мистера Шинна есть дети? Джонни ответил, что он не женат. Это плохо, вздохнул мистер Шир, придвинувшись к жене. Одинокие и опустошенные люди, подумал Джонни. Должно быть, Бог, которому служит мистер Шир, очень дорог и близок им обоим. Он решил сходить в воскресенье в церковь.

Джонни познакомился с семьями Хемас и Хэкетт, с Мертоном Избелом, с матерью Дрейкли Скотта Матильдой (самого Дрейкли здесь не было), со старым Хоузи Леммоном, с Эмили Берри, со всеми детьми и чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя ньюйоркцем, что бывало нечасто, хотя Шинн-Корнерс, казалось, должна быть у него в крови. «Правда состоит в том, – думал Джонни, – что у меня с этими людьми еще меньше общего, чем было с корейцами и китайцами. Что с ними происходит?»

Семейство Хемас внушало тревогу. Хьюберту Хемасу, худому молчаливому мужчине с грязными руками, нарядный воскресный костюм явно мешал. Он словно излучал какую-то враждебную силу. Его угрюмое лицо оставалось неподвижным, за исключением острых скул; чтобы посмотреть куда-нибудь, он поворачивал голову, словно глаза не могли двигаться сами по себе. Обмениваясь редкими фразами с другими мужчинами, Хьюб выглядел настороженным. Было невозможно представить его себе способным изменить собственное мнение или хотя бы понять иную точку зрения. Джонни не удивился, узнав, что Хьюб Хемас более двадцати лет был председателем деревенского совета.

Его жена Ребекка, толстая, как корова, напротив, все время шумно переговаривалась и хихикала с другими женщинами, но при этом не сводила глаз с мужа.

Дети также выглядели внушительно. Два восемнадцатилетних близнеца, Томми и Дейв, были крепкими парнями с массивными подбородками и лишенными выражения глазами. Вспоминая крутых личностей, с которыми ему приходилось сталкиваться в армии, Джонни думал, что братья имеют все шансы стать злобными и опасными типами. Дочь Эбби – скороспелая двенадцатилетняя девица с чрезмерно развитой грудью – дерзко посматривала на молодых мужчин.

В Мертоне Избеле и его семействе ощущалось нечто странное. Джонни видел, как они въезжали в деревню в обшарпанном фургоне, запряженном лошадьми, которыми правил широкоплечий фермер, – ему не хватало только бороды, думал Джонни, чтобы походить на старого Джона Брауна.[15]15
  Браун, Джон (1800–1859) – американский аболиционист, вел вооруженную борьбу с рабовладельцами, был судим за государственную измену и повешен.


[Закрыть] Его дочь Сара и внучка Мэри-Энн сидели по обеим сторонам от него тихо, как мыши. По словам судьи Шинна, Избел был вдовцом, а Сара и ее дочь жили с ним. Казалось, судье не хотелось говорить о них.

Избел стоял рядом с Хьюбертом Хемасом, Орвиллом Пэнгменом, Питером Берри и судьей, разговаривая о погоде, урожае и ценах, а его дочь и внучка одиноко сидели в углу, словно сквозь окно глядя на недосягаемую роскошь. Никто не подходил к ним, кроме Фанни Эдамс. Старая леди принесла Мэри-Энн мороженое, пирожные и стакан молока и заставила ее мать взять пунш и печенье, но на предложение присоединиться к другим женщинам Сара покачала головой с подобием улыбки, девочка же вообще выглядела испуганной. У Сары были большие печальные глаза, которые оживали только при взгляде на дочь.

Констебль Берни Хэкетт представил Джонни Мертону Избелу. Старый фермер молча кивнул и отвернулся.

– Я сказал мистеру Избелу что-то не то, мистер Хэкетт? – улыбаясь, спросил Джонни.

– Конечно нет. – Хэкетт был тощим субъектом с лицом, лишенным подбородка, постоянной морщиной между бровями и гнусавым голосом. – Мерт всегда такой. Вам нужно прожить здесь сорок с лишним лет, прежде чем он будет считать вас имеющим права подавать голос. И даже тогда он едва обратит на вас внимание. В Шинн-Корнерс никого не назовешь по-настоящему современным, но Мерт все еще живет при администрации Мак-Кинли.[16]16
  Мак-Кинли, Уильям (1843–1901) – 25-й президент США (1897–1901).


[Закрыть] Ведет хозяйство теми же способами, какие видел в детстве, сам подковывает лошадей, не желает никого слушать, как глухой баптист. Короче говоря, упрям как осел.

– Его дочь… – начал Джонни.

Но Хэкетт продолжал, как будто Джонни не произнес ни слова:

– Питер Берри однажды пытался продать ему туалет со сливом, но Мерт сказал, что, если старый сортир с тремя дырками был достаточно хорош для его папаши, значит, он сгодится и для него. У него нет ни водопровода – только ручной насос, – ни электричества, ни газового резервуара, ничего. Мерт Избел мог бы с таким же успехом жить во времена Эйсахела Шинна. Но человек он праведный, богобоязненный, и никто громче его не поет гимны по воскресеньям.

– Почему его дочь…

– Прошу прощения, мистер Шинн. Вижу, матушка суетится с моим младшим. – Берни Хэкетт быстро отошел, и прошло немало времени, прежде чем Джонни узнал, почему дочь и внучка Мертона Избела сидели в углу.

Джонни заинтересовала Матильда Скотт – мать паренька, которого они встретили утром в лавке Берри. Она была единокровной сестрой Ребекки Хемас – обе были последними представителями некогда многочисленной семьи Экли. Лицо миссис Скотт походило на маску не проходящей усталости и боли.

– Она была красивой девушкой, – сказал судья Шинн, когда Матильда отошла искать свою тринадцатилетнюю дочь. – Дрейкли унаследовал глаза от нее. Кроме них, от прежней Матильды ничего не осталось. Ей сорок четыре года, но выглядит она на шестьдесят.

Старый Хоузи Леммон был одним из немногих бородатых янки, которых доводилось встречать Джонни. Борода была длинной, пышной и серебристой, а сам старик – загорелым, крепким и проворным, но ходил по дому Фанни Эдамс бесшумно, словно это была церковь. На нем были грязный залатанный комбинезон, полинявшая зимняя фермерская шляпа с подвернутыми кверху полями и сапоги, покрытые затвердевшим навозом. Он избегал взрослых, держась среди детей, которые воспринимали его как равного.

Судья Шинн рассказал Джонни о Леммоне:

– Когда-то Хоузи был преуспевающим фермером и жил рядом с Избелами. Однажды вечером он поругался с женой и ушел в амбар с квартой виски, а допив ее, отправился на свое пастбище и там заснул. Когда Хоузи проснулся, амбар и дом были объяты пламенем. Очевидно, он уронил в амбаре трубку, она подожгла сено, а ветер довершил остальное. К тому времени, как пожарная машина прибыла из деревни, можно было только наблюдать, как догорает дом, и следить, чтобы огонь не перекинулся на лес. Его жена и шестеро детей сгорели вместе с домом. С тех пор Леммон живет в заброшенной хижине на Священном холме. Не знаю, как он сводит концы с концами. Тетушка Фанни и я не раз предлагали ему помощь, но он отказывался. Очевидно, промышляет охотой. Когда ему нужны деньги, он спускается с холма и нанимается на работу к одному из фермеров – как теперь к Скоттам. Вероятно, только поэтому Хоузи сейчас здесь. Люди месяцами не видят его в деревне, а когда он появляется, то ни с кем не общается.

Кэлвин Уотерс бродил вокруг разговаривающих мужчин с крошками черничной оладьи на коричневых губах – лицо его по-прежнему было лишено всякого выражения. Готическая фигура Эмили Берри, жены лавочника, казалась натянутой на струны рояля; кое-как причесанные волосы были связаны на затылке в тугой коричневый узел; темное дорогое платье для беременных выглядело на ней старым и дешевым. Она разговаривала с другими женщинами резким, презрительным тоном, как с грязью. Джонни постарался отойти от нее, как только позволили приличия.

Мальчики – близнецы Хемас, Джоэл Хэкетт, Эдди Пэнгмен, сбежавший из дома от скуки, – пускали фейерверки под руководством Мертона Избела.

Джонни был рад, когда судья посмотрел на часы, вздохнул и объявил:

– Пора!

* * *

Итак, Шинн-Корнерс почти в полном составе – как судья сказал Джонни, не хватало только трех поколений мужчин Скоттов и Мерритта Пэнгмена – вышла из ворот дома тетушки Фанни Эдамс и направилась по Шинн-роуд к западному углу перекрестка с его пушкой, флагштоком и монументом Эйсахела Шинна – мужчины впереди, жен-шины и дети следом. Все разместились на складных стульях, принесенных из ратуши Берни Хэкеттом и Кэлвином Уотерсом и установленных в три ряда на дороге в окружении шестов с предупредительными знаками для несуществующего транспорта. Судья Шинн поднялся на пьедестал монумента, снял панаму под палящим июльским солнцем и вытер голый череп носовым платком. Все затихли, даже маленькие дети.

– Мы начнем наш ежегодный праздник, – заговорил судья, – как обычно, с салюта флагу.

Все поднялись со стульев. Мужчины сняли шляпы и подняли правые руки, отдавая честь флагу Соединенных Штатов – «единой и неделимой нации, со свободой и справедливостью для всех».

– А теперь, – продолжал судья, когда все снова заняли свои места, – воздадим должное Богу. Наш пастор прочитает молитву.

Маленькая фигурка Сэмюэла Шира поднялась на пьедестал. Напряженную улыбку на его лице сменило торжественное спокойствие. Священник склонил голову – судья и люди внизу последовали его примеру – и произнес молитву громким, четким голосом, словно получил наконец санкцию говорить, ничего не боясь. Он просил Отца Небесного хранить свободы, дарованные Им людям, ниспослать дождь, дабы плоды полей могли множиться, обеспечить покой старикам, здоровье больным, быть милостивым к богатым и бедным, сильным и робким. Мистер Шир молил о безопасности страны, дабы она могла восторжествовать над ее врагами, о мудрости для президента Соединенных Штатов и его советников, о мире на земле. Жители Шинн-Корнерс пробормотали «аминь» и послушно подняли головы, когда их пастор спустился с пьедестала.

– А сейчас, – с улыбкой сказал судья, – Джуди Скотт, представляющая в единственном числе выпускной класс нашей школы в будущем году, прочитает Декларацию независимости.

Дочка Матильды Скотт, чьи желтые косички сверкали на солнце, а щеки порозовели от возбуждения, поднялась на пьедестал, встала рядом с судьей Шинном, развернула белый свиток с нечеткой машинописной копией текста, окаймленного красной рамкой, и начала читать высоким и напряженным голосом…

Джонни окинул взглядом жителей Шинн-Корнерс. Ему казалось, что, за исключением Фанни Эдамс, он никогда не видел более единодушной безучастности. Возвышенно и благородно звучащие слова проплывали над ними, как прилив над камнями, которые не впитывали ни капли воды и после отлива высыхали снова. «Почему бы и нет?» – думал Джонни. Чем были эти слова, если не юридической казуистикой? Кто, кроме стариков вроде Луиса Шинна, мог теперь воспринимать их всерьез?

Он заметил, что, когда Джуди Скотт с облегчением сошла вниз, где Элизабет Шир ободряюще стиснула ее плечо, а мать с любовью на нее посмотрела, судья Шинн погрузился в молчание, словно потрясенный пустотой услышанных слов.

Затем судья начал свою речь.

Он обратился к слушателям, как к соседям, сказав, что, как и некоторые из них, хорошо помнит деревенские празднования Дня независимости в те годы, когда он был маленьким мальчиком.

– Тогда через Шинн-Корнерс протекала река, все дома были белыми и повсюду стояли старые тенистые деревья. Дороги были изрыты колесами экипажей, телег и фермерских фургонов, приехавших на праздник. А жители Шинн-Корнерс заполняли все четыре угла и ведущие к ним дороги. Громко играл оркестр. Рота ополченцев нашего округа салютовала из мушкетов, а во времена детства моего отца эта пушка палила тоже. Мы читали молитвы, а потом угощались хлебом, сыром и пуншем. Оратор произносил вдохновенную речь о том, как наши предки сражались и умирали, завоевывая для нас свободу, и как мы должны быть готовы положить жизнь, защищая эту свободу. Мы кричали, свистели, стреляли из ружей, потому что свобода тогда была молодой, сильной и полной надежд.

Судья посмотрел вниз на обращенные к нему пустые лица.

– Сегодня мы празднуем еще одно 4 июля, – продолжал он. – Но реку, которая протекала через нашу деревню, мы теперь зовем Лощиной и бросаем туда мусор. Белые дома стали серыми и ветхими. От нас осталась только горстка. В начальной школе учатся девять детей, а еще трое в средней школе в Комфорте. Жалкие четыре фермы борются из последних сил, чтобы шериф не наложил на них руки. И сейчас старик говорит вам о свободе, а вы думаете: «Свобода чего? Становиться беднее? Терять нашу землю? Видеть наших детей нуждающимися? Умирать в темноте, как кроты?» На эти вопросы нелегко ответить, соседи, но я попытаюсь это сделать.

Слушатели зашевелились, а судья заговорил о великой борьбе между свободным миром и коммунизмом и о том, что происходило с американскими свободами во имя этой борьбы. Как некоторые люди, облеченные властью, воспользовались шансом атаковать и наказывать всех, кто придерживается противоположного мнения, и поэтому сегодня такому человеку, каким бы лояльным он ни был, отказано в равенстве перед законом. Как в некоторых случаях людей обвиняют в тяжких преступлениях из-за поступков, совершенных их родителями, братьями, сестрами или ими самими в отдаленном прошлом. Как ничем не подтвержденные обвинения доносчиков и предателей занимают место доказательств, а обвиняемым не позволяют их опровергнуть, а иногда даже не сообщают им, на основании чьих слов их обвиняют.

– Вы спросите меня, – продолжал судья Шинн, – какое отношение все это имеет к нам, и я отвечу вам, соседи: самое прямое! Никто не хочет быть бедным. Но кто станет колебаться, если ему предложат сделать выбор между свободой в бедности и богатством в рабстве? Разве не лучше потерять землю, чем право мыслить свободно? Фермеры, которые взялись за мушкеты и стреляли в красномундирников[17]17
  Красномундирники – британские солдаты и офицеры в период Войны за независимость США носили красные мундиры.


[Закрыть] из-за изгородей, защищали свою бедность или свободу мыслей и действий?

Атака на свободных людей всегда начинается с атаки на законы, которые защищают их свободу. Как же тиран атакует эти законы? Сначала предлагая временно отменить – в силу необходимости. Этой необходимостью размахивают у вас перед глазами, покуда ваши права отнимают одно за другим, и вскоре вы, как Самсон, теряете вашу силу и мужество, превращаясь в никчемных существ, способных лишь делать то, что им говорят. Так происходило в нацистской Германии и в Советской России. Вы собираетесь позволить, чтобы это произошло и здесь?

Судья Шинн вытер лицо и воскликнул:

– Нет свободы без правосудия, и нет правосудия, если оно не одинаково для всех! Для тех, кто придерживается одного с нами мнения, и для тех, кто с нами не согласен. Для богатых и для бедных. Для людей по фамилии Кэбот или Лодж и для людей с иностранными фамилиями. Для католиков, протестантов и евреев. Для белых и черных. Это не просто красивые слова, соседи, чтобы вешать их на стены ваших гостиных. Это единственная броня между вами и потерей ваших свобод. Позвольте лишить одного человека свободы, имущества или жизни без справедливого суда и приговора, и свобода, имущество и жизни всех нас окажутся в опасности. Скажите это вашим конгрессменам и сенаторам. Заставьте их выслушать вас… пока еще есть время!