Текст книги "Возвращение Ктулху"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Владимир Аренев,Шимун Врочек,Карина Шаинян,Павел Молитвин,Мария Галина,Николай Калиниченко,Федор Чешко,Ярослав Веров,Ника Батхен,Василий Владимирский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

По правде говоря, больше всего меня напрягала голова Гемпеля. Что-то в ее форме было неестественным. Она выглядела распухшей и шишковатой. А то обстоятельство, что он ни разу не снял свою вязаную шапочку, только усиливало впечатление ненормальности. Впрочем, я надеялся на коньяк. Русский человек (я имею в виду – русский мужчина) всегда обнажает голову при употреблении крепких спиртных напитков. Связано ли это с инстинктом, с традицией, с какими-то реликтовыми воспоминаниями, которые передаются нам вместе с генами, – или же причина тому еще более таинственная, – я сказать не могу.

Несколько раз Гемпель останавливался и тихо спрашивал меня, вижу ли я «это».

– Что именно? – недоумевал я. Все, что я видел, была улица и совершенно обычные прохожие на ней. Возможно, одна или две бабули могли бы потянуть на Бабу-ягу, но это оставалось под вопросом и уж тем более вряд ли смущало Гемпеля.

Мой собеседник вдруг страдальчески сморщил лицо и зажмурился. Кажется, даже и с опущенными веками он продолжал видеть то, что мучило его все последнее время, потому что вскорости он опять открыл глаза.

– С каждым днем оно становится все ярче, – проговорил он, – все живее, в то время как настоящий город уже почти совсем выцвел. Может быть, я вообще опоздал.

– С чем опоздал? – спросил я.

С психами надо разговаривать ласково. И не перечить.

Он задергал ртом так быстро и страшно, что я замолчал и больше не произнес ни слова. Ну его совсем. Еще набросится. Я уж стал прикидывать, как бы мне ловчее от него удрать, но Гемпель, кажется, угадал мое намерение и схватил меня за локоть. Я поразился крепости его пальцев.

– Вон хороший бар, – сказал он, указывая кивком на заведение, оформленное в темно-зеленых и золотых тонах – тонах дорогого бильярда.

Мы забрели туда, взяли по коньяку. В зале никого не было, только в очень темном углу кто-то курил.

Гемпель нагнулся ко мне через стол и приглушенно заговорил:

– Все двери в том доме были заперты.

Я сразу понял, что он вернулся к своему воспоминанию о посещении жилища Алии на Васильевском острове, и, как ни странно, почувствовал облегчение. Все лучше слушать связный рассказ, пусть даже полубезумный, чем гадать, что творится в мыслях собеседника, и быть вынужденным отвечать на его отрывочные и по большей части непонятные замечания.

– Знаешь, Гемпель, – сказал я, – вообще-то людям свойственно держать двери своих квартир запертыми. Так, на всякий случай. Это старая традиция.

Он грустно улыбнулся:

– По-твоему, я – сумасшедший?

– С чего ты решил?

– Ты со мной так разговариваешь, как будто я псих.

– У меня был опыт общения с психом, – сказал я. – С настоящим, из психушки. Он мне про буйных интересно рассказывал.

– Я не буйный, – медленно проговорил Гемпель, – и, боюсь, не псих… Те двери были закрыты по-другому. Не так, как обычно.

– Как дверь может быть закрыта необычно? – возмутился наконец я. – Ты хоть себя со стороны слышишь? Что ты несешь?

– Я полностью отдаю себе отчет в том, что говорю, – ответил Гемпель. Я видел, что он совершенно серьезен. – Когда за дверью есть жизнь, она закрыта бережно. Тщательно. И в любое мгновение может распахнуться. Она… – Тут он криво усмехнулся: – Она дышит. Понимаешь?

Я сказал «да», хотя ровным счетом ничего не понял.

Гемпель не придал моему лицемерию ни малейшего значения. Он продолжал:

– А те двери просто прикрывали мертвые помещения. Они были обшарпанные, с многократно смененными замками, с содранной обивкой, с какими-то выцветшими и покрытыми пылью квитанциями, засунутыми в щель… К ним никто не прикасался очень много лет. И все же за ними я угадывал нечто…

– «Всюду жизнь», – глупо процитировал я и тотчас пожалел об этом.

Лицо Гемпеля передернулось, как от физической боли.

– Вовсе нет! – горячо возразил он и только тут обнаружил, что еще не допил свой коньяк. Он посмотрел на стаканчик с таким удивлением, словно только что впервые в жизни по-настоящему поверил в Санта-Клауса.

– Я закажу тебе еще, – предложил я и подошел к стойке.

Гемпель замер и сидел в той же самой позе все то время, пока я ходил. Стоило мне вернуться и сесть на место, как он ожил, словно в замочке, приводившем его в движение, опять повернули ключик.

– За этими дверьми находилось нечто, – повторил Гемпель, – но назвать это жизнью нельзя ни в коем случае. Это не имело к жизни – как мы ее понимаем – ни малейшего отношения. Нечто, чему не место в нашем мире, в нашем городе, возможно на нашей Земле, копошилось и ползало в тех запертых квартирах. Если приложить ухо к двери, можно было расслышать их шепот. Они как будто переговаривались друг с другом, несмотря на разделяющие их стены. И несколько раз мне слышалось, что они называли мое имя.

– Какое? – спросил я.

Гемпель вздрогнул, как будто его пробудили от глубокого забытья со сложным сюжетным сновидением.

– В каком смысле?

– У русского человека, как известно, три имени: собственно имя, отчество и фамилия. Вот я и спрашиваю, по какому имени они тебя окликали?

Гемпель вдруг погрузился в задумчивость. Он молчал довольно долго. Допил коньяк. Вздохнул несколько раз. А потом улыбнулся обезоруживающей улыбкой обаятельного киношного хулигана-шестиклассника:

– Понятия не имею… Оно не было звуком. Оно не имело звукового оформления, если угодно. Некое понятие, обозначающее меня, и только меня. Оно существовало исключительно в их разуме, который узнавал меня и тянулся ко мне, как бы пытаясь заманить к себе.

– Странно… но в целом понятно, – вынужден был признать я.

Продолжение рассказа Андрея Гемпеля
(в баре)

Я поднялся на шестой этаж и увидел наконец «живую» дверь. Она стояла полуоткрытой, и из нее выползала полоска желтого света. Как только я остановился перед ней, она мгновенно распахнулась, и на пороге появилась девушка.

Представь себе бледное лицо с большими темными глазами. Глаза эти сияли так, словно были ограненными полудрагоценными камнями. Знаешь, если сравнивать глаза с самоцветами, то встречаются отполированные, вечно смазанные слезками, бывают озаренные внутренним светом, эдакие глаза-абажуры… У Алии это была тончайшая огранка. Иначе не выразишь.

Носик у нее хорошенький, с горбинкой, губы почти черные, причудливые. Целовать такие губы не хочется, это уж точно, но прикоснуться к ним – ладонью, щекой – так и тянет. У нее были длинные гладкие черные волосы, прямые плечи, маленькая грудь. Она носила длинное платье, темно-красное, очень простое, даже без талии.

Я влюбился сразу… И дело не в ее красоте, и не в тех загадках, которыми она была окружена… Не существовало ни малейшего сомнения в том, что мне суждено влюбиться в нее без памяти. Это нельзя даже назвать предопределением. Оно было так же естественно, как естествен ход солнца по небу днем и луны – ночью. И так же обыденно. И так же неотменимо. В том мире, где мы оказались, Алия была единственной женщиной, а я – единственным мужчиной. Адам не сказал Еве, когда увидел ее, – мол, я люблю тебя, и все такое. Он сказал – вот плоть от плоти моей. Вот приблизительно это я и чувствовал к Алии. Кощунственный Адам в кощунственном Эдеме.

(Прежде я не замечал за Гемпелем обыкновения ссылаться на Адама и Еву и вообще на такие вещи и немного испугался: нет ничего более нудного, чем проповедник из числа новообращенных. Но, к счастью, Гемпель ограничился этим сравнением, и впоследствии его мысль ушла далеко от всяких там божественных штучек. – Примеч. мое.)

Алия взяла меня за руку и затащила в квартиру. Она сделала это так просто и дружески, что я сразу почувствовал к ней полное доверие. Да, она была другом, верным, добрым другом – не менее, но и не более!

– Хорошо ли вы добрались? – спросила она, когда мы оказались в гостиной. – Без происшествий?

Я не вполне понимал, что она имеет в виду под «происшествиями», и поэтому только покачал головой. Этот жест можно было истолковать как угодно: и как «да», и как «нет», и как «были неприятности, но я, как видите, недурно справился».

К счастью, она не стала уточнять.

– Мне звонил Милованов, – пояснила Алия. – Он предупреждал о вашем скором визите. А вы давно с ним знакомы?

Я сказал, что Милованова видел впервые на вечеринке у Лазарева, а вот с Лазарем действительно знаком уже много лет. Кажется, это ей было на самом деле совершенно не интересно. Она сказала, что приготовит чай, а я остался в комнате ждать и заодно осматриваться.

Это была просторная комната с высоким потолком. Лепнина была довольно примитивной – выпуклые ракушки, окруженные хороводом из десятка маленьких «камушков». Обоев практически не было видно: все стены гостиной были заставлены стеллажами, на которых громоздились огромные аквариумы. За стеклом медленно шевелились водоросли самых разных оттенков, от нежно-зеленого до густо-красного, плавали рыбы, в том числе и очень крупные, мерцали пластмассовые украшения, купленные в каком-нибудь недорогом магазине. Здесь были античные храмы, амфоры, затонувшие корабли и даже русалка. Последняя настолько заросла тиной, что казалась бородатой.

Все это булькало и источало острый запах, какой обычно бывает на побережье ранней весной, когда на берег выбрасывает сгнившие водоросли и дохлых моллюсков.

Алия возвратилась с чайником и двумя чашками на подносе. Она поставила все это на стол, уселась напротив меня и повернула ко мне свое восхитительное лицо.

– Будете пить чай? – спросила она, как будто все еще сомневалась в моих желаниях.

Я молча кивнул. Она не двинулась с места и не сделала ни малейшего поползновения налить мне в чашку. Продолжала сидеть и рассматривать меня. Наконец она сказала:

– У Милованова случается иногда весьма забавно. Не находите?

– Вы ходите на эти сборища? – спросил я.

Она пожала плечами:

– Была пару раз. Милованов бывает довольно милым.

– Я был вовсе не у Милованова, а у Лазарева, – поправил я.

– Лазарев? – Она опять пожала плечами. – Возможно. Трудно вспомнить.

– Они все были в вас влюблены, – неожиданно для самого себя брякнул я.

Она засмеялась.

– Кто?

– Все.

– «Все» – это пустое место, – сказала Алия. – Кто, например?

– Например, Лазарев.

– Я такого не помню. Наверное, да. Влюблен. Это всегда очень странно.

– А меня вы тоже забудете? – спросил я.

– Вас? – Она удивленно уставилась на меня. – Вас?

– Гемпель, – сказал я. – Андрей Гемпель.

– О! – воскликнула Алия. – Гемпель! Нет, вас я не забуду. Я не могу забыть всех.

– «Все» – это пустое место, – попытался я поддеть ее.

Она неожиданно испугалась. Потянулась ко мне через стол, накрыла мою руку своей.

– Никогда так не говорите! – воскликнула Алия. – Никогда не смейте этим шутить! – Она слегка сжала мои пальцы, а потом откинулась назад и произнесла совершенно другим тоном: – Вам никто не говорил, что к вашим волосам отлично пошли бы дреды?

Я абсолютно не ожидал подобного поворота. При чем тут дреды? Мы, кажется, только что обсуждали проблему общей влюбленности в Алию. Если только это может считаться проблемой. В общем, передо мной сидела экзотическая красавица, я, как и положено всякому уважающему себя мужчине, в подобной ситуации нес разную чушь, – и вдруг она заговаривает о дредах!

Я замолчал, сбитый с толку, и тупо уставился на нее. А она смотрела на меня и улыбалась все лучезарнее. И тоже ничего не говорила.

– Пожалуй, я налью себе чаю, – брякнул наконец я. – А вам налить?

Она пожала плечами. Я расценил это как отказ и старательно взялся за чайник. Он оказался пустым.

– Здорово! – вырвалось у меня. Я поставил чайник на место.

Алия, уличенная в таком серьезном хозяйственном промахе, вовсе не выглядела обескураженной. (Обычно женщины ужасно расстраиваются, и нет большей трагедии, нежели неудавшийся пирог или не вовремя закончившийся кипяток в чайнике!) Она же склонила голову набок и весело рассматривала меня. Кажется, она не вполне понимала происходящее. Точнее, внешний пласт того, что разворачивалось сейчас в гостиной, оставался для нее непроясненным. Очевидно, это не имело значения. Чай, стол и стулья, лепнина на потолке, сквозняк, плохо закрытая входная дверь. Всего этого она попросту не замечала. Важным было нечто иное.

– Я умею заплетать дреды, – сказала она наконец. – Сейчас это модно. И многим идет. Такие, как ваш Лазарев, говорят, что это только для негров или, там, для ямайских вудуистов, но он крепко и однозначно ошибается. Белым людям дреды идут точно так же, как и черным. Это очень здорово, как вы выражаетесь. Красиво, понимаете?

Ее губы шевелились, слова слетали с них одно за другим, но я почему-то отчетливо видел: для Алии и это все просто бессмысленный ритуал. Говорение. Объяснения. Фразы. Звуки. Люди придают значение тому, что делают. Люди разговаривают, сидя за столом и непременно что-нибудь жуя или выпивая. (Вот как мы сейчас.) Без еды и питья невозможны разговоры, а без разговоров не делается дело. Одно связано с другим, так принято, и не надо спрашивать, почему так заведено.

Я вдруг осознал, что Алия чрезвычайно вежлива. Все ее поступки продиктованы исключительно одним: стремлением соблюдать человеческие традиции. И даже внешний облик Алии полностью соответствует нашим ожиданиям. Она все продумала. И очень старается.

Это растрогало меня, и я посмотрел на нее совершенно другими глазами.

– Расскажите мне о ваших рыбах, – попросил я.

Она повернулась к своим аквариумам и взглянула на них так, словно видела впервые.

– Я люблю рыб, – сказала она спокойно.

– Почему? – настаивал я, хоть и прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько глупо это звучит.

Почему человек любит то или иное? Просто любит. Любовь иррациональна. Даже дружба, по большому счету, лишена рациональности.

– Почему? – переспросила Алия. – Рыбы красивы. Рыбы естественны. Я испытываю потребность в том, чтобы видеть их. Обычно это состояние называется любовью. Притяжение. Постоянное, необходимое для жизни притяжение.

– В таком случае, и я люблю вас! – вырвалось у меня.

Ее лицо даже не дрогнуло. Ни улыбки, ни румянца, ни смущения.

– Притяжение, – повторила она.

– Я чувствую, что захочу увидеть вас снова, – продолжал я. – Что, уйдя отсюда, буду непрестанно думать о вас. Представлять вас в разных видах.

– Например? – спросила она.

– Например… – Я глянул на аквариумы. – Например, обнаженную и заросшую тиной. С зелеными прядями, свисающими с сосков. Например, в платье из чешуи. Например, голую и мокрую. Например, мертвую в гробу. Только не в убогом шелковом гробике вроде тех, что приняты у нас, а в настоящем саркофаге, в каменном или металлическом. Чтобы все кругом сверкало и было очень холодным.

Моя фантазия разрасталась, а она слушала с интересом и наконец сказала:

– Но нет ничего проще!

Я сбился и замолчал.

– Это все очень легко устроить, – прибавила Алия. – Почему же вы этого не видите?

– Чего я не вижу? – переспросил я.

– Все это возможно без труда, – пояснила она. – Вы должны заплести дреды. Я сделаю.

– Какая связь между моей прической и моими желаниями? – не выдержал я. – Объясните же!

– Мое желание, – ответила она.

– Вы хотите заплести мне дреды?

– Это необходимо.

– Я хочу вас, а вы хотите сделать мне другую прическу?

– Да.

– Абсурд!

Она явно не поняла этого слова.

Я совсем уж было собрался растолковать ей кое-что, как вдруг все изменилось. В коридоре зашлепали чьи-то шаги. Алия медленно повернулась в ту сторону. Я встал и вышел из комнаты. Мне хотелось посмотреть квартиру, а заодно и разобраться, кто еще, кроме Алии, в ней обитает.

Она даже не пошевелилась, чтобы мне помешать. Я прошел по коридору мимо четырех закрытых дверей. В ванной кто-то плескался, поэтому я не стал туда ломиться. Вместо этого я подошел к одной из дверей и распахнул ее. Это оказалась кладовка. На полках стояли банки с заспиртованными морскими гадами. Обычные экспонаты, какие можно видеть в любом зоологическом музее. Среди них стояли, и с точно таким же будничным видом, банки с закатанными грибами, огурцами и домашним лечо.

Я поскорее закрыл кладовку. Щупальца дохлых кальмаров никогда не вызывали у меня приступов некрофилического любопытства, как у многих моих одноклассников. (Помнишь наши походы во всякие музеи? Биологичка почему-то считала, что вид насаженных на булавку бабочек возбуждает в детях стремление изучать живую природу!)

Я почувствовал на себе взгляд и обернулся. Алия стояла на пороге гостиной и пристально наблюдала за мной. Однако она ничего не говорила и не делала ни одного движения, чтобы остановить меня или как-то направить. Почему-то именно полное ее равнодушие меня страшно разозлило, и я начал распахивать двери одну за другой. За всеми оказывались комнаты, очень сырые и грязные, с отслоившимися обоями, с прогнившими диванами, разрушенными стульями и горами мокрого тряпья по углам. И везде навстречу мне медленно поворачивались бледно-зеленые одутловатые лица, имевшие очень мало общего с человеческими – и все же сохранявшие в себе явственно человеческие черты.

Некоторые вставали и делали пару шагов мне навстречу, но затем останавливались и, шатаясь, возвращались обратно в комнату.

Наконец мне надоело их рассматривать, я захлопнул все двери и вернулся в гостиную. Алия как ни в чем не бывало усадила меня опять на стул.

– Еще чаю? – спросила она.

Я похвалил ее за стремление соблюсти формальности, отказался от чая и спросил:

– Кто они все?

– О ком вы говорите?

– О тех существах, которые прячутся в вашей квартире.

– В моей квартире никто не прячется.

– Но они… здесь обитают, – уточнил я.

– Это не называется обитанием, – возразила Алия. – Они заключены. Они – заключенные.

Меня вдруг осенило:

– А те, что разгуливают по улицам, – они, выходит, на свободе?

– Вы их видели? – Она явно обрадовалась.

– Разумеется, видел… Трудно не заметить то, что у тебя под носом, – сказал я и тотчас оценил всю степень собственной глупости. Тысячи людей ходят по улицам Петербурга и не замечают не то что призрачных жителей параллельного мира, но и самых обыденных вещей из своего собственного мира, из своего персонального кусочка вселенной.

– И как они выглядели? – жадно спросила Алия. – Они счастливы?

– Я их не спрашивал.

– Я и не предполагаю, что вы о чем-то их спрашивали… Я хочу знать, что вы видели.

– Я видел уродцев в диких нарядах, – огрызнулся я. – Это основное, что открылось моему потрясенному взору. Не смею утверждать, будто вполне понял, насколько они довольны своей внешностью, своим образом жизни и своей участью вообще.

– Человек вполне в состоянии оценить, счастлив ли тот, кого он наблюдает, – отозвалась, ничуть не обидевшись на мой резкий тон, Алия. – Вот об этом я вас и спрашиваю. Я не прошу о том, чего вы не можете дать. Я знаю границы ваших возможностей.

Проклятье, я даже не знал, стоит ли мне по-настоящему обидеться на нее за подобное заявление! Границы моих возможностей она знает, ну надо же! Да родная мать этих границ не измеряла, не говоря уж обо мне самом, а какая-то девица, которая видит меня впервые… М-да. Я прикусил язык и промолчал.

А потом сказал то, что она хотела услышать:

– Они были свободны, все эти странные существа. Абсолютно свободны и ничем не обременены. Приблизительно как медуза в теплом водоеме. Лениво шлялись взад-вперед, и им явно нечем было заняться. Ничем полезным, я хочу сказать. Ни один из них не выглядел озабоченным или встревоженным. Многие широко зевали. Вас устраивает такое описание?

– О да! – обрадовалась Алия. – Теперь я точно знаю, что мой народ вполне счастлив… – Она благодарно сжала мне руку. – Вы даже представить себе не можете, как косноязычны и невнятны другие! Многие даже не видели их. А Милованов, тот вообще мне часто врет.

Что-то подтолкнуло меня спросить:

– Вы ненавидите Милованова?

Она задумалась.

– Любовь, ненависть. Эмоции действия. Практически нехарактерны, если вы понимаете. Эмоции состояния – счастье, несчастье. Вот это было бы правильно, – сказала наконец Алия.

В этот самый миг я ей и сдался. Я сказал:

– Пожалуй, в дредах нет ничего ужасного. Они даже могут быть прекрасны.

Она устремила на меня недоверчивый взгляд – очевидно, общение с моими предшественниками научило ее тому, что люди в состоянии иронизировать. То есть подразумевать прямо противоположное тому, что произносят.

Но я поспешил успокоить ее:

– Я имею в виду ровно то, что сказал. Вы выставили непременным условием нашего следующего свидания дреды – так я согласен. Я не хочу потерять вас.

К моему удивлению, теперь она повела себя неуступчиво:

– Я в вас не уверена.

– Это всего лишь прическа. От нее всегда можно избавиться. Если мы оба увидим, что дреды мне все-таки не идут, их всегда можно обстричь. Или расплести.

– Я не уверена не в дредах, а в вас, в вас лично, – уточнила она. – В «нас», как это называется. В том, что вы мне подходите.

Вдруг я понял, что комнату заполнили сумерки. Вроде бы у Алии горел свет, но это не мешало приближающейся ночи заполнять помещение. Мне стало неуютно, даже жутко, хотя буквально пять минут назад я чувствовал себя в гостиной Алии совершенно свободно и уходить вовсе не собирался.

Она сидела по-прежнему напротив меня за столом, ее лицо погружалось в тень, а голос звучал все более неприятно.

– Одновременное пребывание здесь и там воздействует разрушительно, однако наиболее благоприятная среда вследствие влажности и общей погруженности вниз… Это было сделано не без определенного плана. Впрочем, многие искали не в том направлении. Мальтийские тайны лишены смысла, потому что они явлены. Пустоты нет даже в пустоте. То, что есть глубина, выходит на поверхность и растворяется в воздухе, и тогда приходит Истинный Туман. Об этом не следует забывать ни в единую минуту своего сна.

Я встал и вышел. Спустя минуту я уже стоял на трамвайной остановке.

* * *

Гемпель наконец снял свою шапочку. И коньяк здесь был ни при чем. Он сделал это не ради коньяка, а лишь потому, что его рассказ подошел к тому естественному рубежу, когда следовало избавиться от головного убора и явить то, что он доселе скрывал.

Как я и ожидал, это были дреды. Он все-таки вернулся к Алии и согласился на то, чего она добивалась.

– Хочешь потрогать? – спросил он, грустно усмехаясь.

Я протянул руку и коснулся мягких валиков, в которые были скатаны его волосы. Светлые кудряшки из времен нашего общего детства выглядели поруганными, уничтоженными. Алия, очевидно, подплела в них чужеродные нити и, возможно, часть своих собственных волос. Выяснить это простым разглядыванием было невозможно.

– Тебе идет, – вынужден был признаться я. – А как ты их моешь?

– Это все спрашивают, – он болезненно усмехнулся, – а я отвечаю: никак. Дреды не моют.

– Так и живешь с грязной головой? – поразился я. – Она же пахнет!

– Я привык.

– Но это негигиенично, – настаивал я. Сам я никогда бы на такое не решился.

– Не настолько, как это принято считать, – возразил Гемпель. – Впрочем, я же говорю, их всегда можно срезать или расплести… Во всяком случае, я так считал.

– А на самом деле? – насторожился я.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Правда не знаю. – Гемпель хмыкнул. – Забавная история, да?

– Пока что я вижу очень простую историю, в которой нет ничего забавного. Ты побывал на вечеринке, узнал адрес интересной девицы со странностями, наутро навестил эту девицу, и она уговорила тебя сделать дреды. Очевидно, мы переходим к следующей стадии: она стала морочить тебе голову.

– Ты прав, – сказал Гемпель. – И я был прав.

– В чем? – спросил я.

– В том, что обратился именно к тебе, – пояснил Гемпель. – В дополнение к уже перечисленным достоинствам (наше давнее знакомство и отсутствие общих знакомых теперь) я смело добавляю еще одно: ты обладаешь поразительной способностью любую, самую невероятную вещь сводить к набору пошлостей. Это чрезвычайно поможет при разборе ситуации.

– Лично я называю это «раскладывать по полочкам» или «разбирать на кирпичики», – ответствовал я, несколько уязвленный.

Гемпель дернул головой.

– От названия ничего не изменится. Суть останется прежней… Несколько дней я честно пытался забыть Алию. Разумеется, мне это не удалось. Да я и с самого начала знал, что обречен на поражение. Каждую ночь она мне снилась, да так отчетливо, что я просыпался весь мокрый от пота и слез. И притом виделась она мне именно в тех положениях, какие я ей описывал: то в сверкающем полупрозрачном гробу, заброшенная посреди бескрайней вселенной, то на глубине морских вод, с водорослями на коже… Ладно, назовем все это любовным бредом похотливого козла.

– Заметь, я молчу, – вставил я.

Гемпель ухмыльнулся:

– Уже заметил… Итак, на пятый день непрерывного бреда я сдался. Отправился бродить по улицам. Несколько раз мне чудилось, будто я вижу ее, и я бежал, чтобы догнать ее, но она исчезала. Пару раз совершенно явственно я видел существ из параллельного мира. Не могу сейчас быть уверенным в том, что это был тот же самый параллельный мир, что и прошлый раз. Тогда я наблюдал существ человекообразных, хоть и невероятно уродливых. Теперь же мне то и дело являлись создания, больше похожие на ящериц или насекомых. И вместе с тем у меня не было ни малейшего сомнения в том, что они обладают разумом.

Если те видения были постоянными и грозили превратиться в непрерывный кошмар, то эти мелькали лишь на миг и тотчас исчезали.

Тем не менее я воспринял их как хороший знак, потому что это свидетельствовало о близости Алии. Я потратил часов пять на блуждание по Васильевскому острову. Я был убежден в том, что нахожусь именно там, где видел в прошлый раз пустырь и розовый дом на перекрестке. Однако ни пустыря, ни дома Алии не было здесь и в помине. Два серых семиэтажных строения торчали на улице, в подвале одного помещался продуктовый магазин, в подвале другого – скучный лабаз с вывеской «Стройхозтовары».

Я приходил на это место в последующие недели как на работу и выстаивал там по нескольку часов. Не сомневаюсь, что обо мне складывались разные легенды, по большей части неприятные. Если раньше меня могли бы принять за безнадежно влюбленного, то теперь, скорее всего, меня в том районе считали за маньяка, который только и ждет удобного случая, чтобы похитить ребенка и сделать с ним что-нибудь ужасное.

И вот однажды я проснулся с твердым убеждением, что сегодня произойдет нечто знаменательное. С моей стороны не было предпринято для этого никаких шагов. Я просто знал. Знал с первого мгновения, как открыл глаза.

За окном хлестал дождь, небо было тяжелым и серым, и Нева – я чувствовал это, даже не видя ее, – разбухла и подползла к краю набережной. Она уже лижет парапеты, бьется в стены своей тюрьмы, ей охота на волю, и она только ждет своего часа, который настанет в две тысячи двадцать четвертом году, когда она разнесет проклятую дамбу и проглотит Петербург.

– Это предсказание? – спросил я.

Гемпель поднял брови:

– По двадцать четвертым годам каждый век в Питере бывает большое наводнение. Не требуется быть пророком, чтобы предсказывать очевидное.

Я не стал ничего возражать. Утверждение Гемпеля было сомнительным, но опровергнуть его можно будет только через двадцать лет. (Нам обоим исполнится к тому времени больше сорока! Столько не живут!)

– Наводнение подействовало на меня опьяняюще, – продолжал Гемпель. – Я не помню, как оделся. Похватал первые попавшиеся вещи, какие подвернулись под руку, влез в ботинки и выскочил на улицу. Я не взял с собой зонта, поскольку испытывал неодолимую потребность в том, чтобы промокнуть до нитки, раствориться в непогоде, стать частью стихии.

– Дождя? – уточнил я.

– Дождя? – Гемпель немного растерялся, а потом, поняв мой вопрос, хмыкнул: – Нет, конечно. Дождь – не стихия. Стихия – этот город и… нечто большее, что заключено в нем. Дождь в том числе. Но дождь, он из числа малых слуг. Как и туман. Нева – великий слуга. Слабые противники вроде каменных львов нам не помеха… – Он увлекся и сам не заметил, как употребил это «нам» вместо «им» и тем самым выдал свою причастность к миру мокрых нечеловеческих существ. – Я не шел, а почти бежал на Васильевский, к тому самому месту. Сегодня – никаких колебаний!

И точно. Едва я приблизился к перекрестку, как два серых дома заколебались и растворились в дождливом воздухе, а вместо них явился тот самый розовый дом. Совершенно одинокий, он омывался струями дождя, он напитывался влагой и разбухал от нее.

Я подошел ближе и тут заметил возле подъезда с десяток странных существ. Одни были чрезвычайно малы ростом, другие – с непомерно длинными руками и крохотными головами, третьи покрыты отслаивающейся зеленоватой чешуей… А над ними высился крепконогий горбун с плетью в руке.

Пригнал заключенных, понял я. В чем-то провинившиеся, эти создания сейчас войдут в дом и будут заключены там в квартирах-тюрьмах. До самой их смерти или же только до предполагаемого исправления? Об этом мне ничего не было известно, как и об их вине. Я только содрогнулся при мысли о том, что и меня, возможно, могла бы ожидать подобная участь.

Пока я раздумывал об этом, горбун повернулся в мою сторону и закричал до крайности невнятно, но чрезвычайно зычно и громко, а затем склонился в низком поклоне. Что до прочих, то они попросту попадали ниц, так что мгновение спустя я уже высился над целым морем горбов, плавников, рудиментарных крыльев, торчащих позвонков, странных пластин вроде тех, что можно видеть на изображениях динозавров в познавательных книжках, и дергающихся лопаток. Грубая серая кожа существ покрылась крупными мурашками, у некоторых выступили крупные маслянистые капли пота.

Я понял, что они меня боятся. И, вероятно, ожидают от меня каких-то действий. Может быть, я должен принять решение касательно их судьбы. Или просто поприветствовать их. Или же встреча со мной для них – хорошая примета, чему они так недвусмысленно радуются. Однако не исключено, что встреча со мной для них, напротив, – примета на редкость дурная и они подобным образом выражают не радость, а крайний испуг.

Все это мелькнуло у меня в голове, а затем я принял величественный вид и, больше не сомневаясь и не колеблясь, произнес:

– Все вы прощены. Ступайте с миром и не повторяйте прежних ошибок.

Поверишь ли, это вышло великолепно! Я чувствовал себя могущественным и добрым. Я раздавал милость с такой высочайшей вершины, какая не снилась ни одному императору… Помнишь гардеробщицу в школе? Она могла открыть гардероб и позволить нам погулять на большой перемене, а могла заупрямиться и сделать вид, будто ее сильно заботят наши возможные прогулы. И тогда пальто оставались запертыми, а мы сидели в школе и ждали звонка… Вот приблизительно такой степенью могущества я обладал в тот миг.

Эти создания, как ни странно, поняли, что их прощают и отпускают. Они подползли к моим ногам, закопошились, явно воздавая мне почести. Некоторые покусывали меня за лодыжки, не больно, но чувствительно, другие мелко обгрызали край куртки, третьи быстро клевали носом асфальт возле моих ботинок. Выразив таким образом свое полное почтение, они поднялись на ноги и разбежались, не выпрямляя спины, в согбенной позе. Последним удалился горбун.