Текст книги "Дневник русской женщины"

Автор книги: Елизавета Дьяконова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Нет, – отвечала я, опустив голову, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.

– Не может быть! Невероятно! – воскликнула Кларанс.

– Я вам говорю правду, – лгала я, как когда-то в Англии “хозяину”.

Мне казалось, что я оскверню свою тайну, если её выдам… <…>

– Должно быть, вы стоите за добродетель? <…> Видите ли, по-моему, люди напрасно так рассуждают о добродетели. Девственность отнюдь не добродетель, а скорее – противоестественный порок. Ведь мы как созданы? а? К чему же нам атрофировать то, что дано природой? Мы должны жить согласно её законам. И величайшая ошибка всех религий лежит в том, что они возводили девственность и воздержание в культ. Вот почему я и ненавижу буржуазную мораль. Она вся построена на культе именно такой добродетели. А добродетель вовсе не в этом, а в отношении к другим людям. <…>

– А сами вы девственны?

Кларанс почти покатилась со стула.

– Вот так вопрос!.. Ох, какое же вы дитя, какое дитя! Конечно, нет, я люблю, как хочу, свободною любовью, и замуж никогда не пойду. <…> Видите ли, замуж нужно выходить только тогда, когда хотите иметь детей. А я не хочу. <…> Сами посудите, какая я мать? Жалкая калека. В детстве у меня была страшная болезнь… я осталась жива, но ноги – как последствия её – атрофированы. Я немного истеричка. Какую бы наследственность я им передала? <…>

– Вы – честная, хорошая женщина, и как я вас люблю!

Кларанс взяла мою руку в свои, тихонько пожала их и печально вздохнула.

– Да, жизнь надо производить осторожно… она слишком тяжела. В этом земном существовании мы искупаем ошибки предшествующих…

– Что вы хотите этим сказать? – спросила я в недоумении.

– Мы живём – грешим, не так ли? – спросила Кларанс.

– Ну, да.

– Так вот, для искупления их, душа после нашей смерти входит в тело другого человека, чтобы в новой жизни изгладить ошибки старой.

И, видя явное недоумение на моём лице, объяснила: Я занимаюсь оккультизмом и магией.

– Это ещё что такое? – удивилась я.

– Видите ли, человек состоит из трёх начал: тела физического, тела астрального и души. Из каждого человека исходит ток – fluide, посредством которого он может влиять на других людей: хорошо или дурно, смотря по тому, какой ток от него исходит.

Моё удивление не имело границ. Я испытывала такое ощущение, будто предо мной открыли дверь в какую-то таинственную тёмную комнату и заставили смотреть туда, и я ничего не видела. <…>

– Душа наша бессмертна. Я – не боюсь смерти. Я убеждена, что возвращусь в этот мир снова в виде новорождённого младенца… и опять буду жить новою жизнью.

– И у вас не останется никакого воспоминания о предшествовавшем существовании?

– Нет.

– Какое же это “бессмертие души”, раз от нашего “я”, со всеми нашими мыслями и чувствами, не остаётся ничего? <…>

– Душа наша меняет своё содержание. Проходя через несколько существований, она совершенствуется нравственно. Это объясняет кажущееся несправедливым с первого взгляда. Почему, например, одни с детства уроды, калеки? Ведь они сами не сделали никому ничего дурного. А между тем, этой теорией всё объясняется: значит, душа эта в предшествовавшем существовании делала очень много зла и теперь искупает свои грехи… Я, например, калека – значит, раньше много грешила, и теперь я должна совершенствоваться нравственно.

Однако, каких только нелепостей не придумают люди; уж подлинно – фантазия человеческая неистощима, – подумала я, но ничего не сказала, желая дать ей высказаться до конца.

– Каждого человека сопровождает дух – Guide. У меня руководитель – дух 18-го века. Я его вижу. Я ведь visionnaire {Визионерка (франц.).}. И мать свою вижу: вон она тут, в саване, около меня на диване.

Я инстинктивно обернулась – на диване никого не было. Что с нею? – с опасением подумала я.

Но Кларанс сидела совершенно спокойно… <…>

Я пожала плечами. Суеверие в Париже в двадцатом веке принимает формы соответственно требованиям прогресса. Что ж с этим поделаешь? <…>

28 ноября, четверг.

Встретилась с Danet на лекции.

Он приходит, как и я, не каждый день. Хитростью отделавшись от Бертье, чтобы остаться одной с ним в коридоре, я спросила, как идёт работа ложи {См. запись от 16 ноября 1901 г.}.

– Отлично! Вчера особенно весело было: мы были приглашены завтракать, и с нами в зале интернов было одиннадцать женщин.

И он был интерном в Брока! Я стиснула пальцы так, что кости захрустели, но всётаки шла рядом с Danet, улыбаясь и глядя на него.

– Вот как вы веселитесь!

– Это не мы, а интерны. Они-то веселятся вовсю. Их положение очень выгодно, впереди – карьера, живут в своё удовольствие. Впрочем, иногда – до безобразия доходят. Вчера, например, один пристал ко мне с непристойными предложениями, я, понимаете, с трудом сдержался дать ему пощёчину. Я люблю женщин, но слава Богу, не так ещё извращён, чтобы… Что с вами? вам дурно?

– Ничего, ничего… я рано встала… не завтракала… голова кружится…

Я сделала сверхъестественное усилие, чтобы не упасть и держаться прямо. И это удалось. <…>

– Послушайте… я хочу попасть на этот бал… слышите? Просто как иностранке мне нужно посмотреть, что есть наиболее интересного в Париже.

Danet с сожалением развел руками:

– С удовольствием бы, но… не могу.

Так вот как?!

Я буду на этом балу…

29 ноября, пятница.

Был Бертье. Преданная любовь этого юноши глубоко трогает меня. В те дни, когда я не прихожу на лекции, он заходит ко мне, справляется, не нужно ли чего, исполняет всякие поручения. И при этом перед всеми держит себя как товарищ, так что никто на курсе и не догадается об его настоящем отношении ко мне. Сколько бы я ни разговаривала с другими – никогда ни слова упрёка или ревности. Словом, он безупречен. И я понемногу начинаю привыкать к его любви… Я так одинока, так несчастна, и это сознание, что существует хоть один искренно преданный мне человек – немного поддерживает меня. У нас не может быть общих умственных интересов, он слишком молод; но душа его прозрачна, как кристалл, и не загрязнена пока житейскою пошлостью.

Как хороша любовь! Настоящая, искренняя, преданная любовь!

Он показывал мне сегодня Консьержери {Тюрьма парижского парламента.}; по возвращении домой сели у камина чай пить… Я не зажигала лампы… в сумерках комнаты видно было, как красивые тёмные глаза Бертье смотрели на меня.

И я смотрела на него… и потом, сама не знаю как, меня обхватили сильные руки, и горячие губы прижались к моим губам. Я закрыла глаза.

– Милая, дорогая, любимая… полюбите меня – хоть немножко. Я буду и этим счастлив… Вся моя жизнь – ваша…– слышала я шёпот Бертье.

Ласка, давно, с детства не испытанная, окружала меня словно бархатным кольцом. Я инстинктивно обняла Андрэ и прижалась к нему.

Потом тихо отстранила его и сказала:

– Voyons… что же мы делаем?

– Я люблю вас!

– Но я серьёзно любить вас не могу… слишком много для этого причин…

– Я ваш паж… Cherubin {Керубино, персонаж комедии Бомарше “Женитьба Фигаро”.} …будьте моей крёстной, знаете – как в “Свадьбе Фигаро”… – шептал Бертье.

– Андрэ, мы делаем глупости.

– Позвольте мне любить вас и любите меня немножко. Мы уж и так друзья, – настаивал Андрэ.

И я позволила быть ему моим пажем.

Четверг, 5 декабря.

Danet давно собирался ко мне придти; встречаясь на лекциях, спрашивал, когда можно застать меня дома. Но всё не шёл.

Сегодня я вымыла волосы и сушила их, распустив по плечам. Мягкие, длинные, они покрывали меня как шелковистым покрывалом.

Пришел Danet.

– Bonsoir, mademoiselle… и он запнулся, с восторгом глядя на меня.– Какие волосы! Боже, какие волосы! Я никак не подозревал… вот так красота.

Он забыл раздеться и, стоя посредине комнаты в пальто и шляпе, любовался мною.

“Он в моих руках”, – подумала я, и, не говоря ни слова, быстро подошла к трюмо, вынула большую чёрную фетровую шляпу с широкими полями a la Rembrandt, надела и медленно повернулась к нему. Я знаю – это так ко мне идёт, что его артистическое чутьё не должно было устоять.

Danet действительно терял голову.

– О, как вы хороши! Картина! Если вас одеть в пеплум, и так, с распущенными волосами, а я буду одет римлянином – да ведь это чудно хорошо будет. Произвели бы такой эффект! Слушайте, – мы поедем вместе на бал интернов, я сегодня же нарисую для вас костюм, а дома, у нас, его сошьют.

Я нарочно молчала.

– Хотите, я готов сделать для вас всё, всё, только бы вы позволили видеть себя такой… Что за волосы! я никогда таких не видывал… Что ж вы молчите? Так едем вместе на бал, да? Ведь это такое интересное зрелище в самом деле. Это надо увидеть хоть раз в жизни.

– Поедем… – с расстановкой проговорила я, и, медленно подняв глаза, окинула его взглядом, в котором он мог прочесть, что хотел…

Он с жаром поцеловал мою руку.

– Теперь давайте чай пить, русский чай, с лимоном. Вы никогда ещё не пили? так вот, попробуйте…

И сняв шляпу, занялась хозяйством. Вся душа моя так радовалась… я увижу его на балу интернов, я увижу его.

И я кокетничала с Danet и позволяла ему целовать мои волосы. Ведь только через него я и могла попасть на этот бал, и чем больше он увлекался мной, тем вернее было то, что он сделает всё, и этого только мне и было нужно. <…>

7 декабря, суббота.

<…> Звонок… <…> В комнату влетел сияющий Андрэ.

– Я устроил ваше дело! нашёл учителя! согласен за двадцать франков в месяц давать два раза в неделю уроки по древним языкам и поправлять французские сочинения. Это мой бывший преподаватель, превосходный педагог. Вот его адрес. Пишите поскорее…

– Да неужели правда?! правда?! – и только присутствие Danet удержало меня броситься на шею Андрэ, и я ограничилась тем, что протянула ему обе руки.

– Не знаю, как вас и благодарить!

Андрэ видел, что он не один, и поэтому не хотел остаться ни на минуту.

– Я только забежал вам сказать, спешу в библиотеку. До свидания!

Он пожал руку Danet; я пошла проводить его в коридор.

– Для вас, для вас! – шептал он, обнимая меня. – Паж исполнил поручение крёстной… теперь – награда… награда.

Я чувствовала, как в темноте коридора блестели его глаза, и, взяв его голову, поцеловала беззвучным долгим поцелуем, чтобы никто ничего не слыхал, и потом потихоньку освободилась от его объятий… Заперла за ним дверь.

Danet, сидя в моей комнате, усердно рисовал детали костюма…

– Как хорошо будет! – повторял он. <…>

– Скоро ли бал?

– 16 декабря.

Как ещё долго ждать! как долго! Кажется, и не дожить до этого дня. <…>

10 декабря, вторник.

Я понемногу привыкла к свободной атмосфере гостиной Кларанс. Некоторые слова всё ещё остаются для меня тайной, но откровенность и смелость выражений уже не шокируют меня больше. <…> И ведь вся эта молодёжь нисколько не хуже других, тех, которые подходят к нам, молодым девушкам “из общества”, с безукоризненно почтительной манерой, вполне цензурной речью…

Мне интересно изучать эту мужскую подкладку. <…> Скульптор так и вертится около меня, впрочем – это слово не идёт к его неуклюжей грузной фигуре.

– Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для искусства… С вами можно сделать хорошие вещи,– говорил он сегодня по-русски, усевшись около меня.

– Перестаньте… уверяю Вас, мне надоели эти комплименты, – отвечала я.

– Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с художественной точки зрения. Вы никогда не носили корсета?

– Нет.

–То-то и видно, что вы не изуродованы, как большинство женщин. Знаете что – позируйте мне! Я сделаю с вас красивый бюст и статую… и вам дам, конечно… Право! сделайте мне такое удовольствие.

– Для головы я согласна.

– А так, вся?

Я строго взглянула на него.

– Отчего нет? – нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.

– Оттого что… подобное предположение…

– Вот тебе и раз! а ещё считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж, по-вашему, нечестно, неприлично – позировать для художника? <…> По-вашему, выходит, что ремесло модели как труд – презренно? А туда же – кричат всякие громкие фразы об уважении к труду… – неожиданно заговорил Карсинский серьёзно, искренне и убеждённо, чего я от него никак не ожидала… <…>

И Карсинский, грузно поднявшись с места, шумно двинул стулом и отошёл в другой угол.

Мне стало стыдно. И я подошла к нему.

– Послушайте…

Он поднял голову.

– Ну?

– Я хочу вам сказать, что вы не должны быть так резки; в данном случае и непривычка играет большую роль.

Он посмотрел уже более смягчённым взглядом.

– Хорошо, от непривычки можно избавиться – привычкой… <…>

14 декабря.

Получила от Danet письмо, что костюм готов, и я могу примерить его. Что я примерю у него на квартире – это было условлено и раньше, чтобы не узнала хозяйка. <…>

На широком турецком диване, обитом красным плюшем, лежал костюм: туника цвета mauve и пеплум – creme {Кремовый (франц.).} – всё из дешёвой бумажной фланели. Но этот материал казался дорогим и красивым в изящных складках костюма, который был сшит так, как шьют только здесь и нигде больше. <…>

Danet всё обдумал, как настоящий артист, – купил чулки, сандалии, ленту на голову и камни на неё наклеил…

Я, не раздеваясь, тут же на платье надела тунику и пеплум… Очень хорошо, как раз для меня. Как Danet снял мерку, я уже и забыла – кажется, длину и ширину груди, – однако, всё впору. И он смеялся над моим восхищением работой… <…>

– Ну, теперь я покажу вам пригласительные билеты. Надо вписать ваше имя. В Брока мне выдали дамский билет, не вписывая имени, по доверию. – Я сказал, что приведу с собой девушку-цветочницу… польку. Но всётаки имя вписать нужно, это формальность… Так какое же мы придумаем? По кортежу я буду римлянин, а вы моя вольноотпущенница.

Это слово мне напомнило что-то. Ах, вот!.. Да ведь в романе “Quo Vadis” {“Роман Генрика Сенкевича (1846—1916) “Камо грядеши” (1896).} есть вольноотпущенница Лигия… По-французски это только выходит не так красиво – Lygie {Lygie, в русском произнесении – “Лижи”, с ударением на второй слог.}, а лучше Lydia – это и по-русски также. <…>

16 декабря, понедельник.

С трудом дождалась конца урока Franco-English Guild. В четыре часа бросилась бежать домой, – и, вся запыхавшись, влетела в столовую, где madame Tessier с матерью спокойно дремали в сумерках, сидя у камина.

– Мадам Tessier, – вообразите, какая радость: встретилась только что с подругой, которая проездом в Париже всего на два дня. Мы так давно не видались, сейчас ухожу к ней в номер и не вернусь до завтра, полудня, – ночую у неё, вернее – всю ночь проговорим. Так что обо мне не беспокойтесь. Я сейчас ухожу, тороплюсь. До свиданья.

Мадам Tessier любезно пожелала мне провести приятно вечер с подругой, и я, покончив с этой неизбежной формальностью, поскорее собрала пакетик с полотенцем, мылом и разной туалетной мелочью – и поехала к Danet на rue Varin.

8 часов вечера.

Поскорее вынимаю из кармана заветную тетрадку и набрасываю последние строки.

Мы одевались в рабочем кабинете, который предоставлен в моё распоряжение. Danet и Шарль – в спальне.

– Ты готова, Lydia? – кричит Danet.

Вторник, 17 декабря.

Когда я вошла в спальню, мои товарищи уже оканчивали свой туалет.

Danet окинул меня быстрым взглядом, схватил карандаш, слегка провёл им по бровям, чуть-чуть тронул пуховкой лицо и торжествующим тоном воскликнул:

– Прекрасно! Посмотри теперь на себя – о, как ты хороша, Лидия…

И я увидела в зеркале прекрасную, бледную молодую женщину с тёмными бровями и волной белокурых волос, которые падали почти до колен туники цвета mauve и в белом пеплуме, который падал с плеч красивыми мягкими складками… Узенькая ленточка mauve с цветными камнями, надетая на лоб, придавала лицу какое-то таинственное выражение и глаза из-под тёмных бровей смотрели серьёзно и важно…

– Лидия, Лидия…

Danet любовался мной с восторгом артиста. В самом деле, – такая, какой я была в эту минуту, – разве не была я его созданием с ног до головы? Не он разве придумал и нарисовал этот костюм, – настоял на том, чтобы я распустила волосы, загримировал!

Здесь, в Париже, научилась я ценить и понимать внешность… И искренно, как ребёнок, залюбовалась своим отражением. Сознание того, что я хороша, наполняло меня всю каким-то особенным ощущением, делало почти счастливой… Серьёзная курсистка, суровая книжница, вся погружённая в науку – куда она делась?

Я сама себя не узнавала: мне казалось, что какая-то другая, новая женщина проснулась во мне…

Если бы кто-нибудь год тому назад предсказал, какой стану, я воскликнула бы с негодованием: “не может быть, немыслимо!”

Ведь я четыре года училась в Петербурге, и ни разу не полюбопытствовала пойти на костюмированный бал Академии Художеств.

А теперь… теперь ради него, – пойду не только на этот бал, но спустилась бы во все подземелья ада, если бы знала наверное, что встречу его там…

И я протянула Danet обе руки: “merci, merci, Georges.”

Он быстро оканчивал свой туалет перед зеркалом, и тоже слегка подвёл себе брови. Он был очень интересен в богатом костюме римского патриция: красная тога красиво оттеняла гордую темноволосую голову с римским профилем, а такого же цвета плащ свободно драпировался на его высокой, мощной фигуре!.. Казалось, этому бретонцу нужна была блестящая, театральная атмосфера, что он только и жил в ней, был действительно самим собой.

А бледный, худой, маленький Шарль рядом с ним казался ещё незаметнее в своей голубой тоге раба. Danet беспощадно торопил его, и бедный мальчик тщетно старался пристегнуть трико к тунике. Я помогла ему.

В девять часов мы уже выехали в Брока. Я сидела, как кукла, в углу кареты, бережно укутанная Danet в его длинный чёрный плащ, с головой, покрытой чёрным кружевным шарфом.

Карета остановилась у ворот госпиталя Брока.

Danet быстро выскочил.

– Ждите меня, – и исчез.

Ждать пришлось долго. Я совсем не привыкла быть одетой зимой не в мех, а только в суконный плащ; ноги в тонких чулках и сандалиях замерзали.

Холод мало-помалу пронизывал меня насквозь… казалось, кровь постепенно застывает в жилах… я закрыла глаза. И мысль о возможности схватить серьёзную болезнь, смешанная с сознанием того, что я скоро увижу его, – доставляла мне какое-то невыразимое наслаждение.

Я рада была замёрзнуть тут же, на улице, у ворот этого госпиталя, лишь бы он был там…

Сколько времени просидели мы так – не знаю.

Дверца фиакра отворилась, и показалась красивая темноволосая голова в венке из роз. Молодой человек сел рядом с Шарлем, за ним вскочил в фиакр Danet.

– Мой товарищ Michelin – Lydia – мой кузен Шарль… – торопливо представил нас Danet и велел кучеру ехать.

– Ты не очень озябла, Lydia? – тихо и быстро спросил он. Н-нет… – с трудом выговорила я. У меня все члены онемели от холода, и язык не поворачивался.

Через несколько минут фиакр остановился перед знаменитым Bullier. Перед ним уже собирались зрители, чтобы смотреть на съезд костюмированных.

Danet быстро и ловко высадил меня из кареты и повёл куда-то. Я шла с ним рядом, как в тумане, не замечая, куда мы идём и каким ходом… и яркий свет раздевальни совершенно ошеломил меня.

Небольшая лестница вела вниз в большой танцевальный зал, разделённый колоннами на три части. Он был пуст и слабо освещен.

– Погоди раздеваться, Лидия… Холодно. Что ж ты молчишь. Или замёрзла? Пойдем греться к печке.

Он повёл меня через всю залу, на другой конец, к одной из своеобразных печей невиданной мною доселе системы – не было видно огня, и теплота доставлялась большим медным рефлектором. Danet усадил меня около него, и сам стал тоже греться. Мало-помалу я пришла в себя, могла пошевельнуться и сознательно осмотреться кругом.

Зала была почти пуста. Никого ещё не было.

– Чего ж ты так торопился,Georges,– спросила я. – Мы так рано приехали.

– Наш кортеж формировался в Брока. Мне надо было сказать, что мы едем вперёд, – объяснил Danet. – Другие ведь идут пешком, а мы ехали – вот и вся причина.

Я увидела, что сидела на эстраде, которая шла вдоль всей залы и была уставлена столиками. Должно быть, это был ресторан. Danet отошёл в сторону, рассматривая зал. Я сняла шарф…

– Какие прекрасные волосы! – раздалось за моей спиной.

Я обернулась. Некрасивый субъект в костюме нищего римлянина фамильярно погрузил руку в волны моих волос.

– Да не про Вас! – резко оборвала я его, наклоняясь в сторону. Он быстро отошёл.

Danet всё это отлично видел и в ту же минуту был около меня.

– Послушай, Лидия, – прошептал он, обнимая меня за талию, – так нельзя. Ведь я же тебя предупреждал, что надо быть готовой ко всему.

– Но… это уж слишком скоро, ведь и бал-то ещё не начался, – оправдывалась я.

– Всётаки без резких замечаний, надо играть роль до конца… Куда это делся Шарль? Я поведу тебя в нашу ложу, видишь? – налево.

Мы сошли в зал и снова поднялись по ступенькам, входя в ложу. Она была, действительно, очень хороша и представляла террасу дома с видом на Помпею у подошвы Везувия… <…>

Зала мало-помалу наполнялась народом. Зажгли все люстры и ярко осветили пёструю толпу – тут была “смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний” {А. Пушкин, “Цыганы”.}. Египтяне, финикияне, средневековые монахи и пастушки Людовика XV, русские казаки и адвокат, алхимик и Пьеро – пёстрый поток наводнял залу…

Становилось жарко. Danet снял с меня плащ и унёс его в раздевальню.

На несколько минут я осталась одна…

Вдруг я скорее угадала, чем узнала его… Он шёл прямо на меня вдвоём с высоким красивым брюнетом, оба переодетые китайцами. Длинная коса смешно болталась сзади, так же как и длинное перо. Общий серьёзный вид его и очки составляли странный контраст с пёстрым костюмом.

Это он, – нет сомнения – это он!

Но нахлынувшая волна вновь прибывших подхватила и унесла их…

Впервые в жизни находилась я на костюмированном балу. Голова кружилась от массы разнообразных впечатлений.

– А, наконец-то, я нашёл тебя, Лидия! – обнял меня Danet. – Пойдём в нашу ложу. Там я тебя оставлю, – ты посмотришь, а я пойду танцевать. Он играл роль, как было условлено. И широким, видимым для всех жестом, но лишь едва дотрагиваясь до плеч, – обнял меня и осторожно поцеловал в лоб.

“Как это мило с его стороны, такая деликатность”, – подумала я.

– Вот стул, Lydia. Садись, Шарль, побудь с нею, – приказал Danet и исчез в толпе.

Рассеянно разговаривая с Шарлем, я искала в толпе его… пёстрая, многоголовая, она шумным роем двигалась по залу, – и нелегко было в ней найти его.

У меня уже начинала кружиться голова и глаза устали от этого беспрерывно движущегося потока, как вдруг вновь мелькнули китайские костюмы. Это он! И я скользнула за ним, как тень, увлекая за собой недоумевающего Шарля, который никак понять не мог, зачем я вдруг оставила ложу.

– Немного размяться, Шарль, – уверяла я, смотря, не отрываясь, вперёд.

Кругом веселье разгоралось… женщины – молодые, красивые, накрашенные, – и все доступные.

Я начинала понимать, что это за бал… и к чувству радости при виде его примешивалось острое сострадание.

А он шёл вперёд всё такой же серьёзный и важный, – не обращая внимания на женщин…

“Зачем он пришёл сюда, зачем? ведь он знает, что это за бал и всётаки пошёл… значит…”. Я чувствовала, если только увижу, что он, как и все, развратничает с женщинами – я не вынесу этого… убью её, его, себя…

Я задыхалась… рука инстинктивно искала какого-нибудь оружия, а его не было: я никогда не употребляю и не ношу его из принципа.

А теперь… о, будь они прокляты эти принципы! шагу мы, русские, никуда без них ступить не можем!

Полина Декурсель, полуиспанка, прямо сказала мне, что в день свадьбы покупает себе кинжал и револьвер, чтобы убить мужа в случае измены. Она так рассуждает: “Если я выйду замуж – не иначе как по любви. А если он изменит мне, то за мою разбитую жизнь – сам не должен жить”.

Я люблю его… он должен быть лучше других… а если ничем не лучше, так пусть погибнет и он, и я сама.

Мозг мой горел, в глазах заходили красные круги…

И вдруг меня осенила блестящая мысль, именно блестящая… <…> Я вспомнила, как Шарль вместе с носовым платком и портмоне взял ещё и большой перочинный нож и положил всё это в карман, который кое-как приколол булавкой под тунику.

– Шарль, дайте мне, пожалуйста, носовой платок. Я своего не взяла, у меня кармана нет…

Я знала, что неловкий Шарль, вынимая платок, наверное выронит и нож… Так и вышло. Он выворотил весь карман, и на пол выпал и нож, и портмоне, и какая-то бумажка и, кажется, даже… шпилька! Я наклонилась и, быстро подобрав нож, спрятала его в складки пеплума.

– Так вот как! вы приходите на бал точно в классы – с перочинным ножом, – так не отдам же я его вам.

Смущённый Шарль оправдывался, возился с карманом и просил отдать нож. Я отказалась наотрез:

– В наказание оставлю его у себя до завтра.

А сама, под складками пеплума, потихоньку открыла его и сжала ручку. И странно: я сразу успокоилась, словно какая-то сила и твёрдость от него сообщилась мне.

Но два китайца шли всё вдвоем. Danet разыскивал нас в толпе.

– Скоро полночь! пойдут процессии; пока очередь не дошла до нас – пойдём в ложу, Lydia, и посмотрим, – предложил он.

Чтобы он ничего не мог заподозрить, я тотчас же согласилась.

Мы с трудом нашли место у барьера ложи: она была переполнена.

Женщины – хорошенькие, весёлые, в самых разнообразных костюмах, – начиная от величавой египетской жрицы и кончая простой белой фланелевой туникой, – рассыпались по ложе.

Вдруг одна из них, сидевшая рядом со мной, исчезла и через минуту вновь появилась в одной газовой тунике, уже без шёлковой подкладки. Она спокойно прошлась по ложе. Две другие последовали её примеру: тоже сняли подкладку своих туник и отнесли в угол ложи.

Простота и непринуждённость, с какими эти женщины разделись тут же, на глазах у всех, – заставили и меня отнестись к этому совершенно спокойно. В такой атмосфере, в такой обстановке – это являлось естественным… Я осмотрелась: кругом мелькали голые женские фигуры или вовсе без одежды, или едва прикрытые прозрачным газом…

Сердце у меня почти остановилось: он входит в нашу ложу…

А вдруг он узнает меня? Как ни было нелепо подобное предположение – он близорук и никогда не видал меня без шляпы, – я всётаки инстинктивно прижалась к Danet. Тот прикрыл меня своим плащом.

– Что с тобой, Лидия?

– Так, ничего… мне хорошо с тобой… зачем только ты всё бегаешь к этим женщинам?

– Просто для развлечения.

Он со своим спутником вышли из ложи; очевидно, приходили только посмотреть живопись, не обратив никакого внимания на женщин, которые бегали в ложе.

Я вздохнула свободно! Так он не такой, как большинство… какое счастье! И я совсем забыла, что не он один вёл себя вполне прилично, что многие интерны были тоже одни, не приставали к женщинам, что хорошенький интерн с грустным лицом, который ехал с нами в карете, – тоже был всё время один…

Чем было объяснить такое поведение? Принципами, или только пресыщением благами жизни? Или же верностью своим любовницам, которых не могли почему-нибудь взять на этот бал? Кто их знает… я об этом не думала, – я видела только, что он всё время один – со своим товарищем, что, очевидно, бояться больше нечего…

Пёстрая толпа заколыхалась, раздвигаемая распорядителями. Шествие начиналось.

С другого конца зала показалась колесница, на которой высился гигантский фаллос из красной меди, обвитый гирляндами роз и красного бархата. Около него две нагие женщины раскидывались в сладострастных позах. Колесницу окружала весёлая толпа пляшущих, играющих, поющих жрецов и жриц…

Красота и откровенность этого зрелища – совершенно ошеломили меня… Колесница медленно двигалась кругом зала, и гигантский фаллос, окружённый женщинами, гордо высился над толпой.

Следующая колесница заставила меня вздрогнуть от ужаса и отвращения.

На операционном столе лежала кукла, покрытая полотенцем. Рядом с ней, в высоко поднятой руке, врач держал вырезанные яичники; его передник и полотенце были покрыты пятнами крови.

– Это госпиталь “des Enfants Malade” {Госпиталь Больных детей.} – вот программа, Lydia, – совал Danet мне в руки какую-то бумажку.

Что-то ещё будет?! – с ужасом подумала я и, обернувшись, – вдруг заметила вверху неприличный рисунок…

– Пойдём, пойдём скорее, Lydia – скоро наша очередь! – торопил меня Danet и, схватив меня и Шарля, потащил нас обоих куда-то.

В той части зала, где формировался кортеж, помещался летний сад и было страшно холодно.

Кругом суетились люди, накрашенные женщины взбирались на колесницы. На нашей уже лежал Помпеянец – высокий, рослый, красивый юноша, по типу – настоящий наследник римлян.

В первом ряду его друзей должен был идти Danet и с ним – я, его вольноотпущенница – Lydia. Нас окружили патриции, рабы, сзади – нищие. Распорядители бегали, суетились, уставляя нас.

Шествие тронулось. Danet обнял меня одной рукой, небрежно бросая другой монеты в толпу. У Danet от природы осанка патриция, так что он был чудно хорош… Я не смела поднять глаз… мне казалось, что я непременно встречусь глазами с ним…

Мы медленно двигались сквозь живую стену и сотни любопытных глаз. Я набралась мужества, подняла глаза и смотрела куда-то вдаль, стараясь не встречаться ни с одним из этих взглядов.

Мы два раза обошли залу; одну минуту показалось мне, что я прошла мимо него… не знаю… я в эту минуту инстинктивно вновь опустила глаза.

Когда мы вернулись в летний сад, Danet так же поспешно увёл меня обратно в ложу, чтобы не пропустить посмотреть другие процессии.

Остальные были очень хороши, вполне художественны по мысли и исполнению.

Госпиталь Неккер представлял союзников в Китае. Огромный китаец восседал на колеснице, по углам которой сидели курьёзные китайские куклы с огромными головами, которые качались в такт.

Я не успела понять, в чём заключалась процессия Notel Dieu, как в залу ворвалась весёлая компания поселян времени Louis XV, при сборе винограда и под звуки старинной музыки обходя весь зал… Древние египетские богини госпиталя Сент-Антуана – загадочные, как сфинксы, – двигались таинственно и важно.

И, как конец, – как дитя нашего века – бежала шумно cheminde fer de ceinture {Кольцевая железная дорога (франц.)} с локомотивом, вагонами, багажом и музыкантами, которые усердно во всю мочь играли какую-то пьесу, возбуждая общую весёлость.

Danet и Шарль исчезли из ложи – на раздачу призов. Я наблюдала женщин.

Одна из них – худенькая брюнетка лет под 40, вся накрашенная, – привлекала моё внимание. Она все время вертелась около нас, стараясь привлечь внимание Danet. Её жалкое, худое, с выдавшимися лопатками тело производило впечатление чего-то детского, беспомощного.

Я видела, как внизу в зале Danet танцевал. Как молодое животное, он наслаждался в этот вечер щедрою прелестью и красотой окружавших женщин…

– Смотри, Lydiа,– Диана, Диана.

– Кто эта Диана? – спросила я.

– Она позировала для Парижанки на Всемирной выставке. Молодая красивая женщина в чепце, с завитушками на висках, прошла мимо.