Текст книги "Гармония по Дерибасову"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Осознав всю важность предварительных предсказаний, Дерибасов перестал сторониться «подружек» невест. И прежде чем лечить, порывался предсказывать. Проще всего было с самыми страшными – им он уважительно сообщал, что они созданы не для личного, а для духовного счастья, что их предназначение в служении не мужчине, но высшему существу и открывал перед ними изобретаемое на ходу буддо-христианство.

Догадавшиеся и без Дерибасова, что им уже не на что надеяться, женщины верили безоговорочно, впивались в возможность достойно сбросить комплексы и тут же становились ревностными буддо-христианками. Одна из особо страшных, Лидия Пахомова, оказавшаяся к удивлению Дерибасова замужем, даже ушла от мужа. Все это вдохновляло, будоражило и пугало, но больше всего обязывало. Поэтому Дерибасов сделал сопротивлявшемуся Саньке еще одну финансовую инъекцию, выдал купленную на улице за трешку «Книгу индийского мышления» и поручил разработать буддо-христианство как стройное учение.

И Санька, вооружившись учебником научного атеизма, «наблюдениями» Осипа Осинова, дерибасовской книжонкой и припомнив всосанные с молоком матери назарьинские предания, за двести рублей создал новую религию.

Через три дня Санька вручил Михаилу Венедиктовичу следующее:

«Докладная записка

религиозного дизайнера А. Дерибасова

руководителю секты М.-Ч. В. Дерибасову.

В ходе проведенного расследования методом спиритического допроса третьей степени было установлено:

1. Священная река Ганг освящает своими водами Бенгальский залив.

2. Все это происходит в непосредственной близости от селения Назирхат.

3. В восемнадцатом веке в Назирхате жил известный во всем этом благодатном районе Гуру и его любимый ученик молодой йог Назари.

4. Еще Назирхат славился лучшими в благодатном районе племенными быками. Самым знаменитым из которых был Авгырд, превосходивший по размерам даже слонов. Благодаря этим быкам в Назирхате было лучшее в благодатном районе стадо священных коров.

5. А еще славился Назирхат лучшей в благодатном районе рощей со священными грибами. Грибы эти дарили ясновидение и исцеление, но сорвавший губил душу, поэтому того, кто их срывал, на всякий случай затаптывали слонами.

6. Как-то завистливый морской бог Чхун Ли Ян решил завладеть Авгырдом. Он хотел оковать его рога железом и разбить знаменитую слоновью гвардию раджи.

Когда Авгырд мирно пасся на берегу, Чхун Ли Ян послал огромную волну, чтобы та слизнула Авгырда в залив. Но бык уперся четырьмя могучими, как минареты Тадж-Махала, ногами в родную почву и вонзил в нее якорь рогов. И волна отступила, оставив на песке разбитый о прибрежную скалу корабль с испанским флагом. Из всех конквистадоров в живых осталось двое, один из которых, увидев Авгырда, умер. А второй побледнел и сказал по-испански: «Гадом буду, если не отомщу за братишку!» Звали его дон Микель де Риб.

7. Еще уцелело три бочонка рома – маленький, большой и средний.

8. Конквистадор обложил аборигенов данью в виде закусок и отметил маленьким бочонком свое счастливое спасение. Но местная закусь ему не понравилась, и, пока народ был в рисовом поле, он засолил в опустошенном бочонке все священные грибы.

9. Потом он выяснил, когда начнется сезон дождей, прикинул свои силы и сказал, что постарается успеть к его началу обеспечить себя жильем. После этого дон Микель почал большую бочку и, действительно, к началу сезона дождей опустошил ее и начал водить в свой новый дом женщин, не сообразуясь с кастами. То и дело он так прикасался к женщинам из касты неприкасаемых, что они неделями носили на себе следы его страсти.

10. Средний бочонок пошел под закуску из священных грибов. Свойства которых после засолки напрочь изменились и стали непредсказуемыми. Причем на всех они действовали по-разному. Вроде как исполнялась мечта детства. Так дон Микель стал лучшим в мире матадором и с помощью красного платка, деревянной шпаги и перочинного ножа перебил на глазах потрясенных индусов всех быков. Лишь для Авгырда шпага оказалась, как заноза.

11. Но дон Микель не смутился. «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! – сказал он Авгырду. – Все равно прибью как Сидорову козу!» Гордый Авгырд оскорбился и для самоутверждения решил в наказание лишить супостата любимой закуски.

Но едва вкусил бык магической пищи, как у него выросли крылья и он, забыв обо всем, начал учиться летать. А дон Микель стрелял в него из рогатки.

12. Назирхат страдал от потери знаменитых быков. Люди перестали спать, потому что по ночам вдовые коровы задирали морды к небу и тоскливо мычали на луну, в бледных лучах которой гордо парил недосягаемый Авгырд.

Но самым ужасным было то, что Авгырд решил уподобиться птицам во всем. Если раньше он аккуратно унавоживал поля, то теперь не проходило дня, чтобы не приходилось откапывать того или иного жителя селения из кучи навоза.

13. И тогда жители самого неблагополучного селения Благодатного района обратились за помощью к Гуру и его любимому ученику Назари. И так как те не могли совладать с этой «летающей крепостью», пришлось им пожертвовать собой и душой – отведать соленых грибочков. После чего Гуру впал в глубокую, как летаргический сон, нирвану, а Назари стал читать мысли людей и коров.

Так Назари узнал, что дон Микель вынашивает коварный план захвата Авгырда.

14. «Я могу читать мысли людей и коров! – радостно возопил Назари. – Я прочел твои нечистые мысли, дон Микель!» В ответ из головы дона Микеля вылетела длинная черная мысль и, прежде чем Назари сумел прочесть ее, огромный волосатый кулак конквистадора лишил юношу сознания.

15. Очнулся Назари связанным. Но самое страшное, что дон Микель осуществил свой демонический замысел – неподалеку, жужжа, как гигантский шмель, завис над землей Авгырд. В ноздри его был продет обруч бочки, от которого тянулся корабельный канат к священной скале.

16. «Значит, умеешь читать мысли людей и коров? – грозно рассмеялся дон Микель. – Я беру тебя рулевым и переводчиком. Будешь читать мысли этого слонопотама, чтоб он чего не откинул. Например, копыт, – дон Микель грубо захохотал. – Короче, живо лезь на борт. Лечу на родину, а то ром кончается». – «Без Гуру я не полечу!» – отказался отважный Назари.

Загрузил Назари на спину Авгырда Гуру, приладил дон Микель полегчавший последний бочонок, и они полетели на запад, в Гишпанию.

17. А за Авгырдом, задрав морды, ринулись все назирхатские священные коровы.

18. В голове дона Микеля Назари читал одни и те же мысли. Их было две: «Хватит ли горючего до дома?» и «Сколько же выложит король за такого быка для королевской фиесты?».

В районе персидско-турецкой границы худшие опасения дона Микеля оправдались – ром закончился. Возникшая вокруг дона Микеля черная аура пробудила Гуру.

«Если ты такой мудрый, как думают в Назирхате, – издевательски спросил дон Микель, – то ответь: где поблизости есть лучшая огненная вода?» – «Лучшая огненная вода поблизости, – брезгливо ответил Гуру, – называется чача. Лети на север», – и он махнул рукой в сторону Тифлиса.

19. Всю ночь дон Микель остервенело настегивал Авгырда. В бессильной ярости бык развил дикую скорость, и безлунной беззвездной ночью они проскочили Главный Кавказский хребет.

На рассвете обессилевший Авгырд увидел изумрудный сочный луг у спокойной чистой реки. От дикого бычьего рева из его носа вылетел ненавистный обруч. И, почуяв свободу, Авгырд спикировал на подножный корм.

20. Весь день восстанавливал Авгырд энергетический баланс. А дон Микель в жестокой абстиненции пил прозрачную речную воду, но мысли его были чернее прежнего.

21. Вскоре услышал Назари жалобный хор мыслей и звяканье колокольчиков – это приближались отставшие минувшей ночью священные коровы.

Насытившийся Авгырд всю ночь покрывал их, пока не покрыл каждую, и лишь тогда, на рассвете, навсегда улетел к солнцу.

22. Гуру, Назари и дону Микелю де Рибу не осталось ничего другого, как основать селение. Назвали они его Новый Назирхат. Но де Риб и Гуру, основав роды Дерибасовых и Гуровых, умерли, когда их потомки были еще несмышлеными.

Следующее поколение, знавшее из основателей одного обрусевшего Назари, прозвало его Назарий, а Н. Назирхат – Назарьино. Речка стала Назаркой, луг за речкой – Назаровым. А лес за излучиной – Луковым лесом.

23. Назарий, подобно тому, как священные воды Ганга впадают в Бенгальский залив, впал в русское православие, затем вынырнул и создал универсально-истинное учение – буддо-христианство.

24. Еще воздвиг он алтарь в виде портика из четырех мраморных священных колонн, по числу ступеней на пути к верховной личности.

25. Покрытые Авгырдом коровы передали потомству независимый характер священных животных, которые и по сей день ведут бродячий образ жизни и приходят домой лишь доиться и ночевать.

26. И каждый истинный христиано-буддист должен стремиться совершить хадж в Назарьино. Христиано-буддисты едут в Назарьино, как на воды, лечить свой дух парным молоком священных коров и молиться под священным портиком, напрямую мистически связаннным с ухом Будды-Христа.

27. Каждый буддо-христианин должен молиться строго у колонны, соответствующей ступени его духовного развития, передвигаясь по мере самоусовершенствования, как солнце, от восточной – к западной.

28. Поезд «Москва-Ташлореченск» отправляется с Павелецкого вокзала по нечетным числам в 14.30».

Дерибасов медленно поднял лицо. Санька отступил – он не ожидал увидеть на нем такую сложную гамму чувств.

– Тихо, тихо, – бормотал Санька, пятясь. – Вы че?!

Дерибасов слегка справился с собой и горестно выдавил:

– Как же так... Ведь в Москве только что, а уже... Откуда в тебе столько цинизма?! Пошел вон, дурак!

– Я не дурак, – обиделся Санька. – Потому что дурак такого не придумает. А вы-то хоть поняли, почему я быка Авгырдом назвал?

– Да пошел ты вон!!! – Авгырдом взревел Дерибасов.

«Дурак», радуясь освобождению, пошел вон, а вместо него явился подслушивавший, но ничего не понявший разволновавшийся Осоавиахим:

– Ты зачем его так, племяш? Нехорошо как-то... Земляк все-таки. Ты б хоть с дядей посоветовался, глядишь, я б вас и помирил. Для мирного сосуществования.

У Дерибасова не осталось куража даже на реплику, достойную Осоавиахима. Он только брезгливо швырнул ему листки:

– Полюбуйся, за что две сотни отдал!

Сумма произвела на Осоавиахима впечатление – выходило, что каждый листок был как двадцатипятирублевая купюра. Осоавиахим бережно разгладил их, затем аккуратно сложил, сунул листки за пазуху и, ожидая Зинаиду Владимировну, чуть ли не каждый день вдумчиво их перечитывал.

Текст, попав в мыслительную мясорубку Осоавиахима, превратился в изумительный фарш, из которого тот регулярно лепил такие котлетки для ожидавших приема буддо-христиан, что те только облизывались. Еще бы! Им вещала сама почва – медленно, вдумчиво, архаично. Эта почва была освящена близостью Чхумлиана. Естественно, что воспринимать такую глубокую философию можно было только метафорически и иносказательно. И под доброжелательным мудрым прищуром Осоавиахима все чаще разгорались интеллектуальные споры по поводу толкования. Наконец одна ревностная неофитка, Лидия Пахомова, шокировала Осоавиахима вопросами, до какой станции ехать и есть ли в Назарьино гостиница. И тут Осоавиахим, стрелявший, как всегда, не целясь, впервые попал в яблочко:

– Брать до Благодатненской. А гостиницы нет... Да она и не нужна... Потому что все это надо делать не наскоком, а обстоятельно. Согласно утвержденному плану и принятым обязательствам. Это только у вас в Москве – шасть туда, шасть обратно... А в Назарьино надо жить, а не гостевать. А то приедешь, как Сталин, проездом, наделаешь дел за три часа да уедешь... Нет, ты уж, если хочешь, то давай всерьез. Дом покупай и живи.

Сестра Лидия замялась:

– А это дорого? У меня на книжке всего три тысячи.

– Всего?! – изумился брат Осоавиахим.

Пахомова смущенно развела руками.

Осоавиахим молчал, боясь до конца поверить в безбрежные перспективы. Но, сколько он ни всматривался, горизонт был чист, а на небе – ни облачка.

– Это, – сказал брат Осоавиахим, судорожно соображая, что бы говорил в такой момент племянник. – Как для единоверца могу помочь и устроить. Как приедете, – Осоавиахим инстинктивно перешел на «вы», – так идите сразу на выезд. Там будет дом, ну такой... нормальный... так не объяснишь. Я вам схему нарисую. Вот и будет ваш. Скажете – Пелагиада Арбатова продала. А деньги мне сюда принесете, прямо завтра. Я их Пелагиаде сам отдам. По традиционным дружественным связям.

Глава 22. Миллион алых роз

Свою оплеуху генералу Дуне пришлось расхлебывать довольно долго. Для такой гордой женщины Курашвили избрал столь же галантный, сколь неудобный для обоих способ ухаживания. Регулярно, в середине ночи, Гиви Отарович вставал по звонку будильника, надевал парадную форму (на всякий случай) и, боясь быть замеченным нижними чинами, с букетом роз крался к открытой Дуниной форточке, тихо напевая ту самую грузинскую песню, где в припеве слова «Алые розы на груди красавицы и алая кровь на героя груди...»

Возвращаясь, он довольно мурлыкал «Миллион, миллион, миллион алых роз...», представляя, как радуется Дунико осыпавшим ее, как звезды с ночного неба, розам. Сняв форму, он долго ворочался, пытаясь согреться в успевшей остыть своей осенней холостяцкой постели.

Как редко воображаемое воплощается в быту. После пережитого ужаса первой ночи, когда в безмятежное Дунино чело впились шипы первого букета, который она инстинктивно схватила крепкой назарьинской хваткой и, ожегшись болью, уронила на пол, а потом, в темноте, ступила на него всей тяжестью раздольного тела, после этого ужаса Дунин сон стал неполноценен. Вторую неделю все валилось у нее из рук.

Каждую ночь Евдокия долго не засыпала, боясь, что как только она провалится в беспамятство, в кожу вонзятся шипы, ибо генерал был меток. Закрытая же форточка могла обидеть и отвадить Гиви Отаровича, которого Дуня с каждым кирпичом нового дома уважала все больше.

Уже на втором этаже к уважению начало примешиваться, существовавшее до этого само по себе, восхищение многочисленными Гивиными достоинствами.

На третьем этаже коктейль получился настолько гармоничным, что, к Дуниному ужасу, ей начали сниться эротические сны, правда, вовремя прерывавшиеся звездопадом шипов.

Евдокия издергалась и даже похудела. Один раз Дуня совсем было решилась объяснить Гиви Отаровичу, что от букетов у нее уже зашалили нервы, но как раз в этот момент романтичный генерал так глянул на Дуню черными глазами и замурлыкал со значением: «Миллион, миллион, миллион алых роз...», что она не решилась.

Евдокия, шестым чувством которой была здоровая бдительность, стойко вглядывалась ночами в черную форточку, готовая юркнуть под жаркое пуховое одеяло. Ставь Гиви Отарович будильник хоть на полчаса раньше, глядишь, это бы у нее и получалось.

Дуня пыталась передвигать кровать, класть подушку в ногах, но разве могли обмануть такие уловки бывшего разведчика Курашвили!

Отсалютовав Дуниной гордости пятнадцатью букетами, Гиви перелез через бруствер. Нет, он не полез в форточку. А просто отодвинул пустую тарелку и прочувствованно сказал:

– Дорогая Дунико! Вот же сколько недель ты меня так вкусно угощаешь. Но сегодня угощаю я!

– Вы что умеете готовить?! – испугалась Дуня, всегда презиравшая Дерибасова за неподобающие мужчине порывы что-нибудь изжарить.

– Нет, – улыбнулся генерал. – Я умею читать. На четырех языках умею читать меню. По-русски, по-грузински, по-немецки и по-польски! Так что форма одежды, дорогая Дунико, парадная, на сборы командование выделяет пятнадцать минут.

– Есть, – растерянно сказала Дуня, – а можно двадцать?

– Ладно, двадцать пять, – разрешил генерал.

Дуня, повернувшись через правое плечо, процокала из комнаты, а генерал умножил двадцать пять на два, прибавил время на дорогу и, «сняв с крючка» офицера, на которого пришла «телега» за драку в ресторане «Ночное», приказал обеспечить столик к вычисленному времени.

Ровно через двадцать пять минут Дуня предстала перед генералом, опрокинув все его стратегические расчеты. На Дуне было взятое у Федькиной жены, черное укороченное бельгийское платье, в которое она влезла только благодаря двухнедельным страданиям, облагородившим душу и тело. Черными были также пухленькие ножки и сумочка. Все остальное золотилось и сияло: зубы, серьги, глаза, колье, браслет, кольца, туфли, кожа и волосы. Последние в своей распущенности доходили до попы.

Генерал хотел сказать комплимент, но вовремя почувствовал, что горло его сухо, и, забыв обо всем, даже о том, что опережает на 25 минут график, молча повел Дуню к черной «Волге». Из-за этого они догнали джип с бретером километров за десять до Ташлореченска.

– Не обгонять! – приказал генерал.

Евдокия, которую, как всегда, укачало, обижалась на Гиви за то, что он сел впереди.

Когда кортеж из двух машин подъехал к «Ночному», Дуня всем телом рванулась на землю, но генерал велел:

– Сиди.

И Дуня увидела, как из газика выскочил растерянный офицер, метнул взгляд на «Волгу» и, убедившись, что инструкций не последует, прорвался мимо швейцара.

– Так это ж наш Виталий Петрович, – узнала Дуня и удивилась: – Вы его тоже пригласили?

Гиви загадочно улыбнулся:

– Нет, дорогая Дунико. С подчиненными я пил только на фронте. Просто в авангарде нашего похода в ресторан должен идти квартирьер. Не люблю стоять в проходе.

– Неудобно как-то...

Гиви вздохнул:

– Э, дорогая Дунико! Разве не видишь – генерал Курашвили прощается с армией.

Когда взмыленный штрафник облегченно доложил, что столик ждет, генерал строго уточнил:

– Угловой?

И, только убедившись, что все будет соответствовать его генеральскому достоинству, кивком позволил офицеру открыть Дунину дверцу.

Ресторанный чад в целом соответствовал экранным представлениям Дуни о ресторанах. Так что утверждение о незнании жизни нашими теле– и киномастерами сильно преувеличено. Некоторые стороны жизни они знают и отражают вполне адекватно. Поэтому освоилась Дуня достаточно быстро, а вот Гиви был немало смущен шестым экземпляром меню, которое в полумраке при начавшейся дальнозоркости прочесть было невозможно. Пришлось Дуне читать его вслух с выражением протеста против фигурировавших в нем цен.

– Цифры опускай, – приказал генерал.

Но все равно стоимость каждого блюда можно было с точностью до двугривенника определить по Дуниному тону. Генералу Гиви, никогда не считавшему денег, это неожиданно понравилось. Признание же Дуни, что она в ресторане впервые, его вконец очаровало. «Вот что такое истинная невинность», – подумал он.

После пары рюмочек Дуня плавно прошлась с Гиви в танго, а потом, раззадорившись, уже сама вышла в круг на быстрый танец. Она плясала крепко, собранно, словно месила тесто. И Гиви это тоже понравилось.

Можно представить, как бы удался вечер, не окажись официант грузином, причем настолько обрусевшим, что разговорившийся с ним Гиви не выдержал и перешел на русский:

– Ладно, Арсен. Раз так, я в следующий раз Дунико в ресторан в Тбилиси позову. А то что у вас за ресторан?! Язык копченый – нет. Крабы – нет. Котлета по-киевски – нет. Грибов обычных и то нет.

– На грибы раньше надо было ехать, – вздохнул официант. – Почти год грибы ели – шампиньоны!

Дуня дернулась.

– Нам их один возил, – продолжал Арсен. – Каждый вечер вот за этим самым столиком гулял. Кооператор, но с придурью – просил в водочный графинчик воды наливать, а женщин коньяком спаивал. Сразу нескольких, самую шваль подбирал. Потом плейер завел – оркестр играет, а он под свой плейер пляшет. Каждый день гулял, а летом исчез. Посадили, наверное... В газете еще про него писали... Феномен, в общем, из деревни.

Так горбоносый Арсен с длинной кадыкастой шеей оказался для Дуни верблюдом, оплевавшим ее от золотистых волос до золотистых туфель. Она озиралась и, видя пьяные размалеванные потные женские лица, представляла пачки ассигнаций, превращающиеся в бассейн с шампанским, куда с визгом плюхались эти девки. Качество предпочтенных ей женщин требовало такой самоуценки, с которой Евдокия, как торговый работник, согласиться не могла. И не хотела. И вообще она больше ничего не хотела. Вернее, только одного – вырваться отсюда, уткнуться лицом в подушки и так захлопнуть форточку, чтобы на другом конце дома было слышно!

Захлопнув дверцу машины, как форточку, Дуня поняла что худшее еще впереди – после ресторанного ужина ее замутило уже от одного запаха бензина. Когда машина тронулась, Дуня поклялась, что будет употреблять алкоголь только на расстоянии пешего перехода от дома.

Конечно же, разведчик Курашвили знал о Дуне гораздо больше, чем она предполагала. То есть все то, что отец Василий, иначе говоря, почти все. Он ругал себя за неподобающую званию общительность и, глядя на мелькающие за окном сгустки ночи, с горечью думал о вызывающей зависть преданности этой гордой женщины своему ничтожному мужу. Он понимал, что давно пора прекратить обманывать начальство, вернуться в Москву, перестать быть посмешищем для подчиненных и не пытаться угнаться за отцом, но... Вот от этого «но» ему стало по-настоящему страшно. И ведь действительно страшно в шестьдесят с хвостиком ощутить свою обреченность на безумства.

У доползшей до кровати Дуни сил на форточку не осталось. Зато она мгновенно провалилась в черный колодец, который расширился в бассейн с шампанским. Нежданно из недр бассейна выплыла черная подлодка, открылся ржавый люк, и из него вылез голый чахлый Мишель с мегафоном на шее, трубкой в зубах и в адмиральской фуражке. На груди его было вытатуировано «Дунька – дура» и куча русалок. Неожиданно они спрыгнули с груди в шампанское, выросли до пятьдесят шестого размера и стали резвиться.

Дерибасову подали из люка ведро с пачками ассигнаций, он доставал их по одной, и русалки высоко выпрыгивали из воды, обдавая Дуню брызгами от мощных ударов пухлых хвостов. Черные хвосты были узорчатыми, как колготки. Русалки рвали деньги из рук и. удовлетворенно прятали их под чешую.

Пустое ведро Мишка швырнул Евдокии, оно плотно нахлобучилось на голову, и Дуня, задыхаясь, пыталась его стащить, но из этого ничего не выходило. Потом дышать стало легче, потому что в ведре появились жабры, а дно его разверзлось беззубым ртом.

Дуня снова прозрела, но зрение оказалось рыбьим. Грудь и живот покрылись чешуей. Видеть это стало невыносимо, но век не было, и ладони судорожно били по шампанскому на слишком коротких плавниках.

– Черт, – сплюнул Мишель и пожаловался в мегафон: – Одна пара ног на весь фонтан, и то – щиколотки, как колонны!

– Ничё, Мишка! – крикнули из подлодки. – Не привередничай! Ты ж плакался, что эти только икру мечут, а тебе наследника надо, чтоб все увидели! Сейчас мы ее загарпуним, и размножишься!

– Да неохота мне с ней, – кобенился Мишка. – Она ж холодная!

– Зато у нее дом! – напомнили снизу.

Дерибасов задумался, потом обиделся:

– Что ж вы, гады, меня дурите! Я ведь ее знаю! Бесплодная она! Я ее лучше для зоопарка словлю. Она одна такая дура!

Из трюма подали вилы на веревке, и Дерибасов метнул их в Дуню. Вилы, пробив чешую, скользнули по коже, Дуня, застонав, проснулась в поту и услышала удаляющееся: «Миллион, миллион, миллион алых роз...»

Так долго и горько Дуня не плакала никогда. На рассвете слезы иссякли. В зыбком утреннем свете заполонившие комнату розы разной степени увядания напоминали о скоротечности молодости, настраивали на философский лад и заставляли думать о непреходящих ценностях. И можно ли осуждать Евдокию за то, что непреходящей ценностью был для нее прежде всего Дом. Мысль о нем заставила Дуню подняться, пройти меж ощетинившихся цветочными шипами бутылок, банок, ведер, склянок, кувшинов, ваз, лейки, резинового сапога, пивной кружки и отправиться на кухню, чтобы приготовить Гиви Отаровичу на завтрак знаменитую назаровскую лапшу.

За весь день ямочки ни разу не появлялись на Дуниных щеках. На обед генерал не явился, и совестливая Евдокия скормила похлебку по-дерибасовски Виталию Петровичу.

После обеда Дуня затеяла сердитую стирку, а когда развесила во дворе белье, прилетел Гиви. Вертолет опустился на грядки, а стая белья улетела за забор.

Сияющий Гиви, пригибаясь и придерживая генеральскую фуражку, подбежал к застывшей Евдокии и, перекрывая шум винтов, прокричал:

– Дунико! Дорогая! Тебе нравилось грузинское пение? Ты говорила, я помню! Сегодня услышишь самое лучшее грузинское пение! Двадцать пять минут на сборы! Летим в оперу! В Тбилиси!

Дуня уже летала на вертолете по настоянию своего первого жениха, пилота сельхозавиации, Павки Назарова. После этого она не могла видеть не только вертолеты, но и первого парня в Назарьино – Павку.

Рок вновь приближался к Дуне тяжелыми неотвратимыми шагами Командора. Но цельная назарьинская натура не пожелала уступать романтичного генерала-строителя року.

Евдокия Назарова молча взяла Гиви за руку и повела в дом, в свою спальню, откуда не было видно вертолета. Там она закрыла форточку и близко подошла к Гиви, старательно отводившему взгляд от по-армейски безукоризненно застеленной пышной постели.

– Гиви Отарович, – внятно и со значением сказала Дуня. – Ну что мы с вами, в самом деле, будем летать туда-сюда... Давайте лучше, как нормальные люди, проведем вечер вместе, дома. У меня и наливочка припасена. А если вы непременно хотите куда-нибудь сходить, то пойдемте в клуб... А если вам в клуб неудобно, то можно прогуляться к Назарке.

Гиви, боясь, что он неправильно понимает, посмотрел на сосредоточенную Дунико, убедился, что все понимает правильно, и, счастливо улыбнувшись, пошел прогонять вертолет...

Дуня проснулась первой. Прикрыв глаза, она прислушивалась к своему счастью и постигала его. И дело тут было, конечно, не в том, что эту ночь она провела не под Дамокловым мечом очередного букета. Она повернулась к Гиви, скинувшему одеяло.

Что такое осязание по сравнению со зрением! Если ночью Дуня лишь ощущала всем телом ласковую шерсть, то теперь, в первых свежих лучах солнца, на Гиви разгоралось все буйство осеннего леса: земля с подпалинами опавших листьев и первыми островками снега. И, глядя на своего черного с рыжинкой, тронутого сединой мужчину, Дуня вспомнила народную примету о приносящих счастье трехцветных кошках. С этой минуты ямочки надолго утвердились на щеках Евдокии.

Дуне захотелось созорничать. Из дальнего угла на грудь Гиви полетела цветочная булава. Гиви выругался и полез было под подушку за пистолетом, но услышав «Миллион, миллион, миллион алых роз...», заулыбался и радостно раскинул руки, чтобы принять летевшую вслед за букетом Дунико.

Именно в этот счастливый миг в Назарьино въехала сестра Лидия. Пыльное такси притормозило у дома Еремихи. Ошарашенная вопросом: «Где дом Пелагиады: Арбатовой», – Анжелика долго соображала:

– Так она ж в Казахстане...

– Я про дом спрашиваю.

Анжелика ткнула пальцем и спросила:

– А зачем?!

И потом долго глядела вслед машине, словно надеясь получить ответ.

– Черти чего! – доложила она бабке Еремихе. – Это почище вчерашнего Пиночета на вертолете.

– Чего? – спросила бабка.

– Да к Арбатовым гости на такси. Ну, дела!

Тем временем такси еще дважды останавливалось уточнять дорогу у людей, поживших поболе Анжелики. И они, прежде чем ответить, строго спрашивали:

– А где сама Пелагиада?

И сестра Лидия на всякий случай отвечала:

– По имеющимся у меня сведениям – она в Казахстане.

В это же утро генерал Гиви, не покидая постели, сделал Дуне предложение.

– То-то я видела, что ты дом прям как себе строишь, – довольно промурлыкала Дуня.

– Да? – удивился Гиви. – Черт его знает, а я думал, что только решился. Ну, тем лучше. Пойдем смотреть, как наш дом растет.

Лишь к полудню возлюбленные вступили на назарьинские улицы. Они шли, нежно взявшись за руки, и скромно здоровались с сельчанами. Вокруг Дуниных ямочек блуждал румянец, Гиви же смотрел с затаенным вызовом и втягивал живот, как в курсантские времена.

Все было по-людски и только сидевший на завалинке дед Степан решился покуражиться – послал внука за гармонью и сопроводил шествие:

Как боится седина моя

твоего локона...

А потом отшвырнул в сердцах гармонь и подговорил внука бежать за «молодыми» и дразнить:

Пиночет, Пиночет,

что ты слопал на обед?

Но Гиви подарил пацану надраенную пуговицу со звездой, и тот отвязался.

Их дом был заметен уже издалека. Солдатики доводили кровлю.

– Зачем нам такой большой дом? – вздохнула бездетная Дуня. – Только и знай, что убирай.

Бездетный генерал вздохнул и отшутился:

– Курортников пустим...

Перед портиком, у восточной колонны, на вытертом коврике сидела немолодая женщина в глубоком оцепенении.

– Кто это? – спросил Гиви удивленную Дуню.

– Не знаю. Не наша...

Гиви обошел ковер:

– Простите, уважаемая... Не могу я вам чем-нибудь помочь?

В ответ женщина только так же махнула рукой, как махал вчера Гиви, отправляя вертолет восвояси.

– Что вы делаете на моем дворе?! – поинтересовалась Евдокия, уперев кулаки в бока, а каблук в угол ковра.

– Капитан, почему посторонние на объекте? – в тон невесте спросил Гиви.

– Сектантка, товарищ генерал-майор! У их секты тут, вроде, алтарь, – капитан кивнул на портик.

Гиви побагровел:

– Та-ак... Это выходит, я для секты храм возвожу?!

– Я ж тебя просила снести этот портик к чертовой матери! – Дуня закусила губу, а все военнослужащие потупили глаза от такой фамильярности.

Гиви вздрогнул, как от удара.

– Старший сержант Приходько! – приказал он единственному известному ему по фамилии младшему командиру, – проводите гражданку домой.

– Есть. А которую?

– Обеих! – отрезал Курашвили. – Эту, – он указал на Дуню, – проводите. А ту отведите.

– Пойдемте, – объявил сержант Дуне.

И, осознавшая свою ошибку, полная раскаянья Евдокия, смиренно опустив голову, но раздувая ноздри, проделала в обратном направлении на глазах тех же людей весь пройденный с генералом путь, но уже в паре со стройбатовским сержантом. Собственное унижение смешивалось в ее душе с гордостью за Гиви.

Вознагражденный этим зрелищем дед Степан рванул меха и хриплым стариковским фальцетом задребезжал:

По своим штабам сиди,

старенький, игровенький!

Провожать-то не ходи,

меня проводит новенький!

О-па, о-па, с колоннами хата.

Заходите, парни, к нам, -

Мы живем богато!

В эту ночь Осип Осинов долго не брался за перо. Он томился, слонялся по комнате, смотрел в окно, выходил на крыльцо, грыз ногти и думал о смерти. И наконец написал:

«Как птице в вакууме, так духу в бездуховности. Не может парить – не на что опереться.

Верх бескрылости птицы – яйцо. Святой Иоанн не дошел до предела – до железных птиц, бескрылых. До летающих железных яиц. Все это означает, во-первых: появление Антиназариев началось значительно ранее, чем я предполагал, еще с Острополера, на что насмешливо намекнул мне своим прилетом Пиночет;