Текст книги "Гармония по Дерибасову"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Это скотчтерьер? – завел Мишель светский разговор, вспомнив, как обозвала его Дуня, посмотрев по телевизору собачью выставку.

– Ну, – кивнула Ляля.

Снова посмеялись. Мясом категорически не пахло.

– А ты откуда породы знаешь?

Все извилины дерибасовского мозга распрямились в едином порыве не выглядеть деревней.

– Породы я знаю по роду своей деятельности, – скаламбурил Мишель и прошел на кухню.

– Породы собак, женщин и свиней, – кричал он оттуда, – бывают разные. Кстати, мой бедный Жорка ярый представитель просто свински какой скоропортящейся породы! Его останки надо жарить не отходя от кассы. Лялек, на этой сковородке вы жарите мясо по вечерам? Ага... – Мишель залез в холодильник, вытащил мясо и с силой потянул носом: Нормалялек! – удовлетворенно объявил он. – Как это говорил Юлик Цезарь... вени, види, вици, что означает: пришел, нашел, поджарил... А вы тут что, сами живете? Или еще с кем? Х-ха! То есть, в смысле, где ваши родители?.. И где, наконец, в этом доме нож? Нет, Светик, это не нож. Он же обоюдотупой. Дайте мне что-нибудь, обо что я буду точить ваши ножи. Я хочу, чтобы, когда я уеду, здесь остались следы присутствия мужчины.

Мишель был счастлив и безудержно эйфоричен. Вместе со скотчтерьером они метались по кухне, заглядывали в глаза хозяйкам, оба полные надежд и куража. Городская жизнь приняла Мишеля как родного. Четыре тонких щиколотки слегка пританцовывали в такт доплывавшей из комнаты многообещающей музыке. Порыв вдохновения швырял Мишеля, как щепку, от плиты к кухонному столу.

В самозабвении Мишель полоснул ножом по указательному пальцу и оказался в центре внимания. На палец перемотали полбинта, завязали кокетливый бантик. Мишель был отстранен от плиты и отправлен на прогуливание скотчтерьера.

– С поводка не спускай! – кричала Светик вслед, в лестничный пролет. – Не спускай ни в коем случае! А то сбежит, или украдут! А он семьсот рублей стоит! Он один такой в городе!..

– Ишь ты, один такой в городе, – сказал Дерибасов собачьему выродку, – а я один такой в Назарьино. А может, и в целом мире.

В скотчтерьерову уникальность городского масштаба Дерибасов, конечно же, не поверил и не верил ровно двадцать минут. Он уже возвращался в обретенную ячейку городского соблазна, когда из подворотни вынырнула красивая модная одежда, с невзрачной женщиной внутри.

– О боже! – изумленно взвыла она. – Это же скотч-терьер! Второй в городе! Прелесть! Ах ты, мой мальчик! Откуда вы привезли это чудо? И как же нас зовут, таких хороших?

– Мадам, – с достоинством ответил Дерибасов и впервые внимательно осмотрел собачьего выродка. – Моя фамилия – Дерибасов. Сегодня утром мы приехали из Одессы. Я там родился и провел большую часть жизни. А что касается... Цезаря, так он африканец. Я его выиграл у шкипера либерийского сухогруза. Знаете, Либерия, мадам, – это такая маленькая страна, в самом сердце Африки, но у нее до неприличия большой флот. На Одесском рейде постоянно стоит что-нибудь под либерийским флагом.

– Продайте мне вашу собаку! – потребовала женщина.

– Мадам, – укоризненно сказал Дерибасов, – простите, но это собака, а не свинья, которую растят на продажу. Компрене ву? В смысле, Дерибасов не продает своих друзей.

Взгляд женщины прыгал со скотчтерьера на Дерибасова.

– Я бы дала пятьсот рублей, – сказала она.

Дерибасов остро пожалел, что сболтнул девицам о Назарьино, и, скрывая досаду, рассмеялся с видом явного превосходства.

– Семьсот, – уточнила женщина.

– За Цезаря? – изумился Дерибасов.

Женщина закусила губу и удила:

– Штука! – бросила она и, не мигая, уставилась на Дерибасова.

Этот термин Дерибасов слышал впервые, но понял его правильно и заволновался.

– Не держите меня за блондина, – сказал он и сглотнул.

– Черт знает что! – возмутилась женщина. – Сколько же вы хотите?!

– Это вы хотите, – холодно ответил Дерибасов.

– Ладно. Тысяча двести, – сухо сказала женщина.

– Ну вот, мадам, – улыбнулся Дерибасов одними губами, – наконец-то вы назвали настоящую цену.

Женщина облегченно вздохнула, и это не осталось незамеченным:

– Так вот, мадам, – продолжил он, – если бы я собирался продать Цезаря, то уступил бы его вам за эти деньги. Но все дело в том, что, как уже говорил, продавать его я не собираюсь. Во всяком случае за тысячу двести. Так что... продавать я не собираюсь... Даже наоборот. Собираюсь покупать... Мотоцикл... За... полторы, – Дерибасов ошалел от собственной наглости, почесал ус и добавил: – Так что вот так. Меняю собаку на мотоцикл.

Женщина с ненавистью посмотрела на Дерибасова:

– Тогда через час. Придется идти в сберкассу.

– Идите, идите, – снисходительно закивал Дерибасов, – я позабочусь о вашем Цезаре еще час. Значит так, в полдевятого у часов на автовокзале.

Снисходительность Дерибасова происходила от культивировавшейся в Назарьино убежденности: что отдать деньги в сберкассу, что пропить – все едино. Убежденность эта, как и все в Назарьино, имела корни. В тяжелые послевоенные годы самым зажиточным в селе оказался Анфим Дерибасов, привезший из Германии несколько чемоданов часов.

Наводнив часами весь район, он ощутил себя крупным районным финансистом и начал «выручать» людей. Даже из Ташлореченска приезжали к нему граждане, принужденные приобретать облигации займа развития народного хозяйства.

Анфим скупал их поначалу за полцены, затем за четверть, а в конце эпопеи за «десятину». Крепкую назарьинскую веру Анфима в государственный документ не поколебали даже очереди у его хаты и счастливые лица получавших сотни за тысячи. Когда у Анфима закончились деньги, он расстроился даже больше, чем очередь, которой их не хватило.

Когда же средства массовой информации отслужили панихиду по его капиталу, не надеявшийся протянуть еще 20 лет, Анфим устроил аутодафе – набил чучело облигациями, под ним разложил штабеля «государственного займа», поджег с четырех сторон и вошел в частушку. Потрясенное масштабами пламени, Назарьино распространило недоверие к государственным «векселям» и на сберкнижки. И даже после того, как в денежную реформу 1961 года поплатилось за любовь к наличным, назад в сберкассы все равно не пошло, а стало вкладывать средства в хозяйство и материальные ценности.

В подъезде стоял густой запах жареной свинины, на Дерибасов его не заметил. Со скотчтерьером на буксире он взлетел на пятый этаж, мысленно тараторя заученное с детства:

Дед Анфим скупал бумажки,

Облигациями звал.

Нет, снести в макулатуру,

Он их с горя посжигал!

– Лялек! Светик! – Скотчтерьер и Мишель ворвались в квартиру. – Эти полчаса изменили мою жизнь! Мы полюбили друг друга!

Девицы обменялись многозначительными взглядами и хихикнули.

– Это как? – спросила Лялек.

– Ах, девочки! – Мишель плюхнулся за стол и посмотрел на часы. – Понимаете, мои родители... ну, в общем я – плод романтической страсти. И этот факт наложил лапу на все мое дальнейшее существование. Роковые страсти играют мной, как кошка – мышкой. Благороднейшая страсть собаковода – благороднейшая из всех страстей. И главное – я что-то такое исподволь чувствовал, что-то томило мою душу изнутри. Но и овчарки, и волкодавы, и доги, и... и борзые, и... и... все остальные породы оставляли меня равнодушным. И вот только что я, наконец, нашел свою породу! Я не буду говорить, что стрела Амура пронзила мое сердце – это было бы пошло. Но это было так похоже!.. Девочки, там мясо не пригорит? А то я спешу. Недожаренное?.. Так, девочки, я разве не говорил? Жоркин сорт свинины нужно слегка недожаривать. В общем, хотя семьсот рублей – это и большие деньги... торговаться не буду. Покупаю вашего скотчтерьера оптом, вместе с поводком и ошейником. Охваченный страстью Дерибасов не мелочится! – Дерибасов вытащил растрепанную пачку разношерстных денег, плюнул на пальцы и начал отсчитывать: двадцать пять, тридцать, сорок... подожди, Светик, а то собьюсь... шестьдесят, семьдесят пять... так, одна сотня есть. Давай, Лялек, накладывай, а-ах, как пахнет! Двадцать пять, пятьдесят... ложи, ложи, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто, две сотни... ...Чего?!.. Как это не продашь? Сама ж говорила – стоит семьсот рэ. Приоденетесь... Почему не продашь?!

– Брось, Мишель, – высокомерно сказала Светик. – Мы уже не на рынке. Тяпа не продается.

Кляп из недопережеванной свинины перекрыл ход свежим аргументам. Дерибасов судорожно сглотнул твердую массу, на секунду застыл с вытянутой шеей, кадык его задвигался, как поршень, но все обошлось.

– Штука, – выдавил Дерибасов.

Магическое слово «штука» заставило девиц уважительно уставиться на Дерибасова.

– Слышь, Свет, штука, – робко начала Лялек. – Скажем, что потерялся.

– Нет, – с сомнением покачала головой Светик.

Дерибасов молча отсчитывал деньги.

– Тогда сама с ним по утрам гулять будешь, – с нажимом сказала Лялек, глядя, как Дерибасов уже рублями отсчитывает десятую сотню.

Так Тяпа стал Цезарем.

Глава 4. Простой сельский парень

К автовокзалу Дерибасов успел как раз вовремя. Он шлепнулся на скамейку, вытянул ноги и перевел дух. Цезарь вывалил язык.

Успокоительная прохлада неслышно присела рядом с Мишелем и склонила свою легкую головку на потное дерибасовское плечо. Дерибасов молча дарил проходившим девушкам умиротворенную релаксирующую улыбку.

– ...ание! – напряг репродуктор ржавые голосовые связки. – Объявляется посадка на автобус до Легостаева. Отправление в двадцать часов сорок минут.

Дерибасов дернулся и взглянул на часы. Было восемь тридцать. Верное шестое чувство икнуло, и Дерибасов ощутил неприятный холодок в области левой лопатки. Холодок провел пальчиком по дерибасовской спине, потом тихо, сдавленно прогундосил: «Не приде-о-от!» Дерибасов вскочил и заметался под часами. На стрелки он старался не смотреть. «Без двенадцати девять!!!»– заорал холодок и застучал кулаком в левую лопатку. Автобус с табличкой «Легостаево» за лобовым стеклом обогнул Дерибасова и фыркнул ему в лицо. Выхлопная труба покачивалась, как назидающий перст.

На доме напротив висел выцветший плакат: «Храните деньги в сберегательной кассе». На плакате были нарисованы уверенно улыбающиеся люди, и невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из них побежал, вечером в сберкассу снимать честно или нечестно нажитые полторы тысячи, чтобы отдать их под часами за какого-то Тяпу. Тем более, что...

– Гражданин!!! – с надрывом воззвал Дерибасов к добротному мужчине, отвечающему стандартам вышеупомянутого плаката. – Товарищ!!! До скольки работают в вашем городе сберкассы?

Мужчина поднял бровь и пожевал губами:

– Ме-е... часов до шести... ме-е... может, какие и до семи...

– Сука, – констатировал Дерибасов и побледнел.

* * *

– Светик... ку-ку... – заискивающе улыбнулся Дерибасов в приоткрытую дверь. – А меня в автобус с Тяпой не пускают...

Светик торопливо прикрыла дверь, защемив рванувшегеся домой Тяпу. Поросячий визг мгновенно откинул дверь назад, и, на хвосте у Тяпы, в квартиру ворвался Дерибасов. В темноте коридора раздалось шипение Светика:

– Чего ты приперся? У нас гости. Короче, вали.

Вместе со своей собакой. Дерибасов вздохнул:

– Светик, – сказал он. – Я плачу неустойку. Заметь, я не требую назад всю свою сумму. Но он же стоит семьсот рублей! Купи его у меня за семьсот и оставь себе триста в память о моей страстной натуре... Ну че ты?!

Светик на секунду задумалась. За закрытой дверью, в комнате, захихикала Лялек:

– Во дает! Хочет семь монет за кобеля без паспорта!

И Дерибасов понял: не легкомысленные горожаночки, поддавшись его обаянию и напору, продали с некоторой надбавкой любимую собачку! Хищницы из каменных джунглей всучили заезжему простачку яичницу по цене божьего дара и теперь сыто скалились: «Во, деревня!» Дерибасов понял и озверел. Собираясь высказать Ляльку все, что та заслужила выслушать, Дерибасов вломился в комнату. И там он уже не озверел, а осатанел: за столом томно пила чай та, о встрече с которой он так мечтал под автовокзальными часами.

– А! Так у вас шайка! – истерично крикнул Дерибасов. – Всех порешу!

– Ступай-ка ты отсюда, – лениво посоветовали ему из модной одежды. – Катись в свою деревню. А то там коровы недоенные.

Дерибасов выхватил из сумки топор для рубки мяса и воздел его:

– Деньги на бочку!

Светик метнулась к телефону, крутанула диск и едва успела отдернуть пальчик. Два полутелефона разлетелись в разные стороны, топор вонзился в тумбочку. Девицы побледнели и вжались в мебель.

– Жизнь или кошелек?! – спросил Дерибасов и дорубил тумбочку. Потом он подрубил ножки столу, и столешница опрокинулась, обдав кипятком Модную одежду.

– Та-а-ак! – удовлетворенно сказал Дерибасов. – Начнем с Лялька. Где деньги?! Спрашиваю двадцать раз – по числу пальцев на руках и ногах. Один вопрос – один палец. – Он постучал топором по поверженной столешнице. – Потом отрубаю голову. Где деньги?!!

– Та-а-ам... – Лялек направила дрожащий пальчик на ящик серванта.

– Ну ладно, – сказал Дерибасов, увидев пачку денег и сразу подобрев.

– Все не бери! – закричала Светик. – Там еще и наши.

Послюнявив пальцы, Дерибасов неторопливо отсчитал тысячу рублей, добавил пятерку за свинину, уложил деньги в глубокий внутренний карман и неожиданно погрустнел.

– А мы ведь могли провести вечер гораздо приятнее, – с укором сказал он, – если бы не ваша собачья затея. Поверьте мне – гораздо приятнее!..

Грустный Дерибасов опустил взгляд в ящик серванта, заметил изящную серебряную цепочку и меланхолично, как песок с риодежанейровского пляжа, пропустил ее сквозь пальцы:

– И эта бижутерия лишь в очень малой степени сможет компенсировать мне несостоявшийся культурный отдых. Тем более, что из-за вас я не смог купить подарок любимой женщине.

– Положь на место! – завизжала Лялек. – Это же серебро! Дурак! Вор!

– Ах, девочки. Я не вор! И не такой дурак, если вы заметили, – интимно признался Дерибасов. – Я же говорил за себя, что страстная натура. Мое сердце уже сутки принадлежит не той, с кем связано священными узами. И вот во имя этой чистой любовной связи я имею вам предложить пожертвовать безделушку белого металла светлой сельской девушке с открытой улыбкой...

Ночной автовокзал был похож на крытый рынок. Между рядами так же толпились, только в рядах не стояли, а сидели. Дерибасов вышел на воздух – ему не сиделось.

Наконец, появилась скамейка под фонарем. Вид с нее был неплох: вокзал светился теплой желтизной, пыльные усталые автобусы казались блестящими и бодрыми.

На скамейке сидела женщина в брючках, с решительным выражением серых глаз под редкой челочкой.

Дерибасов присел. «На корреспондентку похожа, только толстовата», – подумал он и улыбнулся.

– Вы на какой автобус, простите? – спросила женщина.

– Назарьино, – сказал Дерибасов.

– Вы там живете? – обрадовалась женщина.

– Живу и работаю, – уточнил Дерибасов веско.

– Расскажите мне о Назарьино! – попросила она и достала блокнот. – Я из молодежной газеты, – представилась она. – Эвелина Пранская. ...Видите ли... Назарьино – это... – корреспондентка заученно улыбнулась, – это, я бы сказала, загадочное место...

Дерибасов вскинул брови.

– Это слишком сильно сказано, конечно, – весело объяснила Эвелина Пранская. – Я литконсультант газеты. Вы не поверите... э... как, простите, вас зовут?

– Михаил, – ответил Дерибасов.

– Михаил... э… – сказала Эвелина Пранская.

– Нет, нет, просто, это, Михаил, – преданно смотря в глаза журналистке, прервал Дерибасов.

Эвелина Пранская кивнула и продолжила:

– Вы не поверите, Михаил, если рассказать вам, сколько ежедневно мы получаем стихов. Молодежь пишет стихи, Михаил, это так отрадно. Неумелые стихи, большей частью плохие. Но это стихи, Михаил, это свое видение, это потребность в творчестве, Михаил, это, если хотите, показатель душевной тонкости нашего молодого современника; показатель возросшего культурного уровня, Михаил. Пишут из всех концов области, нет такого места, откуда бы не получали мы стихов, Михаил!

Михаил преданно кивнул.

– Кроме Назарьино, – пожала плечами Эвелина Пранская. – Десять лет я литконсультант. И никогда, вы представляете, Михаил, никогда не получала из Назарьино не то, что стихотворения, а даже ма-а-ленького, ну вот такого кусочка художественной прозы, – она показала пальцами, какого именно кусочка.

– Да? – сказал Михаил. – Ну это... специфика такая. У нас это... люди... работают... ну... ну, некогда нам, – Михаил повысил голос, – нам некогда ничем другим... вот! – он дернул усами.

– Да я все понимаю, Михаил, – ласково сказала Эвелина Пранская, – я очень люблю, горжусь нашими назарьинскими тружениками, кормильцами, я не боюсь таких высоких слов, Михаил. Такие как вы, Михаил, это прямые, честные, прекрасные люди...

Михаил сурово кивнул. Он почувствовал себя широкоплечим и могучим мужчиной, полным земных бурных соков и горячего солнца вместе с ветром.

– ...Михаил, вы можете себе представить, что сегодня я получаю конверт из Назарьино! Я не верю глазам, Михаил, открываю и вижу... Михаил, как вы думаете, что я могла увидеть? – спросила Эвелина Пранская.

– Это... не знаю, – ответил Михаил, но в ушах уже звенел знакомый высокий голосок: «Это я стихи писала! Сама!» Дерибасов побледнел, а голосок продолжил: «...и послала их в областную молодежную газету!»

– Там были стихи, Михаил, – торжественно сказала Эвелина Пранская, – конечно, стихи плохие, неумелые, местами даже глуповатые, я бы сказала, но такие чистые, такие прозрачные, Михаил, что просто диву даешься! Сразу представляется ласковое небо, лес, чистая речка...

– Так! – сказал Дерибасов.

– Это честные стихи, Михаил, – продолжила Эвелина Пранская, – даже иногда слишком честные. Иногда хотелось взять эту девочку и просто по-матерински отшлепать ее... Михаил, девочка честно, все, что видела, все, что чувствовала, она записывала в заветную тетрадку, Михаил...

– Да? – громко сказал Дерибасов, – все?

– Да, Михаил, да! – Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. – Ваша живая реакция убеждает меня, что девочка никогда, никому не читала своих стихов... Ее односельчане, Михаил не знали, что рядом живет тонкая, чистая душа...

– Светлая, – потемнел Дерибасов.

– Да, Михаил, да, – Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. – И это даже достойно осуждения, эта наша некоммуникабельность, невнимательность к людям, наша замкнутость, Михаил, снова некоммуникабельность.

– Кто? – сказал Дерибасов.

– ...Коммуникабельность – это... ну, это незачем, – улыбнулась Эвелина Пранская, – да это и другая тема. А девочку зовут Зоя Осипова. 10 «А» класс – больше она ничего не написала. Вы ее знаете, Михаил?

– Что? – громко сказал Дерибасов.

Эвелина Пранская что-то записала в блокнот.

– В ее стихах много имен, почти все стихи о любви. Очень часто повторяется некий Михаил Венедиктович – рифмы неумелые, еще бы, к такому отчеству подобрать рифмы, вы представляете, Михаил? Кстати, по стихам этот Михаил Венедиктович тоже очень тонкий, умный человек...

– Светлый! – сказал Дерибасов.

– Спасибо, – улыбнулась Эвелина Пранская, – это именно то самое нужное слово, которое не всегда находится. Светлых людей надо знать, Михаил, вы знаете этого человека?

– Знаю, – сказал Дерибасов. – Это алкоголик.

Осуждение в его голосе было искренним – Дерибасов употреблял алкоголь настолько редко, что Дуня тихо презирала его, выпив, по обыкновению, вечерком рюмочку десертного «для здоровья». Так было заведено в Назарьино, однако алкоголиков в деревне не было.

В истории Назарьино было всего двое горьких пьяниц, но оба были Арбатовы, а это все равно что приезжие. Да и ходили они в алкоголиках недолго: первый, Софрон, скоропостижно скончался, так и не допев любимую «Калинушку», а второй женился, исправился и даже окончил вечернюю школу.

А вот Дерибасов не пил.

– Да, я слаб, – говорил он Дуне.

– Да уж, – соглашалась Евдокия.

– Моя тонкая душа подвержена, – пояснял муж Михаил. – Если начну – не кончу. Не вводи нас во иску-шение-е-е, – козлино ныл он.

– Шут гороховый! – беззлобно говорила Дуня, после чего муж Михаил отворачивался к стенке на 3-4 дня.

– Алкоголик?! – удивилась Эвелина Пранская и отложила блокнот. – А может быть, тезка?

– Нет, алкоголик, – упрямо сказал Дерибасов, – они уже давно... Мне ли не знать...

– Что давно?!

– То самое давно! – сказал Дерибасов с сельской непосредственностью. – Да если бы только! Хоть бы это... людей стеснялись! Так нет! Она ему стишок, а он в тот же вечер, если до клуба доползает, ей частушку. Прямо при всех!

– Частушку?!

– Ну да. Тоже, поэт. Это... снюхались. А частушки такие! – и Дерибасов исполнил единственную сочиненную им еще до женитьбы частушку:

Я у милки две груди

накручу на бигуди!

Если пышной будет грудь,

замуж выйдет как-нибудь!

– Кошмар, – оценила Эвелина Пранская.

– Могу еще спеть, – предложил Дерибасов. – Только это самая приличная. Он раньше, это, что «Я у Зойки две груди...» пел. Мать ее не выдержала, кипятком его ошпарила. Теперь «я у милки» поет.

– Надо же! – огорчилась Эвелина Пранская. – А я бросила все, дочка болеет, муж в командировке... а... как же это?

– А так, – мстительно сказал Дерибасов.

– А... Зоя? – осторожно спросила Эвелина Пранская.

– Зоенька? – рассмеялся Дерибасов. – Мне очень неудобно вам так в лицо... Но... простите меня, у меня самого четверо детей, нет, пятеро, три дочки... если хоть одна будет похожа на эту... эту Зоеньку, с вашего разрешения, и не то, что в десятом классе, а хоть в сороковом, я ее... – Дерибасов раздул ноздри, вытолкнул воздух и грозно продолжил: – Я простой сельский парень, у меня это... Ну, полный дом детей! И люди у нас честные, прямые. А Зойка – выродок, общедеревенское мнение – шлюха она, простите за выражение, но я простой человек, я говорю, что есть!

– Как? – растерянно сказала Эвелина Пранская. – В 10 классе?!

– Так! – уверенно сказал Дерибасов. И вдруг его осенило. Мысль, пришедшая к нему, была так хороша, что он даже зажмурился.

– То есть была, – сказал он печально.

– Почему была? – спросила Эвелина Пранская.

– А позавчера утопилась, – развел руками Дерибасов. – Плакали мы, но даже с облегчением, честно говоря. Да и бог с ней, может, что поняла. Вы знаете, я простой парень, говорю, что думаю, у нас в Назарьино все простые люди, так вот нам ее не жаль! Старухи говорили – только могила исправит. Старость мудра. Мать однажды кричала: «Хоть бы убил кто – позор на всю семью!» Знаете, что такое осуждение коллектива? – сурово спросил Дерибасов.

Эвелина Пранская машинально кивнула.

– В общем – утопилась. Или еще кто вмешался – милиция понаехала, выясняют...

– Милиция? – испуганно спросила Эвелина Пранская. – А стихи?

– И вот ведь стерва, – продолжал Дерибасов грозно, – ну умерла бы так умерла, простите за прямоту, я говорю, что думаю, я простой парень, так она за день до смерти письма разослала-содрала стихи откуда-то, вот, вам написала, еще в милицию письмо отправила: «Меня убили!» А братишка ее видел – Витька, хороший пацан – плачет, за сестру стыдно, но рассказывает и мать утешает еще – мужик будет!

– Да-а-а?! – сказала Эвелина Пранская и перевела дыхание.

Перевел дыхание и Дерибасов. На него накатила какая-то волна, он врал так, словно бился насмерть за свою жизнь. В голове звенело, он даже дрожал, отчего звенела в унисон серебряная цепочка для Заиньки, спрятанная в «пистон» от дотошной и глазастой Евдокии.

– А... это, – сказал Дерибасов, – а вас в Назарьино уже ждут. Да-а... Витька как рассказал – и смех и грех, уже между собой шепчутся: «Скоро из газеты приедут. Посмотрим на представителей средств массовой информации...»

– А Михаил Венедиктович? – обреченно спросила Эвелина Пранская.

– В ЛТП, – отрезал Дерибасов.

– Да, – сказала потерянно Эвелина Пранская, – спасибо, Михаил, – повторила Эвелина Пранская, – конечно, ехать туда не стоит... милиция работает... и дочку не с кем...

– Конечно! Гос-с-споди! Как божий день! До свидания! – Дерибасов решительно встал и протянул руку. – До свидания. Я лично очень верю в наше Назарьино. Это не красные словца, нет! У нас живут и работают прекрасные люди, и у нас еще вырастут великие поэты и художники, только дайте время!

Эвелина Пранская машинально жала протянутую руку, блуждала взглядом. Потом закинула сумку за спину, и, отстраненно повторив:

– Да, Михаил, да! – привычно улыбнулась и ушла.

Через полчаса автобус отошел, а в пять с минутами, дернувшись в последний раз, затих. Дерибасов похлопал себя по карману с деньгами и, насвистывая, легко соскочил на землю.

В деревне было тихо, но странным это не казалось – по воскресеньям Назарьино любило поспать.

– ...Это, – Евдокия зевнула, – скоко привез?

Муж Михаил хохотнул и чмокнул жену в подбородок.

– Евдокия, – сказал он грозно, – как дела? Блюла ли себя?

Евдокия послюнявила пальцы, и, считая бумажки, сказала:

– Это... восемь... девять... хорошо... тринадцать... вчера у Осиновых девка топилась, всю деревню переполошила... это... двадцать...

Дерибасов застыл.

– Как?! Как утопилась? – наконец спросил он. – А почему сегодня тихо?

– ...сорок, – сказала Евдокия, – говорю тебе – не утопилась, а топилась. Витька вытащил – мужик будет! Откачали... сорок два... два... два... черт, сбилась!

Дерибасов ходил по комнате, трогал щеки, глубоко дышал, посмотрелся в зеркало.

– Дуня, – наконец выронил он, – смотри, что я тебе привез: цепочка серебряная, весь город носит... – И полез в «пистон»...

Посадив жену Евдокию на серебряную цепь, Дерибасов отметил появившиеся на ее тугих щеках ямочки и испытал законную супружескую гордость.

– Ну как? – спросила жена Евдокия.

– Гармония... – грустно улыбнулся муж Михаил.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. «ЧТО НАПИСАНО ПЕРОМ...»

Глава 5. «Не хлебом единым...»

– Гармония, – сказал Михаил Дерибасов.

– Что гармония? – подозрительно спросила Евдокия Дерибасова.

– А то, – ухмыльнулся муж Михаил и щелкнул замками кейса. Зачитанная тощенькая брошюрка «Гармония супружеской жизни» смущенно примостилась на дальнем от Евдокии углу стола.

Дунины кулаки вдавились в бедра, она покраснела.

– Королева, – гордо сказал муж Михаил.

– Шут! – отрезала Дуня.

– Деревня! – ласково хихикнул муж Михаил. – «Королева Марго». Дюма. Ах, Дуня, в Ташлореченске на книжной менялке стоимость стоящих книг измеряется в «Королевах». За «Гармонию» просили полторы, я убил их иронией и взял за одну...

– Скоко? – перебила Дуня.

– Ну, пятнадцать, – поскучнел Михаил. – Одна «Королева» – полтора червонца, знать надо...

Дуня двинулась вокруг стола. Муж Михаил обходил стол в том же направлении и с той же скоростью. «Гармонию» он прихватил с собой.

– Дуня, – убеждал муж Михаил, – не дури. Слышишь?! Я же о тебе заботился... Знаешь, что тут уже в предисловии написано?.. Вот остановись, я прочту...

Но остановилась Евдокия не вдруг. А вспомнив о деле.

– Это, – сказала она, нахмурившись. – Тут Елисеич заходил.

– Да ну?! – поспешно обрадовался муж Михаил. – Что ж ты молчишь, дура? – сконтратаковал он. – Мужик приходит к мужику, можно сказать, компаньон приходит к компаньону, и дело, на котором, значит, зиждется материальное благосостояние нашей семьи, простаивает.

Зажав «Гармонию» под подбородком, Дерибасов шустро натянул сапоги, сунул брошюру за голенище, вернулся к кейсу и выхватил из него стопку исписанных листков. Дуня метнула острый взгляд. На верхнем значилось: «Расписка дана мною, студенткой 4 курса Ташлореченского университета Сапега Натальей Борисовной в получении от М. В. Дерибасова ста рублей за перевод с французского монографии Поля Жирара «Шампиньоны в моем доме».

– В моем доме! – со значением сказала Дуня и взяла паузу.

Дом был действительно Дунин. В семейной игре в «дурака» этот аргумент был козырным тузом и придерживался до конца.

Чаще всего под шестым чувством подразумевают интуицию. Шестое же чувство Евдокии была здоровая бдительность. Шла она от бабки по материнской линии Марфы Скуратовой, выявившей в тридцатые годы в окрестностях Назарьино с полдюжины агентов различных иностранных разведок. В обоих полушариях Дуниного мозга вспыхнуло по красной лампочке тревоги, и их отблеск проступил на щеках: сто пятнадцать рублей осталось в городе, причем большая часть у молоденькой девчонки. Городской. В дом же прибыло: стыдная книжонка, что и на полку-то не поставишь, и пачка каракулей. Евдокия пригнула голову и, как на рога, нанизала мужа Михаила на острый тяжелый взгляд. Муж Михаил спокойно слез с рогов и треснул кулаком по столу:

– Не бабьего ума! – рявкнул он. – Не лезь в мой бизнес! – И, дождавшись, когда взгляд Дуни стал комолым, примирительно добавил: – И потом, Елисеич в доле и в курсе. Так что полтинник сейчас с компаньона взыщу.

– И книжонку ему подари, – прыснула Дуня, и ямочки заняли привычное место на ее щеках.

Дерибасов хохотнул, шлепнул Дуню по заду и вышмыгнул.

Вообще-то с книжной полкой Дуня была не права. За год, прошедший с покупки «стенки», Дерибасов забил книжный «сектор» так плотно, что только брошюрку туда и можно было просунуть. В книголюбстве Дерибасову импонировало все: отсчитывать нешуточные суммы за престижные красивые книги, читать их, упоминать о том, что их читал, цитировать смачные обороты, обменивать книги, подбирать серии, продавать за солидные деньги, наконец, называть Евдокию примитивом и необразованной дурой.

– Дура и есть, – соглашалась Дуня, оценивающе глядя на мужа.

И Дерибасов замолкал и сдавал назад, ибо кроткая фраза прикрывала невыносимый для самолюбия подтекст. И услышать его открытым текстом Дерибасов не хотел.

Чего греха таить – в браке Дерибасов получал больше, чем давал. Но из полученного более всего ценил освобожденную от рабства нужды инициативу.

Теперь, когда можно было не думать о куске хлеба, Дерибасов начал думать о том, что не хлебом единым жив человек.

Министерство здравоохранения допускает, что мозг совершенствуется до 20-25 лет. Михаил Венедиктович составил исключение из этого правила. Стимулирующее воздействие женитьбы на Дуне преодолело возрастной барьер! В обретенных условиях мозг его стал совершенствоваться как никогда.

Беззастенчиво не заботясь о хлебе насущном, Дерибасов родил массу идей относительно продуктов с большей пищевой ценностью. И сейчас он завернул на улицу Г. Острополера, реализовывать одну из них.

Семидесятилетний Елисеич озорничал – отложив недопочиненный сапог, доругивался с группкой приехавших за штанами горожан по переговорному устройству. Горожане бестолково толпились у причудливого забора, затейливых ворот и калитки из дверцы от «КамАЗа».

– Уважаемые граждане Ташлореченска! – воззвал Дерибасов. – В связи с улучшением снабжения населения брючными изделиями из джинсовых и других тканей, пользующихся повышенным спросом, Матвей Елисеич Дерибасов прекратил свою общественно полезную, индивидуальную трудовую деятельность.