Текст книги "Надежда (СИ)"

Автор книги: Елизавета Абаринова-Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

– Так ты не майся, дядя Вася, разденься, как я, – предложил Васятка. – Кого тут стесняться?

– А и то верно, – обрадовался Дубов, сбросил с себя кафтан и даже слегка закатал штаны. – Вот теперь совсем другое дело. Ну и что ты скажешь – стоит ли дальше искать, или примем как данность, что сокровищ нам не найти?

– Ну, я так думаю, что найти всегда что-то можно, – раздумчиво ответил Васятка. – И зацепка непременно где-то прячется, только мы ее не видим. А то еще Надежду с Серапионычем подождем – вдруг они чего да придумают на свежую голову?

– А и правда, чего-то они запропастились, – заметил Василий. И вдруг его внимание привлекла вековая липа, растущая неподалеку от крыльца: – Погляди, Васятка, отчего это она такая кривая – уж не оттого ли, что ее корням что-то мешает? Например, сундук с сокровищами.

Васятка только вздохнул – если все подобные предположения принимать всерьез, то и впрямь пришлось бы все разнести по кочкам, включая и терем, и сад, и огород…

И тут из-за угла дома появились Надя с доктором Серапионычем.

– Ну, как успехи? – спросила Надя.

– Никак, – сознался Дубов. – Пока что у нас полный застой. А у вас?

– А у нас на кухне газ, – улыбнулся Серапионыч. – В смысле, на пруду Петрович.

– Мы слышали, как он собачится с Анной Сергеевной, – добавила Надя. – А Каширский, похоже, решил выкопать еще один пруд.

– Ну, флаг ему в руки, – ответил Дубов. – В смысле, лопату…

– Только бы Анна Сергеевна не перестаралась, – озабоченно проговорил Серапионыч. – А то знаю я ее!

В это время двери терема со скрипом приотворились, и на крыльцо, потягиваясь, вышел царь Дормидонт:

– Вот вы где! А то я проснулся, понимаешь, весь дом обошел – и ни одной живой души.

Дубов и Васятка хотели были вскочить со ступенек, но Дормидонт их усадил:

– Да не надо, чего уж. Лучше подвиньтесь-ка.

Дубов и Васятка освободили место, и царь уселся между ними. Чаликова и Серапионыч устроились на покосившейся лавочке близ крыльца.

– Ну, чего скажете? – как-то не очень определенно спросил Дормидонт.

– Государь, мы с Надюшей только что побывали на пруду, – начал доктор, – и, насладившись скромным очарованием сего дальнего уголка, ненароком забрели на некое уединенное кладбище… – Серапионыч замолк и посмотрел на Чаликову.

Надя достала блокнот:

– И обнаружили надгробие некоего Дмитрия Смурного. Не тот ли это Митька Смурной, который предположительно спрятал тут сокровища?

– Насчет сокровищ не знаю, но Митька тот самый, – подтвердил Дормидонт. – При Федоре Степановиче он заведовал Теремом и его хозяйством.

– То есть Федор Степанович отправил наперсника своего отца как бы в почетную ссылку? – предположила Чаликова.

Дормидонт на миг задумался:

– Ну, как вам сказать… Тому уж без малого двести лет, и кто теперь скажет, что там на самом деле было? А насколько я знаю, Митька сам такое желание выразил.

– Понятно, чтобы быть поближе к тому, что он тут спрятал, – заметил Василий.

– А рядом с Дмитрием Смурным еще одна могилка. – И Надя зачитала: – «Здесь покоится смиренный инок отец Варсонофий, в Бозе почивший семидесяти лет от роду в 23-ий год царствования Владимира Феодоровича».

– Не знаю, как у вас, а в нашем… в нашей стране выражение «почил в Бозе» обычно применяется к самым высокородным особам, – сказал Дубов.

– Так оно и есть, – кивнул Дормидонт. – Смиренный инок Варсонофий – это ни кто иной, как Государь Феодор Степанович.

– Ага, ну ясно, – подхватила Надежда. – Должно быть, его свергли с престола и принудительно постригли в монахи?

– С чего вы взяли? – искренне удивился Дормидонт. – Федор был полной противоположностью своему родителю, царю Степану. Царской властью он тяготился, предпочитая проводить время в молитве, а при всякой возможности приезжал в Боровиху и долгие часы просиживал на берегу озера, размышляя о Вечном и Божественном. А когда его старший сын Владимир достиг возраста и навыков, нужных для царствования, Федор передал ему бразды правления, а сам, постригшись в монахи под именем Варсонофия, удалился в один из отдаленнейших и беднейших скитов, где и провел долгие годы в посте и молитвах. Ну а похоронить себя завещал здесь, близ могилы своего брата…

– Какого брата? – несколько удивленно переспросил Серапионыч.

– Ну вот, проговорился, понимаешь, – обескураженно развел руками Дормидонт. – Да ладно уж, дело давнее, чего теперь скрывать. В общем, Митька был сыном царя Степана, но только рожденным вне законного брака.

– Дело житейское, – согласился Дубов. – Но если оставить в стороне давние семейные тайны, то получается следующее: Дмитрий Смурной в течение двенадцати лет жил здесь постоянно и за это время запросто мог перепрятать сокровища. Или даже поделить их на несколько частей и скрыть в разных местах.

– Но для чего? – задался вопросом Серапионыч. – И почему он не передал ценности царю Федору?

– Может быть, Дмитрий считал царя Федора наследником царства, а себя – наследником драгоценностей? – неуверенно предположил Васятка. – Хотя так ими и не воспользовался…

– Или опасался, что Федор, как человек глубоко верующий, поступит с ними «по совести», – добавил Дубов. – То есть вернет в Новую Мангазею.

– Полагаю, что ответов на эти вопросы мы уже не узнаем, – подытожила Чаликова. – Да и не следует нам лезть в чужие семейные дела, к тому же столь давние. Наша задача – искать сокровища.

– И что вы, Наденька, предлагаете? – напрямую спросил Дубов. – Пока что я, к своему стыду, должен признать – следствие зашло в тупик. Может, у вас имеются какие-то свежие идеи?

– Увы, нет, – созналась Надя. – Или есть, но не идея, а так – общие размышления. С чего все началось? С письма, найденного в древлехранилище. И вот я подумала: может быть, в Тереме тоже имеются какие-то рукописи, какие-то документы, пускай даже не имеющие прямого отношения к тому, что мы ищем. Но как знать – вдруг какое-нибудь косвенное указание там можно было бы найти… – Надежда выразительно посмотрела на Дормидонта.

– Понимаю, сударыня, на что вы намекаете, – благодушно сказал царь. – У меня в читальне, опричь книжек, в особом сундуке полно всяких рукописей и писем. Другое дело, что все в кучу скидано, безо всякого порядка.

– Но мы сможем с ними ознакомиться? – гнула Надя свое.

– Да сколько угодно, – щедро махнул рукой Дормидонт. – А коли чего занятного найдете, так мне потом расскажете.

– Расскажем непременно, – пообещала Надежда.

* * *

В этот день злоключения преследовали князя Длиннорукого с самого утра. И если исчезновение Петровича, вязкий разговор с Путятой и даже «искусствоведческую» стычку с ваятелем Черрителли князь воспринимал как обычные мелкие невзгоды, без коих редкий день обходится, то происшествие в харчевне вкупе с сообщением Нестора Кирилловича уже выстраивались в некую неприятную последовательность.

Заявившись домой, князь обнаружил, что Евдокии Даниловны на месте нет, и первый вал гнева и раздражения, накопившихся за день, обрушился на неповинную голову княгининой горничной Маши, которая спокойно убиралась в гостиной:

– Чего тряпкой махаешь, только пыль с места на место перегоняешь! Говори, где хозяйка.

– А почем я знаю, – продолжая уборку, ответила Маша.

– Почем знаю, – передразнил градоначальник. – Будто я не знаю, кто первая наперсница во всех ее безобразиях!

Только теперь Маша оторвалась от работы и подняла взор на князя:

– В каких безобразиях? Да вам, сударь, благодарить нужно Господа Бога, что вам такая Евдокия Даниловна досталась – и красавица, и умница, и верная жена!

– Верная жена должна сидеть дома и ждать мужа, – сварливо проговорил князь. – А я как ни приду, никогда ее нет – шляется незнамо где!

– Вы прекрасно знаете, где, – возразила Маша. – По церквам ездит и благие дела творит, помоги ей Господи. – С этими словами она даже благочестиво перекрестилась, не выпуская из рук тряпки.

– Что по церквам шатается, я и сам знаю, – зло бросил Длиннорукий, – а вот что за благие дела она там творит – это еще вопрос!

– И как вам не совестно такое говорить, – не выдержала Маша. – А коли вы опять не в настроении, так ни я, ни Евдокия Даниловна в том не виновны!

– Это мы еще увидим, – зловеще промолвил градоначальник и направился к особой подвесной полочке, где стояла скляночка водки. Такие полочки, шкапчики и погребки были устроены чуть ли не во всех помещениях градоначальнического терема (если не считать покоев княгини), и князь всегда мог «поправиться» прямо там, где его заставала такая надобность.

Однако на сей раз «поправиться» князь не успел – в гостиную вошла Евдокия Даниловна.

– Здравствуй, князь, – поздоровалась она. – Здравствуй, Маша.

Горничная попыталась было подать знак хозяйке – мол, барин не в духе – но князь столь уничижительно зыркнул на нее, что Маша вздрогнула и принялась с удвоенной силой вытирать пыль.

– Ну, что скажешь? – не менее грозно посмотрел Длиннорукий на супругу.

– А что я должна говорить? – пожала плечами княгиня. Она уже почувствовала что-то неладное, но еще не могла понять, в чем дело.

– Говори, где была! – возвысил голос князь.

– В первый раз вижу, что тебя это волнует, – улыбнулась Евдокия Даниловна, хотя и несколько натянуто.

– А ты не увиливай, – не унимался грозный муж. – Отвечай, когда тебя спрашивают.

– Сначала в церкви…

– На Сороках?!

– Нет, ну отчего же? В храме Ампилия Блаженного, а потом в приюте твоего имени, раздавала милостыню сиротам.

– Да все ты врешь, – бросил князь.

– Можешь проверить.

– Проверю, проверю! А то знаю я вас, баб: чуть что – на сторону глядите. – И, недолго, но многозначительно помолчав, князь произнес слова, которые нарочно обдумывал и даже заучил по пути домой: – Жена, сегодня способная изменить законному супругу, завтра готова изменить Царю и Отечеству!

(О том, что поведение и образ действий самого князя Длиннорукого далеко не всегда способствовали благу Царя и Отечества, он из скромности умолчал).

– Не понимаю, какое отношение все это имеет ко мне, – сдержанно промолвила Евдокия Даниловна. А про себя подумала: «Неужели он что-то проведал?..»

– Не понимаешь? – вскинулся князь. – Да о твоем непристойном поведении уже весь город гудит, вплоть до последней мыши в самой засраной харчевне!

– Какие мыши? – искренне изумилась княгиня. – Какая харчевня? Ты что, опять лишку выпил?

– С тобой не то что запьешь, а и вовсе сопьешься! – не унимался князь. – Ты ж не токмо себя позоришь – невелика потеря. И даже не меня, а все наше царство-государство. Что теперь о нас иноземцы думать будут, когда узнают, что градоначальничья жена – фройляйн с Чака штрассе!

– Кто-кто? – не поняла княгиня.

– Кто, кто! – передразнил князь. – Известно кто – Реалисмо! – блеснул он еще одним заморским ругательством.

Княгиня обернулась – и увидела Машу, которая уже не делала вид, что вытирает пыль, а слушала, открыв рот. Хотя она и не очень понимала, о чем речь, но всецело была на стороне хозяйки.

– Маша, сходи в прихожую, забери мои вещи и отнеси ко мне в светлицу, – велела Евдокия Даниловна.

– Ага, уже и перед собственной прислугой стыдно, – не без ехидства подхватил князь. – Маша, останься – мне, в отличие от некоторых, нечего скрывать от простого народа!

– Незачем ей слушать все эти гадости, – сдержанно возразила княгиня. – Маша – чистая и невинная девушка…

– В отличие от своей хозяйки, – перебил Длиннорукий. – Ну ладно, только снисходя к ее чистоте и невинности. Маша, ступай и делай, что хозяйка велела!

Маша поспешно вышла, а градоначальник продолжал разоряться:

– И не думай, что я буду все это терпеть! Ежели не угомонишь свою похоть, то я сам это сделаю!

– Какую похоть? – чуть не плача, проговорила Евдокия Даниловна. – Я никогда не давала тебе повода заподозрить себя в чем-то подобном!

– А какого беса ты чуть не каждодневно шляешься на Сороки?

– В церковь хожу, – ответила княгиня, побледнев. К счастью, супруг этого не заметил.

– В церковь или к этому попу, как его, отцу Александру? – не унимался князь. – Может быть, ты еще скажешь, что вместе с ним Богу молишься?

– Естественно, – справившись с волнением, не без некоторого вызова сказала Евдокия Даниловна. – А чем еще я должна с ним заниматься?

– Чем? Известно чем! – И князь произнес не совсем приличное слово, обозначающее то, чем, по его мнению, занимаются Евдокия Даниловна и отец Александр в храме на Сороках.

– Я – и отец Александр? – искренне изумилась княгиня.

– Да-да, ты и отец Александр! – стукнул по столу князь. – И не смей говорить, что это пустые поклепы!

– Именно что пустые поклепы, – подтвердила Евдокия Даниловна. Только теперь она поняла, что истинная причина ее посещений церкви Всех Святых пока что остается для мужа неведомой. Что, конечно, ни в коей мере не освобождало от соблюдения всевозможной осторожности впредь.

А градоначальник продолжал свои обличения:

– Ну ладно, раз уж законный муж тебе наскучил, так спала бы со своим попом – леший с тобой! Так нет же, ты же, чтобы угодить своему полюбовничку, еще и используешь мое государственное положение!

– Что?!! – еще более изумилась княгиня. И вдруг в ее голосе послышалось непритворное сострадание: – По-моему, князь у тебя уже началась белая горячка.

– Не прикидывайся дурой! – грозно прикрикнул князь. – А то я не знаю, кто от моего имени послал на Сороки чиновника, чтобы он составил смету на починку храма!

Княгиня ничего не ответила – речь ее супруга все более походила на какой-то дичайший бред, который можно было бы назвать пьяным бредом, если бы князь был пьян.

– Ну как же, – с желчью в голосе продолжал Длиннорукий, – а то других надобностей у нас нет, кроме этой церкви, от которой городу одно разорение! Ничего, погодите – скоро я ее вообще прикрою ко всем бесам, а твоего любовничка сошлю за десятую версту!..

– Во-первых, отец Александр – мой духовник, а не любовник, – воспользовавшись передышкой в обличениях супруга, возразила Евдокия Даниловна. – А потом, насколько я знаю, церкви состоят в ведении Духовного управления, и не от тебя зависит, какую закрывать, а какую открывать.

– Ну так пускай твое сраное Духовное управление и чинит им стены с подвалами в придачу, – напоследок взъярился градоначальник, – а меня увольте!

И князь, бросив на прощание уничтожающий (как ему казалось) взор на супругу, удалился на свою половину – завивать горе веревочкой.

* * *

Библиотека Загородного Терема оказалась уютной комнатой, вдоль стен которой тянулись полки искусной деревянной резьбы, тесно уставленные книгами. Одна из полок была заполнена книгами возвышенного содержания – Библиями и поучениями Святых Отцов, собранными, надо полагать, боголюбивым царем Федором Степановичем. Куда больше книг было светского содержания – и исторических, и географических, и по ведению хозяйства, причем немало на иностранных языках.

Посреди книгохранилища стоял длинный стол, за которым гости царя Дормидонта изучали имеющиеся в Тереме рукописные документы. Недоставало лишь доктора Серапионыча – бывший монарх выразил желание душевно побеседовать со своим давним приятелем, а заодно и посоветоваться насчет здоровья, которое в последнее время начало немного сдавать.

Отсутствие доктора восполнял Чумичка. Доселе он принципиально уклонялся от работ, связанных с поисками клада, так как вовсе не считал, что сокровища, если их удастся найти, будут употреблены во благо. Но в читальню его удалось залучить намеками, что среди рукописей может обнаружиться нечто и по части его ремесла. Кроме того, Чумичка, наряду с Васяткой, мог оказать помощь в прочтении рукописей, так как и Дубов, и Чаликова еще не привыкли к письменности, которая в «нашем мире» более соответствовала оригиналам «Слова о полку Игореве», «Повести временных лет» или «Домостроя».

По предложению Надежды, имеющей профессиональный опыт работы с письмами и прочими документами, обязанности были распределены следующим образом: Василий извлекал из ларца очередную рукопись, просматривал ее, и если это было нечто, по его мнению, малозначительное, то откладывал в сторону. Если документ чем-то привлекал его внимание, то Дубов передавал его Чумичке или Васятке – на более подробное прочтение. Тексты на иностранных языках шли напрямую к Надежде, которая по долгу службы немного была знакома с некоторыми из них. Правда, разобраться в готических буквах было для нее нелегко, даже при беглом знании немецкого.

Было похоже, что бумаги в сундучок складывали, но ни разу оттуда не извлекали, и действия наших исследователей походили на археологические раскопки, когда чем глубже, тем более давние культурные слои открываются изумленным любителям древностей.

Ход работ выглядел примерно так.

– Здесь какие-то счета, – говорил Дубов и откладывал их в сторону.

– А вдруг там что-то важное? – возражала Чаликова.

– Едва ли, – еще раз глянув на бумагу, отвечал детектив. – Документ датируется пятым годом царствия Дормидонта, стало быть, эпоха не та… Ага, вот уже для Чумички: «Смешать конский навоз с собачьей шерстью и плавить в печке, покамест не позолотится».

– Чушь, – говорил на это Чумичка. – Я думал, и впрямь что ценное по колдовству, а тут шарлатанство и глупость похлеще Каширского!

Через пол часа.

– Какой-то листок, наполовину изорванный, и чернила расплылись, ничего не понять, – проворчал Василий.

– Давай сюда, – сказал Чумичка. Положив бумажку перед собой, он небрежно провел по ней ладонью и вернул Дубову. Листок был как новенький.

– Вот это да! – изумился Василий и принялся читать: «Для исцеления царевны от…» Ну и почерк, ничего не разберешь. Так, «смешать две доли черники с одной долей меда и добавить сока рябины…»

– Да уж, это вам не собачий навоз с конской шерстью, – ввернула Надежда.

– А-а, ну я знаю, – подхватил Васятка, – у нас в Каменке так простуду лечат, и другие хворости тоже. Только вместо черники малину кладут.

– Ну хорошо, покажем Серапионычу, он уважает всякие народные средства, – решил Дубов и отложил листок в сторону.

– Вася, я тут немного отвлеклась, в какой эпохе мы теперь находимся? – спросила Надежда.

– Сейчас… Так-так, – Дубов извлек из ларца очередную рукопись. – Внимание – третий год царствования Владимира Федоровича. А он был внуком царя Степана. Ну, тут опять явное не то – указание, что выращивать на огороде и сколько посадить молодых яблонь. А вот это что-то… Никак не разберу.

– Дайте мне, – Васятка взял рукопись и бегло прочел: – Иконы и прочую утварь из домашней часовни бережно уложите и перешлите в Преображенский монастырь старцу Варсонофию, опричь образа св. Иоанна Крестителя, коий во исполнение воли о. Варсонофия передайте в Боровихинскую церковь, которую царь Феодор Степанович посещал всякий раз, бывая в Тереме…»

Еще через час Василий извлек последнюю бумагу:

– А тут вообще какие-то каракули. Васятка, глянь – может быть, чего и разберешь.

– И что, больше ничего? – с некоторой разочарованностью спросила Чаликова. – Неужели все впустую?

– Нет, ну отчего же? – улыбнулся Дубов, передав последний манускрипт Васятке. – То, что мы здесь обнаружили, имеет несомненное историческое значение. Мы открыли несколько медицинских рецептов, которые, возможно, пригодятся нашему эскулапу Владлену Серапионычу. В ларце оказались рукописи, так сказать, отчасти метафизического направления, которые могли бы быть полезны уважаемому Чумичке, если бы он не счел их шарлатанством. Наконец, кое-что, возможно, привлечет внимание Его Величества Дормидонта, ибо касается его семьи. Но собственно по нашему делу – увы и ах. Документы эпохи Федора Степановича по преимуществу духовно-религиозного направления, а имя Дмитрия Смурного, бывшего первые двенадцать лет его царствования завхозом Терема, даже ни разу не упомянуто. А от годов правления грозного Степана и вовсе ничего не осталось. Что не удивительно – Терем начал строиться в самом конце его жизни…

– А вот и нет, – раздался голос Васятки. – То, что ты назвал каракулями – на самом деле чертеж Терема. И, как мне кажется, не такого, как сейчас, а как его задумал царь Степан.

– Это уже кое-что, – оживился Дубов, принимая у Васятки чертеж. – Но здесь так нарисовано, что ничего не поймешь.

– По-моему, вы его держите вверх ногами, – осторожно заметила Надя.

Дубов перевернул чертеж, однако более понятным он от этого не стал.

– Поизучать этот документ, конечно, следует, – сказал детектив. – Но лично я на него особых надежд не возлагаю: вряд ли там будет крестик с указанием – «сокровища тут». Другое дело, если нам удастся разглядеть то, чего здесь нет. Кажется, я выразился не совсем удачно, но вы меня понимаете.

– Лично я пока что не могу разобраться даже в том, что тут есть, – усмехнулась Чаликова, еще раз глянув на пожелтевший лист, испещренный разноцветными линиями, черточками, пометками и трудноразборчивыми надписями.

– Значит, попросим разобраться человека, знающего Терем лучше нас, – подытожил Василий. – То есть уважаемого хозяина. А пока, я так думаю, следует вернуться к тем бумагам, что мы поначалу отложили в сторону.

– Ко всем? – ужаснулась Надежда, так как стопка рукописей, отложенных в сторону, имела вид очень уж внушительный.

– Для начала еще раз изучим документы, относящиеся к первым годам правления царя Федора Степановича, – успокоил Дубов. И вдруг, откинувшись на стуле, посмотрел в потолок: – А может, ну их совсем? Мы свое дело сделали, что могли – выяснили, а что не смогли – так мы ж не волшебники…

– Правильно, – тут же поддержал Чумичка, который хоть и был волшебником, но его отношение ко всей этой затее с самого начала было далеко не самое благосклонное. – Не знаю, где эти сокровища сокрыты, да и знать не хочу, но одно скажу точно – добра от них никому не будет!

Чаликова находилась как бы на перепутьи – умом она полностью разделяла взгляд Чумички. Но тайна, но лихорадка поиска уже безвозвратно захватили ее, а журналистское чутье подсказывало, что истина где-то рядом. Поэтому на предложение Василия прекратить поиски Надежда откликнулась неким невразумительным междометием, которое можно было истолковать и так, и эдак.

* * *

Солнце уже клонилось к закату, а работы близ пруда шли полным ходом. Яма, копаемая Каширским на том месте, где ее наобум обозначил Васятка, все расширялась и углублялась, а сокровища все не показывались. И Анна Сергеевна, и Каширский в глубине души понимали, что поиски в этой части приусадебной земли вряд ли увенчаются хоть сколько-то значимым успехом, но бросить все и уйти значило бы уступить Петровичу, который ревностно следил за каждым движением кладокопателей.

– Копайте, копайте, – мстительно скрипел Петрович, – все едино ничего не отыщете. А отыщете, так ничего не получите, ибо все, что сокрыто в недрах земных, принадлежит нашему Государю Путяте, а кто попытается что-то себе присвоить, тот есть Государев ворог. А как поставили меня блюсти дело Государево, то всех, кто нашего царя облапошить захотит, буду грабить и убивать!

И дабы показать, что его слова не расходятся с делами, Петрович извлек из-под исподнего два ржавых ножа и торжественно предъявил их Анне Сергеевне и Каширскому.

Однако на кладоискателей аргументы Петровича должного воздействия явно не оказали: Каширский продолжал самозабвенно рыть яму, а Анна Сергеевна продолжала давать ему ценные указания, каковые Каширский, впрочем, таковыми вовсе не считал.

– Анна Сергеевна, я прекрасно знаю, где и как нужно копать, – не переставая размеренно работать лопатой, говорил Каширский. – Более того, уже пол часа я все явственнее ощущаю золотые корпускулярные потоки, исходящие из земли, и если бы вы не отвлекали меня посторонними разговорами, то клад уже давно был бы найден.

– Какие еще потоки! На огороде вы тоже чуяли всякую хренотень, а чем все кончилось? Но второй раз это у вас не пройдет, и не ждите!

– Очень хорошо, тогда помолчите хоть немного и не мешайте мне работать, – с легким раздражением произнес Каширский и быстрее замахал лопатой.

– А и вправду, чего я тут вожусь с вами, – неожиданно согласилась Анна Сергеевна. – Лучше пойду искупаюсь.

И с этими словами госпожа Глухарева направилась к берегу.

– Куда? Нельзя! – закричал Петрович, совсем забыв, что он теперь не на службе. Или, вернее, на службе, но другой, не связанной с охраною водоемов.

– Тьфу на вас, – бросила Анна Сергеевна Петровичу и стянула с себя черное платье, обнаружив под ним такого же цвета добротное кружевное белье.

– Что ты делаешь, паскудница! – возопил Петрович. – Людей бы постыдилась!

Блюститель нравственности даже не подумал, что собственно людей, помимо Анны Сергеевны, поблизости было лишь двое, но Каширский, занятый раскопками, вовсе не глядел в сторону Глухаревой, а Петрович мог бы просто отвернуться, чтобы не смотреть на это безобразие. Но, разумеется, столь сложные мысли его не посещали. Петрович видел, что творится непорядок, и был готов сделать все, чтобы навести порядок.

Однако съемом верхней одежды Анна Сергеевна отнюдь не ограничилась: следом за платьем на траву легло и исподнее белье, а его обладательница прямо с бережка бултыхнулась в воду.

– Да что же это творится, люди добрые! – взверещал Петрович. – Да где ж это видано, чтобы такое непотребство учиняли, да еще на земле, принадлежащей государственной казне!

(Почему-то именно это последнее обстоятельство возмущало Петровича не менее, чем непотребственное поведение Глухаревой как таковое).

– Ну что там опять за шум! – раздался из ямы недовольный голос Каширского. – Господа, решайте ваши конфликты с меньшим количеством децибеллов, а то я опять упустил радиальный вектор направления молекулярно-астрального потока частиц Аурума…

Тем временем Анна Сергеевна, поплескавшись на прибрежном мелководье, решительно поплыла к середине озера с явным намерением переплыть его до другого берега, где находилась рыбацкая избушка.

– Ах вот ты как! – еще больше разозлился Петрович. – Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!

С этими словами ревнитель нравственности вприпрыжку побежал вдоль берега, надеясь оказаться у избушки раньше, чем Анна Сергеевна.

Поскольку Глухарева особо не спешила, то задумка Петровича удалась: когда Анна Сергеевна подплывала к берегу, тот уже поджидал ее, стоя на рыбацких мостках.

Петрович полагал, что при всем бесстыдстве Анна Сергеевна не решится выходить на берег и будет вынуждена уплыть обратно, однако он горько просчитался: достигнув мелководья, госпожа Глухарева встала во весь рост и как ни в чем не бывало шла прямо навстречу Петровичу.

– Прочь, прочь! – завизжал Петрович и даже осенил себя крестным знамением, чего отродясь не делал.

Но не помогло и сие крайнее средство: Анна Сергеевна спокойно вышла на берег и обернулась в сторону Петровича, все еще стоявшего на мостках:

– А-а, Петрович, ты уже здесь? Это даже к лучшему…

– Не подходи ко мне! – отчаянно завизжал Грозный Атаман, пятясь задом по мосткам. А Анна Сергеевна спокойно надвигалась на него. Ее тело, покрытое капельками воды, источало прохладу тихого летнего вечера.

– Нет! Нет! Только не это! – задребезжал Петрович, позабыв даже о своем последнем доводе – ржавых ножах под лохмотьями. – Все, что угодно, только не это! Не надо-о-о!..

– Надо, Петрович, надо, – похотливо проурчала госпожа Глухарева и, протянув руку, с силой рванула на нем рубаху. Ножи со стуком упали на доски…

* * *

Дормидонту и Серапионычу было о чем поговорить и о чем вспомнить, хотя, в сущности, их знакомство длилось всего несколько дней прошлого лета. Но эти несколько дней в самом прямом смысле перевернули всю жизнь Дормидонта.

Тогда Владлен Серапионыч был призван в Царь-Город для выведения Государя из глубокого запоя. В других случаях на пьянство главы государства никто бы и не обратил особого внимания, но обстоятельства сложились так, что на столицу шли полчища вурдалаков, а в самом Царь-Городе почти открыто зрел предательский заговор, поэтому запой Государя лишь усугублял обстановку, угрожающую самому существованию Кислоярского царства.

И доктор как нельзя лучше справился с возложенным на него ответственным заданием – в какие-то три дня он пробудил Дормидонта от беспробудного пьянства, и царь, преодолев сопротивление изменников, возглавил борьбу с захватчиками и довел ее до победы. Справедливости ради следует отметить, что свою лепту в сие благое дело также внесли многие другие – и Дубов, сорвавший заговор в Новой Мангазее, и заключенный ныне в темницу боярин Андрей, который с помощью царевны Татьяны Дормидонтовны сумел вдохновить войска на справедливую войну, и майор Селезень, проводивший диверсии в тылу противника, и… Впрочем, если бы мы стали перечислять всех, то далеко уклонились бы от нашего повествования. Посему отошлем уважаемого читателя к книге «Холм демонов», а точнее – к ее третьей части «Золотая лягушка».

Теперь же заметим, что Серапионыча весть о добровольной отставке царя Дормидонта изумила не менее, а может, и более, чем его спутников. Узнав и поняв сущность Дормидонта, доктор не мог представить, чтобы такой человек мог совершить то, что он совершил: в здравом уме и твердой памяти отказаться от своих обязанностей.

И если утром Надя по-журналистски немного прямолинейно допытывалась у Дормидонта о причинах его ухода, то доктор делал это осторожно, исподволь, в неспешной беседе, расспрашивая как бы о чем-то совсем другом – о здоровье, о дочке Танюшке и зяте Рыжем, о том, какие ягоды и грибы водятся в здешних лесах и какие рыбы в пруду.

– Уставать я, понимаешь, стал в последнее время, – говорил царь, прихлебывая чаек прямо из глубокого блюдца с позлащенной каемочкой. – Вроде и не делаю ничего, а утомляюсь, будто целый день трудами занят! Может, старость подходит?

– Не думаю, – улыбнулся Серапионыч, который пил чай из кружки, но с привычной добавкой из скляночки, которую постоянно хранил во внутреннем кармане. – Я уверен, что человек настолько стар или молод, насколько старым или молодым он сам себя чувствует. В вашем же случае, любезнейший Государь, я думаю, имеет место сочетание многих разных причин.

– Например?

– Ну, например, раньше вы снимали усталость и напряжение способом вечным, как мир, а с тех пор как с моей скромной помощью вы от него отказались… – И, с лукавинкой глянув на собеседника, доктор предложил: – А хотите, я вас опять к нему приохочу?

– Нет-нет, да что ты! – как-то даже испуганно замахал руками Дормидонт. – Я ж как подумаю, какую жизнь раньше вел, как сам себя хмельным зельем изводил, облик человеческий в себе губя, так всякий раз, понимаешь, сам себе противен становлюсь. Нет уж, эскулап, ты мне чего другого пропиши!

– Ну ладно, – решился доктор. – Быстрых результатов не обещаю, но попытаться можно.

Отпив еще немного чаю, Серапионыч прокашлялся и заговорил низким голосом, не очень умело подражая интонациям Каширского: