Текст книги "Визит дамы в черном"

Автор книги: Елена Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава 8

На следующее утро Дмитрию снова не хотелось разговаривать. Он молча пил кофе и думал об убийстве.

Если предположить, что наличие у Витгерта незаконнорожденной дочери от бывшей проститутки – повод для шантажа (а пожалуй, действительно, повод!) и Маргарита Синельникова, узнав о ребенке, шантажировала офицера, то невольно приходится считать убийцей Андрея.

А если еще кто-то, проведав о девочке Витгерта, решил представить дело как шантаж, чтобы на Андрея пало подозрение в убийстве? И интересовала убийцу не столько смерть Маргариты, сколько возможные последствия для Витгерта?

Если искать человека, заинтересованного в устранении Витгерта, то это прежде всего Семен Ярышников. Он добивался руки Маши, но она предпочла бравого офицера. Если Витгерта обвинят в убийстве, моряк пойдет на каторгу, а у Ярышникова будут развязаны руки, отчаявшаяся Маша может оказаться более уступчивой…

Нет, слишком уж сложная интрига для ограниченного Ярышникова. Не дошел бы он своим умом до таких тонких ходов.

– Митя, ты меня не слушаешь! – Бурмин долго пытался что-то втолковать другу и в конце концов обиделся.

– Прости, Топтыгин, ты же знаешь, как я умею уйти в свои мысли, если меня что-либо сильно занимает.

– Может быть, убийство Синельниковой и меня сильно занимает, но что толку! Ты же не хочешь поделиться новостями, хотя знаешь, что я всегда готов помочь тебе и советом, и делом.

– Новости настолько интимного характера, что лучше ими не делиться. Подождем денек, пока они перестанут быть новостями. В Демьянове любая новость моментально становится всеобщим достоянием, тогда и я смогу спокойно все обсуждать, не думая, что становлюсь источником сплетен.

– Ну что с тобой будешь делать? Хорошо, денек переждать можно, я не барышня и не умру от любопытства. Кстати, ты помнишь про записку?

– Про какую записку?

– От Варвары Ведерниковой. Тебе вчера принесли, я говорил.

– Стыдно, но не помню ни про записку, ни про то, как ты об этом говорил.

Колычев развернул лист плотной голубой бумаги, на которой было написано всего несколько строк довольно корявым почерком.

– Приглашает зайти. Наверное, услышала об убийстве и хочет меня расспросить. Кому другому, так я отказал бы, но Варвара… Жаль мне ее. После смерти отца живет уединенно, замкнуто, нигде не бывает, никого не принимает у себя, людей, кроме поставщиков и приказчиков, не видит. Как-нибудь зайду, поговорю с ней. Но сейчас, ей-Богу, недосуг. Это расследование все жилы у меня вытянет, помяни мое слово.

После завтрака Дмитрий, как и обещал, зашел к Мерцаловым и проводил Викентия Викентьевича с Машей в гостиницу «Прибрежная».

Маша уже не плакала, но ее побледневшее лицо выдавало сильную тревогу. Анна Витгерт с девочкой ждала их в своем номере.

Из «Прибрежной» Колычев отправился на службу и несколько часов занимался бумагами в своем кабинете. В три часа пополудни он спрятал папки с бумагами в ящик стола и пошел в «Гран-Паризьен» к Витгерту.

Собственно говоря, особой необходимости в сегодняшнем визите к Витгерту не было, но, поскольку Колычев оказался причастен к его тайнам, лучше все-таки было поговорить с Андреем Кирилловичем, причем не в официальной обстановке казенного кабинета.

По дороге в гостиницу Дмитрий зашел в табачный магазин Исаака Мееровича поболтать со словоохотливым хозяином и узнать, что говорят в городе об убийстве Синельниковой и приезде Анны Витгерт. Где-где, а в табачной лавке можно было быстро получить все городские сплетни в концентрированном и упакованном виде.

– О, господин следователь! Здравствуйте, здравствуйте! – в знак особого уважения к такому покупателю Меерович, с самой любезной улыбкой на лице, выбежал из-за своего сверкающего прилавка. – Как ваше здоровье, месье Колычев? А как поживает господин Бурмин, чтоб и он был здоров? Что вы сегодня желаете? Могу порекомендовать виргинский табак, получил новую партию отменного качества. Ну как идет ваше расследование, господин Колычев? Вы уже держите кого-то на примете?

– Да вот хотелось бы узнать, что вы, господин Меерович, думаете по этому поводу?

– Ой, господин следователь, от того, что думаю я или моя жена Двойра, никому не холодно и не жарко, а вот от того, что думаете вы, кто-то может почувствовать очень сильный жар или озноб. Кого отправлять на каторгу за убийство мадам Маргариты, чтоб земля была ей пухом, об этом все-таки придется подумать сначала вам, а потом присяжным заседателям в суде. Но, я возьму на себя смелость предположить, что если кто-то и пойдет под суд, то это будет вовсе не господин офицер, мечтающий породниться со стариком Мерцаловым. Скажите, я прав?

– Господин Меерович, я смотрю, вы уже все сами решили.

– Месье Колычев, а что тут решать? Нет, если вы хотите, чтобы я обиделся, – вы скажите, я пойду и обижусь. Но мое мнение все равно никто у меня не отберет. Я видел этого Витгерта пару раз, он заходил к нам в лавочку. Конечно, если переброситься с покупателем всего лишь словечком-другим, всю подноготную о нем не узнаешь… Но я скажу вам, господин следователь, одну простую вещь – когда у человека душа убийцы, это видно сразу, нужно только взглянуть в его глаза. А я смотрел в глаза господина Витгерта, как сейчас в ваши, и, поверьте мне, не прочитал в них ничего такого, за что можно было бы упечь его на каторгу. Вы, конечно, образованный человек, обучались в столичном университете и знаете весь курс правоведения как, может быть, редко кто, но, прошу прощения, и вы в глазах господина Витгерта ничего не прочтете об убийстве. Даже если рядом с мертвым телом валялся револьвер господина офицера, это вовсе не значит, что он сам его туда и положил, скорее как раз наоборот. Не так ли? Посудите сами, если где-то зарежут курицу, пардон за сравнение, и кинут там мой ножик, за которым я не очень внимательно присматривал, из этого еще не следует, что я курицу и зарезал. Надо просто узнать, кто собирается варить из этой курицы бульон. Так и здесь. Проследите, кому хотелось бы сварить для себя бульон на бедах господина офицера, – и все встанет по местам. Вы согласны? Кстати, говорят, вы навещали сестру господина Витгерта в гостинице?

– Вам уже известно, что эта дама – сестра Витгерта? По городу распустили такие грязные сплетни…

– Ой, я вас умоляю! Эти сплетни – приправа для того же бульона, о котором я вам только что говорил. Каждому, у кого есть глаза, уже известно, что эта дама – сестра господина Витгерта, а мне тем более, так как она заходила к нам в лавку за конвертами и марками, и я имел возможность на нее взглянуть поближе. Я, Божьей милостью, на зрение пожаловаться не могу и хочу сказать одно – и у господина Витгерта, и у дамы из «Прибрежной» совершенно выдающиеся носы, и их очевидная родственная связь не только налицо, но и, простите, на лице. У меня тоже, как можно заметить, нос не мелкого размера, и достаточно посмотреть на моих деток, чтоб они были здоровы, и всем станет ясно – они с такими носиками не просто братья и сестры, но и дети своего папы. Мне, как вы можете понять, не в чем упрекнуть мою Двойру. Так вот что я вам скажу, господин следователь, – подозреваю, что папа Витгертов тоже не мог пожаловаться…

Из лавки Мееровича Дмитрий пошел в «Гран-Паризьен» и поднялся в номер Андрея Кирилловича.

Витгерт сидел в своем номере за столом. Перед ним была расставлена посуда с обедом, принесенным лакеями из гостиничного ресторана. Еда, уже остывшая, была почти не тронута. Когда Андрей увидел вошедшего Колычева, он резко отодвинул от себя тарелку, губы его сжались, а светлые глаза совсем побелели. Витгерт вскочил.

– Милостивый государь, вы позволяете себе поступки, несовместимые с вашей должностью и недостойные благородного человека! Вы, судебный следователь, слуга закона, занимаетесь грязными интригами и грубо вмешиваетесь в мою жизнь… Я… Вы…

На скулах Витгерта играли желваки. Казалось, он вот-вот бросится на Колычева с кулаками.

– Прежде всего я попросил бы вас, господин Витгерт, успокоиться и взять себя в руки. Что за истерика? Вы не барышня, вы офицер!

– Да как вы смеете? Я не потерплю никаких нотаций от судебной ищейки! Да, я – офицер, и я проливал кровь за отчизну в то время, когда вы перебирали бумажки за канцелярским столом и рылись в чужом грязном белье! Вам по роду ваших занятий стали известны некоторые тайны моей жизни, и вы воспользовались этим, чтобы насплетничать Марии Викентьевне и ее родителям. Это настолько низко…

– Простите, но я вас перебью. Не знаю, способны ли вы, господин Витгерт, воспринимать сейчас хоть какие-то доводы рассудка, но мои объяснения вам выслушать придется! Вам угодно было скрывать от невесты свои тайны, то есть сведения о том, что вы фактически состояли в гражданском браке с некой дамой и имеете от нее дочь. Что ж, это ваше право. Но вы напрасно думали, что в таком городе, как Демьянов, можно скрыть от местного общества приезд вашей сестры. Тщательно скрываемое событие порождает особый интерес и обрастает массой слухов и сплетен, порой довольно грязных. И до вашей невесты эта история дошла в самом неприглядном виде. Маша была уверена, что к вам прибыла жена с ребенком, а ваша с ней помолвка – шаг к преступлению, именуемому двоеженством.

Лицо Витгерта мгновенно залилось краской, причем покраснела даже кожа под светлыми волосами надо лбом и на затылке над крахмальным воротничком. Колычев продолжал:

– Викентий Викентьевич пригласил меня в свой дом, где я нашел Марию Викентьевну в самом отчаянном и жалком положении и имел основания тревожиться за ее здоровье. Испытывая к семейству Мерцаловых дружеские чувства, я вынужден был навести справки о ваших делах. Слава Богу, Анна Кирилловна не стала скрывать от меня правду. Думаю, по размышлении вы поймете, что ничего страшного не случилось.

– Как не случилось? То, что я должен был рассказать Маше сам, но не смог, она узнала за моей спиной от чужих людей. Она меня никогда не простит! И в этом виноваты вы!

– Хуже было бы, если бы она потеряла ребенка…

– Какого ребенка?

– Вы не знали, что Мария Викентьевна ждет от вас ребенка? Нервные приступы очень опасны для беременных и могут привести к выкидышу. Что с вами, Андрей Кириллович?

Витгерт остолбенело молчал, лоб его покрылся испариной. Колычеву показалось, что Андрей сейчас грохнется в обморок. Дмитрий поискал воду, но не нашел и налил Витгерту стакан вина, на столе как раз стояла открытая бутылка, приготовленная к обеду. Андрей опорожнил стакан залпом и тихо переспросил:

– Мария Викентьевна ждет от меня ребенка?

Ясно было, что это – неожиданность для Витгерта и смысл сказанного Колычевым доходил до него с большим трудом.

– Ну вот, я снова раскрываю чужие тайны и грубо вмешиваюсь в любовные дела. Простите великодушно. Вероятно, Маша мечтала сама вас порадовать этим известием…

Витгерт, казалось, ничего не слышал.

– Ждет ребенка… Маша ждет ребенка, – вероятно, повторяя эту новость, Андрей с каждым разом все больше и больше свыкался с ней. Наконец он вспомнил, что рядом сидит Колычев. – Простите меня, Дмитрий Степанович! Я кажусь себе таким идиотом.

– Да уж, не без того, – согласился Колычев.

Глава 9

Разговор Мерцаловых с Анной Витгерт получился долгим. Узнав правду, Маша сама не понимала, радоваться ей или продолжать пребывать в отчаянии. Но независимо от ее воли горе, сжимавшее ее сердце, незаметно ушло. Все-таки правда оказалась не такой ужасной, как представлялось поначалу. Хотя, когда Маша пыталась вообразить Андрея в объятиях другой женщины, причем продажной женщины, проститутки, взятой из какого-то офицерского борделя, в горле вставал ком, а на глаза наворачивались слезы.

И никакие доводы рассудка, что Андрей тогда даже не подозревал о существовании Маши на этом свете, не помогали. Видение было отвратительным…

Маша давно поняла, что любит Андрея, но только когда ей показалось, что она навсегда его теряет, стало ясно – жить без него невозможно, просто жить, дышать, смотреть на этот мир без Андрея Маша уже не в силах.

Когда-то она считала себя эмансипированной молодой дамой, для которой любовь не имеет такого уж значения, а главное в жизни – образование, развитие собственного интеллекта и полная независимость.

В кругу гимназических подруг Маша любила порассуждать, что брак порабощает и закабаляет женщину, не дает ей реализовать свои способности, что житейское болото засасывает и что женщинам пора бороться за свое право на независимую жизнь, устроенную по собственным вкусам.

Пошлые дурочки смеясь отвечали, что она вполне может остаться старой девой и всю жизнь промыкаться на собственный вкус в одиночестве, никто этого права у нее не отнимает…

Маше хотелось в Петербург, где живут люди образованные, тонко чувствующие и способные понять ее душевные порывы.

Молодые мужчины, бывавшие в доме ее отца и уделявшие ей много самого почтительного внимания, только подхлестывали ее желание скорее уехать из маленького скучного городишка, населенного такими убогими личностями.

Акцизные чиновники, гимназические учителя, молодые купцы – никто из них не казался Марии Мерцаловой интересным собеседником. Если кто-то из этих господ и читал какие-нибудь книги, то в лучшем случае Дюма или Вальтера Скотта, и никому не приходило в голову даже поинтересоваться, о чем писали Шопенгауэр или Кропоткин. А увлечение Маши химией и другими естественными науками казалось всем диким и даже противоестественным и не совсем приличным для молодой девицы.

– У Мерцаловых дочка совсем с ума съехала, – рассказывали друг другу демьяновские сплетники. – Лягушек на болоте ловит, а потом, говорят, режет им лапки ножиком. Вы можете вообразить что-нибудь подобное? Вот до чего излишняя образованность-то доводит! И какая из нее жена получится? Разве что с Семкой Ярышниковым они пара, тот тоже с малолетства на скотобойнях торчит и сам топориком телушек разделывает…

Демьяновская жизнь действовала на Машу угнетающе.

– Папочка, милый, я очень хочу в Петербург, – говорила Маша отцу. – Я задыхаюсь в нашем Демьянове, просто задыхаюсь. Я должна получить высшее образование, ведь ты сам всегда говорил, что у меня есть способности, я хочу общаться со светскими, интеллектуально развитыми людьми, я хочу пожить в столице, наконец! Что меня ждет здесь? Брак с вашим дурацким Семкой Ярышниковым, который не умеет правильно говорить по-русски и даже не стремится научиться? Семка уже пятый раз делает мне предложение, надоел до смерти, но вот назло вам с мамой возьму и соглашусь! И всю жизнь буду вас попрекать, что загубили меня… Папочка, ты же такой добрый, такой умный, ты всегда все понимаешь, ну отправь меня в Петербург, пожалуйста, у меня сил больше нет жить в этом городишке!

Родители боялись отпустить Машу одну в чужой, большой, холодный город, где так много опасностей и соблазнов. Как их девочка, такая юная, неопытная, такая наивная и доверчивая, сможет жить там одна?

Но Маша, словно одержимая, давила и давила на них, требуя переезда в столицу, и не успокоилась, пока не добилась своего.

В первый же день по приезде, оставив отца заниматься всякими скучными делами, касающимися Машиного устройства в Петербурге, она отправилась одна бродить по городу. После захолустного Демьянова столица поразила Машу и величием памятников, и стройными рядами высоких домов, сливавшихся в сплошные линии от перекрестка до перекрестка.

По Невскому, по широким тротуарам из каменных плит двигались навстречу друг другу два потока людей, и никто ни на кого не обращал внимания, не то, что в Демьянове, где каждый встречный – знакомый и с каждым надо здороваться и вступать в разговор. А какие замечательные были на Невском магазины!

Особенно поразили Машу книжные лавки, огромные, с зеркальными витринами. А дома на весь уездный городок была одна жалкая книжная лавчонка, где еле помещались продавец и покупатель, и то торговали там не столько книгами, сколько переводными картинками и леденцами…

На Невском Маша отобрала множество книг, которые хозяин магазина распорядился отправить в ее гостиницу, потом попробовала в модной кондитерской знаменитых филипповских пирожков, посидела за мраморным столиком открытого кафе с вазочкой мороженого, сделала в парикмахерской красивую прическу, купила на плавучей, слегка качавшейся под ногами пристани билет на речной пароходик, медленно тащившийся по Фонтанке…

В гостиницу к отцу она вернулась поздно, когда на Петербург опустился легкий, прозрачный, розовато-серый сумрак летней северной ночи, а в скверах над стрижеными английскими газонами сгустились молочные полосы тумана. Викентий Викентьевич уже не находил себе места, представляя, что дочь заблудилась в незнакомом городе и с ней случилась какая-нибудь беда…

– Папочка, ну из-за чего ты волнуешься? Я, ей-Богу, не понимаю! Привыкай к мысли, что я уже совсем взрослая. Мне просто-напросто очень понравилось в Петербурге и не хотелось возвращаться в этот скучный гостиничный номер…

Отец снял для Маши хорошую квартиру на Малой Морской, нанял прислугу и пригласил небогатую дальнюю родственницу, которая должна была следить за хозяйством и за Машиной жизнью, главным образом, чтобы девочка хорошо питалась и тепло одевалась.

Маша порой даже стеснялась приглашать подруг-курсисток в свои роскошные апартаменты. Другие девочки снимали себе тесные комнаты где-нибудь на задворках, на 15-й линии Васильевского острова, за три рубля в неделю (с самоваром и уборкой) и жаловались на страшную дороговизну и рвачество квартирных хозяек.

Лучшей Машиной подруге Верочке Тарнис родители присылали всего двадцать пять рублей в месяц на все про все, и она как-то ухитрялась сводить концы с концами.

И в то время, когда Верочка мучительно размышляла, может ли она шикануть и купить полфунта сливочного масла за восемнадцать копеек, или лучше обойтись четвертью фунта за девять копеек, Маша позволяла себе оставить во французском модном магазине «Modes et robes» пару-тройку сотен рублей… Но в случае нужды она всегда охотно давала подругам в долг и порой без отдачи.

Учиться на курсах поначалу, пока шли теоретические и естественно-научные дисциплины, было интересно. Химия, физика, ботаника, зоология, физиология – все эти предметы давали Маше так много нового в понимании мироздания, что после первого же семестра она почувствовала, что в интеллектуальном плане выросла на целую голову, и стала свысока посматривать на девочек с других факультетов, изучавших историю или правоведение. Ну что они смогли узнать за семестр? Несколько лишних дат или пару давно ненужных положений Римского права?

Правда, приходилось очень много зубрить, а зубрежку Маша никогда не любила. Особенно донимала ее латынь.

Но как только начались занятия в анатомическом театре, Маша окончательно осознала, в чем состоит главная трудность медицинского образования.

С трудом, сильно мучаясь, она могла препарировать лягушку (хотя в родном Демьянове именно из-за этих лягушек ходили глупые сплетни о Машином зверстве), даже с мышью было уже гораздо сложнее. Но когда группа курсисток-медичек оказалась на первом занятии в анатомичке, мрачном помещении со сводчатым потолком и облупленными кафельными стенами, где на цинковых столах лежали ободранные трупы с оскаленными зубами и скрюченными пальцами, Машу охватил настоящий ужас.

Их подвели к столу, на котором находился худой как скелет труп женщины лет пятидесяти. Преподаватель патологической анатомии в кожаном фартуке и гуттаперчевых перчатках, балагуря с испуганными, бледными девушками, попросил ассистента-прозектора сделать разрез на трупе от подбородка до лонного сращения. Как только брюшную полость вскрыли, раздалось четыре глухих удара об пол – курсистки упали в обморок.

– Барышни, окажите первую помощь своим коллегам! – распорядился профессор. – И впредь советую всем – корсет на занятия по анатомии шнуровать послабее.

Маша сознание не потеряла, стояла, держась за выступ стены, в сторонке, и боролась с дурнотой. В горле катался противный кисло-сладкий ком, ноги казались ватными.

И вот теперь придется бывать в анатомичке регулярно и проводить тут, среди трупов, много часов. Маша не была уверена, что сможет это выдержать… Но ведь, если оставить курсы, придется с позором вернуться домой. Весь Демьянов будет смеяться…

Допустить такое не позволяло самолюбие.

Препарировать трупы Маша так толком и не привыкла. У нее все чаще мелькала мысль – а сможет ли она профессионально заниматься медициной, если у нее в руке дрожит скальпель, когда необходимо сделать разрез на мертвом теле, а по ночам, в кошмарах, перед ней мелькают человеческие органы, лежащие на столе прозектора.

Недостаток практического опыта Маша пыталась восполнить теорией. Каждый вечер, когда в Петербурге по улицам гуляла нарядная толпа, когда зажигались огни в театрах, когда веселые люди спешили в гости к друзьям или в кинематограф, танцевали на вечеринках и ели пирожные в кондитерских, она садилась к письменному столу с учебником или конспектом в руках и зубрила, зубрила, с отвращением зубрила…

В конце концов Маша стала ловить себя на том, что, глядя на идущего рядом знакомого человека, мысленно определяет – какая из мышц сейчас у него сократилась: glutaeus maximus или quadriceps femoris? Это было уже похоже на сумасшествие…

А каким ужасным представал «нормальный физиологический процесс родов», подробно описанный в учебнике по акушерству! А если еще и патология! Маша пыталась вообразить себя роженицей и чувствовала, как глубокая волна отвращения захлестывает ее…

Однако, когда начались клинические занятия, настроение Маши стало меняться. Вместо теоретических положений и мертвых тел, распластанных на цинковых столах, перед ней оказались живые люди – больные, искалеченные, бесконечно страдающие.

Медицина далеко не всегда могла помочь этим людям, даже верный диагноз поставить порой было затруднительно. Авторы практических руководств для врачей не стеснялись указывать: «диагноз этой болезни возможен лишь на секционном столе». И сколько же боли, сколько самых разнообразных мук заготовила природа для людей!

Маше было очень жаль больных, с которыми ей приходилось иметь дело. Она старалась помочь им по-человечески – ласково поговорить, терпеливо выслушать жалобы, как можно меньше причинить боли при перевязке, подать воды, если сиделка отвлеклась.

Когда больными оказывались дети, Маша приносила им игрушки или что-нибудь вкусное.

Один маленький мальчик, с неизлечимой формой туберкулеза, так обрадовался принесенной ему гуттаперчевой кошке, что почти не выпускал ее из рук.

Через неделю он умер, прижимая кошку к себе. Маша плакала в коридоре, а ее куратор, поднеся впечатлительной девице рюмочку с успокоительными каплями, похлопывал ее по руке и говорил:

– Ну-ну, коллега, нельзя принимать так близко к сердцу смерть каждого пациента, вас надолго не хватит, голубушка. Что поделать, ребенок был безнадежен…

На Святки и встречу нового, 1904 года Маша съездила к родителям в Демьянов, показавшийся ей после Петербурга особенно маленьким, но уютным, родным и веселым. Оказалось, она все же скучала по провинции и по милым патриархальным нравам уездного городка. В столицу из родительского дома она возвращалась почти с тоской.

Между тем сразу после Крещения по Петербургу поползли какие-то невнятные тревожные слухи о напряженной политической обстановке на Дальнем Востоке. Министр иностранных дел Ламсдорф категорически отрицал саму возможность каких бы то ни было военных действий. Ему не верили…

27 января Россия и Япония вступили в войну…

Что ни день, то новое печальное известие приходило с театра военных действий. Никогда еще в Петербурге люди не кидались с такой жадностью к газетам, но новости были трагические. Вся страна мгновенно запомнила названия взорванных и затонувших кораблей – «Ретвизан», «Цесаревич», «Паллада», «Варяг», «Кореец», «Боярин», «Енисей»… Список все продолжался и множились жертвы. На флагманском броненосце «Петропавловск» погибли адмирал Макаров и художник-баталист Верещагин. Великий князь Кирилл Владимирович, стоявший на мостике «Петропавловска» рядом с адмиралом, чудом остался жив – взрывом его выбросило в море, где он, уцепившись за какой-то обломок, продержался в ледяной воде до подхода другого корабля к месту трагедии.

Маша, никогда прежде не любившая читать газеты, теперь с утра посылала горничную за свежей прессой, пробегала глазами военные сообщения и начинала плакать от жалости к несчастным, гибнущим страшной смертью морякам.

Внешне петербургская жизнь мало изменилась с началом войны – никаких лишений, никаких нарушений в размеренном существовании горожан не чувствовалось. Только смутное ощущение тоски, разочарования и обманутых надежд витало в воздухе. Да один за другим исчезали из столицы знакомые офицеры и врачи…

Дамы, желавшие «работать на раненых», собирались по вечерам друг у друга в домах, шили, вязали или щипали корпию, а сопровождавшие их мужья и кавалеры играли в карты с условием передачи выигрыша в пользу госпиталей. Потом следовал ужин. Маше Мерцаловой такие вечера казались отвратительным фарсом…

Летом 1904 года Верочка Тарнис уговорила Машу отправиться добровольно в штате санитарного поезда в Маньчжурию. Необходимо было вывозить раненых, пострадавших в ходе боевых действий на Дальнем Востоке, квалифицированного персонала не хватало, и начальники военных санитарных поездов с дорогой душой принимали студентов-медиков и курсисток, чтобы укомплектовать штат людьми, разбирающимися в медицине.

Маша согласилась ехать не задумываясь – вот это было настоящее дело, а не ерунда. Перед отъездом она получила письмо от отца:

«Машенька, девочка наша золотая, мы с мамой очень тревожимся из-за твоей поездки на Дальний Восток к местам военных действий. Неужели в Петербурге уже не осталось мужчин для подобных экспедиций и, кроме слабых девушек, некому поехать в Маньчжурию за ранеными?

Доченька, умоляю, береги себя, ты ведь у нас одна. Мама плачет каждый день, как вспомнит о твоей поездке.

Мы с ней благословляем тебя, родная, пусть Господь пребудет с тобой, охранит и защитит тебя.

Кстати, Машурочка, в приволжских городах тоже набрали отряд для поезда Красного Креста. Возглавил его граф Д. А. Олсуфьев. Старшая дочь саратовского губернатора Петра Аркадьевича Столыпина просила родителей отправить ее санитаркой с этим поездом, но Петр Аркадьевич не счел возможным отпустить свою восемнадцатилетнюю девочку в такую поездку без близкого человека. Так он и сказал – без близкого человека… А ты ведь, Машенька, не многим старше Маруси Столыпиной! Как ты поедешь на Дальний Восток, к месту боев, одна? У меня сердце обливается кровью…»

Дорога в Маньчжурию оказалась очень долгой и утомительной. Санитарный поезд, подвозивший по пути какие-то воинские части к Забайкалью, тащился медленно, подолгу простаивая на каждой узловой станции.

В полупустых вагонах, где ехали медики, царила скука. Маша и Вера перечитывали конспекты и учебники, чтобы не ударить в грязь лицом, когда появятся первые раненые, а потом по очереди читали вслух французские романы, прихваченные из Петербурга.

Из соседнего купе, в котором ехали два врача, фельдшер и студент-медик, всю дорогу доносились азартные выкрики:

– Трефы!

– Пара бубей!

– Большой шлем без козырей!

В конце концов поезд дополз до Лиственничного – последней станции перед Байкалом. Кругобайкальская железная дорога еще не была закончена. Озеро разрывало железнодорожную ветку, нужно было перебираться на другой берег на барже, а потом грузиться в другой состав.

На дальнем берегу, в столовой этапного пункта медиков покормили горячим обедом и предоставили им другой поезд, состоявший из довольно старых и грязных вагонов.

– Как же мы будем перевозить раненых через Байкал? – удивилась Маша. – Такой переезд может быть для них опасным.

– Большинство раненых и не поедет с нами в Петербург. Тяжелые не подлежат эвакуации, их оставляют умирать в полевых лазаретах. Многих мы только вывезем подальше от линии боевых действий и разместим в тыловых забайкальских госпиталях. В столицу поедут те, кто уже достаточно окреп после ранения, но нуждается в продолжении лечения, в сложных операциях, на которые у полевых хирургов нет ни времени, ни сил. В основном, конечно, повезем привилегированных раненых из офицерского состава. Их ждут в Санкт-Петербурге. Хорошие столичные профессора собираются поставить героев войны на ноги. Такая патриотическая акция задумана. Но не каждый из раненых выдержит долгую дорогу, – объяснил Маше доктор.

После пограничной станции Маньчжурия, забитой поездами, скопившимися на всех путях, за окнами вагонов развернулась новая невиданная страна.

Сколько хватало глаз тянулась бесконечная желтая равнина, залитая солнцем. Пейзаж оживляли только редкие верблюды. У маленьких, чистеньких железнодорожных станций толпились китайцы с косами, одетые в синие тужурки. В Харбине поезд свернул на ветку, ведущую в Мукден, столицу Маньчжурии, где располагался штаб дальневосточного наместника, главнокомандующего сухопутными и морскими силами адмирала Алексеева. Оттуда санитарный состав пошел на Ляоян. И чем дальше шел состав, тем очевиднее становилось – война совсем рядом…

На обратном пути в поезд, кое-как приспособленный для приема раненых, на каждой станции вносили на носилках изувеченных людей. Вагоны наполнились стонами, криками, запахом лекарств, засохшей крови, хлорки…

Маша старалась уделить внимание каждому, но больше всего ей хотелось помочь одному белокурому морскому офицеру с перебитыми ногами.

Доктор говорил, что моряк, скорее всего, никогда уже не сможет ходить, и эти слова вызывали у Маши настоящий ужас. Такой молодой, красивый, жизнестойкий мужчина – и навсегда останется инвалидом?

На попечении Маши были и другие тяжелые раненые, но лейтенант Витгерт почему-то вызывал самую сильную и острую жалость, от которой сжималось сердце.

Всю долгую дорогу до Петербурга Маша опекала лейтенанта, старалась устроить его поудобнее, провести с ним лишнюю минутку, поболтать о каких-нибудь забавных пустяках, чтобы тот не терял присутствия духа.

Когда санитарный поезд вернулся в столицу, Маше казалось, что Андрей стал родным для нее человеком и расстаться с ним уже невозможно.

Она забросила занятия и все время проводила у него в госпитале. Уговорив Витгерта решиться на сложную операцию, Маша ждала результатов с такой надеждой, словно от этого зависела собственная судьба.

Прошло несколько месяцев. Андрей поправлялся! Маша завалила два экзамена, но ей было уже все равно, тем более, что сразу после январских событий 1905 года на Высших женских курсах, как и в университете, начались забастовки и политические сходки, курсисткам стало не до занятий. Но в то время как другие девочки шли на митинг. Маша спешила к Андрею и никакие митинги были ей не нужны.