Текст книги "Причуды любви"

Автор книги: Элеонора Глин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА XXX

После «бала при дворе короля Артура» все так устали, что на следующее воскресенье в церковь вместе с герцогом и юным Билли отправились только леди Этельрида и Лаура Хайфорд, которая решила на этот раз пустить в ход благочестие. Френсис Маркрут, видевший их из окна, любовался стройной и величественной фигурой своей белокурой леди; он восторгался ее дисциплинированностью: по-видимому, ничто не могло помешать ей выполнять свои обязанности. Вот действительно редкий и прекрасный образец настоящей аристократии, воплощение лучших ее черт.

Его белокурая леди! Да, сегодня, если ничто не помешает, он будет просить ее стать по-настоящему его леди, ибо нужно ковать железо, пока оно горячо.

Френсис подготовил себе все пути. В глазах герцога он приобрел большое значение тем, что дал ему понять, как может быть полезен партии, к которой тот принадлежал. Таким образам, с этой стороны он не рассчитывал встретить препятствий, если только леди Этельрида любила его. А что сам он любил ее со всей силой своей замкнутой натуры, в этом он не сомневался ни минуты. Любовь обычно очень мало заботится о том, олицетворяет ли ее объект идеал любящего, и иногда в этом заключается особенное очарование. Что же касается Френсиса Маркрута, то он ждал 45 лет, прежде чем нашел столь яркое олицетворение своего идеала. Он всегда считал, что человек может достичь решительно всего, если владеет собой и своими чувствами. Но даже его железные нервы были напряжены до предела, и он внутренне трепетал, думая о том, что через полчаса, когда завтрак окончится и вся компания разойдется по своим комнатам, он снова отправится в святилище своей леди.

Этельрида не смотрела на него. Она по обыкновению была мила и любезна со всеми соседями и с беспокойством расспрашивала Тристрама о его здоровье; он только что появился и вид у него был очень плохой – он действительно плохо себя чувствовал. Этельрида интересовалась также газетными новостями, о которых говорили за столом, и вообще ни одна душа не подозревала, в каком приподнятом настроении она находилась и как сильно билось ее сердце от впервые испытываемого чувства и ожидания…

Даже полковник Ловербай, этот проницательный Ворон, всецело поглощенный переживаниями молодых супругов, ничего не заметил в отношениях между хозяйкой и одним из ее гостей.

– Мне очень нравится мистер Маркрут, а вам, Ворон? – спросила леди Анингфорд, когда после завтрака они отправились на прогулку. – Я, собственно, не знаю, что мне в нем нравится, но мне кажется, в нем есть что-то не совсем обыкновенное, неуловимое, что влечет к нему людей, и в его племяннице тоже есть это свойство.

Полковник Ловербай даже остановился: его поразило, что он, занятый другими, не заметил этого интересного человека.

– Вот как, а я и не подозревал, что он так замечателен, но раз вы говорите, значит, это правда!

– Он такой спокойный, – продолжала леди, – и когда говорит, его очень интересно слушать – он настоящая энциклопедия! Маркрут производит на меня впечатление человека с необыкновенной силой воли. Интересно было бы знать, кто он в сущности такой? Конечно, в наше время происхождение имеет мало значения, но все же – кто были его предки? Как вы думаете, в нем есть еврейская кровь? По лицу его этого совершенно не видно, но очень богатые иностранцы обычно из евреев.

– Наверно есть, особенно если он так умен, как вы говорите, – проговорил Ворон. – Если вы обратите внимание, то заметите, что английские семьи, примечательные своим умом, обычно имеют какого-нибудь еврейского предка. Что касается меня, то я ничего не имею против этого, особенно, если эти предки отодвинулись вглубь времен, – приятнее ведь иметь дело с людьми умными, чем с глупыми.

– У меня тоже нет предрассудков, – сказала леди Анингфорд, – если мне нравится человек, то мне все равно, какая кровь течет в его жилах.

– Так кажется до тех пор, пока не поскребешь его, а как только поскребешь, так она и объявится. Но если, как я уже сказал, в роду Маркрута есть примесь еврейской крови, это только принесет пользу будущему поколению Танкредов, ибо даст ему практическую сметку. Я знал Мориса Грея, отца Зары, он был так же равнодушен к деньгам и всяким материальным благам, как и Тристрам; поэтому будем надеяться, что хоть со стороны Маркрута явится то, что так необходимо каждому для преуспевания в жизни.

– Знаете, Ворон, откровенно говоря, я сомневаюсь, чтобы род Транкредов продолжился. Вчера вечером мы ведь потерпели с нашей затеей полное поражение, и мне кажется, что этому делу вообще никто не сможет помочь. Я даже сомневаюсь, что они наедине видятся друг с другом. Все это очень грустно…

– Я уже говорил вам, что они сейчас на самом опасном повороте своего пути, и, право, не знаю, в какую сторону они свернут…

Тем временем Этельрида под предлогом, что ей нужно писать письма, удалилась в свою комнату и, когда пробило три четверти четвертого, стала ждать… Чего? Она не осмеливалась признаться себе, что сейчас должна решиться ее судьба, и, обманывая самое себя, думала, что ожидает лишь приятной беседы.

И снова, как только стрелка часов подошла к назначенному для свидания времени, раздался стук в дверь и Маркрут вошел в комнату.

– Это просто великолепно! – воскликнул он с веселым видом школьника, которому удалось перехитрить своих товарищей. – Все наши милые друзья отправились бродить по холоду и сырости, и только мы, самые разумные из них, будем вести дружескую беседу у яркого огня камина.

Своими словами и непринужденным тоном Френсис разрядил напряженность атмосферы и дал возможность Этельриде оправиться.

– Можно мне сесть возле вас, леди Этельрида? – спросил он и, когда она улыбнулась в ответ, сел, но не слишком близко – ни в чем не нужно спешить, все следует делать вовремя.

С четверть часа они беседовали о своих любимых книгах и писателях. Потом, воспользовавшись моментом, когда из камина выпала большая головешка и рассыпала вокруг себя сноп искр, Френсис, нагибаясь, чтобы поднять ее, спросил хозяйку, может ли он сделать то, из-за чего пришел, то есть рассказать историю одного человека.

День уже близился к вечеру, но впереди у них был еще целый час.

– Да, конечно, – ответила Этельрида, – только сначала зажгите вон ту лампу, – и она указала на большую серую фарфоровую сову, державшую в клюве лампочку с белым абажуром, расписанным цветами сирени. – Тогда не нужно будет потом прерывать нашу беседу.

Маркрут зажег лампу и опустил шелковые шторы на окнах.

– Ну, теперь совсем хорошо, по крайней мере, мне, – сказал он.

Леди Этельрида откинулась на вышитые подушки дивана и с выражением удовольствия на лице приготовилась слушать.

Френсис отошел к камину и начал рассказывать.

– Мы должны будем с вами оглянуться назад, милая леди, и вернуться в то время, когда в одной мрачной столице, в королевском дворце жила балерина, которая была также прекрасной музыкантшей и необыкновенно красивой и доброй женщиной. У нее были такие же роскошные золотисто-рыжие волосы, как и у моей племянницы. Жила она во дворце совершенно в стороне от света со своими двумя детьми, мальчиком и девочкой, и императором – ее возлюбленным и отцом ее детей.

Жили они мирно и счастливо. Дети росли, и мальчик рано стал раздумывать над жизнью и над всем тем, что видел вокруг себя. Может быть, он унаследовал эту способность от своего деда с материнской стороны – испанского еврея, знаменитого поэта и философа. Мать мальчика, прекрасная танцовщица, была только наполовину еврейка, потому что ее мать была дочерью испанского графа; убежав из дому, она тайно обвенчалась с этим еврейским философом. Я возвращаюсь вглубь времен для того, чтобы вы могли понять, под влиянием каких расовых данных складывался характер мальчика.

Итак, дочь этой пары стала танцовщицей и музыкантшей. Очень красивая и прекрасно образованная, она завоевала любовь императора той страны, в которой они жили. Я не стану входить в моральную оценку этого факта – большая любовь обыкновенно не считается с моралью, достаточно сказать, что они были идеально счастливы, пока женщина не умерла. Она скончалась, когда мальчику было пятнадцать лет. Сестра его, которая была на два года моложе, осталась его единственной привязанностью, потому что отца своего, по некоторым политическим соображениям, он мог видеть очень редко.

Мальчика тщательно воспитывали, и он, как я уже говорил, рано стал задумываться над окружающим и мечтать. Мечтал он о том, что было бы, если бы он был сыном императрицы, а не танцовщицы, которая, впрочем, казалась ему более похожей на императрицу, чем какая-либо другая женщина. Но довольно быстро он понял, что подобные мечты, как и бесплодные сожаления, совершенно бесполезны и только унижают человека. Он понял также, что от своей прекрасной матери унаследовал нечто гораздо более ценное, чем императорская корона, – способность мыслить и владеть собой, чем совершенно не мог похвастать род императора, его отца. И от обоих своих родителей и мальчик, и его сестра унаследовали ни перед чем не склоняющуюся гордость, что вы, вероятно, уже заметили в Заре, дочери моей сестры.

Таким образом, юноша вырос и, когда ему было уже около двадцати лет, решил сам устроить свою судьбу – составить себе большое состояние, чтобы самому быть повелителем в своем царстве и не подчиняться никому. У него был воспитатель англичанин, и, изучая под его руководством страны, народы и их характеры, юноша пришел к убеждению, что английская нация – лучшая из всех. Англичане здоровее и разумнее других, лучше знают жизнь и лучше умеют к ней приспособиться.

И вот юноша, не имеющий, по существу, ни родины, ни любви к той стране, в которой родился, решил, создав состояние, отправиться в Англию и завоевать себе место среди гордого народа, который так ему нравился. Это была его цель, и в течение всех последующих лет, когда ему приходилось много работать, она оставалась его путеводной звездой. Когда же он наконец научился понимать и ценить людей независимо от их национальности и веры, то явился в Англию, но уже не в качестве просителя, а в качестве повелителя, – тут Френсис Маркрут, обладавший несметными богатствами к руководивший судьбой почти стольких же людей, сколькими владел его отец-император, гордо поднял голову.

И леди Этельрида, дочь благородных лордов, поняла, что ее отец-герцог не более гордился своим происхождением, чем этот сын испанской танцовщицы. Горячее чувство наполнило ее душу, и она протянула ему руку. Он нежно поцеловал ее и сел рядом с Этельридой.

– Моя милая и святая, – сказал он, – значит, вы понимаете?

– Да, да, пожалуйста, продолжайте.

И Этельрида снова откинулась на подушки, не отнимая у него руки.

– Затем в жизни юноши, который, впрочем, теперь уже был взрослым человеком, произошло несчастье – его сестра… навлекла позор на его семью и умерла при очень тяжелых обстоятельствах, почти в нищете… Это на некоторое время очень омрачило жизнь моего героя. – Маркрут замолчал и с глубокой печалью стал смотреть на огонь. Эльтерида бессознательно пожала его пальцы, и он, почувствовав эту ласку, погладил ее по руке.

– Мой герой проявил в то время большую жестокость, – продолжал Маркрут, – и теперь глубоко об этом сожалеет; чистый ангел, который теперь руководит его жизнью, своей добротой и божественным милосердием научил его очень многому, и отныне он вечно будет сожалеть о том, что проявил жестокость тогда. Но его гордости в то время был нанесен большой удар, и он не мог справиться со своим оскорбленным чувством. Гордость, однако, должна побуждать к благородным поступкам, а не заглушать в нас добрые чувства – теперь мой герой уже знает это. Если леди, которую он обожает, захочет когда-нибудь узнать все подробности этого грустного периода его жизни, он расскажет их ей, даже если ему придется для этого поступиться своей гордостью. А сейчас позвольте мне рассказать вам кое-что более приятное.

– Да, да, рассказывайте, – прошептала леди Этельрида, и Маркрут продолжал:

– Всю свою жизнь мой герой лелеял идеал женщины, которую он полюбит. Она, по его мнению, должна была быть красива и стройна, благородна и свободна от предрассудков, а также нежна, мила и добра. Но прошла вся его молодость, и он не встретил ни одной такой женщины; и вот, уже в зрелом возрасте, он полтора года тому назад увидел свой идеал на придворном балу. Она шла под руку с одним из герцогов и нечаянно коснулась своим веером рукава нашего героя. И, взглянув на нее, он тотчас же понял, что это та, кого он ждал всю жизнь. Он стал искать случая встретиться с ней, и это ему удалось два или три раза, он понимал, однако, что таким образом далеко не уйдет, и потому в его голове возник план.

Его племянница, дочь умершей сестры, также вела очень несчастную жизнь, и он подумал, что и она могла бы поселиться среди английского народа и найти счастье в его среде. Она была очень красива и добра, и он решил устроить брак между ней и кузеном той леди, которую обожал, полагая, что таким образом приблизится к своей звезде и в то же время отдаст долг своей умершей сестре, позаботившись о счастье ее дочери. Но главным его желанием было приблизиться к обожаемой им женщине. И так все это и вышло.

Маркрут замолчал и, заглянув Этельриде в лицо, увидел, что на ее милые кроткие глаза навернулись слезы. Тогда он взял обе ее руки и, поцеловав их нежным продолжительным поцелуем, взволнованно прошептал:

– Эльтерида, дорогая, я люблю вас всем сердцем! Скажите, хотите вы быть моей женой?

Леди Эльтерида ничего не ответила и только позволила заключить себя в объятия.

ГЛАВА XXXI

Когда леди Этельрида сошла вниз к чаю, ее милое лицо горело ярким румянцем – слишком непривычны были для нее мужские ласки и поцелуи.

Ее серые глаза сияли от счастья, сердце переполняло чудесное чувство и доставляла радость мысль, что у нее есть тайна – тайна, о которой не знает даже ее самая близкая подруга – Энн. А леди Анингфорд, уверенная, что все время после обеда Этельрида была занята письмами, не подозревала, что она провела его с финансистом, и удивлялась, глядя на счастливое лицо Этельриды и не понимая, что ее так обрадовало.

«Она положительно хорошеет с каждым днем, и вообще она милейшее существо на свете», – думала леди Анингфорд. Но почему у нее такое счастливое выражение лица и такой непривычный румянец? Это было уже совсем загадочно, и леди Анингфорд решила, что необходимо посоветоваться с Вороном.

– Ворон, – подозвала она полковника Ловербая, – посмотрите на Этельриду! Что значит это блаженное выражение ее лица? Можно подумать, что ее целовал мужчина, которого она любит!

– А почему вы думаете, что этого и не случилось с нашей милой Этельридой? – проворчал Ворон. – Она ведь сегодня не ходила с нами на прогулку, так что лучше разузнайте, кто еще оставался дома.

Леди Анингфорд рассмеялась – такая мысль показалась ей нелепой.

– Кто же оставался в самом деле? Оставался лорд Мельтон, но и леди Мельтон тоже; затем оставались супруги Торнбай, но ведь смешно всех их заподозрить; кроме них оставался только Тристрам, который со страшной головной болью все время сидел в курительной комнате, да еще с герцогом оставался мистер Маркрут.

– А вы уверены, что он был с герцогом? – спросил Ворон.

– Ворон! – в ужасе воскликнула леди. – Неужели вы думаете, что у Этельриды может быть такое счастливое лицо из-за этого иностранца? Милый друг, вы, по-видимому, начинаете терять всякое соображение!

Но, произнеся эти гневные слова, леди Анингфорд вдруг умолкла, потому что вспомнила некоторые мелкие факты, которым раньше не придавала значения, но которые под влиянием подозрения, зароненного Вороном, внезапно получили совершенно новое освещение. Этельрида, например, часто и подолгу говорила о Заре, когда леди Анингфорд заходила к ней в комнату, но никогда не высказывала своего мнения о Френсисе Маркруте. Тут, возможно, что-то таилось, но этого было недостаточно, чтобы всегда бледное лицо леди Этельриды так заалелось. Это должно было иметь более основательную причину, и такой причиной могли быть только поцелуи мужчины! Но Этельрида никогда не позволила бы целовать себя мужчине, если бы не обещала ему выйти за него замуж. Следовательно, если у Этельриды за завтраком был обыкновенный цвет лица и если нельзя было предположить такой нелепости, как, например, то, что она просидела все время в промежутке между завтраком и чаем, наклонившись над огнем, значит в этот отрезок времени произошло нечто необыкновенное. Но что?

– Ворон, милый, я никогда еще во всей моей жизни не была так заинтересована, – проговорила леди Анингфорд, дойдя в своих размышлениях до этого пункта, – даже трагедия новобрачной пары не представляет для меня такого интереса, как все, что касается моей милой Этельриды. Поэтому вы обязаны пустить в ход свой проницательный ум и раскрыть эту тайну. Смотрите, вот идет мистер Маркрут. Будем наблюдать за ним.

Но как внимательно они ни наблюдали за финансистом, они ничего не прочли на его лице. Войдя в комнату, он спокойно сел и стал беседовать с другими гостями, сидевшими за столом. Он даже ни разу не взглянул на Этельриду и не сказал ей ни одного слова. Что же это могло быть?

– Я думаю, что мы все-таки ошибаемся, Ворон, – разочарованно сказала леди Анингфорд. – Посмотрите, лицо его совершенно спокойно.

Ворон только хихикнул и, продолжая прихлебывать чай, спокойно ответил:

– Человек не мог бы ворочать миллионами и держать в руках пол-Европы, если бы не умел владеть своим лицом! Милейший друг, не забывайте, что Френсис Маркрут не младенец! – и он снова захихикал.

– Вы, может быть, очень мудры, Ворон, но ничего не понимаете в любви, – сурово заметила леди. – Если человек влюблен, то будь он сам Макиавелли, а любовь скажется в его взгляде, если только за ним понаблюдать!

– В таком случае, дорогая Энн, вы наблюдайте, – сказал, смеясь, Ворон, – а я пойду посмотрю, что делает другая пара; они мои любимцы, и мне кажется, что сегодня они плохо провели день. Тристрам с головной болью сидел все время в курительной, а за его женой на прогулке попеременно ухаживали то лорд Эльтертон, то юный Билли. Этот юнец, кажется, влюблен в нее по уши, не менее, чем Тристрам!

– Так вы думаете, что Тристрам влюблен в нее? – спросила Энн, снова заинтересовавшись. – Он, во всяком случае, этого не выказывал вчера, и я не понимаю, как он мог удержаться, чтобы не схватить ее в свои объятия, когда она была с распущенными волосами и платье так соблазнительно обрисовывало ее стройное тело! Он должен был быть холоден, как лед, но прежде он мне таким не казался, а вам?

– Нет, конечно, он не холоден. Знаете, моя дорогая леди, я уверен, что между ними стоит какое-то трагическое недоразумение. Зара из тех женщин, которые возбуждают сильную страсть, а Тристрам в таком состоянии, что если у него действительно появятся основания для ревности, то он может убить свою жену.

– Боже мой, Ворон, какой ужас! – шутливо воскликнула Энн, но увидев, что лицо ее друга серьезно и он не шутит, она тоже стала серьезной. – Так что же делать?

– Не знаю. Я об этом думаю все время с тех пор, как я здесь. Сегодня я застал Тристрама в курительной, когда он сидел и бесцельно смотрел в огонь, даже не стараясь делать вид, что читает. И когда я его спросил, как его головная боль и не следует ли ему выпить бренди с содовой, он только ответил: «Благодарю вас, не хочу, это вряд ли поможет моему горю». Затем он сказал, что, пожалуй, лучше выпить, но, налив себе рюмку, только раз отхлебнул из нее и сейчас же забыл о ней. Потом он вскочил на ноги и, бросив, что ему нужно писать письма, ушел. Мне очень жаль его, беднягу, и если между ними не трагедия, а только каприз со стороны Зары, то она заслуживает хорошего наказания за то, что сделала его таким несчастным.

– А вы бы не могли сказать ей об этом, Ворон, милый?

Но полковник Ловербай покачал головой.

– Это очень щекотливое дело, – проворчал он, – мое вмешательство может и помочь, и повредить, поэтому вмешиваться опасно.

– Ну вот, вы совсем расстроили меня, – сказала леди Анингфорд, – я сегодня должна буду поговорить с Тристрамом: может быть, мне удастся выяснить, что можно для них сделать.

– Будьте только очень осторожны, милый друг, это все, что я могу вам посоветовать.

Тут они прекратили разговор, потому что к ним подошел герцог.

Тристрам же, расставшись с Вороном, отправился гулять. Ему хотелось обдумать в подробностях предстоящие празднества в Рейтсе и решить, как вести себя в это время. Завтра в одиннадцать часов они с Зарой в автомобиле должны будут выехать в Рейтс. Так как от Монтфижета до Рейтса всего только сорок миль, то часа через два они уже достигнут первой триумфальной арки, где их будут приветствовать местные жители, затем подъедут к дому и там в большом пиршественном зале, оставшемся нетронутым еще со времен Генриха IV, должны присутствовать на парадном завтраке со всеми их крупными арендаторами, в то время как мелкие арендаторы будут пировать в огромной палатке, разбитой на дворе.

Здесь, при традиционных тостах, придется изображать довольных и счастливых молодоженов и поддерживать общее веселье. Затем старая экономка поведет их в приготовленные для них огромные покои, и тут им ни на минуту не будет отдыха до поздней ночи, так как после торжественного обеда вдвоем, когда за каждым их взглядом и движением будет следить множество любопытных глаз, они должны присутствовать на балу служащих замка. Да, при существующих обстоятельствах все это представлялось Тристраму большим искусом, и неудивительно, что он стремился почерпнуть бодрость в морозном вечернем воздухе.

В результате всех этих размышлений он пришел к заключению, что остается сделать только одно – пойти и поговорить с Зарой, объяснить ей, что им обоим предстоит, и попросить сыграть свою роль.

Вернувшись в дом, Тристрам сразу же отправился в ее комнату. Он так перестрадал за последние сутки, что уже не страшился искушений. Онемев от усталости и боли, он постучал в дверь комнаты Зары и, услышав равнодушное «войдите», приоткрыл дверь и сказал: «Это я, Тристрам. Мне нужно кое-что сказать вам. Можно мне войти или, может быть, вы предпочтете спуститься в гостиную? Теперь там, вероятно, никого нет, и мы можем свободно поговорить».

– Пожалуйста, войдите, – ответила Зара и почувствовала трепет во всем теле.

Он вошел, закрыл за собой дверь и подошел к камину. Зара лежала на кушетке, закутавшись в мягкий голубой пеньюар. Косы ее были распущены, так как она, оставаясь одна, всегда распускала их, чтобы голова могла отдохнуть от их тяжести. Когда Тристрам вошел, она поднялась и села в углу кушетки. Тристрам, взглянув на нее, отвернулся и, облокотившись на камин, холодно и сурово начал:

– Я хочу попросить вас об одолжении – помочь мне завтра и в последующие дни сыграть свою роль. Дело в том, что в обычае нашего рода устраивать всевозможные глупые развлечения, когда кто-нибудь из Танкредов приводит домой свою молодую жену. То же самое будет и теперь. В парке построят триумфальные арки, народ будет приветствовать нас радостными восклицаниями; нам придется присутствовать на парадном завтраке и выслушивать всякие спичи и тосты, затем пройти через торжественный обед вдвоем, причем все слуги будут находиться тут же и следить за каждым нашим движением, и в конце вечера – присутствовать на балу, даваемом в большом зале для служащих и арендаторов. Все это очень тяжело и утомительно, как вы сами легко можете себе представить.

Тристрам умолк, но затем снова заговорил, причем даже не взглянул на Зару и не изменил тона своего голоса, хотя подошел к самой трудной части своей речи.

– Все эти люди, считающие себя моими друзьями, – продолжал он, – придают большое значение этим обычаям, так как они любят нас, то есть меня, как своего хозяина, и вас, как мою жену. Мы всегда очень мирно жили с местными жителями Рейтса, а мою мать они положительно обожали. Все они ждут нашего приезда и открытия дома и… и всего прочего… – тут Тристрам снова умолк, так как у него пересохло в горле – он вспомнил свои мечты, когда перед свадьбой сидел в обшитой высокими дубовыми панелями комнате и смотрел на старые доспехи Гвискардов. Теперь действительность насмешливо смотрела ему в лицо.

Зара сжала руки, и если бы он взглянул на нее в этот момент, то увидел бы в ее глазах любовь и тоску, которая погасила их блеск.

Но Тристрам не взглянул; он овладел своим волнением и продолжал спокойным тоном:

– Я прошу вас только об одном – чтобы вы взяли на себя роль в этой комедии: были нарядно одеты, улыбались и делали вид, что все это доставляет вам удовольствие; а если мне необходимо будет взять вас за руку и даже поцеловать, то чтобы вы не хмурились и не думали, что я делаю это по собственному желанию. Я знаю, что вы так же горды, как и я, поэтому надеюсь, что вы не откажете мне в моей просьбе.

Теперь Тристрам взглянул на Зару, но она, чувствуя буквально душевную агонию, низко опустила голову. Так, значит, если он возьмет ее за руку и поцелует, это будет не по собственному желанию! Вот то главное, что дошло до ее женского сердца и поразило его, как кинжалом!

– Вы можете рассчитывать на меня, – ответила Зара так тихо, что он едва расслышал ее слова; но затем она гордо подняла голову и глядя прямо перед собой, сказала уже громче: – Я сделаю все, что вы пожелаете и что сделала бы на моем месте ваша мать. Я не слабонервна, как вы знаете, и, как вы сказали, так же горда, как и вы.

Тристрам, не осмелившись взглянуть на нее, направился к двери, но все-таки обернулся и сказал:

– Благодарю вас и прошу верить, что если возникнут такие ситуации, что вам будет казаться, будто они устроены нарочно, чтобы сблизить нас, как если бы мы действительно были мужем и женой, то я в этом нисколько не буду виноват. Вы можете рассчитывать на то, что я сделаю все, что возможно, чтобы облегчить вам всю эту процедуру, и когда она кончится, мы обсудим, как нам жить дальше.

И хотя Заре страстно хотелось громко закричать: «Я люблю вас, я люблю вас! Вернитесь ко мне и бейте меня, если хотите, но только не будьте таким холодным и равнодушным!», она не сказала ни слова – железная привычка, выработанная всей ее жизнью, удержала ее, и Тристрам вышел из комнаты.

Когда дверь за ним закрылась, Зара не могла дольше сдерживаться и, забыв о том, что может войти горничная и что скоро нужно идти к обеду, бросилась на медвежью шкуру, разостланную перед камином, и отчаянно разрыдалась. Но долго предаваться отчаянию она не могла – в следующий же миг она вспомнила о своих обязанностях перед обществом и, проклиная судьбу, цивилизацию, обычаи и всю жизнь, поднялась с пола и принялась уничтожать следы слез. Даже поплакать нельзя вволю, так как все время приходилось играть роль! Обмыв глаза холодной водой и подышав свежим воздухом у открытого окна, Зара несколько успокоилась, и когда раздался гонг, призывающий к обеду, и в комнату вошла ее горничная, могло показаться только, что у нее болела голова.