Текст книги "Гармония по Дерибасову"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Но так уж устроены назарьинские умы – они и найденный на дороге гвоздь, и случайную информацию – все пытаются пустить в дело. Поэтому первый же вопрос к Осипу был ясен: «А сбегал ли кто отсюда? И как?»

Гарцевавший на любимом коньке вспотевший Осип дал ему шенкеля, и тот взвился на дыбы, застыв на бочке с квасом, ну прямо как медный собрат с Сенатской. И Осип перешел свой Рубикон – решился все-таки сообщить землякам о великом и страшном открытии. Пусть даже линчуют его вместо Мишки Дерибасова, но Осиновым ли, чьи предки во имя истины на кол шли, бояться пострадать за правду?!

– Было! Всего один раз! – напряженно звенел голос Осипа. – Я в архиве нашел! И случилось это, заметьте как раз в год основания нашего села. В ночь перед казнью сбежал отсюда Назар Кистень, отъявленный душегуб, зарубивший топором жену, тещу и городового! Сбежал и пропал неведомо куда! Это им тогда было неведомо. Но мы, оглядываясь назад, в историческую ретроспективу, можем умозаключить, что он-то, к сожалению, и стал нашим легендарным предком! Нравится нам это или нет.

Мало сказать, что назарьинцам это не понравилось. Волна народного гнева поднялась и, дергая Осипа за штанины, едва не смыла его с бочки.

– Ишь ты! – кричали ему.

– Предатель!

– Крыса архивная!

Осип лягался так, словно имел не меньше трех пар ног, что понятно, если вспомнить о его норовистом любимом коньке.

И тут начальник тюрьмы, наблюдавший из кокетливо зарешеченного окна своего кабинета за всем этим безобразием, смял почти полную пачку сигарет: из перламутровых «Жигулей» с дымчатыми стеклами вылез поп и полез на бочку. Сто глоток одобрительно заревели.

– Отставить! – перекрыл их могучий, но мягкий бас воздевшего длань отца Василия. – Успокойтесь, православные! Не ведете вы род от убийцы! Ведь не Назар имя предка вашего, а Назарий!

Начальник напряженно вслушивался, надеясь, что хоть сейчас мощный голос оратора позволит ему услышать что надо, чтобы сообщить куда следует. Поначалу мешал шум, но когда назарьинцы притихли, в открытую форточку донеслось:

– ...и в том же году этот Назарий был исключен из семинарии за ересь. Он пытался проповедовать по селам, но отовсюду его изгоняли, и тогда он организовал свое поселение, где установил законы по своему разумению. Дабы не смущать вас происхождением от человека, порвавшего с церковью, не говорил я раньше о своей находке...

Тут зазвонил самый важный из четырех телефонов, и начальник кинулся к столу.

– Ну, что там у тебя? – спросили из трубки.

– Митингуют, Игорь Иванович. Но мы в полной готовности. У всей охраны четкие инструкции и допобоймы.

– А чего хотят? Кто их возглавляет?

– Да разве эту «Память» поймешь?! Сначала один был, в штатском, полчаса руками махал, в нас пальцем тыкал, а теперь еще поп появился! Настоящий! В рясе, с двумя крестами, и, представляете, полгруди в боевых наградах!

– Поп?!.. С боевыми орденами? А проповедует что? Ты направил кого-нибудь послушать?

– Да разве так поймешь? Начал, вроде, издалека, то да се, но толпа уже закипает. Там вам не слышно, как ревут?! Думаю, попытаются ворваться...

– Ты там смотри, – Игорь Иванович помолчал. – Тут еще не до конца все ясно... В общем, главное сейчас – не допустить кровопролития...

– А если полезут?!

– Учись работать в условиях демократии и гласности, – ядовито посоветовали сверху. – В общем, так. Объяви им, что через полчаса представители руководства с ними встретятся и выслушают их требования.

Тем временем роскошный отец Василий гвардейской выправкой, пышной седой бородой, черной рясой, хлопающей на ветру, как пиратский флаг, двумя массивными крестами, блеском надраенных орденов и медалей собирал у тюрьмы все больше ташлореченских обывателей.

Не избалованные неформальными встречами с руководством, они в большинстве своем после сделанного начальником тюрьмы объявления решили подзадержаться на полчасика. Обремененное же срочными делами меньшинство продиффундировало, распространяя информацию в соседние кварталы, откуда вскоре повалил народ. Так что через полчаса, даже после прибытия отозванных от правоохранительных органов «белых», «желтых» и многочисленных «вишневых», назарьинцы оказались в меньшинстве.

Вместе с Игорем Ивановичем приехало еще трое наиболее решительных из наиболее ответственных. В другой машине прибыло пятеро сосредоточенных в штатском. Редакционный газик с Калугиным припоздал на пару минут – сам мечтавший о четкой инструкции редактор слишком долго и пространно инструктировал зама. В конце концов все свелось к тому, чтобы максимально оперативно дать уже в завтрашний номер разоблачительный материал, который пресек бы ненужные слухи и развенчал зачинщиков.

Появление Игоря Ивановича с соратниками встретили разноголосицей. Назарьинский акселерат Санька Дерибасов воздел еще сырой плакат: «Свободу М. Дерибасову!» и начал скандировать:

– Во-лю Елисеичу!!!

Толпа зарезонировала. Даже не знавшие Елисеича ташлореченцы с удовольствием подхватили:

– Во-лю или се-чу!

Глядя на расплывшиеся буквы Санькиного плакатика – «Свободу М. Дерибасову», Валерий Александрович испытал приятную гармонию общественных и личных интересов.

– Это какой Дерибасов? – спросил он на всякий случай у подкачивавшего шины Андрея Осинова. – Из Назарьино?

– Наш, – кивнул, налегая на насос, Андрей.

– Производитель шампиньонов? – опытный журналист опасался случайных совпадений.

– Он самый.

– А теперь за что посадили?

– А ты вон у него спроси, – зло сказал Андрей, кивнув на Игоря Ивановича, и залез в машину.

Калугин последовал его примеру и бросил шоферу:

– В редакцию.

Тем временем Игорь Иванович, дабы прекратить скандирование лозунга «Волю или сечу!», анархистского по сути и славянофильско-архаичного по форме, предложил выслушать требования полномочного представителя.

Вышел бригадир Тихон Назаров и предъявил назарьинский ультиматум:

– Без ни в чем не повинного Матвея Елисеича Дерибасова не уедем. Вся его жизнь прошла на виду. Ручаемся за него всем миром.

Игорь Иванович, заметив в толпе ненавистные ухмыляющиеся физиономии активистов Ташлореченского народного фронта, пообещал разобраться и предложил разойтись.

– Разойдемся, когда разберетесь, – объявил Тихон.

– Других вопросов у вашего общества нет? – осведомился Игорь Иванович.

– Почему нет сахара?! – закричали ташлореченцы с разных сторон, и толпа вспыхнула подожженной с четырех углов хатой:

– А стирального порошка?!

– Конфеты где?!

– И кофе!

В сложившейся ситуации решили учесть преклонный возраст подозреваемого М. Е. Дерибасова, недостаточность улик и освободить из-под стражи под расписку о невыезде.

Когда потерянный Елисеич, старчески сутулясь, вышел за ворота, у бочки с квасом вовсю торговали сахаром. Увидев все село, старик попятился назад, но ворота уже закрылись, и на этот раз даже затвердевшее в смущении могучее плечо не смогло их выбить.

Радости односельчан Елисеич не понял, улыбки принял за насмешки и застыл среди ликующей толпы, не решаясь поднять взгляд. Казалось даже, что он ничего не слышит, но когда победно загудела сотня клаксонов, старик вздрогнул и втянул голову в плечи. Этот-то гудок и услышал Мишель Дерибасов за психбольничным обедом.

Впрочем, какой обед! Даже после того, как отсадили Колю, есть Дерибасов не смог – рты вокруг протекали и чавкали, ближайшая стена была измазана какой-то дрянью. Брезгливый Дерибасов собрался было уйти, но очень хотелось пить, и он решил дождаться чая.

Когда Дерибасов, отрешенно глядя в окно, поднял стакан, то увидел на нем столько дактилоскопической информации, что содрогнулся.

– Да кто же их тут моет? – возмутился он.

И Дерибасову показали за соседним столом того, кто их тут моет. После чего Дерибасов решил попить воды из крана. Кран был тут же, за спиной. Старый медный кран, перевернутый носиком вверх, чуть фонтанировал. Но Дерибасова опередили – сразу двое по очереди обсосали кран...

До самого ужина Гуру не иссякал, не утомлялся и не повторялся. Недополучивший в детстве народной фантазии, Мишель нежился в роскоши древнеиндийских мифов.

Наконец-то в аптеке жизни нашелся анестезирующий эликсир, и боль от падения так низко перестала донимать. Теперь боль и унижение были сами по себе, а он – Михаил Дерибасов – сам по себе. Из бездны распавшейся личности Гуру, сквозь щель рта, сквозил древнеиндийский космос, и Дерибасов вдруг ощутил тоскливое блаженство замерзающего, когда сознаешь, что погиб, но даже это, не говоря о мелочах, которыми жил раньше, уже не кажется значительным.

Впервые осознал Мишель всей сутью физического и психического «я», что он не имеет особого значения и, собственно говоря, вообще ни при чем в общевселенском масштабе.

Нирвану пресек Куцый:

– Прикинь, земляк! Там из ментовки звонили, у меня санитар свой. Тебе какую-то политику шьют. Ну, там организацию беспорядков. Зря звонил – по тачке тебя и вычислили. Короче, я мыслю, тебя отсюда не вдруг выпишут. Пролечат на всю катушку. А как выпишут, то пропишут в зоне. Понял?! – Куцый жевал слова, как жвачку. – Так что «ромашки спрятались, поникли лютики», твою мать...

– Что же они там натворили?! – схватился за голову Дерибасов. – Теперь все! Я пропал!

– Замочились, что ли? – поинтересовался Куцый. – Тогда соскакивай, пока здесь.

– А как?! – жалобно пискнул Дерибасов. – Как?!

– Да легко, – Куцый передернул плечами. – Только надо момент ловить, – и красноречиво постучал по карману «Адидаса».

Там звякнуло.

– Подкупить санитара? – догадался Дерибасов.

– Подкупить меня, – хмыкнул Куцый и повертел на пальце связку ключей.

– От всех дверей?! – не поверил Дерибасов. – А что ты тогда тут делаешь?!

– Надо перекантоваться, – не стал вдаваться Куцый. – Так давай, что ли?

– Скоко?! – сказал Дерибасов Дуниным голосом,

– А доза, – цепкий напряженный взгляд Куцего подчеркивал небрежность позы. – Ежедневно до выписки.

– А выписка когда? – Дерибасов прикинул убытки от простоя «Деликатеса» и ужаснулся.

Куцый хмыкнул:

– Когда бы ни было. Не разоришься.

Здравый смысл подсказал Дерибасову, что дань не может превысить ожидаемых убытков.

– Через день, – сказал Дерибасов. – Слишком далеко ехать.

– Через день по две, – согласился Куцый.

– Пять доз в неделю и два выходных! – выпалил Дерибасов.

Куцый встал и пошел.

– Согласен! – крикнул Дерибасов.

– Только смотри, земляк, – посоветовал Куцый, – кто меня наколет, потом не долго живет!

Глава 14. Хождение по Дуням

...Даже проскочив больничную аллею и оказавшись за воротами, Дерибасов не почувствовал себя в безопасности. Какая может быть безопасность в казенной пижаме с клеймом «5-е м. о.»? Помощи ждать было неоткуда. Позавчера Мишель уничтожил все следы нарушения паспортного режима на Казачьей.

Дерибасов отступил в кусты и отчетливо представил, как, скрываясь днем, пробирается ночной степью меж хуторами в Назарьино, на подножном корму или христарадничая.

В двухэтажном доме через дорогу уютно затеплилось окно.

Дерибасов вздохнул, но тут же вскочил, вспомнив откровения Ушастика. «Ах ты, Дуня, моя Дуня, – запела его душа, – свет Михайловна!»

Проскочив пустынную дорогу, как перед близко идущим транспортом, Дерибасов переключил скорость и солидно вступил во двор. Нашарив взглядом обязательную для любого вечернего двора скамейку со старухами, Михаил Венедиктович откашлялся и неторопливо причалил к ней:

– Здравствуйте, мамаши, – слегка снисходительно бросил он напряженно замолчавшим старушкам, чьи взгляды уже выражали повышенную боеготовность, а указующие персты дергались, как на спусковом крючке, выдавая импульс к набору «03», а то и «02».

– Тут такое, значит, дело. Попросила меня наша сестра-хозяйка сходить до ее кумы, ну, до Евдокии Михайловны. Знаете такую?

Старухи не кивали и даже не мигали.

Михаил Венедиктович понимающе улыбнулся и, впившись до боли ногтями в ладонь, простецки сказал:

– Э-эх, мамаши! Да не психический я, а нервный. Поэтому и выход у меня свободный... А вы, вижу, испугались, что покусаю? Х-ха! Так Евдокия Михайловна-то в этом, говорите, подъезде? А этаж второй, да? Пе-ер-вый?! Да ну? Точно. Первый. Ну надо же – тридцати нет, а уже склероз. Из-за него и лечусь.

Со склерозом Дерибасов угадал – это оказалось паролем. О склерозе старушки любили говорить немногим меньше, чем Куцый о наркотиках. Дерибасова жалели: «Такой молодой». Сочувственно покивали, что ему теперь придется уйти с должности начальника автоколонны и неизвестно чем прокормить многодетную семью, больную старуху мать и больную старуху тещу.

– Так, значит, налево у нее дверь, – уже развлекался Дерибасов.

– Да нет же, направо! – хором отвечали старушки.

Обшарпанная правая дверь, стесняясь своей наготы среди дерматиновых соседок, предпочла остаться анонимной и не имела номера. Звонка тоже не было, и Дерибасов вкрадчиво постучал.

– Кто там? – неуверенно спросили из-за двери.

– Это я, Михаил Евдокимович из пятого мужского! Не дотерпел до воскресенья.

За дверью играло радио или телевизор.

– Да открывайте же, Евдокия Михайловна, в самом деле! – занервничал Дерибасов. – Не в окно ж к вам лезть, честное слово... Не те у нас с вами годы... Ну хоть себя покажите... Рисковал ведь, чтобы вас увидеть. Я только гляну и сразу уйду.

– Зачем же уходить, Михаил Евдокимович? – жалобно протянула появившаяся в щели голова. – Заходите уж, Михаил Евдокимович, раз пришли...

Глянувшему на лицо хозяйки Дерибасову захотелось выполнить свое обещание – тотчас уйти. Но было некуда.

Если сельский Дунин дом был полной чашей, то у ее городской тезки – пустой граненый стакан.

– Ой, что ж вы так, – Евдокия Михайловна теребила поясок засаленного халата, – прямо как снег на голову... Неожиданно. И не предупредили даже... Я и платье не успела дошить. Вон, на стуле, уже и готово почти... Да вы садитесь, Михаил Евдокимович… – Евдокия Михайловна сдернула платье со спинки единственного стула, обмахнула им сиденье, ахнула: – Да что же это я делаю! – нервно хихикнула и, поозиравшись пару секунд, перекинула недоспевшую обнову через спинку полутораспальной кровати. – Вы посидите тут... Я сейчас! – Евдокия Михайловна выскочила из квартиры.

Дерибасов напряженно прислушался. Городская Дуня звонила в соседнюю дверь по-видимому телефонизированной квартиры. Мишель приник к двери, чтобы успеть выскочить из западни во время телефонного доноса.

Щелкнул замок.

– А, Дуня. Заходи, чего встала.

– Ага... А твой дома?

– Да, дома.

– Тогда выйди... Маш... он пришел!

– Да ну?! И какой?!

– В пижаме пришел. А сам больно уж молодой... А так вроде обходительный... С усами, и кудри... Маш, а чего мне теперь делать?

– Ну... поговори с ним. Накорми, напои...

– Маш, а у тебя есть?

– Да откуда! С моим разве что останется!.. Все выжрал, зараза! А ты не мельтешись. Знай себе цену. Подумаешь, молодой! Ты вон тоже... не старуха. Пусть сам за бутылкой и сгоняет... Ну... иди. Вон, по радио как раз музыка хорошая... Слушай, а он хоть... ну... ничего? Не очень психованный?

– Да навроде нет...

Боясь поверить, что все так просто, Дерибасов вернулся на костлявый ревматический стул. Раскрасневшуюся хозяйку он встретил смущенным покашливанием:

– Евдокия Михайловна... Может быть, это, в честь нашей встречи, так сказать... Чтобы душевно посидеть и пообщаться, знаете, так, раскрепощенно...

– Ой, да все это потом, Михаил Евдокимович... Соловья ж баснями не кормят... Вон вы какие худенькие, небось на больничной-то совсем отощали... А я вот вам домашненького... Не ждала, правда, сегодня. Одна ведь живу, а себе чего и готовить... Да и на работу в ночь заступать... Я ж ночным утководом устроилась... Ну, сейчас картошечки нажарим, макаронов отварим... огурчик вот свеженький...

Дерибасов тоскливо смотрел, как хозяйка суетливо передавливала тупым ножом длинный вялый огурец.

– Михайловна! – снова завел гость. – Тут накладочка вышла... Мне наш санитар обещал по такому случаю... ну, спирта чекушечку... Пообещал, но не смог...

– Да вот и у меня ж, Михаил Евдокимович... В воскресенье вас ждала... Не приобрела еще. Уж и деньги отложила, думала завтра, к открытию подойти... А сейчас куда – закрыто уж все... А вы, простите, от чего лечитесь?

– Да что вы! – обиделся Михаил Венедиктович. – Неужто подумали, что алкоголик?! Вам ведь наша сестра-хозяйка все про меня рассказала... Я просто, ради встречи, так сказать. Такой момент, понимаете, кто знает, может и переломный в жизни... А что поздно, это ничего, – Дерибасов старательно помялся, – у меня по соседству знакомый дед самогон гонит...

– А десятки хватит? – робко спросила Евдокия Михайловна.

– Уговорю, – пообещал Дерибасов. – Вот только мне это... в пижаме, сами понимаете...

– Да что вы, – зарделась хозяйка, – ничего такого у меня и в помине нету. Сколько уж лет одна живу.

– Может, спортивный костюм? – подсказал павший духом Дерибасов, вспомнив «Адидас» Куцего.

– Да не занимаюсь я спортом-то, – оправдывалась Евдокия Михайловна. – Вот разве трико. Только старое совсем, я в нем подъезд мою...

– Это ничего! – воспрял Мишель. – Трико сгодится! Может, футболочка какая... Нет? И рубашки никакой? Ну, хоть кофту дайте...

Кофта оказалась с рюшечками, но выбирать было не из чего. Хуже всего получилось с обувью – дерибасовская ступня была на размер-другой больше. К счастью, отыскались старые галоши.

Можно только удивляться, почему Дерибасов решил, что в таком виде он меньше похож на психа. А может быть, десятка в кармане кофты придала ему уверенность. Так или иначе, по лестнице скатывался уже почти прежний Мишель, ушедший от психиатра и подавно уходивший от Евдокии Михайловны, увещевавшей из дверного проема:

– Только вы уж не задерживайтесь, Михаил Евдокимович! А то все простынет!

Не ужинал в этот день и Осип Осинов. Недавно овдовев, он не заботился о своем пропитании три раза в день. Перевозбужденный ташлореченскими событиями, Осип не мог усидеть за столом и фиксировал свои уединенные наблюдения в 32-ю тетрадь то на подоконнике, то на холодильнике, то на этажерке:

«Назарьино выплеснулось из берегов, и гордый город отворил кованые ворота.

Силой духа назарьинский Давид одолел ташлореченского Голиафа!

Назарьино схлынуло, забрав то, что принадлежало ему: свою смекалку – Елисеича.

Умозаключаю: первый круг орлиного полета Назарьина замкнулся – Елисеич повторил путь, в смысле маршрут, Назара Кистеня.

Вывожу: развитие Назарьина идет по восходящей спирали, и следующий круг должен быть уже над Москвой, а потом и вокруг экватора».

Санька Дерибасов вставал в пять утра и в любую погоду оббегал Назарьино. Поначалу назарьинцев раздражала эта бессмысленная трата энергии, и мать пыталась пристроить сына на почту для общего блага. Но прикладной физкультурой Санька заниматься категорически не захотел, потому что мечтал о чистом спорте, а также о чистой науке и чистой любви.

Набежав на пробиравшегося от автостанции дядю Мишу Дерибасова, Санька сначала серьезно осмотрел его, покумекал, систематизируя и классифицируя, и лишь потом заржал, как призывающий табун жеребец. Где-то хлопнули ставни. Смех с одышкой был обиден сам по себе, да еще напоминал истерики Ушастика.

– Заткнись! – буркнул Дерибасов. – Задохнешься во цвете лет!

– Ой, дядь Миша… – утопающий в смехе Санька, выныривая, успевал произнести пару слов и снова погружался, – ...где паранджа?..

– Переучился парень! – с высокомерным безразличием обронил Дерибасов. – Смейся, смейся! В дурдоме как раз для тебя койка освободилась.

Дерибасов зашагал дальше, а Санька плелся за ним и, уже только изредка похрюкивая, объяснялся:

– Ну, дядь Миш... Ну я ж смотрю – галоши, шаровары, кофта – женщина востока один к одному... То есть три к пяти, потому что еще не хватает паранджи и юбки... А откуда это у вас? А почему вы в этом идете? Вы что, азиатку раздели, да?!

– Да не ори! – дернулся Дерибасов. – Дунино это, понял?

– Понял, – сказал Санька. – Но только, дядь Миш, это совсем даже не теть-Дунино... Разве что она классе в пятом это носила, – Санька снова прыснул.

– Ну ты, – Дерибасов призвал образ Куцего. – Шерлок Холмс с понтом! Доктор Ватсон с клизмой! Не мети пургу! Работай веслами!.. И базар фильтруй! – проорал он вслед послушно затрусившему прочь Саньке. Не желая выглядеть сбежавшей из гарема женщиной, Дерибасов закатил штаны, завернул галоши в кофту и, со свертком под мышкой, затрусил к дому, крича выглядывающим из окон односельчанам: «Физкультпривет!»

– Дуня! – робко постучал муж Михаил в окно спальни. – Дуняша! Я прибежал!

Дерибасов стучал так же дробно и часто, как его сердце, и старался не видеть ни падали-раскладушки, ни «разбитого корыта» с барахлом. Все вещи были на месте, так что Арбатовы еще явно не вернулись, и придется теперь тащиться своим ходом в город и возвращать в Назарьино всю ораву.

– Дуня! – Дерибасов выдавливал серенаду из дверного звонка. – Открывай! Муж пришел! А то в окно влезу!

– Иди откуда пришел! – неожиданно раздался грудной Дунин голос из-за самой двери.

– Типун тебе на язык! – возмутился муж Михаил. – Я из дурдома пришел!.. Дуняша, ну, открой! Я ж к тебе всю ночь босиком по Руси...

– Как это из дурдома? – Евдокиины возмущение и жалость открыли мужу Михаилу дверь. – Из какого еще дурдома?! Этого не хватало!

– Ой, Дуня! – муж Михаил бездомным котом прошмыгнул в щель и тут же разомлел от дюжего и надежного уюта. – Если бы ты знала, что мне пришлось пережить! И все из-за этой дурацкой мигалки. Они меня к койке привязали. А вокруг наркоманы и идиоты. И вонь.

– Это кто ж посмел тебя туда! Отродясь психов в селе не было! – Дуня уперла кулаки в бока и налилась гневом.

Судя по этой фразе, Евдокия Дерибасова неверно понимала значение слова «отродясь». То есть она понимала его слишком буквально.

Психи в Назарьино действительно не рождались, но в тридцатые годы побывал-таки один и здесь. Еще при Кире Дерибасове. Звали того психа Дик Пролович Безжалостный. А как было еще его звать, если представлялся он именно так, никаких документов, кроме пролетарского кулака, не предъявлял, а вес имел восьмипудовый, внушительный даже для Назарьино.

Говорил Дик Пролович умело, долго и страстно, потрясая трофеями – связкой партийных билетов председателей колхозов нескольких соседних районов.

Приезжая в село, Дик Пролович отрекомендовывался уполномоченным Рабкрина и требовал немедленного созыва собрания. На собраниях товарищ Безжалостный, вбивая основные слова кулаком в столешницу, рассказывал о выявленных им в соседних колхозах безобразиях и накалял народ до извержения лавы: «Так и у нас то же самое!» Тут-то общее собрание колхозников председателя снимало, партийцы исключали его из своих рядов, а Дик Пролович продолжал свое победное шествие санитара районной номенклатуры.

Лишь назарьинцы как в рот воды набрали. До вечера говорил товарищ Безжалостный, и всю ночь, и снова день. Но лишь все ниже опускались головы назарьинцев, да не от стыда, а от сонливости.

А к вечерней зорьке разбередил Дик Пролович в юной Марфе Скуратовой дремавший назарьев ген. Тут-то Марфа товарища Безжалостного и выявила! Но на первый раз в «молоко» попала – не врагом оказался лжеуполномоченный, а честным психом. С этим разобрались быстро. А вот с его «жертвами» разбирались долго и безжалостно...

– ...И что теперь с машиной будет? – умело раскалял Евдокию муж Михаил. – А все из-за вашей мигалки! Елисеича-то хоть вызволили?

– Ага, – Дуня облегченно улыбнулась и перестала запахивать халат. – Привезли дедушку!

– Слава богу! – обрадовался муж Михаил. – Ну чего встала? Жрать давай! И на вот, постирай. Вернуть надо.

Дерибасов прошел на кухню, уселся на свое место, отхватил кусок каравая, круто посолил и даже успел набить рот.

Он жевал и представлял, как пищала бы белая мышь-врачиха, окажись она перед домной Дуниного гнева. Но огненная лава излилась на самого металлурга: сначала Дуня потопталась по рюшечкам, потом вышвырнула кофту в окно и только затем мужа Михаила в дверь. Все это она делала быстро и молча. И лишь поостыв, крикнула уже через снова запертую дверь:

– Из дурдома?! Вижу, из какого дома! Из дурного!!!

Тихо матерясь, Дерибасов выудил из фонтана кое-какую одежду и, волоча за собой длинную тощую тень, побрел к Елисеичу.

Старик в кальсонах и майке, сдвинув объедки, апатично ковырялся в электромясорубке. Рядом белели потроха незаправленной кровати.

– А, Мишка… садись... Обожди, уже заканчиваю.

– Елисеич! С возвращением! – Дерибасов раскинул руки, собираясь обнять старика.

Но тот высматривал что-то в мясорубке и жеста не заметил. Дерибасов уселся рядом и тоже стал смотреть на мясорубку:

– За что они тебя забрали?

Елисеич пожал плечами.

– Изготовление оружия? – подсказал Дерибасов.

– Уже все знают?! – обреченно спросил Елисеич.

– Да нет, что ты! Это я так, догадался, – затараторил Дерибасов. – Потому что я донос на нас читал. Это его дачники написали.

Губы у Елисеича задрожали:

– Нет правды, Мишка! – он сглотнул слюну, потому что слова царапали горло. – И совести!

– Ну и хрен с ними, – сказал встревоженный Дерибасов.

– Заводят меня в комнату, а там какой-то бандит в меня пальцем тыкает. «Попался!» – говорит. И следователю рассказывает, как он у меня оружие покупал. А я ж его впервые в жизни вижу! «Совесть-то у тебя хоть есть, у поганца?!» – говорю. А он только скалится и насмехается: давай, мол, Мотя, поворачивай глаза зрачками в душу!

– Да ладно, – отмахнулся Дерибасов, – тебя ж выпустили. Растереть и забыть. Правда восторжествовала!

– Да нет, Миша. Они ему поверили. А меня еще судить будут. Так что, Михаил, пора мне глаза закрывать... пятаками медными... И в душу их поворачивать... пока не отлетела... А деньги на смерть вон, за часами...

Дерибасов вскочил:

– Давай лучше на эти деньги свадьбу тебе сыграем! Ты чего это?! Тебе еще шампиньоны растить!

– Вот, – сказал Елисеич удивленно. – Смотри-ка ты, починил.

– Ну я ж и говорю! – похлопал Мишель старика по гулкой спине. – Ты ж у нас талантище! На все руки! Да у тебя с таким полетом фантазия, что и не уследишь! – искусственное оживление давалось сегодня Дерибасову плохо. – Умирать! А право ты на это имеешь? Да ты ж для общества о-го-го! Ты ж цены себе не знаешь! Вот взять эту бывшую мясорубку. Починить ее любой дурак сумеет. А ты что из нее накумекал?

– Дак это... – виновато отозвался Елисеич, – починил.

– Ну, что она теперь делать умеет? – то, что в руках Елисеича вещи всегда перерождались и совершенствовались, было для Дерибасова и назарьинцев очевидно и бесспорно.

– Мясо молоть, – потерянно сказал Елисеич.

– И все?! – поразился Дерибасов.

– Все, Мишка, – ответил старик. – И то еле починил. Руки трясутся. И охоты нет. – Он сумрачно отвернулся и пересел на кровать. – Отдохну.

– От чего отдыхать?! – чуть не заплакал Дерибасов. – А шампиньоны?! А дело наше?! Шутишь со мной?! Мне и дом строить – во, позарез!

– Да зачем тебе дом, – Елисеич, кряхтя, укладывался. – Помру, все внучке Дуняше. Зачем вам третий дом? Дитев-то нету.

– Елисеич, – прошептал Дерибасов, – ах ты... Ты ж меня под корень... Я теперь пропаду.

– Ты-то не пропадешь, – равнодушно сказал Елисеич. – Парень ты хоть и плюгавый, но заводной, крепкий. В подвале, вон, все отлажено... Для первой поры подойдет. Механизмы добрые. Ты главное дело, в них не лезь, смазывай только. Они год-другой без осечки проработают, а там мозга сама зашевелится. Да и я, может, чуток подсказать успею... Миш, пускай Дуняша придет... Тошно чего-то одному...

Глава 15. Легенда об Острополере

До конца лета боролся Михаил Дерибасов за выживание, как муха уворачиваясь от хлестких ударов судьбы.

Первый удар был нанесен свернутой газетой – развернув мятый номер «Ташлореченских известий», Дерибасов узрел испохабленную прошлогоднюю мечту. Вот он и оказался главным героем ударного газетного материала. И одна из двух подписей была та самая, веская, взлелеянная в мечтах, – В. Калугин. Даже заглавие было приемлемое – хоть и не «Назарьинской инициативе – зеленую улицу», но «Назарьинский феномен», что тоже смотрелось неплохо. Под заглавием черным шрифтом сообщалось: «Воистину, Дерибасов из села Назарьино Благодатненского района – человек феноменальный. Тягаться с этим простым зоотехником мог бы разве что граф Калиостро. Похоже, что скоро в Назарьино двинутся экскурсанты и паломники с единственной целью – взглянуть на этого удивительного человека». После такого жирного шрифта невольно отыщешь взглядом рубрику. Но вместо желанной «За грибы – как за хлеб» Мишель обнаружил однозначное: «За ушко да на солнышко». А уж из текста фельетона Дерибасов узнал о себе такое, что сразу понял: даже пытаться теперь мириться с Дуней бессмысленно.

Калугин, фельетонировавший в цейтноте, «изобразил» Дерибасова грубыми рельефными мазками, не заботясь о фотографическом сходстве. В дело пошла и имевшаяся у зав. отделом писем сыроватая заготовка. Даже Санька Дерибасов, редко признававший свою неправоту, потрясенно сказал:

– Ну-у и дядя Миша... Нет, с пираньей я был не прав. Это же акула!

А Еремиха запретила Анжелике и подходить к рынку. Впрочем, на рынке от девки никакого проку все равно не было, так как после «массового отравления» Арбатовых, молва, вопреки расчетам Мишеля, не стала вникать, от чьих именно шампиньонов погибло «семей сто, а то и вся тыща». И грибы всех видов покупали только ошалевшие от дешевизны приезжие.

Кооператив «Дачник» рассортировался по разносортным больницам и искал утешение в бесплатном медицинском обслуживании. А Дерибасов пытался увлечь массы личным примером:

– Да где же они отравленные?! Вот! Гляди! Гляди в оба! Видишь, отрезаю и ем без всякой даже термообработки!

– Ну да, – находился умник, – ты-то знаешь, от которого кусать.

– Да такой за копейку отравиться готов, – встревал скептик.

– Опять же радиация, – продолжал умник. – Радиация убивает долго.

Теряя с деньгами чувство юмора, Дерибасов урвал счетчик Гейгера. Но и это не помогло – счетчик лениво отщелкивал фоновую радиацию, а люди шарахались, как от щелчков по носу. Дерибасов с воплем:

– Это же фон! Фон!!! – бежал в другой конец рынка.

– Однако здесь пореже будет, – сомневались одни.

– Это что же мы едим?! – с ужасом шарили глазами по ближним рядам другие и уходили с пустыми сумками.

Кончились дозиметрические забавы делегацией из Флегматика и трех незнакомых мясников, реквизировавшей счетчик на четвертование.

Из-за полного отсутствия наличности строительство Дома ограничилось превращением портика в беседку. Только не виноградную, а грибную. Шампиньоны на лесках все сильнее стреноживали поросячьи ножки колонн. Хотя портик и был воздвигнут на солнечном, хорошо продуваемом месте, ночью в коконе беседки пахло сырой землей и прелью. Дерибасову все чаще снился крадущийся к раскладушке обманутый Куцый с длинным ножом в длинных руках.