Текст книги "Гармония по Дерибасову"

Автор книги: Елизавета Михайличенко

Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Да ты чего, бабка!!! – испуганно заорал шофер. – Быть того не может! Я их сам каждый день ем! И дети! И даже внучата!

Бабка Пелагиада, кряхтя, уселась на землю и спокойно сообщила окружающим:

– Помирать буду. На глазах у злодеев.

Юрист и шофер подхватили бабку и, согнувшись под тяжестью истинно арбатовского корпуса, с трудом дотащили ее к машине. Пока шофер гнал до больницы, юрист вручал испуганной бабке компенсации: за грибы, за ущерб здоровью, на лекарства, на гостинцы внучатам и за молчание.

Принимая каждую порцию денег, бабка Пелагиада испуганно таращилась, трубно шептала:

– Господь тебя спаси, спасибо, господь тебя спаси, спасибо, господь тебя спаси, спасибо... – и, перекрестив юриста, комкала деньги, прежде чем заключить их в недра широкой ситцевой пазухи.

Когда, сдав бабку, кооператоры вернулись на рынок, они с трудом протолкались к своему месту. Под их прилавком умирали уже три мосластые личности.

Несчастные жертвы из последних сил сползались со всех сторон к прилавку своих мучителей и корчились там в жестоких судорогах.

Это уже становилось даже однообразным, и у потерявших было дар речи, насмерть перепуганных дачников начали восстанавливаться элементарные мыслительные процессы. Во всяком случае, шофер сообразил сгонять за шефом, и тот разом пресек все переговоры серого, как тюремная наволочка, юриста с вялыми жертвами о возмещении стоимости грибов, выплате компенсаций, пособиях на лекарство и на хозрасчетную поликлинику.

– Это заговор! – только и успел произнести шеф, когда во всем блеске полуденного солнца возник Осоавиахим, ударил страусиным яйцом головы о прилавок и трубно зарыдал:

– Ироды! Волки! Бога бы побоялись! Где, где мои пышные кудри?! Сатанинской пищей торгуете!

– Гражданин! – сухим начальственным тоном приказал шеф. – Уберите голову с прилавка!

Но Осоавиахим только обхватил лысину и горько застенал:

– Господи! Обрати десницу карающую на торговцев отравою!

– А ну-ка встаньте! – потребовал шеф. – Встаньте, я посмотрю – покупали ли вы у нас грибы?

Осоавиахим отер глаза и вытянулся во фрунт.

– Кто видел его раньше? – строго спросил начальник компаньонов. – Покупал он у нас грибы?!

– Нет! – хором ответили компаньоны. – Впервые видим!

– О, боже! – Осоавиахим зарыдал еще безутешнее. – Теперича никто не признает! И покойница-мать, царство ей небесное, не узнала бы! А я намедни у вас грибы брал. У меня тогда кудри были рыжие, во! – и он описал лапами вокруг головы шар полуметрового диаметра. – И чуб все время на глаза спадал! Верните мне мои пышные кудри!

– Гражданин, прекратите юродствовать! – ударил по прилавку начальник. – От любых грибов, даже ядовитых, волосы не выпадают!

– Вот ироды! – упрямо сказал. Осоавиахим. – А у меня выпали! Потому что в ваших грибах, кроме простой отравы, еще и радиация имеется!

– Ну это уже наглость! – взвился юрист. – Это кто вас надоумил?! Чтобы определять радиоактивность, специальная лаборатория нужна!

– А мне доктор смерил! – упорствовал Осоавиахим. – Он как начал мерить, так аж стрелку вышибло! И жена заметила, что я ночью во тьме свечусь, как херувим... А-ай, горе, горе!!! – Осоавиахим воздел руки.

Но как расширился научный кругозор нашего народа! Услышав о свечении, люди не бросились на колени, наоборот, рыночная толпа мгновенно рассосалась. Арбатовы отряхнулись и дружным стадом потопали на обеденный перерыв.

Обед Дерибасов закатил аристократический – с цыганами и шампиньонами. А что еще оставалось ему делать? Где было разместить такую ораву оборванцев, как не в цыганском таборе? А из-за всех неурядиц кризис перепроизводства грибов достиг размеров как раз арбатовской популяции. Но кто бы мог подумать, что это толстокожее семейство окажется таким внушаемым! Вернее, самовнушаемым.

Кто в наше время не измучен противоречиями? Чье «Я» не оказывалось привязанным к двум скакунам инстинктов, рвущихся в разные стороны, или к двум склоненным разными причинами деревьям? Кто не стоял, как осел, парализованный обилием глубокомысленных аргументов между двумя охапками сена? Арбатовы. Любые противоречия были им чужды органически. В их нервной системе не могли одновременно сосуществовать два инстинкта, два желания, две идеи, а злые назарьинские языки утверждали, что и две мысли. Все это овладевало Арбатовыми не параллельно, а строго последовательно, периодически сменяя друг друга, как президенты в латиноамериканском государстве: более сильное на данный момент вытесняло ослабевшее.

То есть, когда Арбатовы учуяли и увидели приготовленный обед, то главным стало – не дать себя объесть. И каждый уважающий себя Арбатов достиг состояния, когда следующий гриб уже перекрыл бы доступ воздуха.

И тут власть узурпировал инстинкт самосохранения. Все замерли, напряженно прислушиваясь к тяжким стонам плотно запломбированного грибной массой желудка.

– Чего-то томно, – сообщила обществу Людка. – Дюже томно.

– Еще и впрямь траванемся, – поддержал Афонька,

– Говорил, что не поеду, – заныл Сенька Арбатов, – и не поехал бы, если б не уговорили. Не надо было ехать, за смертью нечего ездить...

– Меня Мишкина мать, сестра родная, чуть колбасой, как пса, не отравила, – счел не лишним напомнить Осоавиахим.

Людка, схватившись за живот, потопала за куст.

Через час цыгане горько сожалели о своем гостеприимстве, даже хотели перекочевать на несколько сотен метров.

Разбив лоб о монолит арбатовской уверенности в том, что подлец Мишка выманил из родных мест и потравил в отместку за прошлое, Дерибасов психанул, прыгнул в машину и, крикнув:

– Да что б вы тут все передохли, питекантропы! – рванул в Назарьино – припасть к новообретенной Дуне.

Но новообретенная Дуня оказалась недоступной, как валютный бар. И это было так же обидно и несправедливо. Более того – все личные вещи Михаила Венедиктовича Дерибасова, кооператора, были, словно для гигантской стирки, свалены в разбитое корыто недостроенного фонтана. Под псевдоантичным портиком стояла на подгибающихся ножках продавленная раскладушка защитного цвета.

Дверь в Дунин дом была заперта.

– Евдокия?! – позвал Дерибасов. – Это за какие ж грехи?!

– Сам знаешь, – глухо и печально ответили из-за двери.

– Ни сном ни духом! – честно сказал Дерибасов.

Он представил как Дуня, припав сильным телом к двери, чутко вслушивается в нюансы интонаций. И это вселяло некоторую уверенность:

– Почему я должен спать на этом прикрытом шинелишкой металлоломе? В честь чего? Что я такого сделал?

Взрывная волна Дуниного гнева с грохотом распахнула дверь. Перед Дерибасовым стояла чужая, пугающе величественная, пылающая Евдокия:

– Иуда! – провозгласила она.

Назарьино притихло, даже коровы перестали мычать и жевать.

– Людьми торговать начал, выродок?! – продолжила она. – За сколько продал Арбатовых?!

– Дура! – пытался урезонить жену муж Михаил. – У меня на работорговлю патента нет! Да и сама подумай – будь хоть крепостное право, какой дурак Арбатовых купит?!

Но Евдокия блюла серьезность:

– Нет, ты шутом не прикидывайся! Не шут ты, а мерзавец! Иуда! Сам же наполовину Арбатов! Самого бы тебя с ними в Казахстан выселить! Козел-провокатор! Не на раскладушке тебе спать надо, а на нарах, как и родственникам, тобою проданным! Запомни, Мишка, мы всем миром решили – устроим тебе здесь жизнь солоней, чем у Арбатовых в Казахстане!

– Евдокия, – серьезно спросил Дерибасов, – это тебе дачники сказали? Когда только успели? Ну, что я подрядился Арбатовых выселять? – тут Дерибасов зашелся в нервном хихиканьи.

– Червяк ты на сковородке, а не человек, – горько сказала Дуня. – Все ж село видало, как ты с краснокнижечником людей из домов выгонял! Чисто всех вымел – и старых, и малых... – Дуня всхлипнула. – Анютку бы хоть пожалел – два года дитю не исполнилось, а уже по этапу... Дите малое... она-то чем виноватая... лучше б я ее в дочки взяла... – И бездетная Дуня в голос зарыдала.

Нервный смех перешел у Дерибасова в икоту:

– Дунь'а, не дури! – выдавил он. – Они у меня в гор'оде, как у Христа за паз'ухой... Скоро вер'нутся... Даже поправятся, как в сан'атории!

Дуня вытерла слезы, с надеждой взглянула на мужа Михаила, но бдительная Марфа Скуратова погрозила внучке из небытия, и та сникла:

– Значит так, – подавленно сказала Евдокия. – Как Арбатовы вернутся, тогда и ты вернуться сможешь. Не раньше.

Икающий Дерибасов всей своей страдающей душой проклял Павла Константиновича, и тому чувствительно икнулось.

– Мы тут посоветовались и решили, что вам надо съездить в Америку по обмену опытом. В Чикаго, я полагаю... Вы как, готовы? – ласково проговорил седеющий генерал и испытующе посмотрел красными от бессонницы глазами.

Пока Павел Константинович, боясь спугнуть удачу, выбирал между торжественным: «Служу Советскому Союзу!» и решительно-сдержанным «Есть!», генерал, вмазав по столу сразу обоими кулаками, что, по слухам, служило свидетельством сильного гнева, взревел:

– Потому что у нас в стране такого опыта больше нет нигде, чтобы две сберкассы за неделю! Вы сами утверждали после первой, что взяли банду целиком! Откуда вторая?! А главное, откуда у нее самодельное оружие? Причем такое же! У нас под носом уголовники чуть ли не военный завод открыли! Что вы добыли по этому вопросу?! Кто оружейник?! Где он?! Какие версии?!

Жгучая краска стыда бросилась в лицо Павлу Константиновичу:

– Задержанные молчат, товарищ генерал, – потупился Павел Константинович. – Молодые хором поют, что оружие им давал главарь. Может, запугали, что за сдачу оружейника в лагере пришьют, но, по-моему, правда. Ну а главарь матерый, да и терять ему уже нечего. Есть, правда, один сигнал, сейчас его проверяем.

– И что? – устало спросил генерал.

– Довольно подозрительный субъект, – затараторил Павел Константинович. – Характеризуется положительно, но как-то слишком положительно. Живет замкнуто. В войну изготовлял оружие для партизан. Так что опыт богатый. Но сейчас стал стяжателем – занимался нелегальной индивидуальной трудовой деятельностью – умело фальсифицировал фирменные джинсы. Сейчас – один из основателей кооператива «Деликатес». Его домашней мастерской колхоз завидует. Сам изготовляет уникальные инструменты.

– Да-а, – нахмурил седые брови генерал. – Такой, похоже, не то что пистолет или автомат, но и ракету соберет.

Павел Константинович закивал:

– И участковый так говорит. Я – ему: «Пистолет сделать сможет?» А он смеется, мол, Елисеич – это в селе так подозреваемого зовут – если уж пистолеты делать станет, то такие, что в нужное время по нужному адресу сами придут и нужному человеку в нужное место нужное число пуль всадят, а уходя дверь за собой запрут.

Генерал распечатал третью за день пачку папирос:

– Ну что ж... Раз так, проверяйте быстрее. А если чувствуете, что не справляетесь, я отстраню от работы по этому делу. А то мне начинает казаться, что у вас лишние звезды на погонах...

Тем временем в цыганском таборе Арбатовы готовились принимать мученическую смерть. Каждому становилось все хуже и хуже. Десятки глаз с немым укором смотрели в ту сторону, куда скрылся злодей Дерибасов. А оттуда, словно знамение приближающегося конца рода, надвигался на табор родовой тотем – огромная четырехколесная арба. И это было последней господней милостью.

– Братья! – возопил Осоавиахим. – Господь послал за нами арбу, на которой все мы отправимся в рай!

Тут Осоавиахим представил, как они являются в рай на арбе. Это выходило слишком похожим на легендарное пришествие в Назарьино его бабки и деда с малолетней матерью и целым выводком других детей, как своих, так дальних и близких родственников, а то и приблудных, и невольно наводило на грустную мысль, что и в раю Арбатовы окажутся у параши. И тут Осоавиахим отчетливо вспомнил, как Мишка брал грибы из общего котла и ел вместе с другими, разве что поменьше.

Получив помилование, Осоавиахим не стал тут же амнистировать сородичей. Он довольно огляделся: справа – живописно разбросанные помирающие Арбатовы. Слева – пестрая таборная жизнь. Впереди – дорога, позади – город, сверху – синее небо, под ногами – свежая трава... Осоавиахим еще несколько минут полюбовался просветлевшими на пороге вечности лицами сородичей, а потом его вдруг потянуло к цыганам и он пошел к кострам.

В том, что Осоавиахима потянуло к цыганам, нет ничего странного. Дело в том, что отца своего он не знал. И вообще, никто в Назарьино, кроме его матери, не ведал, кто отец Осоавиахима и красавицы Зинки. Только перед смертью рассказала Надежда Арбатова, как прокочевала с табором целых два года. Отсюда-то и пошли нездешняя красота Зинки, осоавиахимовское хроническое выцыганивание и цыгановатость Михаила Дерибасова.

В таборе Осоавиахиму понравилось. Цыгане были разве что шумноваты и суетливы, но в целом – то, что надо, даже божились. Осоавиахиму Арбатову было близко здесь все: и то, что цыгане, в отличие от назарьинцев, не делают из работы культа, и то, что склонны к безобидному плутовству, и то, что не портят «сегодня» заботами о «завтра», и их терпимость ко всем человеческим проявлениям.

И вдруг ощутил Осоавиахим, насколько велик мир за пределами Назарьино! Захотелось неспешно дивиться на новые места с высокой арбы, засыпать под скрип ее колес, а просыпаясь, видеть новые лица, встречать неправильных бестолковых людей и толковать с ними о жизни. И впервые в Осоавиахиме возникла не свойственная Арбатовым двойственность. Он уже открыл рот, чтобы попроситься в табор, как вдруг возник страх оказаться совершенно одному среди чужих проворных людей.

Тут, наконец, подъехала арба с цыганами и мешками. Осоавиахим походил вокруг нее, как кот вокруг сметаны, пощупал потемневшие борта, по примеру назарьинских владельцев «Жигулей» попинал колеса, утробно засмеялся и побежал к своим. Так же радостно, как Осоавиахим по зеленому лугу, бежал в свое время Архимед по улицам Сиракуз, ибо нашел!

– Братья! – кричал Осоавиахим, пиная арбатовские туши. – Восстаньте, братья, ибо мы спасены! Ибо во спасение послал нам арбу Господь! Приложился я к ней и исцелился! Спасайтесь и вы! В едином порыве!

И загудела степь под десятками тяжелых ног. И в страхе отступили от недоразгруженной арбы цыгане, прощаясь с ее содержимым.

– Братья! – продолжил взгромоздившийся на арбу после чудотворного исцеления всех Арбатовых Осоавиахим. – Не пренебрежем же знамением господним! Ибо послана нам арба наших предков с двумя архангелами во плоти цыганской, чтобы спасти нас от дьявола-отравителя и беса-поджигателя! И указать, с кем нам отныне скитаться, подобно предкам нашим!.. Праздничными колоннами прошествуем перед всей страной!

В своем публицистическом пафосе Осоавиахим неожиданно приблизился к Осипу Осинову, который усмотрел в исчезновении Арбатовых весьма зловещий символ:

«Мишка Дерибасов, словно Гаммельнский крысолов, выманил из Назарьина тащивших падающие со скатерти крошки Арбатовых.

Страшно даже в мыслях уподобить Арбатовых крысам, ибо что ждет назарьинцев, остающихся на корабле?

Умозаключаю: очевидно, источник зла и опасности для Назарьина таится в Мишке».

Но Осип Осинов ничего не вывел из этого своего умозаключения, а впервые за весь 31-й том жирно перечеркнул запись. Интуиция подсказывала, что истина лежит глубже. Медленно и осторожно, как штопор в трухлявую пробку, начал он углубляться в суть вопроса и добрался до четвертой дочери основоположника Назария.

Добился-таки тяжким трудом и смекалкой басурманин Ахмет Делибаш, чтоб отдали ему в жены крутобедрую Дарью вместе с коромыслом. А как исполнилось их первенцу семь лет, созвал Делибаш всех на той по случаю обрезания. Самым мрачным в истории Назарьино оказался тот праздник! Не остановилась кровь, так вся и вытекла.

Повыла Дарья, а спустя год второго сына под нож не дала, да и все село за него грудью встало. Пришлось Делибашу воспитывать детей в православной вере. И чем больше становилось детей, тем сильнее боялся Делибаш гнева аллаха. Задумчивым стал, по ночам кричать начал. А потом и вовсе исчез. Решили – навсегда, рукой махнули да стали всем селом детей растить. А он через три года возьми да объявись! И турчонка с собой привез – маленького, видать, только от груди отнятого.

Дарья в крик: «Где нагулял?!» А он: «Племянник» – и все!

И уж племянника своего – Али Дели-баши – он не только обрезал, но и воспитал таким правоверным мусульманином, хоть в муллы отдавай. И как исполнилось Али пятнадцать лет, снова исчез Ахмет Делибаш, но на этот раз ненадолго. Украл где-то для племянника двух басурманских жен, да выделил всю молодую семью в отдельный хутор, подальше от мужских завистливых глаз.

Так и разводили Делибашевы курдючных овец на своем хуторе до самого двадцатого века и, в отличие от Дерибасовых, были истыми мусульманами.

Когда с Кавказа стали высылать турок, Делибашевы, по совету Кира Дерибасова, записались чеченами и остались. Еще на несколько лет. Вплоть до «великого» переселения народов. Так и затерялись в Казахстане.

Так что с Арбатовыми все повторилось один к одному – ложились спать – был род, проснулись – а его уж нет.

Растравил себе душу Осип Осинов, вспомнил, как встретил Рустама Делибашева в Долинке, под Карагандой, когда, не досидев по 58-й, замерзал с профессором Жичевским и завалил в кочегарку...

Пять лет без двух месяцев отсидел Осип. Самые студенческие годы. И знаменитая назарьинская хватка проявилась у Осипа на свой лад – сообразил парень, что хоть при шмоне все и отбирают, но в мозги пальцы не запустишь. Вот и постарался он вынести из зоны побольше знаний. Многих профессоров утомил он своими расспросами. А вернувшись, почувствовал: системы не хватает! И сцементировал все разрозненные знания, проштудировав Большую Советскую Энциклопедию. Сочтя свое образование законченным, первый на деревне энциклопедист начал уединенно наблюдать и размышлять, с чистой совестью не читая ничего, кроме «районки» и «Литературной газеты».

Проанализировав исторический прецедент, Осип Осинов умозаключил:

«Как замечали и до меня – в Назарьино возвращаются. Индивидуумы уходят из Назарьина только в землю. Острополер улетел к солнцу не как индивид, но как весь род назарьинских Острополеров в количестве – один экземпляр».

И вывел:

«Острополер тоже приземлился в Казахстане, ибо он – род».

Глава 12. Километр «вишневых»

Нет, не о таком новоселье мечтал Дерибасов. Собственный портик сверху – это было еще неплохо, но ископаемая раскладушка снизу – старая кляча, с подкашивающимися при каждом движении ногами – опошляла всю античную атмосферу. И, страдай Дерибасов бессонницей, к каким бы мыслям и обобщениям мог он прийти в такую ночь!

Вместо этого плейер сна преподносил Дерибасову попурри из античного мира. То в тоге, то в хитоне шлялся Мишель по немыслимо мозаичному коллажу, торговал мосластыми неповоротливыми рабами с севера, предлагал весталкам подбросить их на массивном черном паланкине и приставал к гетерам: «Эй, мадам, не имеете ли вы мне сообщить, в смысле вот этим вот моим рабам, как им пронести меня до Дерибасовской?» После этого Мишель высовывался из паланкина, рискуя вывалиться, греб руками воздух и вопил вслед удаляющимся тонким щиколоткам с толстыми золотыми браслетами: «Постойте, мадам! Я имею пригласить вас с собой к Одиссею на маленький, но изящно обставленный сабантуй одесситов. Все будет красиво – в строго патрицианском стиле: оргии, вакханалии и философские диспуты!»

Одиссей оказался мужиком правильным, хоть и разводил вино водой. После первой амфоры Мишель стал от избытка теплых чувств звать его Одиссеичем, а тот, хоть и обижался все больше, обнимал Мишеля все крепче.

Испуганный Мишель попросил сменить сорт вина. И пока Одиссей объяснял, что надо делать только что купленному у Дерибасова огромному лысому рабу с уже оттопыренной краденной чашей тогой, Дерибасов зайцем запетлял между колоннами и залег в тени портика.

– Огня!!! – потребовал разгневанный Одиссей. И тут же рабы с факелами заметались по апельсиновому саду.

– Распять Мишку-предателя! – крикнул кто-то.

Дерибасов вздрогнул и понял, что надо бежать. Но вспомнив, что при малейшем движении раскладушка рухнет, остался неподвижным: «Чего дергаться, все равно сон».

– Тогда лучше линчевать! – восторженно завопил слишком знакомый голос Саньки Дерибасова.

Мишель испуганно протер глаза. Раскладушка рухнула. От сна остался портик и море факелов вокруг. Но напротив мрачнел Дунин дом с пристройками. Лаяли собаки, пахло навозом и мятой.

– Мало его линчевать! Хату ему спалить!

– Так хата ж Дунина...

– Тьфу! Выродок – он и есть выродок! Ни детей, ни дома.

Факелы сжались в огненное кольцо, и Дерибасов взвыл:

– Рехнулись, быки назарьинские!!! Да Арбатовы сейчас свободнее всех вас! Завтра здесь будут! У нас свое родственное дело! А тебе, Санька, оба уха оторву!

– Э-эх, прибить бы гада, – вздохнул кто-то, – да Евдокию жалко.

– А вот если б его выгнать, а Дуньке другого найти. А что – баба справная, гладкая...

– Может, поучить его?!

– Ну-ну, – отступил Дерибасов. – Не те времена.

– Нет, ты объясни, – потребовал всеми уважаемый бригадир Тихон Назаров, – он же на тебя день и ночь пахал не разгибаясь! Что ж ты, пакостник, рубишь сук, на котором сидишь?!

– Это кто же это из них на меня пахал?! – сощурился Дерибасов. – Где это вы видели пашущего Арбатова?!

– Мишка, кончай ваньку валять! – приказал шурин Федор. – За что Елисеича засадил?!

– Что?! Что ты сказал?! Елисеича?! Кто?!!! Кто его арестовал?! За что?! А-а-а-а-а-а! – обхватил голову Дерибасов и завыл в факельной ночи вдовой, потерявшей кормильца.

Крик, как гудок тонущего в тумане парохода, завис над молчащим Назарьино, и только из безжизненно замершего Дуниного дома послышался глухой сдавленный всхлип.

– Жалеет, – приутихли назарьинцы, – какой-никакой, а муж... И Мишка весь в соплях...

– Называется крокодиловы слезы, – встрял Санька Дерибасов. – По легендам – съев свою жертву, крокодил плачет... Хотя какой из Михаила Венедиктовича крокодил... Так, пиранья...

– Чего это за пиранья?

– Килька с зубами.

– Вот мы сейчас ему томат из носу и пустим. Чтоб, значит, в собственном томате...

Ничто так не возвышает человека в собственных глазах, как несправедливое оскорбление. Дерибасов поднялся. Он стоял очень прямо, был очень бледен, но сколько презрения и надменности вмерзло в его зрачки!

– Да, я шут, – тихо сказал Дерибасов ровным и тусклым голосом. – Все вы серьезные хозяева, а я паяц. Я выродок, а вы – оплот. И самое смешное, что в глубине души я и сам в это верил. Верил, пока этой ночью вы не высветили мне свои лица... – Дерибасов горько усмехнулся и поднял лицо к побледневшим на светлеющем небе звездам.

– Понимает... – озадаченно протянул Тихон Назаров. – Это...

– М-а-а-лча-а-ать!!! – затрясся Дерибасов. – Я – шут?! Вы, вы все шуты. Вы шуты всерьез! Шуты навозные! Старик на нарах, с ворьем, а вы балаган устроили?! Развлекаетесь?! А вы знаете, как там?! Там сейчас в камере такая же трусливая шваль, как вы, над Елисеичем измывается! Судом пришли потешиться?! Конечно, оно веселее, чем Елисеича вызволять! В город не ехать, бензин не жечь, резину не снашивать... Куркули! Дерьмо свинячье! – Дерибасов задохнулся и замолчал.

Тихон Назаров прокашлялся:

– Ну чего... Тут Михаил в общем-то верно... Правильно, в общем, сказал... С ним после разберемся...

– По машинам!!! – задорно пропел дед Степан и, внезапно приосанившись, широко зашагал, загребая кривоватыми ногами и похлопывая по голенищу несуществующей нагайкой.

В то время как назарьинцы разрабатывали стратегию и тактику, доливали в баки бензин и оборудовали дерибасовскую «Волгу» обнаружившейся у Еремихи «мигалкой», Арбатовы по очереди продирали и протирали глаза.

Пока цыгане сворачивали табор, Арбатовы выцыганивали себе завтрак, доставляя дающим неизведанное доселе моральное удовлетворение. Притупив хронический голод до фонового уровня, Арбатовы сбились в кучу, опасливо косясь на мелькавших под ногами цыганят.

Строго говоря, первой среди Арбатовых протерла глаза бабка Пелагиада. Не спалось старухе на такой чистой и такой продавленной койке инфекционной больницы. Бабка побродила по полутемному коридору, поскрипела скрытыми линолеумом половицами, придирчиво осмотрела разметавшуюся на кушетке медсестричку, затем подошла к окну и, увидев полившийся из-за края земли свет, перекрестилась и застыла валуном.

Так она простояла утренние клизмы, уколы, раздачу термометров и таблеток, не шевелясь и не реагируя на оклики, окрики и механические воздействия миниатюрной медсестрички. Так бы и простояла она до приближающегося завтрака, не выходи больница окнами на объездную дорогу.

Когда за толпой цыган появилась огромная арба, Пелагиада вздрогнула и, подавшись вперед, выдавила лбом стекло. В том, что она не замечала ни поднявшийся вокруг нее суматохи, ни текущей по морщинам крови, не было ничего удивительного – ведь Пелагиада была в числе прочих сопливых детей, въехавших в Назарьино на заре столетия в легендарной арбе.

– Вера горами двигает, – прошептала бабка Пелагиада, когда за арбой появился бодрый Осоавиахим, а за ним, чуть приотстав, топали остальные Арбатовы, навьюченные практичными цыганами.

На все попытки задержать ее бабка говорила одно:

– Вера горами двигает, – и так легко отодвигала в сторону весь медперсонал в своем неотвратимом движении к выходу, что опровергнуть ее никому не удалось.

А тем временем на Ташлореченск накатывалась моторизованная колонна. Впереди, дико вращая синим глазом «мигалки», неслись на черной «Волге» Михаил и Санька Дерибасовы. За ними, в шеренге по два, тянулись, два с половиной километра «Жигулей». Первый километр был вишневый. Затем 500 желтых метров и столько же белых. Последние 500 метров пестрели всеми остальными видами автомобильных красок, кроме черной.

Осчастливленный допуском в мужское сообщество и воодушевленный необычностью, даже ненормальностью происходящего, Санька Дерибасов тяпнул так и не выкупленный гидом мегафон, высунулся в окно и проорал:

– Даешь Ташлореченск!

Михаил Венедиктович покровительственно улыбнулся. Встречный ветер дергал Саньку за длинные волосы, и они трепались вокруг головы, отгоняя хоть сколько-нибудь серьезные мысли. На повороте Санька охватил взглядом всю ленту и от восхищения загорланил в мегафон:

Генерал от знаменосца в двух шагах,

Первый полк выходит в красных башлыках!

Ты, Кубань моя, родимая река!

Первый полк выходит в красных башлыках!

Не ромашки зацвели по-над горой -

Это в желтых башлыках идет второй!

Ты, Кубань моя, родимая река!

Это в желтых башлыках идет второй!

В башлыках почти что белых третий полк!..

– Эй, ты, запевала! – Михаил Венедиктович вдернул Саньку в салон и голосом, мутным от поднявшегося осадка воспоминаний, спросил: – Ты чего, тоже стишки сочиняешь?

– Да нет, – приостыл Санька и осторожно пощупал Дерибасова настороженным взглядом. – Я переделывать люблю.

Михаил Венедиктович отчужденно молчал.

– А это песня Кубанской казачьей дивизии, – объяснил Санька. – А почему тоже? Разве у нас кто-то сочиняет стихи?

– Нет, – хохотнул подобревший Михаил Венедиктович. – Но я лично очень верю в наше Назарьино! Это не красные словца, нет! Дай только, Санька, время, и у нас вырастут великие поэты и художники!..

И оба Дерибасова погрузились в свои мысли.

– Что это?! – изумился молоденький ефрейтор на посту ГАИ у въезда в Ташлореченск.

– С ВАЗа перегоняют. Вишь, блестят, – объяснил старшина. – Железная дорога, видать, не справляется. Когда последняя пара «Жигулей» – перламутровые и шоколадные – проскочили пост ГАИ, Дерибасов уже приближался к центру Ташлореченска. Он свернул на тихую улочку, ведущую к городской милиции, и она перестала быть тихой. Тихон Назаров остановился и забибикал. Тут же две сотни клаксонов «вишневых» слились в едином реве, поддерживая флагмана.

Дерибасов, как ошпаренный, выскочил из своей черной кастрюли. Затем нырнул обратно и, появившись с мегафоном, попытался перекрыть вой одуревших от безнаказанности уже пяти сотен механических глоток:

– М-а-а-алча-а-ать!!!

Но Тихон только постучал пальцем по лбу и что-то крикнул.

– Тихо!!! Здесь роддом!!! – взревел Дерибасов, срывая железные связки пустившего петуха мегафона.

Вой стал отступать и, наконец, юркнул в клаксон перламутровых «Жигулей» в нескольких кварталах от Дерибасова.

– Мишка! Давай, вертайся! – мощный рык Тихона преодолел сотню метров. – Милиция туда, в другую сторону! Я помню!

Дерибасов, ощущавший себя почти городским и знавший о милиции не понаслышке, возмутился:

– Твою память я видел в гробу в белых тапочках! У него, понимаешь, память! А у меня что?!

– А у тебя вся память в язык ушла! Язык длинный, а память короткая! – рассердился Тихон. – Память ему моя не понравилась!.. Вертайся назад, а то хуже будет!

– У тебя сомнительная память, – пытался вразумить Дерибасов. – А у меня твердые знания! А знания – сила, слышал?!

– Кому стоим? – выкрикнул из девятого ряда Витька Гуров.

– Опять Мишка! – огрызнулся Тихон. – Баламут чертов. Ни ума, ни памяти! А гонора...

– Че там, Витька?! – кричали уже из-за поворота. – Приехали, что ль?

– Да у Мишки что-то с памятью...

– С памятью что-то, – покатилось дальше.

– Память...

– Память...

– Память...

– Что там стряслось? – недовольно спросил водитель КрАЗа у шоколадных «Жигулей»,

– Память, – по-назарьински солидно объяснил бухгалтер Андрей Осинов, присоединившийся к колонне главным образом, чтобы навестить учившуюся в университете дочь Зою.

– Я думал, хоть у нас этой сволочи нет. Откуда только повылазили?! – водитель затейливо выругался.

– Это кто же здесь сволочь?! – обидевшись за назарьинцев, медленно спросил не похожий на бухгалтера могучий Андрей Осинов.

– Брось, Петр! С этими лучше не связываться, – одернул водителя сидевший с ним в кабине прораб. – Разгромят машину, будешь собирать до конца квартала.

Примерно такие же разговоры случились почти на всех запруженных блестящими «Жигулями» перекрестках. И тут же от центральной улицы по ответвляющимся зажурчали ручейки слухов.

Ближе к центру говорили о героическом молодом усатом милиционере в штатском, который один задержал целую летящую на демонстрацию колонну. Обогнал их на черной «Волге» и резанул в мегафон: «Я вас всех сфотографировал! Всех теперь знаю, а знание – сила!»

В ответственных же кругах циркулировала следующая информация: утром, с севера, организованно въехали в город на «Жигулях» в сопровождении милицейской «Волги» неизвестного происхождения несколько сотен боевиков общества «Память». Кургузость информации порождала парализующие сомнения. Неясно было, кто и на каком уровне выделил сопровождение и тем самым санкционировал демонстрацию. Каковы требования общества «Память», и что они собираются громить в первую очередь? По кабинетам прошелестел слушок, что все идет в плановом порядке – будут громить зарвавшихся «перестроечников» из народного фронта.