Текст книги "Сестра звезды"

Автор книги: Елена Жаринова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Крестьяне не спешили покидать площадь. Я слышала, как освещенное пространство взрывалось дружным хохотом: наверное, теперь настало время веселых историй. Похоже, никто в деревне не остался дома: все окна были темными, и пробираться по незнакомой тропинке было трудно. Несколько раз я споткнулась, больно ушибив ногу.

Звуки тихого разговора заставили меня остановиться. Говорили мужчина и женщина, и мужской голос принадлежал Чи-Гоану. Их темные силуэты я с трудом различала за колодезным журавлем. К своему стыду, я не повернула назад и ничем не выдала своего присутствия. Наверное, если бы я услышала звуки поцелуев и объятий, у меня хватило бы рассудительности оставить влюбленных наедине. Но шанс услышать признания в любви Чи-Гоана, всегда казавшегося мне забавным дурачком, был слишком заманчивым.

– И после этого ты говоришь мне про любовь!

– Но, Мэсс…

– Если бы ты знал, сколько горя ты мне причинил. Явился, вскружил голову, наговорил обещаний и был таков!

– Но, Мэсс, мой отец… Я вряд ли еще когда-нибудь увижу его, и я не должен говорить о нем дурно, но ты сама знаешь, он – человек жестокий и гордый. Когда он прознал, что я встречаюсь с дочкой кузнеца, ем в его доме, он отправил за мной стражников, три дня держал взаперти на хлебе и воде, а потом первым караваном вернул в Лю-Штан. И там он добился, чтобы Хозяин побережья отправил меня торговым послом в Цесиль – подальше на восток. Поверь мне, я был в отчаянии!

– Ты был в отчаянии, потому что боялся, что твой папаша оставит деньги младшему сыну, а не тебе, – прошипела девушка. – Все, хватит, Чи-Гоан. Мне не пристало вести ночные разговоры с иноземным вельможей.

Девушка вышла на дорогу. Я притаилась у забора, где рос густо пахнущий, но очень колючий кустарник. Мои глаза привыкли к темноте, и я смогла разглядеть, что собеседница лю-штанца явно нездешняя: об этом говорили и ее имя – Мэсс, и темная кожа, на которой простое сероватое холщовое платье казалось белым до синевы.

– Постой, Мэсс! – Чи-Гоан выбежал за ней. – Ты должна мне сказать… Где теперь твоя сестра?

– Роут в Мидоне! – нехотя выдохнула Мэсс. Потом я услышала, как скрипнула калитка и захлопнулась входная дверь в ближайшем доме. Чи-Гоан, оставшись на дороге один, вдруг поддел сапогом горку пыли и, засвистев веселую мелодию, пошел обратно к площади.

Проспав несколько часов на полатях в доме Макелита, с первыми лучами рассвета мы вернулись в Фолесо.

– Что ж, по крайней мере, завтрак мы можем пропустить, – сказал Рейдан, когда мы миновали ворота. – Лично я наелся впрок на полдня. Но на обед опять придется есть их жидкую похлебку. Если Готто не поторопится, мы или умрем с голода, или переселимся к старине Макелиту. Вот уж мастерица его Эленила печь пирожки! А, Чи-Гоан? Ты ведь не против пожить в Шоро?

Я поняла, что Рейдан тоже знает о ночных похождениях люштанца.

– Да о чем ты говоришь? Я просто… – смущенно начал Чи-Гоан и замолчал, а мы, не сговариваясь, натянули поводья коней. Вдруг привычную тишину Фолесо и тихую музыку, льющуюся из домов, грубо нарушили крики, топот, хлопанье дверей.

– Сдается мне, шумят на нашей улице, – нахмурив брови, сказал Рейдан.

– Готто! – в ужасе выдохнула я.

– Художника застали за рисованием, – покачал головой Чи-Гоан. – Не стоит нам туда ехать. Давайте-ка обратно, к воротам…

– Надо ему помочь! – воскликнула я и ударила пятками коня в бок. Но прежде чем лошадь пустилась вскачь, Рейдан перехватил ее под уздцы.

– Постой, Шайса. Вот, кажется, и он сам.

По улице отчаянно бежал человек – так бегут только, когда спасают свою жизнь. Одной рукой он подхватил край длинной туники, мешавшей при беге, так что смешно мелькали голые колени, а другой придерживал под мышкой какой-то длинный сверток. За ним с криками: «Негодяй! Осквернитель храма! Враг искусства!» – неслась разъяренная толпа, впереди которой бежали пятеро мужчин, рослых и широкоплечих, все в тех же туниках, но вооруженных щитами и мечами. Увидев нас, Готто припустил еще быстрее, но и стражники, боясь, что преступнику помогут его сообщники, прибавили скорость.

– Вот теперь пора, Шайса, – Рейдан легонько хлопнул по крупу моего коня.

Я выехала навстречу погоне. Готто, дыша со свистом, промчался мимо меня. Стражники, за спинами которых дышала толпа, остановились, держа мечи наготове. Один из них вытянул меч вперед и заявил:

– Осквернители искусства! Вы не сможете покинуть благословенный город. Вы укрываете человека, которого несколько лет назад обвинили в порче картины.

– Готто не виноват, – возразила я.

– Вы использовали гостиницу почтенного Иоламита для незаконного занятия рисованием, – не слушая меня, продолжал выдвигать свои обвинения стражник. – По нашим законам эти преступления караются смертью. Но если вы добровольно отдадите нам этого негодяя и сами припадете к великодушию Великого Мастера, вас, возможно, накажут не столь сурово.

Спорить с ним было бесполезно. Лицо стражника выражало тупое осознание собственной силы. Я осторожно повела рукой перед собой. Я представила себе нечто вроде стены, невидимой и непроницаемой, которая не позволит стражникам и горожанам причинить нам вред. И я вовсе не желала им смерти! Вслед за моей рукой потянулась едва заметная голубая полоска… Я заставила лошадь попятиться назад – стражники тут же с мечами наперевес решительно выступили за мной. Видно, они рассудили, что время переговоров прошло и пора действовать силой. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как утренний воздух перед ними превратился в дрожащую голубую завесу, искрящуюся злыми, колючими огоньками. Я глядела на нее с не меньшим изумлением, чем замершие на месте горожане.

Один из стражников – толстый, румяный детина – подошел к завесе вплотную и проткнул ее мечом.

– Ерунда! Это просто воздух! – повернулся он к своим.

– Отойди! – крикнула я. Но опоздала: бедняга вдруг забился в судороге, по его телу побежали ослепительные, мелкие огоньки, потом его силуэт очертила ярко-белая молния, и от стражника осталась лишь горстка пепла, а от его меча – лужица расплавленной стали…

Толпа испуганно охнула и отступила назад, теснимая остальными стражниками. Я махнула своим, и мы поскакали к воротам. Оглянувшись, я увидела, как завеса, поколебавшись в воздухе, растаяла, но никто из людей не рискнул пуститься в погоню. Так же, как никто из стражников не рискнул помешать нам выехать за ворота.

– Чертов город! – выругался Готто, когда мы отъехали от ворот Фолесо. Он сидел на лошади позади Рейдана и все еще не мог перевести дух. – У нас в Лехе каждый занимается, чем хочет, и никто не убивает человека за то, что он решил порисовать!

– Ничего, скоро ты сможешь вернуться в свой Лех, – успокоил его Рейдан. – Если, конечно, ты выполнил наш договор.

Готто ничего не ответил.

– В чем дело, Готто? – обернулся на него охотник. – Тебе не удалось закончить картину?

– Удалось, – еле слышно ответил Готто.

– И?

Вместо ответа художник развернул перед нами холст, с которого брызнул яркий голубой свет. Остановив лошадей, мы молча смотрели на картину. Прекрасная голубоглазая женщина смотрела на нас с холста. Сходство оказалось невероятным – Готто действительно был великим художником. На картине он изобразил… меня.

Глава 27. СНОВА В ПУТИ

Сольт начинался огромными каменными воротами, которые охранялись несметным количеством конных и вооруженных до зубов стражников. Это была особая стража: чтобы между далеким ремесленным Лехом и гостеприимным побережьем от Фолесо до Мидона был короткий и безопасный торговый путь, правительства Фолесо и Мидона, отнюдь не дружные между собой, с незапамятных времен содержали целую армию, независимую от обоих городов, в которой каждый рядовой привратник получал немалую плату за свой труд. Попасть в эту армию мог далеко не каждый: воинам, стремящимся к такой выгодной службе (и в общем-то безопасной – редко кто отваживался нападать на путешествующих по Соль-ту) нужно было пройти нелегкие испытания и строжайшую проверку. Так, например, охранник Кайдэ говорил, что он вместе с приятелем, который был теперь похоронен по пути из Котина в Фолесо, пытался попасть в армию Сольта, но его разбойничье прошлое оказалось для этого непреодолимым препятствием.

– Как узнали – ума не приложу, – рассказывал в свое время Кайдэ. – Не иначе, им весь Дугонский лес известен наперечет. Я уж думал, все, пропал, сейчас схватят меня за старые грехи. Но они – а принимало меня пятеро здоровенных мужиков, в годах, но драться с ними я бы не стал – они сказали просто, вежливо так: «Ищи счастья в другом месте, добрый человек». А я и рад был, что ноги унес.

Конечно, никакая армия не в состоянии охранять каждый шаг дороги длиной в целый месяц пути. Но когда мостили дорогу, ценой невероятных усилий прокладывая ее через леса, гнилые болота, строя мосты над реками, – которые, разливаясь по весне, ломали их раз за разом, – кроме надежной, ровной мостовой, которой не страшны были ни дождь, ни грязь, по обеим сторонам дороги были выстроены высокие, добротные стены. Когда я представила себе этот грандиозный труд, у меня захватило дух. Много людей погибло при строительстве Сольта: от болезней, от невыносимых тягот, от набегов разбойников и диких кочевых племен, мало чем от них отличавшихся. Рабов для этой работы покупали в Лесовии и в Цесиле, где работорговля бурно процветала, а также прямо с невольничьих караванов. Говорят, что кладбища, на которых похоронены погибшие на этой стройке, простираются от стен на восток и на запад на долгие недели пути. Но зато теперь купцы и путешественники могут беспрепятственно возить свои товары по Сольту, не боясь никаких грабителей. Несколько ворот, через которые можно было попасть на Сольт на протяжении пути, охранялись многочисленными воинами.

Сольт начинался почти сразу после выезда из западных ворот Фолесо. В Мидон надо было добираться обычной дорогой: горные отроги – начало далеких Венексов, своего рода их корни, распростершиеся по побережью Горячего моря, – не позволяли прокладывать такую дорогу. Готто рассказывал, что еще в детстве он слышал задумку лехских мастеров проложить тоннель под горами и тем самым протянуть Сольт до самого Мидона. Но пока никто не воплотил эту мысль в дело. Зато котинцы, похоже, готовы были присоединиться к Фолесо и Мидону, продолжить дорогу до своего города и нести расходы на содержание армии. Жаль, что все это было делом далекого будущего…

Плату за проезд от Фолесо до Леха по Сольту брали неслыханную: чуть подороже для купцов, чуть подешевле для путешественников, средняя цена составляла пятьдесят лаков. Причем плату брали с каждого, кто проходил через ворота Сольта, и возможности проскользнуть незамеченным в чьей-нибудь закрытой кибитке не было никакой. Заодно стража проверяла путешествующих на предмет ношения оружия, чтобы на Сольт не смогла пробраться какая-нибудь отчаянная разбойничья шайка. Говорят, что за пятивековую историю существования этой дороги такого не случалось ни разу. Для всех, кто зарабатывал себе на жизнь грабежом, безопаснее и дешевле было нападать на беззащитных путников за пределами Сольта. Ведь далеко не все могли позволить себе столь дорогостоящую поездку.

После Котина, платы охранникам, покупки лошадей и одежды, а так же остановки в Фолесо, где Готто надо было покупать холст и краски, у нас не осталось ни гроша, и еще около петеля пришлось взять из сбережений Чи-Гоана. Лю-штанец по-прежнему настаивал, чтобы Рейдан распоряжался его деньгами как своими, но охотник не согласился:

– Нет, Чи-Гоан. Ты для нас давно уже больше не пленник. Пока ты с нами, придется попросить у тебя лаков сто. Остальные тебе и самому пригодятся.

Разговор о деньгах, связанный, конечно, и с дальнейшими планами каждого из нас, состоялся вскоре после того, как мы увидели картину, написанную Готто. Честно говоря, я испытала облегчение, выяснив, что мне не грозит немедленно вернуться в храм. Несмотря на все, что я недавно говорила Готто и что пыталась внушить себе, сердце мое мечтало совсем о другом: о чем-то неясном, но, безусловно, связанном с этим миром. Но сказать Рейдану, что я больше не хочу возвращаться в храм, у меня не поворачивался язык. И кроме того, что тогда делать? Вот почему на Готто я смотрела почти с благодарностью. Художник, между тем, прервав молчание, стал взахлеб оправдываться:

– Я не знаю, как так вышло. Долгое время лицо той женщины я видел день и ночь. Я был уверен, что если все будет, как тогда, я без труда вспомню и нарисую ее снова. Я действительно был уверен, Рейдан, я не обманывал. Но вместо того чтобы рисовать, я соскребал и соскребал с холста краску: оказалось, я намертво забыл, как выглядела та, которая когда-то мне приснилась. Да, голубые глаза, голубой плащ, будь проклято все это голубое! Но ее лица я не помню, а твое, Шайса, – это как наваждение. Оно против воли само возникало под моей кистью. Не думаю, чтобы эта картина привлекла внимание сестер-искательниц. Они ведь не кинулись за тобой в погоню, когда ты сбежала из храма. Поступай как знаешь, Рейдан, я не смог выполнить наш уговор.

– Что ж, рисование – дело тонкое, – задумчиво сказал охотник. – Это я понимаю. Уверен, что ты и в самом деле хотел помочь. И что ты хочешь вернуться домой. Возьми деньги – здесь пятьдесят лаков на дорогу и еще пять на еду и одежду. Поедешь с каким-нибудь обозом, прямо у них все и купишь. В этой тунике ты скоро замерзнешь: ехать-то к северу.

– Спасибо, Рейдан, – Готто взял протянутый ему мешочек, повертел его, не зная, куда девать. Но думал он, похоже, совсем о другом. – А вы куда дальше?

– Я еду в Мидон, – сказал Рейдан.

От удивления я открыла рот и захлопала ресницами.

– Ты хотел сказать, мы едем в Мидон, Рейдан? Охотник пожал плечами.

– Если ты не передумала, мы едем вместе. Но если твои планы изменились, поступай как хочешь. Считай, что наш с тобой договор тоже утратил силу и ни к чему тебя не обязывает. Вдруг твое счастье в Лехе? Чи-Гоан даст тебе денег на дорогу.

Я не знала, что сказать. Готто стоял, глядя на возвышающиеся вдали ворота Сольта, напряженно ожидая моего ответа. Рейдан знал, что юный художник неравнодушен ко мне, знал и готов был благородно отпустить меня, забыв о сапфирах, которые он надеялся получить, и… И, возможно, о своих чувствах тоже.

– Поедем-ка, Чи-Гоан, поищем еды на дорогу. Кстати, а у тебя какие мысли?

– Я? Я, пожалуй, тоже в Мидон. С тобой. Или с тобой и с Шайсой.

– Ну и ладно. А вы пока поговорите тут, молодежь. Рейдан с лю-штанцем уехали, оставив нас с Готто вдвоем. Я по-прежнему сидела верхом, а художник стоял рядом, опираясь на свернутый холст, как на костыль. Потом он уронил бесполезную картину и, не говоря ни слова, зашагал прочь с дороги, к бугорку в поле, покрытому редкой, выжженной солнцем травой и сухими желтыми осенними цветами, головки которых, соприкасаясь, шуршали на ветру. Этот шорох слышался повсюду; казалось, что сама земля дышит то глубже, то чаще, устав плодоносить за лето и готовясь к зимнему отдыху. Виса охотилась неподалеку на какую-то полевую живность. Моя лошадь осторожно ступала по неровной почве вслед за Готто. Наконец, спешившись, я уселась на кочку, еще сохранившую остатки тепла.

– Что ты хотел сказать мне, Готто?

Я знала, о чем пойдет речь, и мне было не по себе. Напрасно считается, что слушать признания в любви женщине всегда приятно. Это справедливо, наверное, только для жестокосердных кокеток, а мне было тяжело при мысли о том, что придется разрушать надежды Готто. Пока не сказаны слова о любви, все так просто: он мог мечтать обо мне, а я радоваться тому, что ему нравлюсь. Но все это возможно до тех пор, пока от тебя не требуют ответа… Готто же не просто объяснялся в любви, он действительно звал меня с собою:

– Я сделаю тебя очень счастливой, Шайса. Мои родители – надеюсь, с ними все благополучно, – будут рады тебе. Теперь уж я не побрезгую заняться отцовским ремеслом. У нас чудный город. Там живут свободные и богатые люди тебе не надо будет больше ничего бояться.

Нет, – остановил он жестом мои возражения, – я помню все, что ты мне говорила. Но подумай еще раз: разве тебя не пробирает холодная дрожь, когда ты вспоминаешь о своем храме? Ты сама такая живая и теплая, зачем тебе все это мрачное великолепие? А я… Я сделаю все, чтобы ты не пожалела ни об одном дне своей жизни. Поедем со мной.

Я хмурила брови и крутила в пальцах сухую соломку, а Готто, усевшись передо мной на землю, пытался заглянуть мне в глаза. Ветер тормошил его мягкие волосы и покрывал обнаженные загорелые руки мурашками. Мне хотелось протянуть ладонь и коснуться его лица. Он был так хорош собой, отчаянно-смелый, влюбленный мальчик… Но на мгновение я представила, что это не он уговаривает меня свернуть с предначертанного пути. Это другой зовет меня с собой – вернуться в дикие края Лесовии, стать хозяйкой какой-нибудь бедной избушки, ждать мужа с охоты к ужину… Даже тогда, со всем безрассудством юности, слушающей только сердце, я понимала, что и эта судьба не для меня. Но против такого искушения я могла не устоять. А Готто я ответила:

– Готто, я очень привязалась к тебе, и мне жаль будет расставаться с тобой. Но я не могу менять свое решение. И не хочу. У меня нет для этого достаточного повода. Я еду с Рейданом в Мидон.

– То есть ты меня не любишь, – спокойно сказал Готто.

– Нет, – еле слышно ответила я.

– Но мое общество тебе не неприятно? Ты ведь не спешишь избавиться от меня?

– Нет, – пожала я плечами.

– Ну и хорошо. Пошли – наши уже вернулись и ждут.

Готто легко поднялся, отряхнул муравьев, забравшихся на его тунику, и зашагал к дороге. Я окликнула Вису и, ведя лошадь в поводу, пошла за ним. Подождав меня, он вдруг обернулся и сказал:

– Послушай, неужели все-таки старик Рейдан?

Я вспыхнула, но ничего не сказала. Готто засмеялся нехорошим, злым смехом. На дороге он сходу заявил охотнику:

– На те деньги, что ты мне дал, Рейдан, я куплю лошадь. Шайса едет в Мидон, и я еду с вами. Надеюсь, никто не будет возражать?

– Дело твое, – ответил Рейдан. Я вглядывалась в его лицо, надеясь заметить хоть какие-нибудь признаки радости от того, что я пока остаюсь с ним. Но лицо охотника оставалось невозмутимым.

– Говорят, Мидон – интересный город – продолжал охотник. – Оттуда ты всегда сможешь вернуться к Сольту. Возможно, Чи-Гоан расщедрится и одолжит тебе денег на дорогу. Покупай себе лошадь, Готто, и пора отправляться в путь. А то стражники вольта уже косо смотрят на нас: мы тремся возле ворот уже битый час.

И вот, по-прежнему вчетвером, мы продолжили путь вдоль побережья. После того, как решение было принято, настроение у всех улучшилось: все-таки мы уже столько пережили вместе, что любая разлука неизменно принесла бы печаль. Особенно оживленным выглядел Чи-Гоан: он то пускал лошадь вскачь, обгоняя нас, то заставлял ее танцевать по дороге, то насвистывал веселый лю-штанский мотивчик. Я понимала, что его радость была вызвана не столько тем, что Готто и я остались в числе его спутников, сколько приближением к Мидону, где, как выяснилось, сейчас жила некая девушка по имени Роут, сестра темнокожей Мэсс. В конце концов, Чи-Гоан не выдержал и поведал нам историю, которая произошла с ним три года назад.

– Я родился старшим сыном в семье, с которой мало кто может сравняться по знатности в Лю-Штане. Моя мать приходится двоюродной сестрой самому Хозяину побережья. Я всегда завидовал своим младшим братьям – а всего нас в семье четверо, не считая сестры, но она со всем младенец, – завидовал, что на них не возлагали таких ожиданий, как на меня. Они не проводили столько времени с учителями, которые, казалось, поставили целью уморить меня своими премудростями, не ломали ноги, учась придворным танцам, с которыми следует представать перед милостивым и всемогущим в разные дни недели. Мой брат Чи-Форрэн, следующий после меня по старшинству, женился в семнадцать лет на дочери ловца жемчуга, и мои родители милостиво приняли ее в семью, а когда красавица Со-Крэй подарила им внуков-двойняшек, они стали ее боготворить. Отец даже позволяет своему свату, старому Ной-Пэйону, бывать у нас раз в неделю, а мать приняла от него в подарок ожерелье из глубоководных голубых и розовых жемчужин. И никто ни разу не упрекнул Чи-Форрэна в том, что он позорит семью, потому что женился на девушке низкого происхождения! «Лишь бы ты был счастлив, сынок!» – вот все, что они ему сказали. Но когда отец узнал, что я встречаюсь с Роут…

Первый раз я увидел ее, когда с друзьями отправился в пустыню охотиться на антилопу кай-шо. Земли, подвластные милостивому и всемогущему, простираются по всему побережью Горячего моря, пролива Тонсо и Золотого моря. Но вширь они невелики, потому что влажный морской воздух орошает дождями лишь узкую полосу земли, годной для земледелия. Дальше тянутся бескрайние пустыни, и никто не знает, что лежит за их пределами. В пустынях обитают малочисленные племена. У них есть собаки, выученные находить места, где нужно рыть колодцы, и кочевники странствуют от колодца к колодцу, охотясь на пустынных крыс и детенышей кай-шо. С некоторыми племенами мы торгуем, и многие из обитателей пустынь рады переселиться под власть Хозяина побережья, чтобы жить на процветающей земле и не зависеть от капризов пустыни.

В тот раз наша охота была неудачной. Табун кай-шо, который выследили наши гончие псы, завел нас на границу зыбучих песков и скрылся. Мы потеряли двух собак и были очень злы, потому что нам предстоял бесславный путь домой по жаре длиной в долгие часы. Переждав полуденный зной в тени песчаного холма, мы медленно, щадя усталых коней, отправились назад.

Время близилось к вечеру, тени от лошадиных ног становились все длиннее. Мы знали, что темнота, которая обрушивается на пустыню вместе с ночной прохладой, застанет нас в пути. И вот, когда на небе уже показались первые звезды, я заметил одинокую человеческую фигуру – женщину, бредущую по вершине холма.

Светлые одежды, в которые она была закутана с головой, словно светились на темно-голубом шелке неба. Ее ноги не касались песка, а звезды сыпались ей прямо на плечи. Не знаю, сколько бы я стоял, глядя на нее, – наверное, пока ее тоненький силуэт не растаял бы за горизонтом. Но один из моих спутников окликнул ее, спрашивая, кто она, куда держит путь и не нужна ли ей помощь. Девушка остановилась и повернулась к нам лицом. Я увидел, что она принадлежит к племени бертмед – остальные кочевники считают этих загадочных чернокожих людей хозяевами пустыни. От ученых же я слышал, что бертмед – всего лишь кучка бродяг, отколовшаяся от большого, могущественного народа, живущего далеко на юге, за пустыней. Но это всего лишь легенда, и пока не нашлось смельчаков, чтобы ее проверить.

Девушка легко сбежала по склону холма к нам. Казалось, что ни песчинка не шелохнулась от ее легких шагов. Она ничуть не стеснялась нас; приветливо улыбаясь, она сказала на хорошем лю-штанском языке, что зовут ее Роут и что отец ее, Вант, служит кузнецом в одном из поместий лю-штанской знати. Мое сердце вздрогнуло, когда я понял, что речь идет о наших ближайших соседях. Она же, Роут, осталась жить с матерью и младшими сестренками, и они по-прежнему кочуют вместе с другими бертмед по пустыне, как делали их предки еще тысячи лет назад. У отца нет времени навещать семью, и Роут время от времени добирается до Лю-Штана, чтобы получить от отца деньги и купить на базаре всякой снеди. Она показала на большую плетеную корзину, притороченную к плечу. Оттуда пахло чем-то острым, кисло-сладким.

– Тушеные почки кай-шо, – блеснув белоснежными зубами, сказала она, лукаво глядя на нас огромными черными глазами. – Это любимое лакомство отца. Он и на побережье не забыл о нем, и матушка каждый раз, когда я соберусь в Лю-Штан, готовит целый горшок. Но в этот раз их получилось совсем немного, потому что кай-шо ушли на юг, и наши охотники не смогли их догнать. Но на этот случай у всех есть с собой запасы вяленого мяса.

Я слушал ее, не вдумываясь в смысл слов. Ее гортанный выговор звучал магической музыкой пустыни, и вся она казалась видением, сотканным из звонкого песка и раскаленного воздуха. Ни в лице ее, ни в стройном теле не было ни одной неверной, грубой черты; запястья и щиколотки были тонки, как у породистой лошади, – таким позавидовала бы даже моя мать, первая красавица на побережье. Черная кожа была гладкой и матовой, иссиня-черные волосы были зачесаны простым высоким узлом, заколотым белым костяным гребнем. Роут не носила ни серег, ни браслетов, которыми обычно гремели женщины кочевников, лишь оберег на простой нитке, вырезанный, как она рассказала мне позже, из коры священного дерева грот, растущего в самом сердце пустыни. От нее исходил аромат неведомых благовоний, тонкий и пряный, как запах песка, разогретого солнцем. Мне казалось, что вот-вот я упаду без сознания с лошади прямо к ее ногам. Но вместо этого, когда Роут спросила, не разрешим ли мы ей вместе с нами продолжить путь к побережью, я едва узнал свой голос, предлагающий ей место в моем седле.

Роут отказалась. Она сказала, что не умеет ездить верхом и не хочет выглядеть смешной. Но она согласилась идти рядом, держась за стремя моего коня. Тогда я сам соскочил с лошади, и мы продолжили путь рядом.

Никогда еще дорога в пустыне не казалась мне столь короткой! Ночь промелькнула, как будто я просто на минутку закрыл глаза, а когда открыл их, розовый восход уже коснулся вершин холмов, и на горизонте показались башни дворцов Хозяина побережья.

Роут было шестнадцать, а мне двадцать один год, но я вовсе не был повесой. Я проводил время в учении и мало общался с девушками своего круга. Но когда я встречался с ними на придворных праздниках, они казались мне невероятно скучными, и я с ужасом думал о том дне, когда отец выберет для меня невесту. В отличие от моих младших братьев я не мог сделать этого сам. Я даже подумывал отречься от старшинства в пользу Чи-Форрэна и, приняв обет безбрачия, стать отшельником. Но когда я увидел Роут, я страстно пожелал видеть эту девушку своей женой. Я представлял себе, как ее легкие ножки будут порхать по ступеням моего дома, а ее голос будет долгие годы дарить мне радость. Уже тогда, идя с ней рядом по неверным пескам, я начал мечтать об этом.

Расставшись со своими друзьями, я проводил ее до поместья, где служил ее отец, спросил, когда она отправляется назад, и попросил разрешения помочь ей довезти корзинку. Роут лукаво улыбнулась.

– Я знаю, что жители побережья боятся пустыни. Зачем тебе пускаться в такой трудный путь, мой господин? Ведь племя бертмед сейчас кочует далеко на юге, надеясь выследить быстроногих кай-шо.

– Я уверен, что рядом с тобой пустыня покажется мне прекраснейшей из земель, – пылко воскликнул я.

Она засмеялась и сказала, что отправляется завтра утром.

С тех пор я стал провожать ее каждый раз – туда и обратно. Это было не часто – раз в месяц, порой и реже, если над пустыней носились ураганы. Таких прогулок было ровно семь. И с каждой мы становились все нужнее и ближе друг другу. Я действительно полюбил пустыню: величественный, древний край, таящий, быть может, разгадки ко многим тайнам мироздания. Я побывал так далеко на юге, как никто из жителей побережья, не говоря о прочих людях. Я познакомился с людьми бертмед, и они показались мне мудрыми и красивыми – но самой красивой, конечно, была моя Роут. Роут, Роут! Мне казалось, что ее имя кружит смерч над зыбучими песками, что орел повторяет его в своем крике, когда облетает пустыню от края до края… Я слышал его в биении моего сердца – оно не хотело биться другими звуками. И как после этого Мэсс может говорить, что я никогда ее не любил?!

Воскликнув это, Чи-Гоан умолк. Я понимала, что конец этой истории, скорее всего, печальный, и не требовала продолжения, хотя мне было очень любопытно. Попросившись в одной из деревень, которая встретилась на нашем пути, на постой, – Рейдан настоял, чтобы это было местечко подешевле, – мы заказали простой ужин. Потом все легли спать – кроме Чи-Гоана, который остался посидеть в одиночестве. Любопытство не оставляло меня. Посмотрев на лю-штанца украдкой через дверную щелку, я видела, как он положил подбородок на руки и неотрывно смотрит на пламя свечи, плавающей в миске с водой. Что напоминала ему огненная дорожка на маленьком пятачке воды? Морские закаты на берегах его родины? Или солнце, садящееся над пустыней? Я не выдержала и вышла к нему.