Текст книги "Сестра звезды"

Автор книги: Елена Жаринова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Глава 25. ВЕЛИКАЯ ЛОНВИНА

– Обязательно возьми с собой деньги, Шайса. Искусство здесь стоит дорого. Рейдан, отсыпь ей немного монет. Да не беспокойся ты так, в Фолесо с ней ничего не случится – здесь даже воздух навевает благостные мысли.

Я слушала наставления Готто, собираясь выйти на прогулку по городу. После полудня дождь прекратился, и заскучавшее по земле солнце хлынуло во все помещения дворца таким ослепительным потоком, что оставаться под крышей было невыносимо.

Кроме того, мне все равно надо было как-то убить время: Готто сразу после завтрака (довольно скудного даже по нашим походным понятиям) куда-то исчез, а вскоре явился вместе с хитроглазым торговцем. Они о чем-то долго шушукались, потом торговец велел своим помощникам принести в наши комнаты ящики, в которых оказались холсты, подрамники, баночки с красками, связки кистей, свечи и ароматические палочки. Художник сообщил нам, что без всяких проволочек намерен приступить к созданию картины, а для этого ему нужно уединение и строгий пост, так что он прощается с нами самое меньшее на неделю. Тогда я предложила Рейдану и Чи-Гоану отправиться вместе со мной осматривать город, но ни тот ни другой не пришли от этой мысли в восторг.

– В этом балахоне я буду выглядеть полным дураком, – проворчал Рейдан. – Неужели у них нет приличной одежды?

Действительно, на охотника, облаченного в белую свободную тунику до пят, невозможно было смотреть без улыбки.

– Одежда не должна стеснять тело, – весело ответил Готто. – Только так ты сможешь насладиться духовными радостями Фолесо.

– Видал я эти радости, – отрезал охотник. – Пойду лучше посмотрю, как на конюшне обстоят дела с лошадьми. Может быть, придется их продавать.

Все приумолкли, как это бывало всегда при упоминании о будущем. Чи-Гоан тоже отказался отправиться со мной в город, сославшись на больную ногу. Рана на руке у него быстро заживала благодаря моим ежедневным стараниям, а вот нога – та самая, с когтем – по-прежнему болела. Я попросила его приглядеть за Висой, которая чувствовала себя в каменных стенах совсем не в своей тарелке: забившись в угол, она яростно шипела и недовольно била хвостом.

Вот так получилось, что я впервые в жизни оказалась одна посреди чужого города, сама себе хозяйка, с мешочком монет, которые я могла тратить по своему усмотрению. Ободренная словами Готто о том, что Фолесо – самое безопасное место на свете, если не нарушать его законы и правила, я не испытывала страха, когда шагала по чистым улицам удивительного города.

Если он показался мне красивым с утра, под сумрачным ненастным небом, то теперь, в радостном свете солнца, он был великолепен. Портики с белоснежными колоннами, купола, возносящие свое золото к голубому небу, чуть тронутому белилами облаков, тончайшее кружево оград вокруг террас, площадок и беседок, вдоль набережных и мостов, небрежно переброшенных через каналы, – казалось, что город завис в воздухе и скоро взлетит из прибрежной низины, чтобы подняться к самым звездам. Особенную легкость Фолесо придавала простота всех очертаний, отсутствие какой-либо вычурности, искусственности. Так же, как одинаковые белые туники и плащи на прохожих, стены зданий не должны были отвлекать от постижения красоты духовной. Даже прохожие были по большей части красивы – статные, смуглые, с необыкновенно одухотворенными лицами. Мужчин было больше, чем женщин, а детей я не видела вовсе. Люди двигались неторопливо, говорили тихо, чтобы не нарушать благоговейную тишину города, и шаги их ног, обутых в мягкие сандалии, были абсолютно бесшумны. Тишина, царящая на улицах, особенно меня поразила: после Цесиля, после Котина, после Большого Базара, который по размерам своим, не будучи городом, не уступал Фолесо, большие поселения людей неизменно ассоциировались для меня с шумом и толчеей. А здесь лишь печальный мотив флейт нарушал тишину.

Готто растолковал мне, как можно попасть в Храм искусства, где когда-то висела его картина, а также в еще несколько интересных мест. Но после долгого бесцельного глазения по сторонам я поняла, что заблудилась: за каждым поворотом все новые ряды совершенно одинаковых колонн открывались моему взору. Спрашивать же дорогу я стеснялась: никто из прохожих не обращал на меня внимания; они скользили взглядами поверх или сквозь меня, и я не рискнула тревожить их расспросами. Недолго поколебавшись, я решила довериться судьбе и собственным ногам.

К моей радости, очень скоро я заметила целую толпу людей в белоснежных туниках, окружавшую что-то, по-видимому, очень интересное. Я подошла поближе.

В середине круга сидели в плетеных переносных креслах два художника, и перед каждым стоял на подставке холст, на котором он на глазах у зевак создавал картину. Сбоку лежал серебряный поднос, на котором уже выросла блестящая гора монет. Я тоже положила туда монетку.

Сначала я решила, что художники рисуют городские виды, но, приглядевшись, поняла, что картины обоих не имеют ничего общего с окружающим миром. Нагромождение линий и красок, какие-то стремительные штрихи, неясные формы – все это удивило меня – ничего подобного я не видела в храме Келлион. Но больше всего меня поразила манера работы художников. Они рисовали с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к некой музыке, звучащей в их душе. Один явно слышал умиротворяющую, нежную мелодию: очнувшись, он начинал водить кистью по холсту, едва касаясь его и закручивая радугу желто-зеленых солнечных брызг. Второй же прижимал к лицу худые ладони, встряхивал длинными, редкими, темными волосами, издавал приглушенные стоны, а потом бешено хватался за кисть. В его картине не было ничего красивого; даже цвета – фиолетовый, черный, красный – были угрюмы и тревожны. Но от этих штрихов и полос, пронзавших холст, исходила такая мощь, что я не могла оторвать от картины глаз, а в душе поднималась буря необъяснимых чувств. Бросив чуть левее середины густо-красную кляксу, художник вместе с креслом отодвинулся от холста, откинулся на спинку, и рука его, став безвольной и неживой, уронила кисть. Красное пятно растеклось на мраморной плите.

Толпа ахнула. Видно было, что не одна я была потрясена новорожденным шедевром: словно сама душа художника, смятенная и непонятая, бушевала на холсте; словно это его сердце билось кровавой меткой. Две совсем юные женщины подбежали к изможденному, ставшему похожим на больную темнокрылую птицу творцу и встали перед ним на колени. Потом из толпы вырвался высокий седобородый мужчина и поставил перед художником клетку, в которой на жердочке сидела невзрачная буренькая птичка. Только теперь я поняла, что все это время слышала мелодичные трели: творению картины должно было сопутствовать пение жаворонка, покровителя художников. Тонкие губы художника – он был немолод, как я заметила – слабо улыбнулись; он наклонился к клетке, достал из нее птичку, испуганно замершую в его руках, и поднялся, воздев руки к небу. Коленопреклоненные женщины, трепетно касаясь одежд мастера, задрали головы вверх. И вот руки разомкнулись, жаворонок, тревожно пискнув, затрепыхал крыльями, поднялся в воздух и вскоре превратился в исчезающую крошечную точку.

Автор картины в зеленых тонах в сердцах сломал кисти и швырнул их под ноги победителю, который уже снова не замечал ничего вокруг, погрузившись в себя. Состязание было окончено, и люди стали расходиться. Последними ушли молодые женщины, на прощание поцеловав художника в лоб. А он остался сидеть один, равнодушный к своей победе. Он даже не взглянул на доставшиеся ему деньги и не отводил мрачного взора от созданного им шедевра.

Мне было жаль его, оставшегося в одиночестве после того, как он выплеснул всю свою душу людям под ноги. Быть может, мне стоило с ним заговорить. Но что-то мне подсказывало, что художник просто не заметит меня, что сейчас он слишком далеко отсюда и должен находиться там один. Вздохнув, я побрела дальше.

Удивительно: никогда, стоя перед прекраснейшими картинами в храме Келлион, я не испытывала такого восторга, такого слияния с предметом изображения, проникновения в его суть, как сегодня. Эта странная картина создавалась не глазами, а сердцем: чтобы добиться успеха, художник сжигал себя изнутри. Я с ужасом подумала о Готто, которому ради меня придется впасть в такое же состояние слепоты и глухоты ко всему, что не есть Картина. Искусство сестер Келлион казалось мне поверхностным и бездушным, но искусство Фолесо было просто безжалостным – по крайней мере, оно не щадило своих создателей.

Пройдя несколькими открытыми террасами, я оказалась на широкой площади, которую обнимало двумя крыльями колоннад невысокое здание. Множество людей стремились пройти в его распахнутые двери. Я преодолела робость, подошла к женщине, которая высматривала кого-то со стороны улицы, и спросила у нее, стараясь правильно выговаривать слова на языке Леха, что здесь происходит.

– Ты недавно в благословенном городе? – женщина с длинными, почти до пят, белокурыми волосами и крупными чертами розового лица взглянула на меня с живостью и любопытством, не свойственным жителям Фолесо.

– Я приехала сегодня утром, госпожа, – ответила я. – Я здесь впервые и совсем ничего не знаю.

– Ты не представляешь, как тебе повезло. Сегодня здесь, в Храме Бабочки, будет танцевать великая Лонвина. Это незабываемое зрелище! Смотри, сколько народа! Многие из этих людей приехали в Фолесо только ради того, чтобы посмотреть на знаменитый танец «Неисповедимы пути Любви». Я и сама сорвалась, как только Русба прислала мне письмо. У тебя найдется десять лаков? Нельзя пропустить такое.

Светловолосая снова завертела головой по сторонам.

– Ну же, Русба, сколько можно ждать! Видишь ли, – она снова обернулась ко мне, – я договорилась пойти в Храм вместе с подругой, но ее все нет. Надо же быть такой дурой, чтобы опаздывать на танец Лонвины! Наверное, она уже не придет. Ее муж ненавидит танцы. Он художник и считает, что только картины, причем только его кисти, возвышают душу. А танцы – утеха простонародья. Послушай, девушка, может быть, ты пойдешь вместе со мной? Я покажу тебе свое любимое место – оттуда прекрасно видно. Меня зовут Пекка.

Я с сомнением нащупала мешочек с деньгами. В Фолесо были в ходу лаки, как и в Лесовии, и я знала, что десять лаков – деньги немалые. По крайней мере, с собой у меня было немногим больше. Но оживление, исходившее от всех этих людей, белоснежной толпой вливающихся в Храм, вызывало у меня жгучее любопытство, и я, как завороженная, пошла вслед за своей новой знакомой, сжимая в руке две монеты по пять лаков.

– Вот сюда, залезай! Да смотри же под ноги! – тянула меня за руку Пекка. Сама она ловко пробралась сквозь толпу к колонне, внизу которой оказалась невысокая уступочка. Со словами «Нет уж, нет уж, подвиньтесь!» она отпихивала тех, кто тоже хотел забраться на возвышение. Наконец мы с ней оказались тесно прижатыми к колонне, зато дверь, откуда должна была появиться Лонвина, находилась у нас перед глазами. Внутри толпы зрителей оставался свободным полукруг, но в нетерпеливом предвкушении любимого зрелища обычное одухотворенное спокойствие изменило фолесцам, и задние ряды начали подталкивать передних. Но важные распорядители призвали всех к порядку. Впрочем, по словам Пекки, многие из пришедших в храм были приезжими.

Но вот по рядам пробежал шепот, и все затихло, даже дыхание людей стало бесшумным. Дверь распахнулась, и в середину полукруга вышла Лонвина. Знаменитая танцовщица оказалась пухлой розовощекой девицей лет двадцати, одетой в немыслимый наряд. Ярко-красная юбка пузырилась вокруг ее и без того полных бедер, оставляя открытыми голые икры и босые ступни. Верхняя часть тела оставалась обнаженной, если не считать двух лоскутков ткани, прикрывающих грудь.

– Она баснословно богата, – прошептала мне прямо в ухо Пекка. – На окраине у нее свой дом. Она и родителей туда переселила, чтобы не срамили ее и не копались в земле.

– А что, ее родители крестьяне? – удивилась я.

– Конечно. Здесь же как принято: если в многодетных крестьянских семьях появляется талантливый ребенок, его забирают в город – учить каким-нибудь искусствам. Мастера же семьями обычно не обзаводятся – им не до этого. Ну вот только моя Русба… Но она видит мужа пару раз в году и в таком состоянии, что детей они до сих пор не завели.

Пекка хихикнула. Тут Лонвина широко развела свои полные руки, словно желая всех нас обнять.

– Тише, тише! – пронесся шепот по залу.

Лонвина начала танец. «Неисповедимы пути любви» – так он назывался. Я с недоумением смотрела на маленькую толстую танцовщицу. С ее телом стоило бы танцевать деревенские потешные танцы, какие мы видели кое-где в деревнях Лесовии. А потом я перестала недоумевать, потому что передо мной стала разворачиваться любовная история.

В танце как будто сталкивались два образа, и обоими была Лонвина. Один – юная девушка, неискушенная в любви, но страстно мечтающая о ней. Другой – женщина много старше, для которой эта девушка была лишь воспоминанием о собственной юности. Пыл, с которым юная встречала каждую новую любовь и в каждом мужчине видела долгожданного избранника, гасился, словно пламя факела ветром, холодной рассудительностью старшей. О, как не хотела молодая знать о разочарованиях, которые выпадут на ее долю! Ей и слезы любви были сладки. Но старшая убеждала ее: «Подожди! Пройдет не так уж мало лет, и ты будешь смеяться над сегодняшними своими слезами». Как хотела юная верить, что нашла его, единственного… Но старшая твердила: «Не зарекайся! Ты и не заметишь, как эта любовь уйдет из твоего сердца, чтобы освободить место новой».

Внезапно я поняла, что смотрю историю о самой себе: словно завеса времени приоткрылась, показав мне запретное. Мне показалось, что в моем сердце поселился двойник, умудренный недоступным для меня опытом, и он попытается теперь вмешаться в мою жизнь.

Не знаю, как Лонвина достигла этого средствами танца, – я не запомнила и не смогла бы повторить ни одного ее движения. Но внезапно я поняла, что не хочу досматривать танец до конца. Оглянувшись, я увидела слезы на глазах у зрителей: юные и пожилые лица приняли вдруг одинаковое выражение, как будто сравнялись в своем опыте. Незаметно оставив всхлипывающую в кулак Пекку, я пробралась к выходу. Шагая по опустевшим коридорам, я только теперь заметила, что дворец наводнен бабочками. Наверное, их здесь считали покровительницами танца. Бабочки кружились вокруг светильников. Иногда какое-нибудь отчаянное насекомое подлетало слишком близко, и тогда обуглившиеся крылышки увлекали хрупкое тельце в огненную могилу.

Я выбежала на улицу. Оказывается, за время моих блужданий по Фолесо, наступил вечер. Звезды незнакомым рисунком усыпали иссиня-черное небо. Я вся дрожала: от вечерней прохлады и от потрясений, которые обрушил на меня Фолесо. Этот город не казался мне больше благословенным гнездом искусств: он вычерпывал до дна силы творцов и бередил души зрителей, словно питался кровью их душевных ран. Эти картины, этот танец – они взламывали мое сердце, словно грабитель – амбарный замок, врывались туда без спроса и учиняли погром.

Кутаясь в тонкий плащ, я стояла на пустой площади и понятия не имела, куда мне теперь идти. Я и не представляла, насколько устала: ноги гудели, а от голода сводило живот. А вокруг был ночной Фолесо – еще более невесомый и таинственный, чем дневной. Белоснежный мрамор колонн отливал синевой, купола загадочно лучились в звездном свете. Мне было очень одиноко, и я не знала, как же теперь найти нашу гостиницу. Внезапно в мертвенной тишине послышалось веселое цоканье копыт и скрип колес.

– Благословенной ночи, госпожа! – окликнул меня старческий, но бодрый голос. – Не нужна ли тебе помощь?

Маленькая тележка, запряженная темной мохноногой лошадкой, пересекла площадь и остановилась возле меня. В тележке на ворохе сена сидел старичок в залатанной холщовой рубахе и таких же штанах чуть ниже колена. В темноте черты его лица было трудно разглядеть, но длинные, лихо закрученные усы и остроконечная бородка придавали старичку молодецкий вид. Выслушав мои объяснения насчет гостиницы, он понятливо кивнул:

– А, это дом господина Иоломита! Садись, госпожа, мы тебя мигом отвезем.

– Так ты приехала посмотреть на госпожу Лонвину? – спросил он меня, когда я устроилась в тележке, и он, причмокнув, пустил лошадку трусцой. – Да, говорят, она мастерица танцевать. А ведь она из нашей деревни… Нас-то, крестьян, не пускают в храмы. Мы и товары свои развозим по ночам, и это правильно: разве нам место посреди этакой красоты. Ты не голодная, госпожа? Возьми, там у меня пирожки завернуты – моя старуха утром напекла.

Я с благодарностью схватила пышный пирожок с капустой, который показался мне необыкновенно вкусным.

– Так вот, я-то не видал, как Лонвина танцует. И мать с отцом ее не видели с пяти лет. Но вся деревня знает, сколько людей приходит посмотреть на Лонвину. Родители ею гордятся. А я вот считаю, ты уж не обессудь, госпожа, – я вижу, ты не местная, так ты, наверное, не рассердишься, – что моя внучка Кармила танцует не хуже.

И слава святым, что ее не взяли в храм. Зато теперь она радует всю деревню. И гроши ей тоже кидают, так что Кармила теперь в своей семье кормилица. С приданым невеста. Ты вот что, госпожа, не пожалей времени, приезжай к нам, в Шоро – это на самом морском берегу, не ошибешься. Спросишь старика Макелита – меня уж там все знают. А вот и дом господина Иоломита. Благословенной ночи, госпожа!

Глава 26. БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ЛИК ИСКУССТВА

Голубая линялая юбка вихрем кружилась вокруг загорелых ног, на которых веселым звоном заливались многочисленные медные браслеты. Факелы, укрепленные в четырех углах деревянного настила, служащего танцовщице сценой, освещали и хорошенькое смуглое личико Кармилы, и раскрасневшиеся лица зрителей, дружными хлопками сопровождавших ее пляску.

Мы с Рейданом и Чи-Гоаном сидели на циновках, расстеленных прямо на траве, и уплетали овощное варево, которым обносила всех присутствующих старая Элинила, с гордостью поглядывающая на танцующую внучку. После гостиничной еды, оставлявшей мужчин полуголодными, мы с удовольствием набросились на простую деревенскую снедь, сдобренную сливками и маслом, а также на всевозможные пирожки, которых Элинила напекла целую гору. Висе досталась целая баранья нога, и керато, жадно урча, тоже наверстывала упущенное.

Решение посетить дом старика Макелита и посмотреть, как пляшет его знаменитая внучка, пришло к нам после того, как неделя, назначенная Готто, подошла к концу. Все это время мы умеряли свою тревогу и любопытство, ни разу не заглянув за ширму, из-за которой не доносилось ни звука – лишь сочился слабый запах курений. Мы боялись и друг с другом разговаривать на эту тему и все трое слонялись без дела по гостинице. Иногда, ближе к вечеру, мы выходили на прогулку, но после недавнего опыта Фолесо повергал меня в тоску. Я не доверяла его призрачной красоте и его обманчивым дарам. Мне хотелось покинуть это место как можно скорее – вернуться в храм, если у Готто получится, или продолжить путь в Мидон, если он потерпит неудачу. Ожидание угнетало меня. Я часто плакала и грубо отталкивала друзей, беспокоившихся за меня.

И вот когда Готто, ни говоря ни слова, просунул под ширмой записку со словами: «Еще неделя», – вот тогда я не выдержала. Посулив Рейдану, что в деревне можно будет купить «человеческой еды», я уговорила его съездить к Макелиту. Мы переоделись в котинские обноски, выстиранные местной прачкой, оседлали терпеливо ждущих на конюшне лошадей и после обеда отправились на юго-восточную окраину Фолесо.

Деревня Шоро располагалась не сразу за городской стеной, а сбегала к морю по другой стороне холма, возвышающегося над Фолесо. Удивительно, как ее глиняные, крашенные белой краской домики не осыпались в воды Горячего моря, такого бурного в это время года.

Мы осторожно направили лошадей по каменистой крутой тропинке. Несмотря на вечернее время, земледельческие работы здесь еще не завершились: изобилие, которое дарила крестьянам плодородная южная земля, требовало от них ответного трудолюбия. Мы видели смуглых сельских девушек, собиравших прозрачные грозди винограда в огромные плетеные корзины; тут же длинноухий покладистый ослик крутил приспособление для выжимки сока. Обнаженные по пояс мужчины с вьющимися смоляными волосами и бородами перетаскивали на натруженных спинах неподъемные мешки, в которые женщины, утирая пот с лица краями головных платков, складывали выкопанные из-под земли клубни. Небольшие стада овец острыми копытцами выбивали по камням веселую дробь. Большинство крестьян не обращали на нас внимания, занятые своим делом, но некоторые, особенно женщины и ребятишки, долго смотрели нам вслед, о чем-то переговариваясь и смеясь. Особенным успехом пользовалась керато – зверь, невиданный в этих краях. Деревенские собаки при виде ее поднимали лай, но ни одна не рискнула подбежать поближе, и Виса шествовала важно и спокойно, с выражением крайнего презрения на морде.

Дом старика Макелита нам указали сразу, а двое загорелых дочерна мальчишек лет десяти, босых и одетых только в холщовые штаны, даже вызвались нас проводить. Боязливо оглядываясь на огромную керато, они бежали впереди и, едва свернув на нужную улочку, во весь голос завопили:

– Дедушка Макелит! Тебя хотят видеть господа!

В Лесовии к чужакам всегда относились с настороженностью, а может, просто с северной прохладцей. Поэтому мы были приятно удивлены той простодушной радостью, с которой нас встретили Макелит, его жена Элинила и внучка Кармила, застенчивая красавица, подарившая Рейдану с Чи-Гоаном несколько быстрых улыбок. Мы туг же узнали, что родители Кармилы – сын Макелита и его жена – отправились на заработки в Котин, потому что Макелит-младший – рыбак каких мало, а в Фолесо рыбу не слишком жалуют.

– Проходите в дом, отдыхайте с дороги, – суетился старик Макелит. – А как только солнце сядет, моя Кармила покажет, на что она способна. И если госпожа Лонвина танцует лучше, вы так и скажите. Но не будь я Макелит уже семьдесят с лишним лет, вы так не скажете. Старуха, ставь пироги! Да расстарайся, чтобы господа не брезговали.

Несколько смущенные, мы спешились, оставив коней на попечении мальчишек, которые чуть не подрались за право напоить их и отвести к коновязи, и зашли в дом.

«Дом», конечно, было слишком громким названием для покосившейся избушки, в которой жил Макелит со своей семьей. Рейдану пришлось сильно пригнуть голову, чтобы пройти в низенькую дверь. Внутри все было бедно, но очень чистенько: выскобленные доски пола, беленая холстина скатерти на крепко сколоченном столе, заботливо застеленные кровати. У каждой до блеска вымытой глиняной плошки или горшка было свое место на полках, тянувшихся вдоль каждой стены. По тому, как покрасневшая Кармила метнулась, чтобы убрать какую-то брошенную на кровать одежду, я поняла, что за порядком в доме следила именно она.

И при этом ни один стежок вышивки не украшал занавесочки в пол-окна, ни один красочный штрих не коснулся глянцевых горшков. Я вспомнила, что и снаружи не видела на домах ни резьбы, ни росписи, а одевались крестьяне в некрашеную одежду самого простого покроя, отличавшуюся от городских туник и плащей большей приспособленностью к земледельческим работам и грубостью ткани. Я надеялась, что мне выпадет случай расспросить об этом кого-нибудь из местных.

Как только солнце начало клониться к закату – со двора Маркелита отлично был виден морской горизонт и огненная дорожка, протянувшаяся к берегу, – по деревне началось движение. Нас провели на так называемую «главную площадь» – пятачок земли на склоне холма, где днем жители деревни обменивали урожай со своих полей и огородов на рыбу, привезенную по морю котинцами, а вечерами устраивали гуляния.

Несколько бочек молодого вина было выкачено прямо на площадь. Виноделы за мелкую монету щедро наливали всем желающим в глубокие миски пенящийся напиток. Мы с Чи-Гоаном переглянулись и, вспомнив каби, от покупки удержались. Рейдан же купил себе такую миску и с удовольствием к ней прикладывался. Стемнело быстро и незаметно, площадь осветили факелы. Народ, оживленный выпитым и предвкушая зрелище, начал хлопать в ладоши, вызывая свою любимицу. Я вспомнила словно мороком охваченную толпу, стремящуюся увидеть Лонвину, но здесь все было иначе: просто веселые люди, собравшиеся отдохнуть после тяжелого труда.

Кармила поднялась на деревянный настил и улыбнулась. Для танца она переоделась в необычное для этих мест старенькое голубое платьице – старик Макелит тут же таинственным шепотом сообщил нам, что родители привезли это платье для дочки из Котина. Под дружные хлопки и притопы, отбивающие ритм, девушка начала танцевать. В ее пляске, одновременно затейливой и бесхитростной, не было никакого надрыва, никакого насилия над своей душой, вдруг вынужденной обнажать свои раны. Руки сплетались, как ростки, стремящиеся к свету из-под земли, и снова скользили вниз, едва касаясь бедер так, что мужчины восторженно охали. Маленькие ножки то часто-часто переступали, звеня браслетами, то вдруг отрывались от сцены, совершая в воздухе немыслимые обороты. Пышные завитки черных волос падали на лицо и рассыпались по плечам. Красота девичьего тела, дразнящая откровенность ее чувственных движений, ощущение полноты жизни, исходящее от всего облика девушки, выросшей на солнечном берегу теплого моря, – всем этим одновременно наслаждались и глаза, и сердце. На усталых лицах крестьян зажглись горделивые улыбки: еще бы, их любимица была хороша как никогда и не осрамилась перед гостями.

От танца меня отвлек Чи-Гоан, который последние четверть часа ужасно ерзал, сидя рядом со мной, а теперь и вовсе решил уйти. Проследив за ним удивленным взглядом, я заметила, что он направляется вслед за какой-то девушкой, быстро исчезающей за освещенным кругом. Что ж, лю-штанец больше не был пленником, он был нашим верным спутником и имел право поступать, как ему вздумается. Тут к нам подсел Макелит с очередным блюдом пирожков, и я, забыв о Чи-Гоане, взяла самый верхний, на котором еще шипело золотистое масло. Виса, забросив кость, заинтересованно потянулась к моей руке, и мне пришлось поделиться с ней.

– Ну, как вам понравилась моя Кармила? – спросил Макелит, осторожно, чтобы не побеспокоить керато, усаживаясь рядом.

– Великолепно! Невиданно! – в один голос искренне воскликнули мы с Рейданом.

– А почему она танцует только по ночам? – полюбопытствовала я.

– Так днем в деревне все работают, – ответил Рейдан.

– Не только, не только, – вздохнул Макелит. Старик оглянулся и придвинулся к нам поближе. – Вижу, что вы еще не очень поняли, какие у нас тут порядки. Господа из благословенного города не слишком-то жалуют нас, крестьян. Нас пускают за городскую стену только с каким-нибудь товаром, да и то только ночью. А уж насчет того, чтобы заглянуть в их храмы, – и думать не смей. Я-то что, и в самом деле, нечего мне там делать, еще попорчу чего-нибудь с моими-то ручищами, – и он для пущей убедительности показал нам свои натруженные ладони. – А многим из наших, молодым, хотелось бы посмотреть красивые картины. Кое-кто тайком мечтает и сам нарисовать что-нибудь такое, чтобы прославиться в благословенном городе. Только… За такие мечты ой как поплатиться можно.

Я задумчиво кивнула, вспомнив рассказы Гетто о том, как его чуть не казнили, обвинив в порче собственной картины. Похоже, ко всему, что имело отношение к искусству, в Фолесо относились с ожесточенной строгостью. Оставалось надеяться, что никто не успеет узнать, что Готто, при въезде в гостиницу представившийся художником, на самом деле так и не прошел Посвящения.

– Иногда господа из благословенного города заявляются в ту или другую деревню, – продолжал Макелит, – и напоминают о том, что нам нельзя расписывать посуду, украшать свои дома и одежду. Как это они говорят… «Искусством могут заниматься только посвященные. Драгоценный камень, проданный осколками, будет стоить гроши. Так и искусство нельзя разменивать на низменные нужды». Они и танцевать Кармиле хотели запретить – были здесь недавно два важных господина. Только потом между собой заспорили, и наконец один сказал: «К искусству пляска этой девчонки отношения не имеет. Пусть вертит задницей, – так он и сказал! – сколько хочет». Мне было обидно услышать такое про внучку – она ведь не какая-нибудь вертихвостка. Но я сообразил, что если я промолчу, они оставят нас в покое. И господа уехали, сказав напоследок, что днем Кармиле танцевать нельзя: «Чтобы не оскорблять благословенный лик искусства».

– Дедушка Макелит, я слышала, что все великие мастера Фолесо родились не в городе, а за стеной. Как же они узнали о своих дарованиях?

– А как ребенку объяснишь, что нельзя рисовать палочкой на дороге? – с внезапной горечью воскликнул Макелит. – Или что нельзя фигурки из глины лепить? Бывало, матери за такими сорванцами не усмотрят, а господа тут как тут. Хвать малыша и в седло; она, бедная, вопит от горя, в пыли валяется, а господин бросит ей пару лаков и пустит коня вскачь. А потом они этих деток учат в своих школах вместе с чужеземными детишками – сюда, в Фолесо, многих присылают учиться. Только для нас эти дети все равно что умершие: им запрещают видеться с родителями, навещать родную деревню. Вот и Лонвинины родители: вроде бы и рады за дочку, что она такая знаменитость, а тоже слезы льют украдкой: сызмальства ее не видали, а других детей так и не завели…

Я слушала взволнованный рассказ старика вполуха, сжимая внезапно похолодевшие ладони. Несчастная мать, распростершаяся в пыли под копытами коня, на котором навсегда увозили ее ребенка… Мама, замершая в углу у печи… «Вернись ко мне, Шайса!» Красота, спрятанная за семью замками; высокомерное искусство, служащее только своим создателям… Неволя, приукрашенная словами о высоком предназначении… Нет, это было еще не понимание, лишь предчувствие его. Добрый старик Макелит очередной раз заставил меня задуматься: а правильны ли те представления о жизни, в которых воспитывали меня с раннего детства. И к которым, если Готто не подведет его гений, я должна была скоро вернуться…

А Кармила между тем закончила танцевать. Снова став застенчивой и пугливой, она отбросила назад взмокшие волосы, ловко соскочила с помоста и умчалась прочь, перепрыгнув через большой горшок с надколотым краем, в который зрители кидали монетки. Я шепнула Рейдану, что хочу поблагодарить танцовщицу, и проскользнула вслед за Кармилой. На самом деле мне хотелось отойти куда-нибудь подальше от света факелов и хоть немного постоять в темноте, чтобы успокоились мятущиеся в голове мысли.