Текст книги "Книга нечестивых дел"

Автор книги: Элль Ньюмарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Я ничего не сочиняю. Никто бы не стал предлагать такие награды, если бы в книге не было чего-то особенного. – Ее дыхание участилось (или это случилось со мной?) – Все говорят об алхимии и бессмертии. Разве не приятно помечтать, как распорядишься золотом, которого у тебя будет вдоволь? А если станешь бессмертной…

– То никогда не попадешь в ад! – Глаза Франчески блеснули.

– Не попадешь в ад? – Эта мысль не приходила мне в голову.

Она приоткрыла дверь шире и чуть-чуть придвинулась ко мне, так что я стал ощущать ее свежее, будто только что сорванное яблоко, дыхание и аромат вымытых мылом волос.

– Почему ты пришел ко мне со всем этим? – едва слышно прозвучал ее голос.

– Я выбрал тебя. Ты такая красивая. Хочу взять тебя в Новый Свет.

Ее лицо осветилось.

– В Новый Свет? Я слышала о нем. – На ее губах заиграла заговорщическая улыбка. – Это было бы здорово!

Затем она отступила и оглядела меня с ног до головы. Не так, как переписчик – не спеша, внимательно, присматриваясь к каждой детали, изучая каждый дюйм. Глаза задержались на родимом пятне, моих плечах, бедрах – оценивали, взвешивали, прикидывали, судили.

Это было мучительно. Наконец она медленно покачала головой:

– Нет. Я тебе не верю. – Снова оглянулась и добавила: – Мне пора.

Франческа хотела закрыть воротца, но я подставил йогу и торопливо произнес:

– Я ничего не сочинил. Ты могла бы уехать со мной. Подумай об этом.

Она озорно улыбнулась.

– Разговоры ничего не стоят. Покажи мне что-нибудь. – И, оттолкнув меня, затворила дверь.

Показать ей что-нибудь? Очарованный и окрыленный надеждой, я пошел прочь от монастыря. Вот если бы я мог достать любовный напиток, тогда бы кое-что показал ей. Опьяненный открывшимися возможностями, я летел по мостовой на кухню, наталкиваясь на прохожих. У двери меня встретил старший повар.

– Что-то ты долго.

– Задержался кое с кем повидаться. С товарищем.

Синьор Ферреро склонил голову набок и подозрительно на меня посмотрел.

– Твое лицо пылает. – Он снял с моего плеча цветок жасмина. – Ты был в монастыре. С той девушкой.

– Но… да. Мне надо было с ней встретиться. Очень надо.

Синьор Ферреро провел по лицу ладонью и на мгновение отвернулся.

– Я тоже когда-то был молод и любил, как ты любишь ее. Но, Лучано…

– Знаю, знаю. Больше не буду с ней встречаться в то время, когда мне положено работать.

– Ох, Лучано… Ну почему монахиня?

– Вот это я хочу изменить.

– Господи! Данте тебя ждет. Не сомневаюсь, он горит желанием рассказать тебе, что думает о тех, кто опаздывает на работу. Поспеши.

Опрокинув на меня ушат колкостей и объяснив, сколько времени он напрасно тратит на неумелых, не заслуживающих того мальчишек, Данте указал мне на гору лука и предупредил:

– Поторапливайся, но делай все как надо, а не то смотри.

Мы стали работать в едином ритме.

Резали, резали, резали – «покажи мне что-нибудь».

Va bene. [40]40
  Хорошо (ит.)


[Закрыть]Резали, резали, резали – я ей кое-что покажу.

В воскресенье я отправился в церковь Святого Винченцо и, намереваясь произвести благоприятное впечатление, тщательно умылся и причесался. Не пожелав оставаться в толпе оборванцев и попрошаек у входа – теперь я не кто-нибудь, а повар, – я смело пошел по центральному проходу и, хотя у подножия римских колонн и готических арок почувствовал себя карликом, развернул плечи и высоко поднял голову. Я сел на центральную скамью на виду у старшего повара и его родных. Хорошо одетая матрона, уже занимавшее там место, покосилась на меня, презрительно скривила нос и пересела на другую скамью. Я проклял свое родимое пятно. Совершенно забыл, что без поварской куртки и колпака я так и остался беспризорником.

Встать, сесть, на колени, сесть, встать, на колени. Я ощутил себя марионеткой. Неужели Богу так важны мои позы? И почему священник произносит свои заклинания на языке, который никто не понимает? Но я сказал себе: так поступают уважаемые люди, – хотя весь срок своего заточения молился только об освобождении. Когда священник удалился, а верующие поднялись с колен, я метнулся в центральный проход, намереваясь перехватить семью старшего повара.

Синьор Ферреро помогал жене подняться со скамьи. Увидев меня, она бросила на мужа красноречивый взгляд, ясно говоривший: «Опять он».

– Дорогая, – сказал ей старший повар, – выводи девочек на улицу. Через минуту я к вам присоединюсь.

– Разумеется, – процедила она сквозь зубы.

Встала в проходе и дала знак дочерям. Когда девочки проходили мимо отца, он каждую гладил по личику в кружевной вуали. Синьора Ферреро долго колебалась, прежде чем повернуться в мою сторону, и обожгла взглядом. Ноя убедил себя, что со временем завоюю и ее расположение. Женюсь на Франческе, синьора Ферреро увидит, какой я хороший семьянин, и забудет, что когда-то был вором. Возможно, Новый Свет подождет и я поработаю на старшего повара. А если у нас с Франческой родится дочь, может, мы назовем ее Розой. И, как говорит мой наставник, в свое время все образуется. Но пока до этого далеко. В тот день синьора Ферреро взглянула на меня так, что могла бы опалить кожу, а затем быстрой, презрительной походкой повела дочерей к выходу.

Я сделал в сторону старшего повара два нерешительных шага и, как кающийся грешник, сложил на груди руки.

– Маэстро, я пришел вас нижайше просить о том счастье, которое вы сами испытываете в кругу своей семьи. Вы знаете, как безнадежно я влюблен во Франческу. Знаете, что она находится в монастыре. Мне требуется ваша помощь. Думаю, среди ваших тайных записей есть рецепт любовного зелья, и, во имя любви, прошу вас поделиться им со мной. Я умру, если потеряю ее.

Старший повар возвел глаза к нарисованным на церковном своде небесам.

– Боже! – Посмотрел на меня и продолжил: – После всего того, что я тебе рассказал, ты еще думаешь об этом! Это какая-то одержимость.

– Нет, маэстро! – Твердость в моем голосе удивила даже меня самого. – Это не одержимость. Это любовь. У вас есть ваши тайные бумаги, жена, дочери, положение в обществе. У меня только кот и мечта. Это несправедливо.

– Он захотел справедливости! Кто тебе сказал, что жизнь справедлива?

Я чуть не расплакался.

– Нет ничего дурного в том, чего я хочу.

– Знаю, – вздохнул синьор Ферреро. – Но не существует никакого зелья, которое бы принесло тебе то, что ты желаешь.

– А мне кажется, любовный напиток есть.

Старший повар провел пальцами по волосам.

– Ты, наверное, слышал разговоры об афродизиаке и решил, будто это любовный напиток. Да, афродизиак существует, но не заставит Франческу тебя полюбить.

Мне показалось, что он хочет запутать меня словами.

– Называйте как угодно.

Последние верующие покинули церковь, и мы остались одни под высокими сводами. Старший повар несколько мгновений смотрел на меня, затем сказал:

– Я понимаю твою одержимость. Слишком хорошо понимаю. Ты действительно не способен выбросить ее из головы?

– Нет, маэстро.

– Так. Но, Лучано, нет такого напитка, который заставил бы ее полюбить тебя.

– Тем более не будет никакого вреда, если вы мне его дадите.

– Ты будешь разочарован, не сомневаюсь. Впрочем, это произойдет, как бы я ни поступил.

– Пожалуйста, маэстро.

– Что ж, видимо, самый верный способ тебя убедить – дать возможность во всем разобраться самому. Мое сердце радостно забилось.

– Так вы мне его дадите?

– Только при условии, что ты запомнишь: никакое зелье никого не заставит тебя полюбить.

– Спасибо, маэстро. Спасибо!

– Хорошо. Завтра ночью.

Глава XXI
Книга запретного плода

На следующую ночь, не разбудив спящего Бернардо, я соскользнул с матраса и на цыпочках спустился в кухню. Старший повар спал за своим столом, и я тронул его за плечо.

– Пора, маэстро.

Он зевнул, потянулся, сонно снял ключ с цепочки на шее и, шаркая подошвами, пошел за напитком моей мечты. Я ожидал, что он будет тщательно смешивать многочисленные тайные ингредиенты, и был слегка разочарован, увидев маленький флакон с темной жидкостью и сморщенный коричневый кружочек не больше ногтя. Я решил, что это гриб.

Синьор Ферреро поставил то и другое на разделочный стол и постучал пальцем по бутылочке.

– Кофе из Аравии. Турки называют кофейные ягоды плодом страсти. – Он почесал затылок и снова зевнул. – Но я считаю, что дело не в кофе. – Он поднял флакон, и мы вгляделись в его темную глубину. – Зерна поджаривают, растирают в ступе, заливают кипящей водой и настаивают. Я сварил его дома. – Он откупорил бутылочку, и в нос мне ударил аромат с привкусом дыма и жженых каштанов. Я вспомнил его, поскольку именно он и был тогда в его спальне. Наконец-то!

Синьор Ферреро наполнил чашку густым черным кофе и бросил в нее сморщенную пуговку.

– Пусть размягчается, пока мы готовим сироп. Кофе горчит, а эта добавка еще усугубляет горечь.

– Это сушеный гриб? Аманита?

– Прекрати! Это мескал [41]41
  Кактус, растущий на севере Мексики и юге Техаса.


[Закрыть]из Нового Света – растение, которое называют священным кактусом. Его воздействие сходно с тем, что оказывает на человека вино, но от слишком большой дозы можно заболеть. Поэтому пользоваться им надо очень расчетливо.

Старший повар смешал в кастрюльке воду и тростниковый сахар и грел, пока не получился сироп, который затем он влил в кофе. Вилкой раздавил размякший мескал, встряхнул смесь, перелил во флягу и заткнул пробкой. Флягу же протянул мне со словами:

– Перед тем как выпить, встряхни и, пожалуйста, сделай только один небольшой глоток.

Я не мог поверить.

– И все?

– А чего ты ожидал? Суфле?

Я поднял флягу и посмотрел на свет. Частицы расплющенного кактуса еще не осели и плавали в кофе словно волшебная пыль.

– Не хочу, чтобы ты подумал, будто я тебя обманываю, – продолжал синьор Ферреро. – Объяснюсь. Я знаю, ты считаешь, что этот напиток возбудит любовь. Ничего подобного не случится.

– Но это же любовное зелье.

– Нет. Всего лишь смесь наркотических снадобий. Ты испытаешь странные ощущения, но они будут ненастоящими и временными. Постарайся понять: любовь – это полная искренность и глубокое доверие людей друг к другу. Она приходит со временем. Этот наркотик никого не заставит полюбить тебя. А ты, если примешь слишком много, почувствуешь себя нехорошо. Небольшая порция способна усилить желание, но только в том случае, если влюбленных уже тянет друг к другу. Напиток ничего не создает – он обостряет уже существующее.

«Любовный напиток или афродизиак, – думал я. – Не все ли равно, какие говорить слова?» Я представил, как страсть овладевает мной и Франческой.

– Этого достаточно для двоих?

– Хватит на целую толпу. Маленький глоток – вот все, что требуется. А теперь спокойной ночи. – Он, неуклюже ступая, направился к задней двери, не прекращая бормотать: – Полночи сна псу под хвост из-за каких-то глупостей.

Я взглянул на темную флягу. Вполне довольно, чтобы попробовать. Энергично встряхнул бутыль, выдернул пробку и лизнул содержимое. Как и предупреждал синьор Ферреро, напиток имел горьковатый вкус, но нельзя сказать, что он показался мне неприятным. Я запрокинул голову и щедро глотнул.

И в ту же секунду меня охватила паника, словно я случайно проглотил отраву. Я убеждал себя, что это любовный напиток, и тем не менее… Не мог ли тот гриб быть аманитой? Зачем он это сделал? Преподал мне урок? Не следует ли извергнуть все это обратно? Нет, синьор Ферреро не стал бы никого травить. Я приложил к груди ладонь, чтобы успокоить биение сердца, и заставил себя глубоко вдохнуть. Затем заткнул флягу, залез на стол у задней двери и спрятал свою добычу за выступ над косяком. Спрыгнул и оглядел косяк с разных точек кухни, проверяя, надежно ли спрятано мое сокровище. Я тянул шею, заглядывая за притолоку, когда почувствовал, что онемели губы. В груди разлился жар, а ноги, наоборот, сковал холод. Послышался звук – словно что-то громко вибрировало, – но вскоре я понял, что он идет словно из-под кожи.

Закружилась голова. Комната покачнулась. Жар из груди опустился в живот, и во рту появился кислый привкус. Тошнота поразила точно кувалда, и я, застонав, согнулся пополам. Закрыл глаза, мир в голове завертелся. «Черт, – подумал я, – он все-таки меня отравил». Мысли смешались. Я давился, надеясь, что черная отрава извергнется изо рта. Давился снова, но ничего не получалось. Лег на каменный пол и заплакал. Не знаю, сколько времени я провел в таком положении.

Тошнота утихла так же внезапно, как и накатила, и ее сменило ощущение необыкновенной ясности мысли. Я поднялся, чувствуя крепнущие во мне силы. Вибрирующий звук исчез, зато я услышал топот бегущего по полу муравья. Затем меня оглушил запах варящегося сиропа, я ощутил на языке сахар и проглотил сладкую слюну. Вкус превратился в плеск разрезаемой веслом волны, затем в свежий аромат сельдерея и тимьяна. Я взглянул на морковку и заметил, как она растет – зелень окутала меня словно густые джунгли, щекоча лицо.

От запаха говядины в горшке на огне у меня проснулся голод, но стоило подняться на ноги, как кухня перевернулась и я повалился на спину. Встал на четвереньки и, падая то на один, то на другой бок и мечтая только об одном – как бы поскорее добраться до своего матраса, пополз к лестнице в людскую спальню. Но кухня настолько увеличилась в размерах, что преодолеть это расстояние казалось совершенно немыслимым. Чьими-то чужими глазами я видел, что ползу, но никуда не продвигаюсь. Вдруг неожиданно моя рука натолкнулась на первую ступень, и я решил, что лестница сама приблизилась ко мне.

Подтянувшись на локтях, я забрался на ступеньку, но не чувствовал под собой камень. А когда решил убедиться, там ли он, где ему положено быть, понял, что это не холодный камень, а нечто теплое и живое, серо-сизое и янтарное, гудящее и пульсирующее, словно дышащее. Я погрузился в розовое и сам превратился в янтарь. Не представляю, сколько времени я провел на той ступени – то ли секунды, то ли дни.

Потом я лежал на своем соломенном матрасе и смотрел на квадратик звездного неба в высоком окне и луну в лимонной кожуре. Чувствовал, что могу подняться в воздух и вылететь в окно, но довольствовался тем, что созерцал звезды. Каким-то образом я уже витал среди них. Было, наверное, очень поздно, но спать не хотелось. Я с восторгом несся сквозь Вселенную и благословлял старшего повара, который был ко мне так добр, и Марко, тоже доброго ко мне, только на свой испорченный лад, и тихого, милого Доминго, ставшего мне братом. Я даже испытал симпатию к Джузеппе, этому жалкому, несчастному пьянице. Я любил свой матрас и, конечно, Бернардо, храпящих в спальне слуг и вообще всех слуг Венеции. Любил жизнь во всех ее проявлениях. Мой одурманенный наркотиком мозг твердил: «Господи, я люблю всех на свете!» Это было явное действие любовного напитка.

Из уголка окна, словно сквозь пелену, на меня смотрели глаза Франчески. Она улыбнулась мне, как всегда, озорно и обворожительно, и в ее светлых волосах поблескивали звезды. Я хотел ее позвать, но у меня не было голоса. Вдыхал ее благоухание и представлял, какой я ей устрою в ночь нашей свадьбы знойный праздник.

Буду кормить сырыми устрицами и смотреть, как они проскальзывают у нее между губ. Мы отведаем спелых фиников и сочных, влажных от росы вишен. Я предложу ей пирожные и молоко с медом, кроваво-красные апельсины, уже очищенные, и обнаженные до самой сердцевины артишоки. Я вскрою панцирь омара и буду медленно-медленно давать ей нежные кусочки мяса. Ароматы смешаются и умножатся, а затем мягко взорвутся в каждом из нас. Я хотел верить, что все это возможно.

Я представил, как она заглянет мне в глаза, зажмет зубами сдобренный маслом лист артишока и высосет мякоть. Это было здорово! Всю ночь я скользил с волны на волну удовольствия – ощущал ее запах, вкус, прикасался к ней.

Услышал собственный стон и, сжимая ее в страстных объятиях, верил, что все это происходит на самом деле.

Глава XXII
Книга полуправд

Солнце встало, и город окунулся в новый торговый день. Кухня ожила как взбитое в пену пряное жидкое тесто, а я без чувств лежал на матрасе. Потом один из слуг признался мне, что я был настолько неподвижен и бледен, что он решил, будто я умер, и бросился сообщить об этом старшему повару. Синьор Ферреро отмахнулся от него и сказал:

– Лучано живой, хотя допускаю: вскоре он может пожалеть, что не умер.

Острые как иглы косые лучи полуденного солнца проникли в высокое окно, и я осторожно приоткрыл один глаз. В голове гудел сгусток боли и, стоило мне пошевелиться, начинал перекатываться с места на место, пересохшие глаза саднило, живот сводила судорога. Недоумевая, что делаю в постели в столь поздний час, я устало приподнялся и сел словно оглушенный.

И вдруг все вспомнил.

Черт! Головная боль не такая уж большая плата. Несмотря на телесные муки, я ощущал себя очищенным, спокойным, удовлетворенным. Голова болела, однако легкая эйфория все еще продолжалась.

– Старший повар сказал, что это не любовный напиток, – повернулся я к коту. – Но ты ведь знаешь, какой он безупречный. Пусть говорит что угодно. – Я не сомневался, что, как только мы с Франческой отведаем черный эликсир, он свяжет нас навеки.

Интуитивно я понимал, что мое свидание с Франческой должно состояться в полночь, когда все скучные люди обычно снят и никто не помешает заниматься волшебством. Надо найти такое место, где мы можем сообща окунуться в пронизанную трепещущим звездным светом ночь и нас не потревожат. Я поддержу ее, пока не кончится первая тошнота, а затем мы растворимся друг в друге, как я растворился в красках и звуках. А когда очнемся, сжимая объятия, закрепим нашу любовь и произнесем нежные клятвы.

На подкашивающихся ногах я спустился в кухню и робко приблизился к Данте, который в это время проворно резал лук-порей.

– Почтили меня своим присутствием? – Он взял несколько перьев лука и подержал над паром. – Ваше высочество явились с проверкой?

– Извини, я заболел.

– Заболел! – Данте презрительно скривил губы и оглянулся, надеясь, что старший повар уже спешит к нам, чтобы устроить мне разнос. А я в это время схватил пригоршню нарезанного лука и положил в карман для Доминго. Поняв, что разгона не будет, Данте поморщился, поцокал языком и продолжил работу.

Он бросил лук в кипящую воду, добавил шепотку соли, немного сахара, каплю бальзамического виноградного уксуса и ворчливо объяснил:

– Чтобы усилить аромат и сохранить цвет.

Когда лук-порей был готов, он приказал мне нарезать длинными тонкими лентами лук-шалот, чтобы связать глазированную морковь в маленькие красивые пучки и украсить ими каждую тарелку.

– Смотри, ленты должны быть достаточно длинными, чтобы завязать банты и еще остались приличные концы, – предупредил он. – И никаких сухих хвостиков. Если, конечно, тебе это не трудно.

Я нарезал лук тонкими зелеными лентами, а сам думал о требовании Франчески: «Покажи мне что-нибудь». Теперь у меня был настоящий любовный напиток, а значит, появилось нечто такое, что я могу ей показать. У меня не хватало терпения дождаться этого часа. После дикой радости минувшей ночи все на кухне показалось обыденным, и я не мог себя заставить отнестись серьезно к луковым ленточкам. Как однажды заметил старший повар Менье, мы бессильны в объятиях любви.

Я старался сосредоточиться на своей работе, но от мескала меня поташнивало и покалывало кожу. Если бы только это, я бы не жаловался, но у меня дрожали руки и отвлекали терзающие голову мысли о Франческе. В итоге я порезал палец.

– Мамма миа! Ты измазал в крови лук! – Овощной повар оттолкнул меня от стола.

– Извини, Данте.

– Что с тобой сегодня?

– Я же тебе сказал: заболел. – Я обмотал палец тряпкой.

– Ты идиот! Ни на что не годишься! Совершенно безнадежен!

Когда старший повар заявил, что я его надежда, Бог во мне и я могу стать лучше, это вдохновило меня. Но отношение Данте действовало совершенно иначе. Если он считал, что я безнадежный идиот, с какой стати ему угождать? Я занялся своим забинтованным пальцем и перестал обращать на него внимание, а он, выбрасывая окровавленный лук, возмущенно цокал языком. В тот момент мне было наплевать на Данте и его испорченные овощи. Я желал оказаться подальше от него и его упреков. Теперь мое поведение мне кажется ребяческим, но в тот день, трясущийся, с туманом в голове, страстно желая «показать что-нибудь» Франческе, я больше не мечтал иметь дел с разозлившимся Данте.

И разыграл спектакль, который много раз репетировал на улице. Марко научил меня притворяться больным. Я отвлекал внимание сердобольных торговцев, и пока они жалели несчастного беспризорника, набивал карманы их товарами. Если никто не собирался мне помогать, мы переходили в другой ряд и я снова «заболевал».

Я согнулся пополам, вдавил кулаки в живот и простонал:

– Мадонна!

Данте покосился на меня и закричал:

– Синьор Ферреро, с мальчишкой что-то неладное! Он порезался и теперь, как обычно, ни на что не годен.

Склонив голову к коленям, я увидел приближающиеся ко мне башмаки старшего повара. Он остановился прямо передо мной.

– Нездоров? – Синьор Ферреро наклонился и прошептан в ухо: – А ведь я тебя предупреждал. Такие наркотики слишком сильны для юнцов. Но ты настаивал.

– О Мадонна! – Я громко рыгнул.

– Ты сам на себя это навлек, – тихо продолжал он. – И вот расплата.

Башмаки повернули в другую сторону. Уходя, синьор Ферреро повысил голос и на всю кухню сказал:

– Данте прав. Ты ни на что не годен. Убирайся. Вернешься, когда почувствуешь, что способен работать.

Я прошел через кухню, согнувшись и зажимая ладонью рот, и при этом раздувал щеки, притворяясь, будто превозмогаю тошноту. На лестнице размотал забинтованный палец, сунул окровавленную тряпку в карман, в другой положил свой мягкий поварской колпак. Миновав ведущий в людскую спальню коридор, незаметно прошмыгнул через зал дожей и анфиладу изящных комнат, где никого не было, кроме случайных служанок, стирающих пыль с золоченых стульев или полирующих хрусталь, и по другой лестнице выскользнул из дворца на улицу.

Это было время сиесты, и я бежал по пустым улицам. Из темных окон с полузакрытыми ставнями доносились музыка и шепот. У монастыря, цепляясь руками и ногами за вьющиеся плети жасмина, я забрался на стену. Спрыгнул по другую сторону в живую изгородь и, пригнувшись, стал пробираться вдоль монастырской стены. Двор был безлюден. Я заглядывал в каждое окно и видел картины, которые никогда не забуду. В первой келье полная женщина в белой полотняной рубашке крепко перетянула себя лозой с острыми шипами, и на ее талии выступили капельки крови, образовав пояс мученицы. Она вздрагивала и затягивала лозу еще сильнее. В следующей комнате костлявая женщина встала на колени на рассыпанный по полу сырой рис, светлые волосы клоками разметались по потному лбу, по обветренному морщинистому лицу катились слезы.

Пока я смотрел разинув рот, из-за угла дома выскочил гусь и поднял ужасный гогот. Монахиня повернула голову на шум. Я упал плашмя на землю, выудил из кармана несколько перышек лука и бросил птице. Гогот прекратился, и я пополз дальше.

Франческа сидела на кровати с круглыми пяльцами на коленях. Ее проворные пальцы двигались поверх сложной паутины нитей и игл, создавая кружевной узор, изображающий стрекозу. Локон закрыл один ее глаз, но она была настолько увлечена работой, что даже не заметила.

Вуаль аккуратно висела на крюке, но облачение валялось на полу смятой грудой. В келье не было ни стульев, ни столов – лишь узкая кровать, сундук для одежды и скамеечка для молитвы. Чем еще заниматься монахине? Только спать и молиться. Светлые волосы Франчески мягкими волнами ниспадали ей на плечи, и я подумал, позволяют ли обитательницам монастыря носить прическу такой длины или это тайная дань ее тщеславию? Но нет, такие длинные густые пряди не удалось бы скрыть – значит, ей разрешили их оставить, пока она не приняла всех обетов. Как бы то ни было, затворница в этом суровом месте, она не чужда чувственных удовольствий – позволены они или нет. И это было в ее характере.

Я наблюдал, как ветерок с улицы шевелит тонкие пряди, а затем распрямился в каменном проеме окна. Франческа почувствовала мой взгляд, подняла голову и положила пяльцы на кровать. Она встала, и мы в молчаливом изумлении смотрели друг на друга: Франческа в одной тонкой, украшенной кружевами рубашке, я – отдавшийся на произвол своего желания. Глядя на полуодетую возлюбленную, я почувствовал, как у меня задрожали колени, и ухватился за раму, чтобы не упасть.

Франческа подобрала с пола свое облачение и прикрылась. Несколько раз моргнула, затем немного успокоилась, слегка разжала пальцы и неуверенно улыбнулась. Губы раскрылись, обнажив, словно соскользнувшее с одного плеча платье, прелестные белые зубы. Я так впился в створку, что побелели костяшки пальцев.

– Как ты сюда попал? – спросила она.

– Перелез через стену. – Я надеялся, что мой голос не сорвется. – Я должен тебе кое-что сказать.

– Опять о книге?

– Я испытал одну из формул. Она действует.

– Неужели? – От любопытства она немного опустила рясу и шагнула к окну. – Что это за формула?

– Потрясающая. Это м-м-м… – Я заметил, что у нее в ямочке на шее, словно жемчужина, поблескивает капелька пота, и слова замерли у меня на языке. Сквозь рубашку просвечивала тень соска и плавные очертания ее тела. У меня сдавило горло, рот словно забило гипсовой пылью.

– Ну что же ты? – начала она сердиться. – Что она делает?

Я отлепил язык от нёба.

– От нее… становится восхитительно.

Франческа немного поколебалась и насупилась.

– Чушь. – Повернулась ко мне спиной, надела через голову рясу и, чтобы та сидела удобнее, повела плечами. Я чуть не застонал, когда ее налитое тело скрылось под коричневым облачением.

– Тебе лучше уйти.

– Нет. Послушай, Франческа, это делает человека свободным. Свободным!

– Ты знаешь мое имя? – покосилась она на меня, подпоясываясь.

– Да. А меня зовут Лучано.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь – свободным?

– Это черная сладкая жидкость. Всего один глоток, и мир становится нежным и ярким. Исчезают всякие ограничения.

– Похоже на вино.

– Лучше. Это приключение. Ты можешь летать. Можешь дотронуться до звезд. Или же не испытываешь ничего, кроме радости.

– А зачем ты пришел сюда? – Франческа подошла к окну и деловито подбоченилась. – Я-то тут при чем?

Я перегнулся через подоконник.

– Хочу с тобой поделиться.

– Почему?

– Потому что я… – Была не была! – Потому что я тебя люблю.

Франческа улыбнулась, затем рассмеялась. Неторопливо вернулась к кровати, села и, откинувшись назад, оперлась на локти.

– Любишь меня…

– Да.

– Ты меня даже не знаешь.

– Я наблюдал за тобой – много раз. Видел, как ты кормила бродячую собаку. Ты любишь жизнь. Плетешь кружева с узором в виде стрекозы. В тебе есть что-то хорошее.

– Ты наблюдал за мной?

– Всегда, когда представлялась возможность. Я хочу забрать тебя из этого места.

Ее глаза сузились.

– И какова цена?

– Никакой цены. Только надежда, что ты тоже когда-нибудь меня полюбишь.

Брови Франчески недоверчиво поползли вверх.

– Не знаю… Я никогда… Нет, определенно ты чего-то от меня хочешь.

– Только одного – чтобы ты была счастлива.

Она покачала головой.

– Не пойму, что у тебя на уме. Но если бы даже заинтересовалась твоим любовным зельем – хотя заметь, я этого не сказана, – каким образом могла бы его попробовать? – Она показала рукой на стены. – Я узница.

– Но ты выходишь во время сиесты. А не могла бы выйти в полночь?

Франческа провела ладонью по краю своего рукоделия.

– Не знаю, никогда не пробовала, – тихо и неуверенно проговорила она.

– Перелезай через стену, как я. Или я приду сюда. Можем попробовать напиток в твоей комнате.

Она опустила голову и теребила иголки. А когда снова посмотрела на меня, на щеках играл румянец, глаза ожили.

– Безопаснее устроить под одеялом куклу, а встретиться где-нибудь еще.

– Ты придешь ко мне? Правда?

– Но я не могу уходить слишком далеко. Мне следует вернуться к утренней молитве.

Получилось! Мои губы чуть не до ушей растянулись в глупой улыбке.

– Я знаю, где мы можем встретиться! – Я вспомнил переписчиков – евреев, сидящих со странным отрешенным видом на своей улице. – Жди меня в полночь в еврейском квартале.

– В еврейском квартале?

– Это недалеко. Евреи не имеют права выходить на улицу после сигнала для гашения огней, и там никого не будет.

– Умно придумано. – От ее улыбки у меня зазвенело в ушах.

– Тогда до полуночи! – Я выбрался из монастыря и побежал, не чуя под собой ног.

И настолько был воодушевлен своим успехом, что забыл задержаться у прилавка торговца рыбой и отдать Доминго остатки нарезанного лука-порея. Пришлось вернуться на Риальто, чтобы вручить ему содержимое своего кармана.

– Поджарь вечером с оливковым маслом и съешь со своей рыбой.

Доминго едва взглянул на лук. Его безмерно благодарные глаза были устремлены на меня, так что мне даже пришлось отвернуться.

– Ты настоящий друг, Лучано, – проговорил он.

– Это всего лишь лук, – буркнул я.

– Ты понимаешь, что я хотел сказать.

Я понимал.

В зале дожей я встретил мажордома, который педантично прохаживался вдоль вереницы портретов и смахивал с золоченых рам благоухающим ароматом сирени платком воображаемые пылинки. Я инстинктивно согнулся и, снова «заболев», схватился за живот. Икая и причитая, постарался быстрее пройти мимо, но он встал на моем пути, притопнул носком сапога и строго сказал:

– Кухня в другой стороне. Откуда ты идешь?

Не в состоянии быстро сочинить историю, я пробормотал:

– Заболел… – впечатляюще рыгнул, закрыл рот ладонью и с такой силой надул щеки, что кожа на них растянулась до блеска.

Мажордом взвизгнул и отскочил в сторону, боясь, что я запачкаю его расшитые бисером сапоги.

– Отвратительно! Вон отсюда!

Я бросился из зала, а он вслед мне ворчал:

– Скоро вообще пройти будет негде.

Меня отпустили с работы, и остаток дня я провел, растянувшись на матрасе, весь дрожа в предвкушении свидания. И к лучшему. Я бы все равно не сумел сосредоточиться на луке-шалоте и луке-порее, зная, что мне предстоит встреча с Франческой.

Смотрел в высокое окно и видел, как яркий послеполуденный свет превратился в вечерние сумерки, а затем небо подернулось ночной тенью. Как же медленно в тот день двигалась земля! Наконец уставшие слуги стали возвращаться в спальню. Я подтянул колени к груди и напоказ икнул. Никто не обратил на меня внимания, и незадолго до полуночи я выскользнул за порог.