Текст книги "Гармония по Дерибасову"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Елизавета Юрьевна Михайличенко
Юрий Арнольдович Несис

Гармония по Дерибасову

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ПРОБА ТОПОРА

Глава 1. Назарьинские страдания

– Гармония, – сказал Михаил Дерибасов.

Супруги умиротворенно сидели на новой импортной пятисотрублевой завалинке и постигали, как наливается светом заходящего солнца свежеподвешенная люстра,

– Что гармония? – не поняла Евдокия Дерибасова.

– Гармония по тебе плачет, – расхохотался муж Михаил.

За околицей страдала гармонь, и это было потрясающе. Дуня Дерибасова деланно зевнула, огладив бока, вскинулась и пошла гоголем, выкрикивая:

Неприлично я

гармоничная!

А не видит кто -

тот и сам не то!

– Дура, – укоризненно покачал головой муж Михаил, – то шутка была.

– Так и это шутка, – строго сказала Дуня, и вдруг зайчики от золотых ее зубов запрыгали по комнате, высветлив новый телевизор «Рубин», отечественные подушки на импортном диване, золотые звезды ручек на землистом небосводе новой «стенки» и пару дорогих ковров на полу и стене. Хрустальная люстра сияла.

– А люстра-то, – сказал с сожалением муж Михаил, – того...

– Чего? – перестала улыбаться Дуня.

– Того, на стекло похожа, – покачал головой муж Михаил.

– Вот, говорили умные люди, – сказала с сердцем Дуня. – «Евдокия, на что он тебе такой дурной?» А я-то глазами хлопала: цветы покупает каждый день по три раза...

– На завтрак, обед и ужин! – расхохотался муж Михаил. – Дунь, так то ж у Еремихи целый огород цветов, что ж их покупать-то было?

– И-и! – сказала Дуня и ушла на кухню, хлопнув дверью.

За околицей слышалось то же.

Дерибасов воровато оглянулся и, натянув парадный пиджак, исчез в окне. Он шел по селу, шел на голос гармони, но не прямо, а чуть левее и в сторону, шел не наобум – он старался не позволять себе этого. Дерибасов знал, что в ближайшее время его не хватятся – жена Евдокия будет заниматься перед новым «Рубином» аэробикой, а потом долго отходить на ворсистом ковре. Дерибасов шел к Заиньке – Зоеньке Осиновой, прилежной ученице 10 класса средней Назарьинской школы.

Заинька светло сидела у реки и, опустив глаза, баюкала на руках три ромашки.

– Зоя Андреевна! – взволнованно сказал Дерибасов.

– Михаил Венедиктович? – подняла на миг Заинька светлые свои глазки.

Михаил Венедиктович взволнованно вздохнул, разведя ребра веерком и переполнив легкие до отказа. От этого вздоха колыхнулись недвижные листья ивы и светлые Заинькины реснички.

– Зоя Андреевна? – выдохнул Дерибасов и оглянулся.

– Михаил Венедиктович! – произнесла Заинька. – Вы знаете... Эта наша первая встреча должна быть, я решила, последней...

– Да! – бросил Дерибасов с вершины своего четвертьвекового опыта, и маленькое слово с грохотом покатилось вниз, устроив Заиньке полный обвал.

– Как?! – прошептала Заинька, страдая.

Михаил Венедиктович с трудом держал паузу. Ее, как взятую на грудь штангу, надо было или куда-то выталкивать, или бросать к чертовой матери. Бросать было жалко. Дерибасов был готов понять и развить самый невнятный шепот своего внутреннего суфлера, но тот даже носа не казал из подкорки.

Не найдя слов, Дерибасов перешел к пантомиме и швырнул себя на поваленное дерево рядом с Заинькой:

– Заинька! – простонал Михаил Венедиктович.

– Михаил Венедиктович! – испуганно пискнула Заинька. – Михаил Венедиктович, пахнет-то как! Цветами?

– Цветами? – ошалело переспросил Михаил Венедиктович. – Ну, конечно, цветами! – Он обнял Заиньку за плечики и, почувствовав под губами нежные колечки светлых ее волос, закрыл глаза и застыл. Казалось, что еще миг, еще одно движение или слово, и его порыв превратится в неконтролируемый поток, чего допускать, это Дерибасов еще понимал малым участком мозга, было рано.

Заинька сидела тихо, смирно, ощипывая ромашки. В мыслях ее появлялись и исчезали любимые героини, все они писали стихи, красиво топились или бросались под поезда, убежденно провозглашая хором: «Любовь – свет, нелюбовь – смерть!»

– Как прекрасно! – счастливо вздохнула Заинька, пытаясь не замечать легкого чесночного запаха, сопровождавшего вздохи Михаила Венедиктовича.

Вокруг был вечер. Река Назарка катила свои прелести по илистому дну. Неподалеку страдала гармонь. Вечер был пропитан запахом звезд, реки и навоза – Назарьино издавна славилось непревзойденными по молочности и упрямству коровами. Коровы давали много молока, при условии полной свободы, и по неписаному закону считались в деревне почти священными – коровы ходили где попало, мычали что попало, оставляли визитные карточки, терлись рогами о свежепобеленные стены и особенно любили купальню – илистое мелководье рядом с вышеупомянутым бревном.

Подул легкий ветерок, но сразу же перестал, так и не охладив потный покатый лоб Михаила Венедиктовича Дерибасова, зоотехника назарьинской фермы.

– Михаил Венедиктович! – снова вздохнула Заинька. – Я стихи новые выучила! Вот, послушайте... Это так подходит к этому вечеру, это... это так прекрасно! Их написала одна моя подруга Татьяна, у которой случилась несчастная и трагическая любовь... Вот:

...Соловьи, соловьи, соловьи...

Как же вышло – вечер в июне,

Золотой и безудержно лунный.

...Говори, говори, говори...

Невозможность уйти навсегда,

Беспощадно ломается счастье.

Я любила, Вы – только отчасти.

Мне июнь не забыть никогда...

Михаил Венедиктович похлопал глазами и закатил их. Галстук жал, пот стекал.

– Эта Татьяна, – продолжала Заинька, и румянец выступил на нежных щечках, – она очень светлый человек... Она будет поэтом – она уже написала много стихов и послала их в областную молодежную газету!

– Да! – сказал Михаил Венедиктович и, сняв пиджак, накинул его на Заинькины плечики.

– Мне жарко! – испуганно сказала Заинька.

– Ты вся дрожишь! – опалил ее ухо вздохнувший свободно Михаил Венедиктович. – Ну почему ты вся дрожишь? – бормотал Дерибасов, шаря под пиджаком.

Пульсировавший участок мозга перестал пульсировать, и порыв снова расправил свои широкие плечи.

Михаил Венедиктович схватил Заиньку в охапку и начал целовать пухленькие ее губки, курносенький носик, выпуклый лобик хронической хорошистки. Пиджак упал в траву, и Дерибасов вдруг остро пожалел новый пиджак, кажется, познакомившийся с коровьей визиткой.

Заинька бестолково вертела головкой, уклоняясь от претензий Михаила Венедиктовича, но вот глазки ее закатились, горлышко дернулось, издав невнятный стон, а на тоненькой светлой шейке забилась жилка.

– Ми... ми... хаил Be... Be... – прошептала Заинька, – я никогда... я ничего... я вас люблю!.. Как Татьяна! – голос ее звенел. – Это я стихи писала! Сама! – кричала она с восторгом признания.

– Тихо! – оборвал Дерибасов и стал быстро шептать Заиньке что-то очень ласковое, долгое и общепринятое, отчего та сникла и перестала возражать старшим.

Где-то страдала гармонь. Вместе с ней маялся хрипловатый баритон:

...На рассвете вышла на берег крутой

посмотреть на полыхающий рассвет.

Тут Назаров сзади – парень молодой,

раскрасавец, двадцати неполных лет.

Мочи нет, мол, дожидаться до венца,

Степанида, дорогая, не гони,

ты не бойся ни мамани, ни отца,

ты ко мне со всею силою прильни!

И красавец мой не слышит ничего,

обнимает меня крепко, как жену.

Рассердилась я и бросила его

прям в Назарку, в набежавшую волну!..

Наконец Осип Осинов, в самый неподходящий для своей племянницы момент, отложил инструмент, зашел в хату, включил свет и достал «Уединенные наблюдения и размышления над людьми, природой и временем, том 29-й». Раскрыв свою 29-ю девяностошестилистовую душу в черной коленкоровой обложке на середине, Осип благоговейно перечитал итог вчерашнего дня:

«Заключаю: частая смена вождей вызывает падение нравов, но ускоряет прогресс. И лишь Назарьино, как всегда, мерно и спокойно шествует сквозь бедлам».

Осип задумался и подошел к окну. Он грыз ручку и смотрел, как по одной возвращаются с Назарова луга запоздалые коровы. Чуть позже он записал:

«Коровы, словно добрые пчелы, целый день собирают с лугов.

Вымя берет у земли сок и округлость.

Отсюда умозаключается, что молоко женщины – плоть, от коровы – душа трав.

Прочитав в пятницу, в «Литературной газете», что городские парни кличут своих девок «телками», вывожу: падение нравов исподволь сопровождается глубинным прозрением».

Глава 2. Дерибасов и Назарьино

– Это, – сказала Евдокия, – кабана резать будем.

– Бум, бум, – кивнул муж Михаил, потянувшись так, что стал выше и тоньше.

– Дохляк! – критически оглядев мужа, бросила солидная ладная Дуня и зевнула, прикрыв рот. Муж Михаил обиделся:

– «Дохляк!» – передразнил он. – В утонченности тебе не разобраться. Это от природы.

– Свинину повезешь ночью, – прервала Дуня, – завтра воскресенье, в городе базар. А я в магазин, – добавила она. Евдокия Дерибасова была признанной продавщицей назарьинского сельмага.

В Назарьино уважали продавцов. Каждый дом имел двор, при каждом дворе был участок. Дома стояли полными до краев чашами на большом, как обеденный стол, пространстве предприимчивости.

Назарьино было деревней в полном смысле этого слова, и не только не стеснялось, но даже гордилось этим. Большие неторопливые грузовики пахли здесь не бензином, а, словно коровы, навозом. В Назарьино любили цветастые до умопомрачения юбки, приталенные кофточки, даже хороводы у реки, любили гармонь, шуточки, от которых щекочет в носу, протяжные печальные песни и частушки. Уважение к частной собственности распространялось в Назарьино и на фольклор. Собственно, последнего, как такового, в Назарьино не было. То есть, народное творчество было, но коллективизации не подвергалось. Даже частушки оставались авторскими. В селе жил свой особый уклад, свой дух. Даже своя мода, однако молодежь не брезговала джинсами и стрижками. Джинсы были свои, доморощенные и домотканые, – ими промышлял старик Елисеич, делавший своими руками все – от уборки хлопка на маленькой собственной плантации до фирменной кожаной наклейки «Назарьино» на заднем кармане. За джинсами приезжали даже из города.

Назарьино было основательным по своей сути. История его восходит к некоему Назарию, который достопримечателен тем, что обитал 33 года неизвестно где, а потом ощутил потребность что-нибудь основать. После долгих колебаний, шатаний и даже бросков из одного уезда в другой наконец увидал он это самое место – ровное, гладкое, неподалеку от реки, с виднеющимся за излучиной лесом.

Далее предание гласит: «...подошел Назарий к середине того самого ровного места, возвышаясь на нем всей своей сущностью, и промолвил Назарий такие слова: «И скитался я 33 года, а больше не хочу. Скучно. Отныне я основываю здесь деревню. Ежели нет возражений, назовем ее Назарьино!»

Никто не возражал. Речка стала Назаркой, луг за речкой – Назаровым. Хотел Назарий назвать далекий лес за излукой Назаретянским, но это не прижилось, и лес остался «лесом за излукой», а позже и просто Луковым лесом, и еще до смерти Назария родилось в деревне предание о том, что кто-то видел в этом лесу луковое горе. Впрочем, преданий в Назарьино много и рождается все больше с ростом культурного уровня.

Но одно в деревне было всегда незыблемым: «Сказки сказками, – строго говорили новорожденному ребенку, ласково пеленая его, – а дело делом».

К делам в Назарьино всегда относились серьезно. «Хороводы и гармонь, – шептали ребенку, укладывал его спать, – вечером и на досуге. Еда, здоровье, дело – всегда. Больше радеешь – больше имеешь».

Дети хлопали глазами и, долго ли, коротко ли, вырастали с определенным взглядом – прямым и пристальным.

И люди в деревне жили основательные, так уж повелось – большие и ладные. В Назарьино ценили стать и силу, поэтому Михаил Дерибасов особенно остро ощущал не всегда высказываемые в глаза, но всегда подразумеваемые его, Дерибасова, отклонения от общепринятых назарьинских норм и даже неполноценность.

Начать можно с того, что Дерибасов был невысок. Даже мал ростом. Даже плюгав, как сказала однажды, будучи сильно не в духе, Евдокия. Муж Михаил страдал два дня в унисон с гармонью, а потом добился от жены признания в ее собственной пристрастности со знаком минус. Но факт остался фактом.

Дерибасов был худ.

– Изящен! – поправил бы он со снисходительной улыбкой. – И-зя-щен. Это от природы.

И это было действительно от природы, потому что в родне Дерибасовых и Арбатовых (материнская линия) никто изяществом не отличался. Род Дерибасовых исправно поставлял людей ладных, крупных и честных, но с бесовинкой. В другом месте эта бесовинка могла бы довести черт-те до чего, однако Назарьино непорядка не признавало и утилизовывало бесовинку для общего блага. Все хозяйственные нововведения начинались Дерибасовыми – от Ферапонта Дерибасова, не выносившего стука спиц по вечерам и поэтому сварганившего еще в незапамятные времена вязальную машину мощностью в восемь баб, до упоминавшегося уже старика Елисеича.

Если род Дерибасовых, по мнению их самих, был первым, а по мнению куда более многочисленных Назаровых, вторым, то род Арбатовых считали последним все.

В начале века тощий пегий вол втащил в цветущее дородное Назарьино арбу. Набитая сопливыми сонными детьми арба громыхала и виляла колесами через всю деревню, пока на выезде не сломалась ось. Кряжистый мосластый мужик неуклюже спрыгнул на землю, перекрестился, задумался, прислонил к пеньку икону и озадаченно спросил у широкой рябой тетки: «Знамение?» «Ну знамение», – согласилась тетка. «Здесь будем рубить избу!» – объявил мужик и не рубил ее лет пять или шесть, объясняя тем, что в этом деле без помощников никак, так что пущай пацаны еще чуток подрастут.

Арбатовых не гнали, но в расчет не принимали и с ними не роднились. Семейство тихо и богобоязненно вырождалось. Впрочем, богобоязненность не мешала ни брехливости, ни вороватости.

По уверениям философствующего восьмиклассника Саньки Дерибасова, Арбатовы, как древние рептилии, с каждым поколением становились все крупнее, нескладнее и медлительнее. Все это делало их вороватость безобидной и даже забавной. Как правило, Арбатовы попадались на месте преступления, но, так как таскали», по мелочи, ярости хозяев не вызывали, а, напротив, пробуждали милосердие и в конце концов украденное оставлялось им, как подаяние.

Единственная в роду красавица Зинаида Арбатова расцвела с такой весенней силой и скоростью, что застала холостяковавших назарьинцев врасплох. Зинаида бродила по улочкам, сладострастно мычали быки, цветущие яблони, словно сбегающее молоко, кричали о цене мгновения. Зинаида стреляла глазками и подстрелила Венедикта Дерибасова. Сраженный дуплетом Венедикт сплюнул, круто развернулся и, покачиваясь, добрел до дома, где чуть не убил рикошетом всю родню, заявив, чтоб готовились к его свадьбе с Зинаидой.

– Я плод романтической страсти, – похохатывал Дерибасов, – тормоша расшалившуюся после вечерней рюмочки Евдокию.

– Токо недоношенный, – прыскала Дуня.

Однако доношен был Дерибасов от звонка до звонка. И действительно, когда повитуха Лукерья Гурова вышла на крыльцо сообщить Венедикту об успешном завершении работы (назарьинские женщины напрочь отвергали выпускников областного мединститута), над Назарьино стоял мелодичный звон колокольчиков – это на закате тянулись со всех сторон нагулявшие вымя коровы.

– Мальчик, – вздохнула Лукерья.

– Это хорошо, – Венедикт бросил окурок. – А то негоже, когда девки подряд идут. Обороноспособность падает.

– В рубашке родился, – нехотя продолжила Лукерья.

– Ну?! – обрадовался Венедикт. – Счастливчик, значит?

Повитуха огляделась по сторонам и зашептала:

– В рубашке-то оно в рубашке, да под рубашкой три петли на шее.

– Ты чего, сдурела?! – возмутился Венедикт. – У Зинки в брюхе виселица, что ли?!

– Пуповиной трижды обмотало, – пояснила Лукерья. – Другой бы уже задохся. Хиленький, правда, да, видать, живучий.

В общем, в назарьинские антропометрические стандарты Михаил Дерибасов не вписался. Зато он был кудряв, черняв, даже цыгановат, блестел прекрасными зубами и самобытным врожденным остроумием, отточенным за 25 лет жизни до неподражаемости.

Назарьино было местом, куда возвращаются. Не избежал этой странной закономерности и Дерибасов. После окончания в городе зоотехнического техникума и службы в армии, припал он к родным стопам назарьинских пенатов. Семья стала еще больше, удобств на всех не хватало. Дерибасов решился уйти в примаки, но оттанцевали в средней назарьинской школе уже два выпускных бала, а Дерибасов все не пристроился.

И вот тут, за околицей, очень кстати Дерибасов увидел Евдокию. Дуня, как он знал, была молодой одинокой хозяйкой большого старого дома, причем недавно отказавшей своему жениху. Дерибасов пригласил ее на танец, чувствительно этот танец станцевал, ощущая щекой округлую прелесть Дуниного подбородка, проникновенно сказал партнерше:

– Дуня, вы же лошадь! – за что схлопотал увесистую пощечину и преисполнился восхищения, оказавшегося взаимным.

И тем чудесным летом уже не Михаил Дерибасов говорил Евдокии Назаровой прелестные волнующие слова, с риском для жизни обрывал цветы у махровой цветочной монополистки Еремихи (назарьинские женщины не признавали не только продукцию местного мединститута, но и полевые цветы), но все это осуществлял тот самый вышеупомянутый порыв, перед которым и не устояла честная одинокая Дуня, околдованная журчанием дерибасовской речи.

А когда, наконец, Евдокия опомнилась и открыла глаза, она увидела рядом похрапывающего Михаила, а на безымянном пальце правой руки светилось кольцо. Гордая же фамилия «Назарова» осталась розоветь в прошлом.

В те времена Осип Осинов записал в 27-м томе своих «Уединенных наблюдений и размышлений над людьми, природой и временем»:

«Наблюдая горящий дом Осоавиахима, понял, что главный вопрос – ожидает ли человечество мирное существование или ядерное уничтожение – может быть решен мною в течение ближайших лет.

Ибо различия меж Евдокией и Михаилом поболее, чем между русским, американцем, китайцем и негром, по-всякому взятыми.

Умозаключаю: если Евдокия уживется с Михаилом, мирное сосуществование возможно. Следовательно, новая семья требует основательного наблюдения.

Вывожу: рост числа разводов приближает третью мировую войну».

Глава 3

Оборотень по-одесски

...Дерибасов вез свинину. Он выехал ночью. Мясо было основательно упаковано в коляске черного дерибасовского мотоцикла, на боку которого белела надпись «Дуня».

Дерибасов вел мотоцикл.

– Через три часа будешь в городе, – сказала на прощанье жена и вытерла руки о передник.

– Дуня, – сказал муж Михаил и облизал тонкие усики-ниточки, – заткнись. – Он был в новом костюме, на пиджаке темнело неумело замытое пятно.

– Зачем костюм новый напялил? – ответила Евдокия обиженно.

– Не мелочись, – огрызнулся муж Михаил.

– Токо привези меньше чем все, – внушительно и спокойно сказала Дуня.

– Не надейся, – засмеялся муж Михаил.

– Ну-ну, – добродушно усмехнулась Дуня, уловив вдруг в голосе мужа знакомые стальные нотки и такой же блеск в глазах.

– Все! – вдруг жестко сказал муж Михаил, решительно преодолел порог, опустил на голову шлем с идентичной надписью «Дуня» и уехал.

Итак, Дерибасов вез свинину. Дерибасову было хорошо. Дерибасов был уверен в себе.

...Дерибасов наслаждался. Его усики дрыгались в разные стороны, лягали друг друга, Дерибасов непрестанно крутился и беспардонно чмокал губами, привязываясь к проходящим девушкам. Но Дерибасов был разборчив. Девушки, интересовавшие его, обязаны были отвечать определенным требованиям. Если они не отвечали, Дерибасов их не спрашивал.

Рынок шумел. Между прилавков было не протолкнуться. Свинину покупали. Но дело было не в ней. Дело было в самом Дерибасове, вдруг остро почувствовавшем свою необходимость этим бледным инфантильным миниатюрным горожанкам на каблучках, с изящными щиколотками, от которых он успел отвыкнуть. Дерибасов суетился. Все выдавало в нем новичка.

– Эй, эй, мада-а-ам! – кричал Дерибасов. – Я имею вам сказать... Вот эта свинина... вот эта свинина, она очень как раз под ваши губки бордо!

Мадам шарахалась в сторону, а Дерибасов, покосившись на соседний прилавок, обращался к очередной покупательнице:

– Ну и мадам! – качал он головой вслед шарахнувшейся. – Это была такая шутка. Как это говорят на моей любимой далекой родине – алеющие губки... э... ну, не важно. Кстати, если мы уж начали о свинине, то очень рекомендую, мадам. Вашему прекрасному мужу... О! О, это как раз то, что надо практичному человеку, я уже имел вам сказать...

Дерибасов вертелся, склонял голову на бок, отвешивал свинину, красиво откидывал чуб, переставлял слова почти так же, как некий киноактер, игравший в недавнем детективе то ли Лешу, то ли Сашу с Пересыпи.

– А моя фамилия Дерибасов, – добродушно скалился Михаил, – да, да, да. Это все мой неугомонный дед, о, его знала вся Одесса... Что, мадам? Три килограмма? Пожалуйста, питайтесь на здоровье, да, да, вся Одесса... Нет, зачем же сразу рецидивист? Скажем, портной! Х-ха! Нет? Ну-у, граждане, конечно – отчаянный рыбак. Ры-ыбачка-а Со-оня-а... Х-ха! Два кило? Сей миг. Да, Дерибасов, ну жил там, да-а-а, милый такой дедуля, ...ушел как-то в море и... сколько, говорите? Да я слушаю вас вот этими самыми ушами! Не-ет, это против морали. Этот кабан – мой бедный Жорка, я не чаял в нем ни чьей души, а потом вот этими руками... ах: я подлец, х-ха! Не, за три рубля это свинство, вы меня поняли? Свинство за свинство, это слишком сильно сказано. Сколько, говорите? А что так сильно мало?..

Соседям Дерибасов сказал:

– Я из Одессы. Временно живу в окрестностях – вышел случай. Зовут Мишель. Фамилия Дерибасов. Про Де Рибаса слыхали? Про француза? Ну как же!

Зачем Дерибасов заметал следы на своей родословной? А просто так. Для пикантности. А вообще-то фамилия пошла от зятя Назария по четвертой дочери – Ахмета, по прозвищу Делибаш, означавшее по-тюркски что-то вроде «сорвиголова», Прозвище он получил еще на родине, на военной службе, за беспардонное ухарство. Отчаянность эта проистекала от отчаянья. Еще в юности, в день, когда Ахмету сделали обрезание, дервиш предсказал ему смерть на снегу и одну-единственную вдову.

Возмужав и возлюбив женщин, Ахмет стал тяготиться предсказанием. Еще бы! Ведь все мало-мальски достойные люди всю жизнь составляли букет своего гарема и могли с гордостью думать о своем траурном венке. Не желая быть безгаремным горемыкой, честолюбивый и женолюбивый Ахмет рыскал в поисках смерти как по полям брани, так и по чужим гаремам.

В конце концов Делибаш был обнаружен в гареме одного Очень Уважаемого Всеми Человека и едва унес ноги. На следующий день Очень Уважаемый Всеми Человек сказал на базаре, в присутствии многих ушей: «Этому делибашу Ахмету очень нравится мой гарем. Раз у него такой хороший вкус, клянусь, я поселю его там. Такой отважный человек будет хорошим евнухом!»

Ахмет знал, что Очень Уважаемый Всеми Человек склонен забывать о посулах, но угрозы выполняет всегда. И по всей стране у него полно Очень Уважаемых Всеми Друзей. Злополучный Делибаш поступил в духе русского романтизма – бежал на Кавказ.

Горянки Делибашу не понравились. Он был воспитан на восточной неге, лицах, затмевающих красотой луну, плещущихся, как форель, голых животах и тяжелых округлых бедрах. В общем, после яркой масляной живописи Востока, графика гор его не вдохновила.

Делибаш брел через перевалы, презирая снег, на котором ему суждено было умереть. Потом горы стали мельчать, а женщины оставались прежними. Потом была степь, где женщины скакали вокруг Делибаша на конях, чем неприятно шокировали его.

Так и шел он по земле, пока не уперся в бревенчатую стену одной из четырех назарьинских изб. Далее предание гласит:

«Уперся Делибаш взглядом в стену назарьевской избы, да и схоронился за стогом. А Дарье Назаровой приспичило тут за водой идти. И как она только мужика за версту учуяла? Ступила она на крылечко, зевнула, потянулась сладехонько, косу на грудь перекинула, а та с груди, как вода с водопада... Тут-то у Делибаша сердце-то по первому разу и захолонулось. А Дарья с коромыслом все ближе. Стог-то неподалеку от колодца стоял.

А у Дарьи! Серьги блещут! Бусы пляшут! Зубки сахар, губки малина! Румянец – у иной на всей щеке не уместится! А глаза такие уж синие, что такого цвета и в природе-то нет. Такого цвета только мозаика в султанском дворце быть могла! Тут сердце Делибашево во второй раз захолонулось. Понятно, истосковался мужик по такому раздолью бабьему!

Ну, а как Дарья две пудовых бадьи доверху наполнила, да назад с коромыслом поплыла, да так, что вода и не дрогнет, а бедра так и колышутся, в третий раз уж так всего Делибаша захолонуло! Завизжал он по-басурмански, да за Дарьей!

Только назарьинских девок разве наскоком возьмешь? Осерчала Дарья, развернулась, что карусель, да как раз бадьей нечестивца и огрела. А тут братья на крик подоспели. Кирилл с колом, Мефодий с вилами, а Глагол с сетью. Вмиг Делибаша полонили. Только мокрое место на тропинке и осталось. Привели, пред Назарием поставили. Тот, понятно, строгость проявляет:

– Какого такого роду племени? Какого корня и сословия? Откуда взялся? Куда и зачем шел? Что замышлял?

Молчит басурманин, только глазами сверкает. Нахмурился Назарий, напрягся, словно вспоминал что. А потом по-тарабарски так залопочет! Полопотали они немного. Потом Назарий и объявил:

– Разрешаю басурманину Делибашу остаться на особых условиях...

Так и возникла в Назарьино фамилия Дерибасов.

– Между прочим, я отпрыск знатного рода! – журчал Мишель. – Благородное обедневшее дворянство. Отплыли из Марселя в Одессу. А уж из Одессы – кто куда...

Сосед справа, лет сорока, был худ, желт и флегматичен.

– Ну, – сказал он, сморщившись, – так что?

За ним стояла бесцветная пухлая женщина с прозрачными глазами.

– А вот сви-ининка, – жалобно тянула она, – а вот...

– А вот спеку-улянтка, – передразнил проходивший подросток.

Флегматик поджимал губы, отчего вместо рта образовывалась изогнутая кверху линия, в конце которой торчала изжеванная беломорина. Фартук у флегматика был грязный и рваный, однако от всей тощей его фигуры веяло таким осознанным достоинством, что торговал он очень бойко, но все с той же гримасой отвращения.

Прозрачноглазая покашливала, шуршала открахмаленным халатом и бестолково перекладывала куски мяса.

– Женщина, свининки, – предлагала она, – женщина! – Прозрачноглазая откровенно клянчила. – Свежая, вкусная!

– Тетя! – жестко сказал Мишель. – Не суетись.

– А я это, – сказала Прозрачноглазая, – купила бы у тебя машину, правда.

– Дуню? – оскорбился Дерибасов.

– Мотоциклу твою. Он, черную, да-а, купила бы, мне мужу как раз.

– Как, но вовсе не раз! – ответил Мишель. – Я его за две тысячи брал.

– Не бреши! – грубо сказала тетя.

– Заткнись! – сказал Дерибасов не менее грубо.

Помолчали.

– А вот сви-ининка, – заныла тетя, – а вот... Мишка, – грустно сказала она, – я даю пятьсот.

Мишель дернул плечом и усами.

– Ну... 600! – сурово бросила соседка. – Ну!

Мишель насторожился.

– 650, Миша, – сказала тетя. – Миша, это все.

– Ах вы искусительница! – хихикнул Мишель и выпятил губы.

– 700! – тяжело дыша сказала Прозрачноглазая.

– Хорошо, – спокойно кивнул Михаил Дерибасов.

И это было действительно хорошо – мотоцикл Дерибасов приобрел в городе пять лет назад именно за семьсот рублей. Въехал он в Назарьино на черном мотоцикле, в кожаных перчатках. Назарьино скривило губы и хихикнуло – в селе не любили мотоциклы. Там любили велосипеды – чтобы солнце на спицах, да крепкие ноги, и новые машины «Жигули» всех цветов, но лучше вишневого.

– Хорошо! – сказал Мишель и глубоко вздохнул.

Поток покупателей поубавился, дело шло к двум часам.

– ...она бросается мне на шею и ревет: «Как мне теперь жить?» – бойко рассказывала одна – другой. Обе проходили мимо Мишеля, обе отвечали его требованиям: тонкие щиколотки и запястья, от узкой талии – форма луковицы, глаза шальные от смеха, обе просто заходились в хохоте, особенно одна:

– «Я не хочу жить!» – кричит и головой о стенку, представляешь?

– Ах, какие девушки! – спокойно уронил Мишель в пространство. – Я говорю себе, – продолжал Дерибасов с очаровательной наглостью, – Мишель, если на свете есть такие девушки, то что же ты стоишь здесь, как последний пень и торгуешь свининой?

– Ну? – сказала одна.

– Сколько стоит это мя-а-со? – спросила другая. – Ляля, нам нужно мя-а-со, так?

– Так! – сказал Мишель. – Так, так... А что вы обычно делаете по жарким летним вечерам?

– Жарим мясо, – сказала одна, – вот как раз именно такое, как, например, во-он тот кусочек.

– А кто же его кушает?

– Гости! – расхохоталась другая.

– Это мое любимое амплуа! – подмигнул Мишель. – Вы меня понимаете?..

– Короче, – сказала одна, – давай мясо, и мы тебя ждем.

– Где?! – уточнил Мишель, не выпуская мяса.

– Фестивальный, десять, квартира семьдесят, – сказала одна.

– В шесть часов, – подхватила другая, снова расхохотавшись.

Мишель отдал мясо, некоторое время они со вкусом посмеялись, потом разошлись.

– Пока, Лялек! Целую, Светик, ку-ку! – орал Мишель вслед, запрыгнув на скользкий прилавок и блестя глазами.

– Пойдешь? – спросил Флегматик, флегматично продав последний кусок.

– Ну! – подтвердил довольный Мишель и спрыгнул с прилавка.

– Не ходи, – уверенно сказал Флегматик, – адрес не тот.

– Дядя, – окрысился Мишель, – не хами.

– Пацан, – сказал Флегматик.

– Я людям верю, дядя! – хохотнул Мишель. – Я люблю людей!

– Кобель, – сказал Флегматик, – пацан.

– Не повторяйся! – отрезал Мишель и улыбнулся проходившей девушке.

– Одессит! – презрительно бросил Флегматик. – Гастролер-лапотник. Из-за таких все и бывает! Бесцветная тетя втянула голову.

– Нет! – сказал Мишель, – все бывает не из-за нас, а из-за вас! Ходят – угрюм, угрюм, хрю, хрю...

Глаза Флегматика стали такими, что Дерибасов отвернулся и облизнул сразу пересохшие губы.

Флегматик закинул за спину оранжевую сумку, из которой легкомысленно свисали тесемки фартука.

– Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз... – спел осмелевший Дерибасов и тихо ругнулся вслед Флегматику. Потом громче. Потом, снова войдя в ритм, то есть почувствовав себя Мишелем, истошно заорал:

– Мада-а-а-а-ам!..

...Пахло кошками, сыростью, гнилой капустой, еще чем-то аналогичным, но не мясом. Дерибасов нажал кнопку звонка и прилизал усики. За дверью тоненько затявкало. В образовавшуюся щель вырвался собачий выродок – мелкий, патлатый, перевозбужденный, и заполнил подъезд визгливым эхом. Появилась Светик.

– Светик! Ку-ку! – искренне обрадовался Мишель – мясом не пахло, но адрес был тот, и это что-нибудь да сулило.

За спиной Светика тут же возникла Ляля, и все трое минут пять похихикали – не так свободно и громко как на рынке, но тоже вполне непринужденно.