Текст книги "Причуды любви"

Автор книги: Элеонора Глин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА XIX

Он вскочил с постели и поднял его. Что это могло означать? Откуда эти розы он не сомневался: он ясно вспомнил, что видел их на пеньюаре Зары в первый вечер в Дувре, когда принес ей гардении. Он был уверен, что в шесть часов утра, когда он пришел домой, букетика не было, иначе он заметил бы его на фоне светлого ковра.

В одно дивное мгновение у него мелькнула мысль, что это знак внимания, привет ему, но затем он разглядел, что лента букетика скручена и оторвана. Нет, то был, конечно, не привет, но это означало, что Зара входила в его комнату, когда он спал.

Зачем она это сделала? Ведь она ненавидит его, а вчера вечером была особенно зла на него. Зачем же в таком случае Зара входила в его комнату?

Им овладело страшное волнение, он вскочил и, подойдя к двери ее спальни, потихоньку попробовал, заперта ли она. Да, дверь была заперта.

Зара услышала, что он прикоснулся к ручке двери, и в ужасе замерла в постели. Значит опасность от мужчин еще не миновала? Если бы она случайно забыла запереть дверь, возвращаясь из своего опасного путешествия, то он вошел бы! Таким образом, оба супруга волновались и дрожали от противоположных чувств по обе стороны непроходимого барьера в виде запертой двери.

Тристрам позвонил своему слуге и приказал ему приготовить ванну. Он хотел поскорее одеться, чтобы спросить Зару, не согласна ли она позавтракать у себя, вместо того чтобы спускаться в ресторан, как они решили накануне. Ему хотелось поскорее выяснить судьбу букетика роз – он чувствовал себя совершенно не в силах целый день ждать случая поговорить об этом!

Зара тоже начала одеваться, и в двенадцать часов они встретились в гостиной. Взглянув на Зару, Тристрам сразу же увидел, что она опять вся настороже и готова каждую минуту дать отпор; поэтому он решил, что до завтрака не стоит начинать разговора и, холодно поздоровавшись, стал читать газету.

Когда подали завтрак, Зара несколько успокоилась. Супруги сели за стол и стали играть свои роли… Поговорили о погоде, о театре, о веселой пьесе, на которую собирались пойти, и когда Тристрам сказал, что приятно будет посмеяться, Зара согласилась с ним.

О событиях вчерашнего вечера они не заговаривали, и вообще Зара говорила очень мало. Наконец завтрак был окончен, и лакей, подав кофе и ликеры, оставил супругов одних.

Тристрам подошел к окну, выходившему на Вандомскую площадь, постоял немного и вернулся обратно. Зара сидела на диване, читая. Тристрам подошел к ней с таким выражением на лице, которое могло бы растрогать каждую женщину.

– Зара, – мягко сказал он. – Скажите мне, почему вы вчера приходили в мою комнату?

В ее больших глазах отразился испуг, и бледные щеки заалели.

– Я?.. – в замешательстве произнесла она и судорожно сжала руки. Откуда он мог знать? Значит, он видел ее? Но все равно, он знал, значит, отрицать не было смысла. – Я так была напугана… что…

Тристрам сделал шаг вперед и опустился возле нее на софу. Итак, ему удалось добиться от нее признания, он ликовал… и, конечно, не желал ни одним словом помочь ей.

Она отодвинулась от него и недовольным тоном продолжала:

– Могло ведь произойти очень неприятное столкновение с этими людьми, и было очень поздно, поэтому я… я хотела… удостовериться, что вы невредимы.

Она опустила ресницы и краска, сбежав с ее лица, оставила его мертвенно бледным. И если бы самолюбие не помешало Тристраму и он не вспомнил своего обещания, данного ей в свадебную ночь, – что первым никогда не заговорит о любви, – он рискнул бы всем и заключил ее в объятия. Но он подавил в себе этот порыв и спокойно спросил:

– Значит, вас так или иначе касается мое благополучие?

Он все еще сидел рядом с ней на софе, и близость его действовала на Зару, хотя она этого не осознавала и только чувствовала какое-то волнение и отчаянное сердцебиение.

– Конечно, касается, – запинаясь, произнесла она, но, заметив его вспыхнувший радостью взгляд, холодно продолжала: – Скандалы ведь так неприятны и сцены так отвратительны, что я всячески стараюсь их избежать. Прежде мне много приходилось терпеть от них.

Так вот в чем дело! Она только боялась скандала! Тристрам быстро встал и подошел к камину. Это уязвило его в самое сердце.

Нет, по-видимому, дело безнадежно, потому что каждый раз, когда он позволял себе поддаться чувству и загорался надеждой, его безжалостно отхлестывали. Но он сильный человек и положит конец этому. Больше он не позволит себе мучиться.

Тристрам вынул из кармана букетик шелковых роз и, передавая ей, спокойно сказал, хотя на лице его было страдание:

– Вот доказательство вашего доброго участия ко мне. Ваша горничная, может быть, станет искать этот букетик, чтобы пришить его… – и он повернулся, и вышел из комнаты.

Зара, оставшись одна, еще долго сидела, глядя в огонь. Она чувствовала себя очень несчастной, только на сей раз не от гнева и не от тревоги. Она совсем не хотела обидеть Тристрама. Разве она так уж недобра к нему? Правда, в сравнении с Владиславом он вел себя удивительно сдержанно, и если предположить, что в нем помимо чувственных инстинктов были и другие, более благородные чувства, то тогда, конечно, она вела себя по отношению к нему жестоко. Зара хорошо понимала, что такое оскорбленное самолюбие, – она сама была очень самолюбива – и в первый раз осознала, как оскорбляла его.

Она встала и начала ходить по комнате. В воздухе еще сохранялся оставленный им запах – аромат дорогой сигары, и Зарой снова овладело какое-то непонятное ей самой беспокойство. Неужели ей хочется, чтобы он вернулся? Почему она так волнуется? Может быть, лучше выйти из дому? И вдруг, уже без всякой причины, она залилась слезами.

Когда они встретились за обедом, у Тристрама был такой холодный вид, какого никогда не было даже у Зары. В ресторане, во время обеда, Тристраму довольно часто приходилось приветствовать знакомых, причем он каждый раз называл их Заре, но в его обращении с ней не чувствовалось ничего, кроме равнодушия. Когда же они отправились в театр, то на этот раз уже он уселся в самый угол сиденья автомобиля.

Пьеса, на которую они попали, была так забавна, что нельзя было не смеяться, и Тристрам хохотал от всей души, забыв на время все свои несчастья. Даже Зара смеялась. Но все это нисколько не улучшило их отношений; Тристрам чувствовал себя слишком оскорбленным, чтобы идти на какие-либо уступки.

– Вы, может быть, хотите поужинать? – холодно спросил он, когда они вышли из театра. Зара отказалась. Тогда Тристрам отвез ее домой, доведя до гостиной, вежливо пожелал покойной ночи и тотчас уехал обратно.

Войдя в гостиную, Зара увидела на столе письма. Из них чуть ли не дюжина была адресована лорду Танкреду, причем едва ли не все адреса надписаны женской рукой, и только два письма были для нее самой – одно от дяди с поздравлениями, другое – от Мирко, еще не знавшего о ее замужестве. Это было очень трогательное письмо. Он писал, что ему лучше, что он снова выходит гулять, что через две недели приедет Агата, дочь доктора Морлея, и он рад этому, потому что с девочкой, он думает, приятнее играть, чем с мальчиками, она ведь наверное не станет делать столько шуму.

И Зара, усевшись за пианино, которого еще ни разу не открывала, стала изливать свои чувства в любимых мелодиях. А французская горничная, слушая ее игру из будуара, удивленно шептала:

– Какая грустная музыка.

Когда в два часа ночи Тристрам вернулся домой, Зара лежала в постели с открытыми глазами и, услышав его шаги, вдруг сообразила, что все это время думала не о Мирко и его письме, а о Тристраме. Вот теперь он читает свои письма – у него столько преданных друзей… Затем она услышала стук захлопнувшейся двери, когда Тристрам из гостиной пошел в свою комнату, но дальше уже не слышала ничего, так как ковры заглушали шаги.

Если бы Зара могла видеть, что делалось за запертой дверью, открыло бы это ей глаза и стала бы она счастливее? Трудно сказать. Хиггинс со своей обычной методичностью вытряхивал карманы своего господина, и из одного из них, кроме двух писем и визитных карточек, выпала крошечная шелковая роза, по-видимому, оторвавшаяся от букетика. Когда Тристрам увидел ее, сердце его забилось. Неужели она осталась для того только, чтобы дразнить его и мучить мыслью о том, что могло бы быть?.. И эта мысль снова так потрясла его, что он, чтобы хоть немного справиться со своим волнением, подошел к окну и широко распахнул его. Луна была уже на ущербе, но все-таки светила довольно ярко. Тристрам нагнулся, страстно поцеловал розовый бутон, и слезы обожгли его глаза.

ГЛАВА XX

Наконец мучительная неделя окончилась, и супруги могли возвратиться в Англию. Тристрам до самого отъезда вел себя с безразличной вежливостью. Зара могла теперь не бояться какого-либо проявления чувств с его стороны. Он избегал ее общества, насколько это было возможно, а когда становилось невозможно, держался сухо и, казалось, тяготился им.

Зара по-прежнему была холодна, но не из-за надменности или необходимости самозащиты, а оттого, что бессознательно начинала страдать от безразличия Тристрама. Каждый раз, когда она оказывалась рядом с ним, ею овладевало неожиданное и непонятное для нее чувство, и во время частых отлучек Тристрама мысли ее неотступно следовали за ним.

В среду утром, когда супруги уже собрались ехать на вокзал, Заре подали телеграмму, адресованную на имя «баронессы де Танкред». Зара тотчас же догадалась, что она от Мимо и со страхом вскрыла ее. Тристрам, стоявший в это время невдалеке, внизу лестницы, увидел, как она вся напряглась, взяв телеграмму, и как изменилась в лице, прочитав ее.

Мимо сообщал: «Мирко чувствует себя плохо». Зара скомкала голубую бумажку и последовала за своим мужем среди раскланивающихся слуг к ожидавшему их автомобилю. Она настолько овладела собой, что на прощание даже одарила всех провожавших своей чудесной, так редко появляющейся улыбкой. Но когда автомобиль отъехал, она откинулась на спинку сиденья со страдальческим выражением лица. Тристрам не мог спокойно видеть его и, вопреки всему испытывая сочувствие к ней, лихорадочно размышлял. От кого эта телеграмма? Зара, конечно, не скажет ему, да он и не спросит. Но ему было тяжело от сознания, что в его жизни есть такие стороны, о которых он совершенно ничего не знает. И в чем дело на этот раз? Была ли телеграмма от мужчины? Что она сильно взволновала Зару, не было никакого сомнения. Тристраму очень хотелось спросить ее, но ему мешало самолюбие и при таких натянутых отношениях, которые установились между ними, он не считал возможным даже показать, что беспокоится о ней. Тем не менее, он спросил:

– Вы получили дурные известия?

Зара обернулась к нему, и он понял, что она почти не слышала его.

– Что? – бессознательно спросила она, но затем, спохватившись, ответила: – Нет, ничего дурного, но мне нужно кое-что обдумать.

Таким образом, она не удостаивала его своим доверием. Почувствовав это, Тристрам снова замкнулся в себе, стараясь не замечать ее.

Когда они приехали на вокзал, он вдруг увидел, что Зара направилась в телеграфное отделение.

Он остановился и, поджидая ее, раздумывал над ее поступками. Ясно было, что она не хотела, чтобы кто-нибудь знал о содержании ее ответа на телеграмму, потому что в противном случае могла бы передать телеграмму Хиггинсу, который ждал их у дверей купе.

Через несколько минут она возвратилась и сразу заметила по выражению лица Тристрама, что он недоволен. Однако ей не пришла в голову мысль, что его недовольство могло быть вызвано таинственной телеграммой, она подумала, что он сердится за то, что из-за нее они могли опоздать, и потому поспешила сказать:

– Времени еще много.

– Конечно, – сухо ответил он, идя рядом с ней к вагону, – но леди Танкред совершенно незачем самой продираться сквозь толпу, чтобы сдать телеграмму. Это отлично мог бы сделать и Хиггинс.

И Зара с неожиданной покорностью ответила.

– Извините.

На этом инцидент закончился, но неприятное впечатление осталось.

Тристрам даже не делал вида, что читает газету. Он сидел, прямо глядя перед собой, и его красивое лицо хмурилось. И всякий, кто хорошо его знал, заметил бы, что у него было совсем другое выражение, чем неделю тому назад.

А Зара сидела в своем кресле и делала вид, что читает. Но стоило только взглянуть в ее выразительные глаза, чтобы увидеть, что она притворяется.

Но вот прошли и эти неприятные часы, супруги приехали в Кале и взошли на пароход.

Тут Зара опять забеспокоилась и, пройдя на нос парохода, попросила Хиггинса узнать, нет ли для нее телеграммы, адресованной на пароход. Но телеграммы не оказалось, и Зара пошла обратно в каюту.

Тристрам теперь даже не пытался играть роль молодого мужа. Позаботившись об удобствах Зары, он тотчас же оставил ее и все время переезда провел на палубе.

Когда прибыли в Дувр, Зара снова стала проявлять беспокойство, но им подали телеграмму, только когда поезд уже тронулся и Тристрам, принимая ее, не мог не заметить, что адрес был, очевидно, написан иностранцем. И опять в его душе появилась уверенность, что это «тот самый проклятый человек».

Тристрам, наблюдая за Зарой, пока она читала телеграмму, увидел, что на лице ее появилось выражение облегчения; когда же она оставила раскрытую телеграмму на столе, он, взглянув на нее, увидел подпись «Мимо».

«Мимо! Значит, так зовут этого негодяя!» Что было делать? Ведь они, в конце концов, не муж и жена, а поскольку у Танкреда не было никаких доказательств, что его имени грозит бесчестье, он не мог ни жаловаться, ни что бы то ни было выпытывать.

Тем не менее его мучили ревнивые подозрения. Тристрам вспомнил, что хотя он отказывался от каких бы то ни было сведений о своей будущей жене, Френсис все-таки сказал ему, что она была раньше безукоризненной женой, несмотря на то, что ее муж представлял собой отвратительное животное. Тристрам хорошо знал Маркрута и не сомневался в его безукоризненной честности. Значит, если в жизни Зары скрывалась какая-то тайна, то Маркрут этого не знал.

Но была ли тайна? Ее трудно подозревать – у нее такой гордый и благородный вид. Но ведь и благороднейшие женщины пускаются на ухищрения, когда любят. И при одной этой мысли Тристрам вдруг вскочил с места к изумлению Зары.

Затем он сообразил, как глупо с его стороны мучиться воображаемыми несчастьями, когда перед ним сидит эта живая статуя. И вдруг понял то, о чем раньше ему приходилось только читать, – как человек, страстно любящий женщину, может убить ее.

А Зара, успокоенная телеграммой: «Сегодня ему гораздо лучше», опять вернулась к тем мыслям, которые в последнее время всецело завладели ею – к мыслям об ее муже…

Она раздумывала над тем, почему лицо его так сурово? Его благородные черты были точно изваяны из мрамора. Это был самый прекрасный тип, какой только могла произвести нация, и Зара радовалась, что она сама наполовину англичанка. Тонкие черты лица Тристрама в то же время выражали силу, и весь его облик дышал свежестью и здоровьем. Такими, наверное, были юные греки, занимавшиеся физическими упражнениями в гимназиуме в Афинах, думала она.

Зару вдруг охватило неведомое ей раньше томительное чувство, и если бы Тристрам, вместо того чтобы смотреть в пространство, заключил ее сейчас в свои объятия и поцеловал, остальная часть этой истории не была бы написана.

Но момент был упущен, и Зара подавила в себе зачатки чувства любви, а Тристрам наконец справился со своими подозрениями; внешне невозмутимые, они вышли из поезда на вокзале Черинг-кросс, и таким образом закончилось это замечательное свадебное путешествие.

ГЛАВА XXI

«Духовные щупальца» Френсиса Маркрута, которыми он так гордился, подсказали ему, что между молодыми супругами происходит совсем не то, на что он рассчитывал. Зара, за прошедшую вдалеке от дома неделю, приобрела еще более величественный вид, чем она, впрочем, была обязана и своим превосходным платьям, а Тристрам держал себя сухо и надменно. При этом оба были неестественно спокойны и сдержанны. Но так как финансист не привык сомневаться в своих выводах, основанных на здравых рассуждениях, он не слишком обеспокоился тем, что все шло не так, как нужно. По его мнению, это было только дело времени, а следовательно, незачем приходить в отчаяние; нельзя же предположить, чтобы пара таких превосходных представителей человеческого рода не научилась любить друг друга! А тем временем он в качестве дяди Зары и друга их обоих должен постараться, чтобы все колесики были смазаны и машина шла легко и гладко.

Поэтому за обедом Френсис всячески старался их занимать. Он рассказал им все новости, которые произошли за неделю их отсутствия, причем Зара и Тристрам одновременно подумали про себя: «Неужели прошла всего только одна неделя?». Он сообщил им слухи о том, что весной состоятся всеобщие выборы и что радикалы снова замышляют погубить страну; и так как этот разговор заинтересовал Тристрама и он принялся обсуждать с Маркрутом политическое положение, Зара сочла возможным встать из-за стола и, ссылаясь на усталость, пожелать им покойной ночи.

– Хорошо, дорогая племянница, – сказал дядя и, встав, поцеловал ее в лоб, чего не делал со времен ее детства. – Вам, конечно, лучше пойти отдохнуть, потому что мы хотим, чтобы завтра наша леди имела наилучший вид, не правда ли, Тристрам?

И Зара, едва заметно улыбнувшись, вышла из комнаты.

– Боже мой, – сказал финансист, когда она ушла, – мне кажется, я сам до сих пор не знал, до чего прекрасна моя племянница! Она точно какой-то удивительный экзотический цветок – соединение снега и пламени!

И Тристрам ответил на это с иронической усмешкой:

– Снег я вижу, но где же пламя?

Френсис поглядел на него уголком своего умного глаза. Значит, она была с ним холодна и в Париже! Ну что ж, ему во всяком случае незачем вмешиваться в их отношения. Все равно это только вопрос времени, а неделя еще вовсе не такой большой срок…

Они отправились в кабинет и еще некоторое время продолжали свой политический разговор, после чего Маркрут сказал своему новому племяннику:

– Приблизительно через год, когда у вас с Зарой будет сын, я вам дам прочесть кое-какие документы, которые могут заинтересовать вас, поскольку в них говорится о происхождении Зары с материнской стороны. Вы увидите, что ее происхождение нисколько не ниже вашего.

«Через год, когда у вас с Зарой будет сын!». Какая жестокая мысль после всех разочарований, которые он претерпел… какая нелепость. Конечно, у него не будет никакого сына.

Он вдруг вскочил, швырнул в камин свою недокуренную сигару, что всегда делал, когда был взволнован, и, обратившись к финансисту, сказал напряженным тоном:

– Это очень мило с вашей стороны. Я велю впоследствии присоединить эти данные к нашему фамильному дереву. А сейчас мне, пожалуй, лучше отправиться к себе. Нужно отдохнуть перед охотой, я устал за эту неделю.

Френсис пошел провожать его в коридор, а затем по лестнице наверх, и когда они поднялись на второй этаж, то снова услышали звуки «Грустной песни», которую Зара играла в гостиной. Значит, она не пошла спать!

– Господи! – сказал Тристрам. – Не знаю почему, но я много бы дал, чтобы она не играла этой пьесы!

И мужчины с чувством неловкости переглянулись.

– Подите, уложите ее спать, – посоветовал финансист, – может быть, она не любит, чтобы ее оставляли долго одну.

И Тристрам с горьким смехом на устах и с бессильной злобой в душе направился прямо в свою комнату.

На следующий день предполагалось в два часа дня выехать в Монтфижет, поэтому Маркрут приказал, чтобы к двенадцати часам был приготовлен завтрак. Сам он в десять утра отправился на полчаса в Сити, чтобы прочесть письма, и очень удивился, когда, спросив Тернера, позавтракали ли уже милорд и миледи, узнал, что ее светлость в половине девятого вышла из дому, а его светлость приказал своему лакею не будить его – тут Торнер кашлянул – до половины одиннадцатого.

– Смотрите, чтобы у них было все, что им нужно, – распорядился Маркрут и вышел.

Но когда он сел в автомобиль, лицо его нахмурилось: «Ах, гордячка! – думал он. – Значит, она до сих пор смотрит на этот брак, как на деловую сделку! Ну что ж, если так будет продолжаться, мы заставим ее ревновать. Это отличное средство против гордости».

Зара между тем совершенно не интересовалась в это время подобными вопросами. Она с тревогой поджидала Мимо в условленном месте в Британском музее, но Мимо запаздывал. У него должны были быть последние известия о здоровье Мирко. Сама она не получила ответа от миссис Морлей на свою телеграмму, а вчера вечером было слишком поздно телеграфировать снова. Зара надеялась, что когда-нибудь, когда она будет в более дружеских отношениях со своим мужем, она попросит дядю позволить ей сказать ему о Мирко. Тогда все будет гораздо проще и незачем будет делать тайны из своих посещений Мирко.

Наконец, Мимо пришел. Вид у него был озабоченный и испуганный. Да, телеграмму он сегодня утром получил. Мирко стало гораздо лучше. Зара, успокоившись, собралась было идти, но затем вспомнила, что хотела дать Мимо денег. Но, зная его, она не решалась предложить их прямо, а спросила, не продаст ли он ей своего «Апаша»?

Мимо как будто что-то заподозрил, но Зара стала говорить, что это его произведение ей очень нравится и что она давно мечтала приобрести его, и Мимо согласился. Условившись с ним, что телеграммы о здоровье Мирко будут посылаться на его адрес, чтобы он мог сам прочитывать их и затем пересылать ей, Зара простилась и поспешно отправилась обратно на Парк-лейн.

К двум часам Зара с мужем и с дядей отправилась на вокзал. Там они встретили Джимми Денверса, мистера и миссис Харнорд, сестру последней и еще нескольких мужчин. Остальная компания, по словам Джимми, отправилась с одиннадцатичасовым поездом. Миссис Харнорд и ее сестра, точно так же, как и остальная компания, были все старые друзья Тристрама и очень обрадовались, увидя его. Началась веселая болтовня, и даже дядя Зары участвовал в ней. Только она одна чувствовала себя чужой. Что касается Тристрама, то он совершенно преобразился и ничуть не походил на того сухого замкнутого человека, каким был в последнюю неделю. Он сидел в углу с миссис Харнорд, о чем-то весело с ней перешептываясь, а Зара, предоставленная самой себе, чувствовала себя очень неловко. Но такая красавица, как она, не могла долго оставаться незамеченной мужчинами, и скоро к ней подсели Джимми Денверс и полковник Ловербай, известный под именем «Ворон». Заре, однако, трудно было вести себя непринужденно, этому все еще мешал опыт всей ее предыдущей жизни. Ей казалось, что как мужчин, так и женщин надо держать на некотором расстоянии от себя, а то они, пожалуй, укусят.

Некоторое время спустя компания разбрелась, кто пошел курить, кто спать, и Джимми Денверс с полковником Ловербаем остались в купе одни.

– Ну, Ворон, – сказал Джимми, – как вы находите новую леди Танкред? Не правда ли, какая красавица? Только она может заморозить человека до смерти!

– Очень любопытный тип, – проворчал Ворон, – под этим снегом, мне кажется, кроется Везувий!

– Возможно, – согласился Джимми, попыхивая папиросой. – Но ледяная кора на нем так толста, что извержения не будет.

– Она, по-видимому, не глупа, – продолжал Ворон, – но вид у нее грозный. Интересно знать, какая она будет, когда оттает?

– Но бедный Тристрам, по-моему, не очень наслаждается в раю со своей гурией, потому что когда мы встретили его на платформе, он был мрачен, как сова, а от нее веяло холодом, как от ледяной горы. Да, впрочем, она всегда такая. Я ни разу не видел, чтобы она проявила какое-нибудь теплое чувство, – говорил Джимми.

– Он очень влюблен в нее, – сказал Ворон.

– Да, вероятно. Хотя я не понимаю, как вы могли это увидеть. Вы ведь не были на свадьбе, а сейчас это совсем незаметно.

Ворон засмеялся своим циничным смехом, в котором было так много значения для людей, знавших его.

– Разве не видно? – проговорил он.

– Но вы все же скажите мне, что вы о ней думаете, – продолжал Джимми. – Видите ли, я был шафером на их свадьбе и чувствую себя в некотором роде ответственным за то, чтобы она не сделала нашего беднягу Тристрама несчастным.

– Она сама несчастна, – сказал Ворон. – Она потому и холодна, что несчастна. Она напоминает мне одну мою собаку, которую я купил у очень жестокого хозяина. Эта собака рычала на всех, кто к ней ни подходил, даже не трудясь узнать, приближались ли к ней с лаской или с желанием побить; она рычала просто по привычке.

– Ну и что? – спросил недогадливый Джимми.

– Ну и вот, по истечении года она сделалась самой верной и самой ласковой собакой в мире. На таких существ нужно вылить целый океан доброты, чтобы приручить их. Вероятно, Тристрам еще натягивает узду – не понял еще.

– Как женщина, у которой всегда было много денег – ведь она племянница Маркрута! – и прекрасное общественное положение, может иметь какое-нибудь сходство с вашей собакой, Ворон? Вы фантазируете!

– Не обращайте внимания, Джимми, на мои слова, – отозвался полковник. – Судите сами. Вы спрашивали моего мнения, и я вам его сказал, а там время покажет, прав ли я.

– Леди Хайфорд тоже будет в Монтфижете, – после паузы сказал Джимми. – Ну, она, конечно, покажет себя, как вы думаете?

– Но как же это вышло, что она туда попала? – удивленно спросил полковник.

– Этельрида пригласила ее еще летом, когда все предполагали, что у них с Тристрамом роман, а потом она, вероятно, уцепилась за это приглашение… – Но Джимми не договорил, потому что в этот момент в дверях показалась голова Тристрама, и он произнес:

– Вы знаете, господа, что через пять минут мы уже будем на месте?

И, действительно, вскоре подъехали к станции, где их вагон отцепили, а поезд умчался дальше.

Навстречу гостям были высланы автомобили и омнибусы, а для молодой пары Этельрида выслала свой собственный автомобиль. Со свойственной ей заботливостью она подумала, что молодым супругам, вероятно, захочется перемолвиться несколькими словами перед приездом и, понятно, очень удивилась бы, если бы ей сказали, что это медвежья услуга с ее стороны и никто из них не пришел в восторг от предстоящей поездки наедине. У небольшого автомобиля был, однако, очень сильный мотор, и молодые супруги вскоре оставили всех гостей позади. Они первыми должны были приехать в дом герцога, на что тоже рассчитывала Этельрида, когда посылала за ними свой автомобиль. Благодаря этому Тристрам мог представить свою молодую жену собравшемуся за чаем обществу без всякой помехи со стороны прочих гостей.

Зара находилась в приятном возбуждении. Она начинала понимать, что все эти англичане принадлежали к тому же классу, что и ее отец, и что, следовательно, их можно было не остерегаться и не предполагать в каждом игрока или мошенника. Она стала свободнее дышать, и взгляд черной пантеры исчез из ее глаз. Она нисколько не нервничала, а была только несколько взволнована. Тристрам мысленно корил Этельриду за то, что ей пришла в голову мысль послать за ними этот автомобиль. Для него было страшным искушением ехать в сумерках целых пять миль в таком близком соседстве с этим очаровательным созданием. Поэтому он прижался в угол, а Зара, глядя на него, удивлялась его суровому виду.

– Я надеюсь, вы скажете мне, как держать себя в тех или иных случаях, – обратилась она к Тристраму. – Потому что, видите ли, мне раньше никогда не приходилось гостить в деревенских поместьях, а дядя говорил, что в Англии многие обычаи совсем не такие, как за границей.

Тристрам чувствовал, что не может взглянуть на нее, необычная мягкость ее голоса была чересчур соблазнительна. Но мысль о том, что если он покажет, что тоже смягчился, она снова станет надменной с ним, вернула ему самообладание и, продолжая смотреть прямо перед собой, он равнодушно ответил:

– Я надеюсь, что вы будете держать себя именно так, как надо, и что все будут добры к вам, и будут стараться, чтобы вам было весело; а мой дядя наверное станет ухаживать за вами, но вы не обращайте внимания.

Зара улыбнулась и ответила:

– Против этого я ничего не буду иметь.

Тристрам уголком глаза видел, что она улыбается, и желание схватить ее в свои объятия с такой силой охватило его, что он стал задыхаться и хрипло спросил:

– Вы ничего не будете иметь против, если я открою окно?

Он чувствовал необходимость в свежем воздухе, а она все больше удивлялась, не понимая, что с ним такое. И снова между ними воцарилось напряженное молчание, которое и продолжалось до тех пор, пока они не подъехали к дому.

Выйдя из автомобиля, Зара со своим царственным видом направилась в сопровождении Тристрама в картинную галерею, где вокруг большого камина уже собрались ранее прибывшие гости во главе с хозяином и хозяйкой.

Герцог и леди Этельрида пошли к ним навстречу и, подойдя к Заре, оба поцеловали ее, а леди Этельрида, взяв ее под руку и ведя к остальной компании, прошептала:

– Милое вы, прекрасное существо, добро пожаловать в нашу семью в Монтфижет!

И Зара вдруг почувствовала комок в горле. Значит, она судила о них совершенно неверно! И решив исправить ошибку, с улыбкой подошла к группе гостей.