Текст книги "Причуды любви"

Автор книги: Элеонора Глин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА XXXV

Поджидая своего супруга в будуаре, чтобы сойти с ним вниз к обеду, Зара, казалось, была бледнее своего белого платья. Главный садовник прислал ей несколько великолепных гардений, но ей было больно смотреть на них – она вспомнила те гардении, которые принес ей Тристрам в их свадебный вечер и которые затем бросил в камин. Зара машинально приколола несколько из них к поясу, и горничная надела на нее бриллиантовое колье и такую же диадему. Бриллианты были великолепны, но у Зары даже не было случая поблагодарить Тристрама за его подарки, так как они никогда не разговаривали наедине. И она вдруг вспомнила, как он сказал ей, что когда комедия этого празднества окончится, «мы обсудим, как нам жить дальше». Что означали эти слова? Он хочет разойтись с ней? Боже мой, как судьба, однако, жестока! За что? И Зара, стиснув руки, стала размышлять над несправедливостью судьбы. Все чувства возмущались в ней, и она снова напоминала черную пантеру, готовящуюся к прыжку.

Когда Тристрам вошел в комнату и увидел ее в этой позе, весь ее вид показался ему до такой степени чужестранным и варварским, что в нем мгновенно закипела его охотничья кровь. «Она просто дьявольски хороша, – подумал он, и затем у него мелькнула мысль: что, если схватить ее и поступить с ней, как о пантерой, на которую она так похожа? Побить ее, если будет необходимо, а затем зацеловать до смерти?». И если бы он выполнил этот план, то поступил бы очень благоразумно. Но выработанная столетиями наследственная выдержка и рыцарское отношение к женщине взяли верх, ибо Тристрам, двадцать четвертый из баронов Танкредов, был не грубым чувственным животным, а достойным потомком старинного благородного рода.

И вот он, с бьющимся от возбуждения сердцем, и Зара, кипящая гневом и злобой на судьбу, рука об руку спускаются по лестнице к восторгу горничных, выглядывающих из приотворенных дверей. Вся женская прислуга бросилась на галерею, откуда удобнее было любоваться интересным зрелищем. Все знали обычай предков рода Танкредов: когда лорд Рейтса впервые приводит свою жену в переднюю столовую, где они должны обедать вдвоем, он должен ее поцеловать, кто бы при этом ни находился рядом, приветствуя ее в новом доме. И увидеть, как его светлость, которого вся прислуга считала красивейшим джентльменом в мире, поцелует ее светлость, было так интересно, что вся прислуга ждала этого спектакля с большим нетерпением.

Как же все они удивились бы, если бы могли слышать сказанные ледяным тоном слова их господина, обращенные к жене, когда они спустились с лестницы:

– Существует глупый обычай, что я должен поцеловать вас, когда мы войдем в столовую, и дать вам вот этот золотой ключик, как символ того, что я открываю перед вами право пользоваться всем моим имуществом. Слуги, конечно, будут смотреть на нас, поэтому не пугайтесь.

Взглянув вверх, он увидел ряд любопытных, возбужденных лиц, и вдруг, охваченный задорным мальчишеским настроением, за которое все так его любили, рассмеялся и замахал рукой глазеющим на них слугам. Зара почувствовала страшное волнение: значит, когда они пройдут вот эти несколько десятков шагов, он поцелует ее? И по мере того как они проходили эти шаги, ее лицо становилось все бледнее, а Тристрам за это время пришел к решению, что он хоть на секунду перестанет бороться с искушением и вместо того, чтобы холодно приложиться губами к ее лбу, как намеревался сделать раньше, поцелует ее прямо в губы. Какое ему дело до того, что на него будут смотреть лакеи? Ведь это был его единственный шанс!

И вот, когда они подошли к большим двойным дверям, Тристрам привлек Зару к себе, вложил в ее руку золотой ключик и прижался своими горячими, трепещущими устами к ее устам. О, какое безумное блаженство! Зара по обязанности или по каким-то другим причинам не сопротивлялась, и Тристраму это мгновение вскружило голову. Почему между ними стоит какой-то проклятый барьер? Неужели нельзя его уничтожить? Но когда он взглянул на свою жену и увидел, что она бледна как смерть, то испугался, что она лишится чувств – ведь волнение действует на людей различным образом; а Заре этот поцелуй показался сладостной смертью…

– Подайте ее светлости шампанского, – приказал он буфетчику и, глядя на нее все еще сияющими глазами, мягким тоном сказал: – Должны же мы выпить за наше собственное здоровье!

Но Зара не поднимала глаз, а Тристрам видел только, как дрожат ее ноздри и как поднимается, и опускается ее грудь. Чувство дикого восторга овладело им: значит и ее сердце так же бешено билось, как его! И какое бы чувство ни заставило его так биться, гнев ли, презрение, или другое, еще более сильное, – все равно, во всяком случае, от ее обычной холодности не осталось и следа! О, как ему хотелось, чтобы в его роду сохранились еще какие-нибудь нелепые обычаи! Например, чтобы можно было приказать слугам выйти из комнаты и целовать ее наедине! И Тристрам с большим оживлением продолжал играть свою роль. Когда зоркие взгляды торжественных лакеев следили за ними, он был по отношению к Заре само очарование и любезность. Когда же они на мгновение оставались одни, он снова принимал неприступный вид, чтобы Зара видела, что он только играет.

Обед прошел. Он был для обоих истинным испытанием – Зара попеременно переходила из рая в ад, что же касается Тристрама, то он в первый раз со дня своей свадьбы не чувствовал сердечной боли, так как видел, что сумел взволновать эту неприступную красавицу. В Заре же, пока длился обед, крепло убеждение, что Тристрам нарочно мучает ее, переигрывая свою роль. Разве всего каких-нибудь три часа назад он не сказал ей, что страшно сожалеет о том, что любил ее?

А вдруг он, когда целовал ее, заметил, что она любит его, и теперь издевается над ней и мстит ей? И гордость снова вспыхнула в ней. Нет, она не позволит играть с собой! Когда они останутся вдвоем, она ему покажет, что тоже только играла роль! Поэтому когда слуги, подав кофе, оставили их одних, Зара моментально умолкла и приняла свой надменный, холодный вид. И супруги снова застыли, не глядя друг на друга.

Так продолжалась эта комедия. Но вскоре им предстояло открывать бал. Первый танец следовало танцевать с наиболее почетными гостями: Заре – с управляющим, а Тристраму – с его женой, но второй танец они должны были танцевать вместе, и во время этого танца, когда веселье уже будет в полном разгаре, они, как предполагалось, незаметно выскользнут из комнаты и пойдут к себе.

– Нам придется сейчас танцевать, Зара, – сказал Тристрам, подходя к ней, и, не дожидаясь ее ответа, обнял за талию, и они закружились в вальсе. Охваченные безумным возбуждением, они кружились по залу, не останавливаясь, в каком-то восторженном упоении страстно наслаждаясь близостью в танце, и не думая над тем, что делают. Пока замолкла музыка…

Тогда Зара, более выдержанная, чем Тристрам, и, кроме того, боясь выдать свою любовь, снова напустила на себя равнодушие и холодно сказала:

– Ну, а теперь мы, вероятно, можем уйти. Надеюсь, что вы согласитесь с тем, что я хорошо играла свою роль.

– Даже чересчур хорошо, – ответил Тристрам, как бы очнувшись от дивного сна. – Это показывает мне только, что мы оба безвозвратно потеряли, – и, подав ей руку, он повел ее среди восторженно приветствующих их гостей на другую половину дома.

У дверей будуара, он, не говоря ни слова, поклонился и ушел к себе. А Зара, беспокойно проворочавшись до рассвета в большой парадной постели, лишь под утро забылась в тревожном сне.

Так бог гордости наказывает тех, кто ему поклоняется…

На следующий день шел сильный дождь, и такой же мрак царил в атмосфере, окружающей супругов. Холодность между ними все возрастала, и они дошли до того, что не могли начать даже самого обыкновенного разговора. За обедом оба не обмолвились ни словом. Как только подали кофе, Зара почти сразу же поднялась из-за стола и направилась к двери. Тогда Тристрам сказал ей:

– Завтра, если будет хорошая погода, пойдите осмотрите сад и дом, экономка и садовник будут удивлены и обижены, если вы этого не сделаете. Как неприятно, что приходится считаться со всеми условностями! Лучше уж снова стать дикарем! Впрочем, может быть, скоро я им стану…

И видя, что она не уходит, а слушает его, продолжал:

– Нам дан отдых до послезавтра, так как все отлично понимают, что мы нуждаемся в нем. Поэтому, если вы будете готовы к одиннадцати часам, я покажу вам наши сады и любимые места моей матери. В это время года сады, конечно, выглядят непривлекательно, но тут уже ничего не поделаешь.

– Я буду готова, – отозвалась Зара.

– В четверг нас приглашают к себе городские жители Рейтса, – продолжал Тристрам, подходя к двери и открывая ее, – а в пятницу мы отправимся в Лондон, попрощаться с моей матерью. Надеюсь, что вся эта комедия не покажется вам слишком тяжелой, во всяком случае она скоро кончится.

– Вся жизнь тяжела, – ответила Зара. – Неизвестно только, зачем все это терпишь?..

И Зара вышла из комнаты и, пройдя коридоры, вошла в будуар. Здесь она в первый раз открыла пианино и, найдя его хорошим, села играть.

Играя, она думала о своей судьбе. Как сложится ее жизнь? Что, если она не справится со своей любовью и признается Тристраму, что только и мечтает о том, чтобы он заключил ее в свои объятия? Теперь Зара понимала, как заблуждалась, считая всех мужчин грубыми животными, вроде Владислава, или ничтожными эгоистами, как Мимо. И чутье не подсказало ей, что люди, среди которых она теперь живет, совсем не похожи на тех, с кем она жила раньше. Можно только удивляться, что увидев Тристрама, она не почувствовала, насколько он выше, лучше других представителей своего пола. А вдруг, еще можно исправить положение, если не поддаваться внушению своей гордости и относиться к Тристраму мягко, по-дружески? Нужно попробовать с завтрашнего же дня. И Зара, успокоенная этим решением, пошла спать.

А Тристрам в то же самое время, сидя в одиночестве перед камином, в свою очередь принял решение, но совершенно не похожее на решение Зары. В пятницу, когда они приедут в город, он признается Маркруту, что потерпел полное поражение и попросит его придумать, как ему расстаться с Зарой без всякого скандала, хотя бы на некоторое время, пока он станет к ней более равнодушным и они снова смогут сойтись, и жить в одном доме, уже не мучая друг друга.

Итак, каждый из супругов обдумывал свой план, не подозревая, что судьба в скором времени по-своему распорядится ими и все их решения и планы разлетятся в прах.

ГЛАВА XXXVI

Сады в Рейтсе были действительно замечательны. Красота местоположения и забота многочисленных поколений сделали свое дело, и теперь эти сады представляли собой безупречное произведение истинного искусства. Владельцы Рейтса, вместо того чтобы изменять сады, устроенные предыдущими владельцами, насаждали рядом с ними новые сады, соответствующие вкусам своей эпохи и собственному вкусу. В результате английский сад, засаженный розами, и подстриженный голландский сад времен Вильгельма и Марии процветали рядом с итальянским и французским садами.

Однако ноябрь – плохое время, чтобы судить о красоте садов, а Тристраму очень хотелось, чтобы они понравились Заре. Он мечтал, чтобы хоть солнце выглянуло, когда он поведет Зару осматривать их. В одиннадцать часов Зара сошла вниз, и Тристрам, поджидая ее внизу лестницы, видел, как она сходила, и любовался ею. Она понимала, как нужно одеться для данного случая: на ней были короткая шерстяная юбка, каракулевый жакет и шапочка, в руках – большая муфта. Чтобы Зара не заметила, что он любуется ею, Тристрам холодно сказал:

– Сегодня дурная погода, поэтому вы получите неверное представление о садах, на самом же деле летом они чрезвычайно красивы.

– Я в этом не сомневаюсь, – тихо отозвалась Зара, но больше не нашла что сказать, и они молча пошли по двору и, пройдя сводчатые ворота, вышли в сад.

Это был французский сад, разбитый по желанию той прабабушки-француженки, с которой был дружен Людовик XIV. Следы ее влияния, как позднее узнала Зара, чувствовались и повсюду в доме. Французский сад, в котором они находились, являл собой прекрасное зрелище даже в ноябре. Своим общим видом он напоминал сады Версаля, и из него открывалась обширная панорама окрестностей.

– Как красиво! – проговорила Зара, у которой перехватило дыхание от восторга. – И как, должно быть, приятно сознавать, что все ваши предки жили здесь и создали всю эту красоту! Я понимаю, что вы можете очень гордиться делом их рук.

Это была первая длинная речь, которую Тристрам слышал от Зары, и он изумленно взглянул на нее, но, вспомнив решение, к которому пришел в предыдущую ночь, решил не поддаваться очарованию и отозвался безразличным, холодным тоном:

– Да, конечно, могу гордиться, только это не слишком трогает меня, с возрастом становишься циником.

И он стал невозмутимо давать объяснения, рассказывая, когда и кем были посажены сады, каковы они в разные времена года, и так как все это говорилось тоном скучающего хозяина, настроение Зары мало-помалу падало, и ей трудно было выполнить свое намерение относиться к Тристраму мягко и участливо, ответы ее снова стали односложными. Но вот они подошли к оранжерее, и Тристрам представил Заре главного садовника. Здесь ей пришлось восхищаться всем, что она видела, и отведать винограда. Тристрам снова вошел в роль и весело разговаривал и шутил с садовником.

Из оранжереи они по подстриженной аллее дошли до других ворот, которые вели в самую старую часть поместья, и тут Зара увидела итальянский сад. Осматривая сады, Зара мысленно сравнивала их с теми изображениями, которые она видела в «Деревенской жизни», но с трудом узнавала их. Когда же она увидела итальянский цветник, то узнала его мгновенно, и сердце ее сдавило, точно клещами, – она вспомнила о Мирко и о последнем свидании с ним. А Тристрам с удивлением смотрел на нее, не понимая, почему на ее лице вдруг отразилось страдание. Зара даже отшатнулась, как будто увидела какое-то страшное видение. В чем же дело? И злой дух сомнения, все время витавший где-то поблизости, шепнул Тристраму: «Ведь это итальянский сад, и он, вероятно, напомнил ей сады, которые она видела раньше. Возможно тот мужчина, что стоял под ее окном, – итальянец, этого достаточно для такого случая» И вместо того, чтобы растрогаться видом ее страдания, Тристрам почти грубо сказал:

– Этот сад, по-видимому, вызвал у вас дурные воспоминания, поэтому пройдем через него поскорее и отправимся домой.

Губы Зары задрожали, а Тристрам, увидев, что его слова попали в цель, почувствовал злую радость и в то же время еще больше рассердился. Ему хотелось еще как-нибудь уязвить ее – ведь ревность и ангела превращает в дьявола! Они шли быстро, в полном молчании, и страх все более овладевал Зарой: она боялась увидеть Пана, играющего на свирели. Но вот они спустились по каменным ступеням и уже издали Зара действительно увидела статую Пана, стоявшую к ним спиной.

Тогда Зара забыла Тристрама, забыла свою страстную любовь к нему, забыла даже, что она не одна. Перед ее взором ожила маленькая, жалкая фигурка ее брата, освещенная отблеском камина, он указывал пальцем на фигуру Пана и своим детским голоском говорил: «Смотри, Шеризетта, он тоже не похож на других людей, и он тоже играет. Когда я буду с мамой, а ты будешь гулять по этому саду, вспомни обо мне и представь себе, что это я!».

Тристрам, наблюдавший за Зарой, увидел, что лицо ее вдруг побледнело, а в больших темных глазах показались слезы. Как она, должно быть, любила этого человека! И в бешенстве он молча шел рядом с ней, пока они не подошли к самой статуе, стоявшей в центре большой клумбы в форме звезды.

Тут Тристрам вдруг заметил, что свирель Пана отбита и валяется на земле, и с досадой воскликнул:

– Ну вот! Кто это мог сделать?

А Зара, увидев разбитую свирель, жалобно вскрикнула и, опустившись на каменную скамью, зарыдала. Это показалось ей дурным предзнаменованием: раз инструмент Пана уничтожен, значит, и Мирко не будет больше играть.

Тристрам был поражен. Он не знал, что и делать. Какова бы ни была причина ее горя, теперь он почувствовал щемящую жалость – Зара рыдала так горько, как будто сердце ее рвалось на части. А ее терзали угрызения совести: ведь, увлеченная своей любовью, она забыла о своем маленьком брате, который, может быть, в это время был тяжко болен или даже умер. При этой мысли Зара едва не задохнулась от рыданий, и Тристрам, не в силах перенести зрелище такого безутешного горя, с отчаянием воскликнул:

– Зара! Ради Бога, не плачьте так! В чем дело? Может быть, я могу как-нибудь помочь… Зара? – и он подсел к ней, обнял и привлек к себе, полный желания только утешить ее.

Но она вскочила и отбежала в сторону.

– Не трогайте меня, – страстно вскричала она, и в этом движении и восклицании сказалось ее южное происхождение. – Довольно с меня того, что из-за вас, из-за того, что я постоянно думала о вас, я забыла его! Уходите, оставьте меня одну! – и она, как серна, побежала вверх по тропинке и, повернув в аллею, скрылась из вида. Тристрам же как сидел, так и остался сидеть, – он не в состоянии был двинуться с места от изумления.

Когда же способность мыслить возвратилась к нему, он понял, что только что выслушал признание… Значит уже не могло быть и речи о предположениях и подозрениях: Зара сама призналась, что существовал кто-то, кого она должна была любить и кого он заставил ее забыть. И эта последняя мысль внезапно прервала цепь его размышлений. Как понимать ее слова? Он все-таки заставил ее думать о себе? И не этим ли объяснялось загадочное выражение ее лица, которое всегда так притягивало его к себе? Может быть, в ее сердце шла борьба? Но эта утешительная мысль тотчас же перестала радовать его – ведь то обстоятельство, что Зара думает о нем, вовсе не значит, что она его любит.

И предаваясь попеременно то надежде, то чувству самой дикой ревности, Тристрам отправился домой, думая, что ему придется завтракать в полном одиночестве. Но как только раздался звук гонга, Зара медленно вошла в столовую.

За исключением бледности и голубых теней под глазами на ее лице не оставалось больше никаких других признаков пережитого волнения, и держала она себя так, как будто ничего не произошло. В руке у нее было распечатанное письмо, которое она тотчас же передала Тристраму. Письмо было от ее дяди и гласило следующее:

«Дорогая племянница, сообщаю вам счастливую для меня новость, которая, надеюсь, порадует и вас. Леди Этельрида Монтфижет оказала мне честь и приняла мое предложение, и герцог, ее отец, милостиво дал свое согласие на наш брак. Он будет заключен, как только закончатся все необходимые приготовления.

Надеюсь, что вы и Тристрам приедете вовремя, чтобы поехать вместе со мной в пятницу вечером на обед в Гластонборн-Хаус, где вы можете поздравить мою дорогую невесту.

Любящий вас ваш дядя Френсис Маркрут».

Прочтя это письмо, Тристрам воскликнул:

– Вот неожиданность! Но я уверен, что они будут очень счастливы. Этельрида ведь очень милая и добрая девушка!

Зару эти слова очень задели, потому что в них она почувствована осуждение себе.

– Мой дядя всегда все делает с таким расчетом, чтобы получались самые лучшие результаты, – с горечью сказала она, – но иногда он все-таки допускает промахи.

Тристрам заинтересовался ее словами. Теперь и он уже начал понимать, что они с Зарой – только пешки в руках финансиста, и подумал: почему бы ему прямо не спросить Зару, что заставило ее выйти за него замуж?

Поэтому как только слуги оставили их одних, Тристрам спокойно спросил:

– Недавно бы мне сказали, что знаете, почему я женился на вас. Могу ли я спросить вас, почему вы вышли за меня замуж?

Зара судорожно сжала руки. Этот вопрос напомнил ей о маленьком брате, но она не могла сказать правды, потому что дала слово дяде не говорить. В ее глазах появилось выражение душевной боли и она ответила прерывающимся голосом:

– Поверьте мне, что у меня были на то очень, очень серьезные причины, но я еще не могу открыть их вам!

Слуги вошли в комнату, и он не стал спрашивать, почему она не может. Какой, однако, таинственностью она все это облекает! Когда же ему удастся наконец проникнуть в ее тайну? В одном только он был уверен, что Маркрут обо всем этом решительно ничего не знал.

Пока слуги подавали кофе, Зара встала и, сказав, что ей нужно тотчас же ответить дяде, вышла из комнаты. Она хотела избежать дальнейших расспросов Тристрама.