Текст книги "Визит дамы в черном"

Автор книги: Елена Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Но почему убийца подходил к дому дважды? – спросил Митя. – И откуда он знал, что ни жены, ни дочери покойного не будет дома в это время, а нянька уходит по вечерам во флигель к прислуге поболтать и поиграть в карты? Флигель на другом конце обширного сада, звук выстрела оттуда можно и не услышать, но ведь это все нужно знать…

– Стало быть, убийца – из числа близких к дому людей, раз все знал и все рассчитал. А что дважды подходил, так просто не сразу осмелился в дом влезть, с совестью боролся.

– А почему он засел в шкафу? Там тесно, душно, неудобно. Он, наверное, сильно намучился, сидя скрючившись с ружьем в руках, поджидая Ведерникова? Мог бы просто спрятаться где-нибудь в углу за мебелью или за портьерой. В конце концов, мог бы и из сада выстрелить в освещенное окно, увидев Ведерникова в комнате.

– Наверное, решил, что так надежнее. И выстрел, раздавшийся в саду, был бы гораздо слышнее в округе. Теперь вопрос, кого мы будем считать подозреваемыми? Думаю, можно уверенно выдвинуть две версии. Первая – «жених» дочери, социалист-революционер Верховский, служащий электриком на консервном заводе Ведерникова. Этот монтер – самая подозрительная фигура. Верховский находится в Демьянове в административной ссылке под гласным надзором полиции, человек политически неблагонадежный… Подобные господа любят всяческий терроризм и легко идут на сделку с собственной совестью. Сам себе объяснил, что убил эксплуататора, капиталиста и угнетателя, а деньги прихватил на революционные нужды. Если дело с рук сойдет, их партия еще и наследством поживится. Варвара Ведерникова – девка непутевая, без царя в голове, сдуру сама социалистам батюшкино состояние отдаст. Предполагаю, что Верховский не случайно сблизился с Варварой, а именно потому, что планировал убийство Савелия Лукича. От нее Верховский и узнал, что ни самой Вари, ни Ольги Александровны, ни няньки в доме вечером не будет, влез в окно и убил хозяина дома. И, обратите внимание, окно ведь незапертым было оставлено, надо разобраться, не вступили ли Варвара и Верховский в сговор… Для Варвары Савельевны гибель батюшки – большая денежная выгода. Невероятно большая! С отцом она давно не ладила, Волгину не любила, свадьбе их противилась изо всех сил. Весь город знает, что у Ведерникова с дочерью, почитай, каждый день были скандалы. Могла, могла она с Верховским в сговор вступить! Вы, Дмитрий Степанович, с этой версией поработайте, голубчик. Тут дело нечисто… Аресту мадемуазель Ведерникову пока подвергать не будем, но глаз с нее не спускать! Где господин Задорожный? Тарас Григорьевич, поставьте человечка потолковее за Варварой последить. Только как-нибудь этак, без излишней суеты, понезаметнее. Ну с этим ясно.

Вторая версия: убийство – дело рук Егора Полушкина, крестника покойного. Он у Ведерникова служил, проворовался, был, как всем известно, изгнан из торговой конторы взашей и грозился отомстить, чему найдутся свидетели. Не исключено, что все-таки решился на месть… Допустим, Полушкин выбрал подходящий момент, убил крестного, а деньги из его рук прихватил, чтобы иметь средства скрыться впоследствии. Хотя не исключаю, что убийство – результат стечения случайных обстоятельств. Полушкин, раздраженный, обиженный, бродит возле дома Ведерникова в смутной надежде на встречу с крестным и выяснение отношений – другой возможности поговорить с Савелием Лукичом у него нет – и в доме Ведерниковых, и в конторе, и в управлении заводом всем служащим приказано не пускать парня на порог. Итак, Егор замечает, что окно приоткрыто, проникает в дом, бродит по комнатам, находит ружье… И у него неожиданно рождается план – выстрелить в Ведерникова и таким образом отомстить. С идеей мести крестному, как мы знаем, он носится давно.

– Так кого арестовать прикажете? – поинтересовался пристав Задорожный. – Верховского или Полушкина? Я сразу же пошлю людей для ареста и обыска, в долгий ящик откладывать незачем.

– А пожалуй что, Тарас Григорьевич, арестуем обоих, пока из города не сбежали. Хуже от этого не будет. После разберемся, как у них с алиби и с прочим. Мотив, как видим, и у одного, и у другого найдется.

– А как насчет Жоржа Райского, Викентий Полуэктович? – спросил Дмитрий Колычев. – И у него мотив найдется, да еще какой мотив – оскорбленная любовь… Он ведь тоже при свидетелях грозился убить и Ведерникова, и Волгину, и себя…

– Кто, Райский? Актер? Этот слизняк? Не смешите меня, Дмитрий Степанович! Он может кого-нибудь убить только в сценических постановках, да и то сперва будет долго без толку махать бутафорским мечом. А пока что, господин прогрессивный криминалист, к вам деликатная просьба – встретьте у театра Ольгу Александровну, спектакль вот-вот закончится. Объявите ей печальную новость, только деликатно, батенька, с подготовкой, с подходцами, чтобы беды с ней не случилось. А то сразу огорошите, а Волгина – дама нежного воспитания. А после проводите ее сюда. С ней тоже побеседовать не помешает. Бедняжка, только-только, в сентябре, обвенчалась с покойным – и вот вам какой поворот судьбы! Уже вдова…

– Петр, пойдешь со мной к театру? – окликнул Колычев друга. – Встретим Ольгу Александровну.

– Да, конечно. Господи, что с ней будет, когда она узнает?

Бурмин передал готовый протокол на подпись Хомутовскому. Тот был не слишком доволен, что к этому важному делу следователь Колычев привлек человека постороннего, не состоящего на службе в местном Окружном суде, но все-таки Петр Сергеевич – юрист с университетским дипломом, не так уж страшно, если и окажет помощь. Может быть, обживется в городе и тоже изъявит желание послужить в судебных органах. Людей со столичным образованием в уезде ой как не хватает!

– Одну минуточку, господин Бурмин, – Петю схватил за рукав фотограф Иогансон, – одну минуточку!

И жарко зашептал:

– Мне сегодня удалось сделать уникальные кадры! Это – настоящая сенсация! Я уже бегу проявлять пластинки и печатать фотографии. Конечно, снимки потребуются для нужд следствия, но с негативов можно отпечатать сколько угодно фотографий. Вы столичный журналист, у вас бойкое перо, и если вы сопроводите мои фотоснимки репортажем, так сказать, с места события, такой материал можно будет продать не только в наш «Демьяновский вестник», но и в губернские, и даже в столичные газеты. Клянусь, с руками оторвут! Все-таки Ведерников – это фигура! Только бы почтовые чиновники с их забастовками не подвели… Но я найду способ распространить репортаж по редакциям!

– Потом, потом, – отмахнулся Петя. – Об этом позже.

– Хорошо, только не затягивайте слишком! Такие сведения подают в горячем виде!

– Господин Фролов! – Колычев окликнул доктора. – У вас не найдется при себе скляночки нашатыря или чего-нибудь подобного? Мне придется объявить Ольге Александровне о постигшем ее несчастье, боюсь, ей может стать дурно. Выдайте мне что-нибудь для оказания первой помощи даме…

Доктор порылся в саквояже и протянул следователю маленький флакончик с плотно пригнанной пробкой.

Пора было идти в театр, чтобы объявить ничего не подозревающей женщине, что ее муж найден бездыханным в кровавой луже, а она отныне – вдова…

– Нет, а господин Иогансон хорош! Каков пройдоха этот фотограф! – говорил Петя по дороге к театру.

– Да пусть себе, – махнул рукой Дмитрий. – Нельзя же требовать, чтобы он все время помогал бескорыстно, за грошовое полицейское вознаграждение. Человека подняли с постели, он бегом кинулся к нам со всей аппаратурой, причем взял самую лучшую и дорогую. Ты заметил – он снимал «Кодаком», это очень дорогой заграничный аппарат, а в провинции – так просто бесценная редкость. Ночью будет печатать снимки… Пусть уж использует их не только для судебных нужд, а и по собственному разумению, и приобретет таким образом немного славы и денег. И ты можешь написать репортаж, если хочешь, я не возражаю. Ты хотя бы тактично подашь материал и не станешь извращать фактов…

– Я ведь пишу серьезные статьи по специальности, по теории права, а ты предлагаешь мне заняться криминальной хроникой из провинции?

– Ну почему предлагаю? Это дело добровольное. Хочешь, пиши судебный репортаж, хочешь, статьи по специальности. Но, Петя, согласись, что расследование убийств – это и есть наша специальность. Почему бы тебе не осветить это убийство в печати, раз уж ты оказался косвенно причастен к его расследованию?

Когда Дмитрий и Петя вошли в театр, спектакль уже кончился. Ольге Александровне кто-то успел сообщить о гибели мужа. Она лежала без чувств на диване в кабинете антрепренера. Несколько артистических дам хлопотали возле нее. В тесной комнате пахло нашатырным спиртом и смешанным букетом разнообразных духов.

– Какое несчастье! Боже мой, какое страшное несчастье! – скороговоркой повторял антрепренер Богомильский, маленький лысый человечек, суетливо бегая взад и вперед по театральному фойе. – Господин Колычев, в это просто невозможно поверить, здесь, в Демьянове, в этой тихой заводи, такое злодейство! Бедная, бедная Ольга! Она не перенесет… Я знаю, вы – благородный человек. Прошу вас, нет, умоляю, не тревожьте сегодня Волгину вопросами, даже если по служебной необходимости вы обязаны допросить всех близких покойного. Сжальтесь, господин следователь! Ольга такая чувствительная, мы все тревожимся за ее рассудок. Опять она осталась одна на свете, среди жестоких, равнодушных людей, рядом с падчерицей, которая ее ненавидит…

Этой же ночью по подозрению в убийстве были арестованы Вячеслав Верховский и Егор Полушкин.

Верховский, гордо подняв голову, с пренебрежением посматривал на полицейских, и только неестественная бледность лица и дрожащие пальцы выдавали его волнение. Он уже не раз подвергался аресту, но такое серьезное обвинение, к тому же не политическое, а уголовное, предъявлялось ему впервые. Алиби у Верховского не было. По его словам, он весь вечер провел дома в одиночестве за чтением.

Егор, увидев в своем дворе полицию, залился слезами. Когда его уводили, мать валялась в ногах у полицейских и истошно кричала…

Демьяновским полицейским, не приученным к подобным сценам, было очень тяжело вывести Егора из дома, перешагивая через распростертую у порога седую простоволосую женщину, с воем хватавшую их за сапоги. Кто-то из прибежавших на шум соседок пытался поднять ее с земли, но старуха Полушкина словно обезумела…

Артель грузчиков, в которой теперь работал Полушкин, в вечер убийства занималась срочной разгрузкой баржи в порту. Грузчики показали, что Егор весь вечер работал с ними, как все, таскал на горбу мешки и никуда не отлучался, но прокурор в это не верил.

– Батенька, во-первых, он все-таки мог отойти незаметно, а сколько тут ходу до дома Ведерниковых – пара минут, – говорил Хомутовский, просматривая записи допросов артельных. – А во-вторых, если кто из грузчиков и заметил отсутствие Полушкина, могут покрывать по-приятельски. Попросту говоря, врут, чтобы выгородить собутыльника. Я не доверял бы подобному алиби, Дмитрий Степанович. Меня лично показания грузчиков нисколько не убеждают. Это такая публика, надо будет, они вам под присягой покажут, что Стенька Разин ожил и на Ведерникова напал самолично. И что, верить им прикажете? Да показания грузчиков про Полушкина гроша ломаного не стоят. Вот как уличим их во лжи, начнут канючить: «Это мы, батюшка, шутейно, не подумавши брякнули!» Шельма народ!

Но Дмитрию показания артельных молодцов казались вполне убедительными.

Глава 11

Колычев допросил Полушкина и Верховского. Егор рыдал и, размазывая слезы, клялся, что не убивал.

– Да я к Савелию Лукичу, как к родному, – всхлипывал он, – как к батюшке. Он же меня крестил. Ну да, проворовался я маленько, мой грех, на собственную лавочку денег мечтал подкопить. Но чтобы убивать – это никак невозможно…

– Полушкин, – Дмитрий старался говорить строго и официально, – вы ведь угрожали Ведерникову расправой, это многие в городе подтверждают. За три дня до убийства посетители буфета в гостинице «Прибрежная» у пристани, где вы с друзьями пили пиво, слышали, как вы кричали: «Попомнит у меня Ведерников! Убью жирную гниду!» Показания об этом дали восемь человек разных сословий, не считая буфетчика Потапа Черных…

– Дмитрий Степанович, вы человек образованный, рассудите по справедливости, – спьяну-то чего не скажешь! Мы там в пивко водочки плеснули, так меня и повело на высказывания… Мой отец, покойник, как напивался, всегда матери кричал: «Убью, дура, дождешься у меня!», а прожили двадцать лет душа в душу, и теперь матушка каждый престольный праздник на его могилку ходит и слезы льет. Слова, они ведь так, пустое сотрясание воздуха, пока за ними дел нет. Вот вам крест, если я что и позволил себе кричать, так только во хмелю и по большой глупости. А Потапка-буфетчик – он известная шельма, небось все переврал! За ним такое водится… Я, может, по Ведерникову сам слезы лью, такого-то хозяина не найти больше. Да и вся моя жизнь теперь загубленная… Пока был Савелий Лукич жив, так хоть надежда оставалась, что простит он меня и обратно примет в контору. А теперь пути назад нет…

Вороватый и истеричный Егорушка был не слишком симпатичен Дмитрию, но что Полушкин – убийца, Колычев не верил.

Повторный опрос артельных, с которыми Егор разгружал баржу, еще раз подтвердил его алиби – Полушкин весь вечер таскал мешки на глазах у других грузчиков и с пристани не отлучался.

Хотя представить себе, как Егор с ружьем сидит, согнувшись в три погибели, в шкафу и ждет крестного, чтобы отомстить за свои обиды, как раз было легко… Но это – всего лишь свободный полет фантазии, рисующей произвольные, не слишком убедительные картины убийства. Следствие могло опираться только на факты. А никаких улик, кроме прилюдных пьяных угроз в трактире, против Егора не было. Грузчики в своих показаниях проявляли полное единодушие – Полушкин был с ними, и весь сказ.

– Хоть под присягой, хоть на суде, хоть перед самим Господом подтвердим – Егорка никуда не отлучался! – твердили они. – За что другое, ваша милость, не скажем, а что убийства на нем нет – вот вам крест! Безвинно вы его под арест забрали…

С Верховским дело обстояло сложнее. Он казался растерянным, не хотел отвечать на вопросы, мямлил что-то невразумительное или просто молчал. Первые допросы, проведенные Колычевым, не дали следователю никаких новых фактов.

В конце концов Верховский взял себя в руки, к нему вернулось его обычное высокомерие. Вячеслав снова стал смотреть на судебного следователя и других представителей власти свысока.

На очередном допросе его понесло на обличительные высказывания, и он произнес гневную речь о царских псах, душителях и вешателях, чей век уже отмерил гнев народный…

Причем было непонятно, кого следовало считать царским псом и душителем – то ли Ведерникова, далекого от царской службы, но чей век уж точно был кем-то отмерен, то ли самого Колычева, который пока, невзирая на гнев народный, жил и здравствовал, исполняя должность чиновника судебного ведомства… Четких определений в патетической речи Верховского не было.

Воодушевившись, Верховский приводил примеры громких убийств, совершенных по приговору партии эсеров, и намекал, что Ведерников вполне заслужил подобную участь.

Слова, используемые эсером, звучали как-то дико – «полицейщина», «террорная работа», «партизанские действия». Где-нибудь на митинге революционно настроенной молодежи такая речь могла бы произвести впечатление… Колычеву она казалась утомительной и чрезвычайно далекой от сути допроса, но он решил дать Верховскому возможность высказаться, может быть, в запале тот проговорится о чем-нибудь важном.

– Политический террор должен быть всеохватным! Мы ведем его и против тузов самодержавного режима, и против мелких козырей с шевронами за беспорочную службу, и против экономических пауков, пьющих кровь трудового народа…

Да, это была речь для митинга или партийного собрания, а в казенном кабинете перлы красноречия Верховского пропадали даром – никто, кроме судебного следователя и письмоводителя, составлявшего протокол допроса, не слышал этих обличений, а чиновники судебного ведомства предпочитали темы менее отвлеченные…

– Возвращаясь к убийству Ведерникова, – Дмитрию стоило труда прервать Верховского, имевшего большой опыт публичных дискуссий и выступлений на политических митингах и не любившего уступать инициативу оппоненту. – Вы утверждаете, что весь вечер провели дома. Однако, согласно показаниям вашей квартирной хозяйки, в сумерках вы вышли на крыльцо, имея при себе сверток, постояли в палисаднике и направились в сторону Трифоновской улицы…

– Я знал, что старая дура имеет обыкновение за мной следить, но полагаю, что на сей раз она ошиблась. Ей примерещилось впотьмах. Знаете, сумеречный свет такой обманчивый… Я получил новые книги из Петербурга и весь вечер читал.

– Но сапожник Акинфиев, живущий в доме напротив, утверждает, что в ваших окнах весь вечер не было света. Вы читали в темноте?

– Это невыносимый город, наполненный тупыми людьми! Сапожник Акинфиев – горький пьяница. Он не может определенно утверждать, был ли свет в моем окне или нет, так как наверняка валялся где-нибудь пьяный в стельку. Знаете выражение «пьет как сапожник»? Это как раз про Акинфиева. Тоже мне, свидетеля нашли, господин следователь! Даже если вашему Акинфиеву с пьяных глаз что-либо показалось и он не увидел света в окне, почему я не мог читать, скажем, в чулане? Закон этого не запрещает!

– А может быть, вы читали в погребе, господин Верховский? – невинным тоном поинтересовался Колычев.

– Эх, Дмитрий Степанович, вы молодой человек, образованный, с принципами, а по поручению охранки фабрикуете против меня липовое дело. Мне отвратительны представители нашей так называемой интеллигенции, которых верноподданнические чувства разъедают, как коррозия металл. Вы совсем недавно были студентом Петербургского университета, этой колыбели свободомыслия. Сколько надежных борцов пришли из университетских аудиторий и встали в наши ряды… А вы? Вы пошли на службу режиму, вы гордитесь своей принадлежностью к касте бюрократов, вы холопски, не прекословя, внимаете начальству… Вы собственным хребтом подпираете прогнивший самодержавный строй и не даете ему рухнуть и освободить страну от гнета! Вы жалки и мерзки в своем служебном рвении!

– Можете сколько угодно сотрясать воздух вашими язвительными замечаниями, господин Верховский! Меня не так легко заставить стыдиться своей службы. К какой касте вы бы меня ни отнесли, остается главное – закон есть закон. Человек, совершивший уголовное преступление, должен за него отвечать. А насчет «колыбели свободомыслия», «прогнившего строя» и «надежных борцов» – я и в бытность свою студентом не терпел политической трескотни. В настоящее время меня интересует только один вопрос – кто совершил убийство господина Ведерникова? Я сделаю все от меня зависящее, чтобы предать этого человека суду.

– Вы, конечно, можете законопатить на каторгу еще одного борца с самодержавием, но на мое место придут другие!

– Не тратьте на меня свой революционный пыл, господин борец! Скучно это все слушать… Вы полагаете, что я хочу вас законопатить на каторгу, а я предпочел бы законопатить убийцу. Если убили вы, то вас, а если не вы, тогда настоящего преступника. Мое единственное желание – объективно разобраться в этом деле и предать суду убийцу. Повторяю, убийцу, а не первого подвернувшегося мне под руку человека!

– Вас с вашими байками, господин судебный следователь, тоже скучно слушать. Желаете разобраться, так разбирайтесь, а я, увы, вам помочь ничем не смогу. Прикажите меня увести. Мне в камере арестного дома приятнее, чем в вашем кабинете.

Педантично проверяя все возможные версии, даже самые неубедительные, Колычев поинтересовался, чем занимался в вечер убийства Жорж Райский. По словам многочисленных очевидцев, он тоже неоднократно грозился свести счеты с Ведерниковым.

Оказалось, что Райский не был занят в спектакле, премьера которого прошла в тот роковой день. Но алиби у него было надежное – в компании других свободных актеров и заезжих купцов он весь вечер кутил в «Гран-Паризьене».

Пару раз Райскому становилось дурно от выпитого, и его выносили из ресторана на улицу освежиться, но минут через десять-пятнадцать он приходил в себя и снова возвращался к столу.

Трагик Сулеев-Ларский, принимавший участие в застолье, обладал не только внушительной внешностью и громовым голосом, но и другими важными достоинствами – феноменальной памятью, помогавшей ему справляться с текстом роли без помощи суфлера, и способностью не пьянеть даже от больших доз спиртного. Он на протяжении всего банкета сохранял ясную голову и сумел во всех подробностях рассказать о вечере, проведенном в ресторане.

– Жоржик слабоват, слабоват, во всех смыслах – и на сцене, и в жизни, – гремел Сулеев-Ларский, причем казалось, что его мощный голос заполняет каждую щелку в тесном кабинете Колычева. – Это же надо, с пары рюмашек так раскис, что пришлось его на вольный воздух препроводить и на скамье в кустиках оставить для приведения в чувство. Ей-Богу, девицы некоторые и те лучше к питию приспособлены. Нет в Райском настоящего куража! Он и играет все роли второго плана, благородных юношей без серьезных монологов. С возрастом на благородных отцов перейдет… И выше ему никогда не подняться!

Дмитрий видел Сулеева-Ларского на сцене в одной из лучших трагических ролей – Иоанна Грозного. В парчовых царских одеждах и островерхой шапке огромный трагик был похож на монумент, у подножия которого копошились мелкие существа. Когда Иоанн Васильевич в припадке раскаяния падал на колени перед боярами и произносил свой монолог «Острупился мой ум…», голос трагика гудел под сводами театра как большой набатный колокол. Публика устраивала овацию и забрасывала Сулеева цветами из демьяновских палисадников…

Сейчас, в кабинете судебного следователя, Сулеев-Ларский, с его лиловыми бритыми щеками, опухшими глазами, несвежей рубашкой и стоптанными ботинками, как-то растерял всю свою величественность, несмотря на стать и громовой голос…

Итак, Сулеев вполне определенно засвидетельствовал алиби Райского. Другие участники банкета подтверждали слова трагика – Жорж весь вечер пил с ними, хотя в питье он слабоват…

Стало быть, Райский, судя по показаниям его собутыльников и официантов, не мог сидеть с ружьем в шкафу, подкарауливая Ведерникова на Соборной площади, и из числа подозреваемых исключался.

Наиболее вероятным преступником казался Верховский. Но тогда на орудии убийства должны были остаться следы его рук. А их не было!

Отпечатки пальцев, выявленные Колычевым на охотничьем ружье, принадлежали двум лицам. Одни оказались отпечатками хозяйки дома, Ольги Александровны.

Она объяснила, что, увидев на стене в кабинете мужа красивое новое ружье, сняла его с крюка, осмотрела и попросила Ведерникова как-нибудь взять ее с собой на охоту. В молодости Ольга Александровна часто охотилась вместе со своим отцом и любила хорошее оружие. Объяснение показалось всем вполне убедительным.

Дотошный Колычев поинтересовался, почему на ружье нет отпечатков хозяина, труп которого тоже дактилоскопировали. Ольга Александровна показала, что оружие из коллекции регулярно и очень тщательно протирают от пыли и отпечатки мужа, вероятно, стерли.

Во всем Демьянове только одна Ольга Александровна Ведерникова серьезно отнеслась к дактилоскопическим исследованиям молодого судебного следователя, охотно отвечала на вопросы о возможном происхождении отпечатков и сама с интересом расспрашивала Колычева о мельчайших подробностях и деталях. Ее вообще сильно волновало расследование.

Человек, которому принадлежали другие отпечатки на ружье, был для Дмитрия загадкой. Оба подозреваемых, все слуги, друзья дома Ведерниковых и их родственники, деловые партнеры Савелия Лукича, наносившие ему визиты, и еще множество всякой публики было дактилоскопировано.

Люди ворчали, что их отрывают от дела, пачкают черной краской пальцы и заставляют заниматься ерундой, что следователю, видать, заняться нечем, так лучше бы убийцу искал, чем почтенной публике голову морочить новомодными методами расследования.

Из картонок с отпечатками Колычев составил целую картотеку, размещенную в коробке от ботинок и вызывавшую смех у всех судебных чиновников, но подходящих пальчиков, соответствующих следам на ружье, найдено не было.

– Ну вот вам, батенька, и ваши научные теории. Полный пшик, простите великодушно, – ехидничал прокурор Хомутовский. – Так что продолжайте следствие, голубчик, старыми, проверенными методами, надежнее будет.

Дмитрию так и не давала покоя мысль – зачем убийце нужно было прятаться в шкафу? Эсер, воображающий себя народным мстителем, любитель внешних эффектов, поставивший себе целью акт возмездия капиталисту, проникает в дом жертвы, находит ружье и залезает с ним в шкаф, где проводит долгое время в ожидании Ведерникова среди вешалок с дамскими нарядами? Тут что-то было не так… Слишком уж дурацкий способ убийства. И опять-таки – где отпечатки?

Колычев просмотрел полицейское досье на Верховского, предоставленное ему Задорожным. В наборе стандартных донесений, рапортов, отчетов и сопроводительных писем кое-что остановило его внимание.

«Сообщение Демьяновскому полицейскому приставу

Т. Г. Задорожному.

Секретно.

Милостивый государь, Тарас Григорьевич!

В городе Демьянове состоят под гласным надзором полиции несколько лиц: Верховский, Кирюхин, Битюгов, Мильман, Самойленко, Богачева, коим воспрещено пребывание в некоторых местностях за принадлежностью к революционным организациям, партиям социал-революционеров или социал-демократов.

Лица эти, пользуясь предоставленным им правом, обычно избирают для жительства рабочие районы, в новом местожительстве проявляют попытки установить связи с рабочими, а особо – членами революционных организаций с целью оживить деятельность последних. Поэтому за подобными личностями необходимо иметь особо пристальное и умело организованное наблюдение…»

Как ни странно, даже в маленьком Демьянове, где все жители знали друг о друге все, полиция ухитрилась внедрить в рабочие организации парочку своих агентов. Задорожный регулярно получал от них сведения о подпольной деятельности ссыльных, в том числе и Вячеслава Верховского, и передавал отчеты в губернское жандармское управление. В уездном Демьянове собственной жандармерии не было, но и общая полиция справлялась неплохо. По части «пристального и умело организованного наблюдения» начальство не могло предъявить Задорожному претензий.

Тарас Григорьевич знал, что связи с рабочими организациями Верховский установил сразу же по приезде в город. Эсеры избрали его в свой комитет. Но согласно агентурным данным, никаких решений о ликвидации капиталиста Ведерникова на собраниях демьяновской организации социалистов-революционеров не принималось.

Городские организации и эсеров, и эсдеков были немногочисленными и не располагали большими финансовыми возможностями. Мог ли толкнуть Верховского на убийство обычный денежный интерес? Не собирался ли он просто пополнить партийную кассу?

На эту мысль Колычева навело одно из донесений секретного агента:

«…Ha состоявшемся собрании социал-революционеров Верховский говорил, что демьяновская организация не имеет достаточных денежных средств и что последней предлагается срочно заняться сбором денег на нужды организации.

(„Что он имел в виду под „сбором денег“ и каким образом планировал проводить этот сбор?“ – хмыкнул Митя себе под нос.)

Когда средств будет достаточно, Верховский примет все меры к тому, чтобы их комитет имел собственную типографию, а пока предложил обзавестись гектографом, на котором и отпечатать имеющуюся у него прокламацию…»

– Вот вам и мотив, – уныло вздохнул Задорожный. – Средств нет, а мечтают о тайной типографии. Убить Ведерникова, через Варвару пощипать наследство… Деньги на гектограф, кстати, им Варвара дала. Уже, щучьи дети, первые прокламации печатать принялись. И что прикажете делать с этой публикой? В судоремонтных мастерских мои орлы две пачки листовок изъяли. А с богатого наследства они этак-то развернутся! Пожалуй, барышню Ведерникову следует арестовать за соучастие.

– Пока не будем торопиться, Тарас Григорьевич. Если Варвара непричастна к делу, арест может совсем сломить ее, она и так после убийства отца до сих пор не в себе. Подождем… Полушкина вот поторопились взять под стражу, а потом пришлось выпустить. Зря опозорили парня.

– Да этот парень сам так себя опозорил, как вам и не удалось бы при всем желании. Проворовался, пьянствует, безобразничает…

– Я думаю, он получил хороший урок и отчасти заслуженный. Пусть живет с Богом, может быть, еще возьмется за ум.

– Ему эти уроки как с гуся вода. Я от Полушкина добра не жду. Завтра похороны Ведерникова. Хочу послать туда трех полицейских потолковее. И за порядком последят, и посмотрят, как кто вести себя будет. На похоронах жертв убийства бывают всякие неожиданные сюрпризы.

– Ну, на сюрпризы рассчитывать трудно. Ждать, что убийца придет на похороны и начнет прилюдно каяться, мы не можем. Но присмотреть за похоронами надо, тут вы правы. Наверно, троих полицейских даже маловато. По-моему, похороны ожидаются многолюдные, а настроения в городе разные… Могут случиться беспорядки, а в толпе это всегда опасно. Слава Богу, что вы подумали о мерах предосторожности.

Задорожный, слегка робевший перед молодым образованным следователем и поэтому пытавшийся вызвать у себя внутреннее раздражение против петербургского выскочки, вдруг почувствовал себя польщенным, что Колычев признал его правоту.

«А он не такой уж и заносчивый!» – подумал Задорожный про следователя.

«А он не такой уж тупой солдафон!» – думал тем временем Колычев про полицейского пристава.