Текст книги "Возвращение Ктулху"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Владимир Аренев,Шимун Врочек,Карина Шаинян,Павел Молитвин,Мария Галина,Николай Калиниченко,Федор Чешко,Ярослав Веров,Ника Батхен,Василий Владимирский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Подкорректировав внешность Софии Натингейл, чтобы выдать ее за находку в древних мавзолеях Индии, мы выставили мумию в своем зале. Казалось невероятным, чтобы кто-то мог заподозрить неладное. Но иногда случаются поразительные неудачи. Один из представителей рода Натингейлов, девяностолетний сэр Годфри, которого все считали выжившим из ума, в середине сентября посетил музей и поднял скандал, узнав Софию. В качестве доказательства он даже предъявил ее портрет, пылившийся где-то на чердаке. К счастью, качество картины не позволяло рассмотреть особенности черт лица и родственники сэра Годфри не восприняли его болтовню всерьез, но проклятый старик продолжал бушевать и требовал провести ревизию в семейном склепе. Поскольку ни у кого из других Натингейлов такого желания не было, дело затянулось. Однако мистер Вейсман отнесся к словам сэра Годфри с излишним вниманием и стал настаивать, чтобы мы предоставили все отчеты и документы, из которых можно было бы понять, откуда взялась мумия.

В первый раз за время нашей дружбы и совместной, если можно так выразиться, работы Адам Мейнингер проявил достойную сожаления слабость. К моему ужасу, он все рассказал своей жене. Элен обещала помочь решить проблему с отцом, но потребовала незамедлительно избавиться от трупа Софии и прекратить нелегальную деятельность. Первоначально я предполагал, что с первым еще как-то смогу смириться, но со вторым… На это я никак не соглашался.

Впрочем, не было выполнено и первое условие. После разговора с Мейнингерами я уехал в музей и остался там допоздна. До полуночи я работал с новыми материалами, которые прибывали почти каждый день, а затем, перед уходом, решил напоследок посмотреть на тело Софии Натингейл.

Почему-то мне захотелось выключить электрическое освещение и полюбоваться на нее в лунном сиянии, делавшем обстановку в демонстрационном зале удивительно ирреальной и романтичной. Я сказал «полюбоваться»? Да, сам не знаю, отчего мне пришло в голову это слово. Было ли что-то эротичное в том, как я изучал взглядом ее тонкий, потрясающе выразительный, как это может быть лишь у мертвеца, лик, прекрасно сохранившуюся нежную кожу, превосходные линии грациозного тела, столь гармонично облаченного в наряд индусской принцессы? И только ли взглядом я изучал ее? Могу поклясться, что в ее навсегда застывших глазах было какое-то притяжение. Я не мог и не хотел ему сопротивляться.

Короче говоря, я твердо решил оставить этот экспонат, чего бы мне это ни стоило. Спустя четыре дня, придя на кафедру, я услышал от Адама более или менее хорошую новость. Выяснилось, что вредный старик не угомонился и не внял просьбам родных, а решил лично обследовать труп Софии в склепе. По-видимому, слабое зрение подвело его, и, спускаясь по плохо освещенным выщербленным ступеням, он свалился. С некоторым усилием я изобразил на лице и в голосе удивление и печаль по поводу смерти сэра Годфри.

Итак, роковых последствий удалось избежать, однако результатами этой скверной истории стало то, что, во-первых, в глазах Вейсмана мое реноме опустилось очень низко – что меня не особо огорчило, – а во-вторых, мне было категорически запрещено приходить в гости к Мейнингерам и Вейсманам. Я лишился возможности видеться с очаровательной юной Мэгги, что меня почему-то задело. А еще Вейсман обязал меня вести огромное число занятий со студентами, и поэтому мне не удалось поехать с Адамом в экспедицию в Саис, на которую я возлагал много надежд. Оставалось только благословить его и навалиться на педагогическую работу, которая не вызывала у меня особого рвения.

Во время экспедиции мой друг писал довольно редко, что, видимо, было связано с большой занятостью, а также с его намерением сделать сюрприз. Я знал, что несколько месяцев назад германские коллеги обнаружили в одной из древних гробниц Нубии любопытный раритет – свиток папируса очень необычного свойства (были даже предположения, что это вовсе не папирус, а другое, пока неизвестное вещество). Местные жители испытывали огромный страх перед этим артефактом. Свиток был испещрен древнеегипетскими иероглифами, однако переведенный текст казался верхом нелепости и бессмысленности. Без толковника интерпретировать эти надписи не удавалось, такие же свитки попадались и раньше в разных районах Египта, Ливии и Палестины. И все усилия понять значение странного текста были тщетными. Но Мейнингеру, присоединившемуся к соотечественникам в конце сентября, несказанно повезло. Почти случайно он наконец нашел ключ к загадочному свитку.

Уникальность и ценность находки невозможно преувеличить. Персидский философ Ширхан Лоди, живший в XIV веке в Исфагане, каким-то образом догадался о зашифрованном значении текста свитка и составил комментарий, который Мейнингер обнаружил в катакомбах Саиса. В соответствии со сведениями, полученными из «Свитка Наафранха» – именно так назывался этот манускрипт, – Адам вел раскопки в ливийской пустыне около границы с Египтом. Он был очень скуп на сообщения, но из газет я узнал о странном инциденте, случившемся 28 ноября. По словам чиновника из Джогбуба, в этот день вся округа радиусом в десятки миль увидела лиловую молнию гигантской длины, бившую, как показалось очевидцам, от земли, и услышала сопровождавший ее ужасный грохот, донесшийся из лагеря археологов. Многие подумали, что началась война с Италией, и стали готовиться к эвакуации. Однако вскоре в Джогбубе появился Мейнингер, который был совершенно хладнокровен, хотя выглядел чересчур бледным и изможденным. Он не дал этому происшествию вразумительных объяснений, но предоставил турецким солдатам возможность убедиться, что в лагере научной экспедиции все живы и нет никаких разрушений.

Через неделю мне пришло письмо из Тобрука, в котором Адам уведомлял об окончании работ и скором возвращении. К Рождеству он приехал в Провиденс, и радость его жены была столь велика, что она даже сняла табу на мои визиты, поэтому праздник я отмечал вместе с Мейнингерами и Вейсманами и был почти реабилитирован шефом, да и его младшая дочь чуть-чуть оттаяла. Это согрело мне душу, но еще больше я сгорал от нетерпения познакомиться с материалами Адама, пока хранившимися на складе Археологического музея.

Рождественская вечеринка уже подходила к концу, когда, не выдержав, я намекнул Адаму, что пора бы ему раскрыть карты. Но он, к моему недоумению, категорически отказался пойти в музей, сославшись на усталость. Меня это несколько обидело. Адам нарочито сменил тему разговора, и вскоре хозяйка и гости (кроме меня, конечно) позабыли про музей.

Веселье затянулось глубоко за полночь, потом я провожал мистера и миссис Вейсман и мисс Мэгги до их дома на Джордж-стрит, что на юге Провиденса, а к себе на Рошамбо-авеню вернулся уже часа в четыре. Я ощущал приятное возбуждение от беседы с Мэгги, которая протекала в неожиданно весьма любезной атмосфере, и сокровища музейного подвала меня уже почти не волновали.

Только я разделся и лег спать, как зазвонил телефон. Проклиная кретина, додумавшегося звонить в такое время, я снял трубку и услышал приглушенный голос Мейнингера:

– Элен уже спит, и я готов идти в музей. Я кое-что покажу тебе. Встречаемся у музея через сорок минут.

Лишь минута потребовалась мне для того, чтобы привести себя в порядок, и я едва ли не кубарем скатился по лестнице на улицу. Когда я появился у входа в музей, Адам уже стоял там и ежился от холода и, как мне показалось, какого-то беспокойства. Обмениваясь короткими фразами, мы миновали охранников и спустились вниз. Мейнингер открыл служебную комнату, которую мы использовали для складирования новых экспонатов, и включил свет. Затем он уселся на стул и в своей традиционной, степенной манере принялся рассказывать, что же произошло во время раскопок, а также демонстрировал фотографии и рисунки, сопровождая их подробными комментариями:

– Руководствуясь расшифрованным Ширханом Лоди свитком, мы довольно быстро отыскали в ливийской пустыне очень загадочное место. Внешне оно выглядело непримечательно – кусок скалы, торчащий из песка в окаймлении россыпи мелких камней. Если бы не пояснение Лоди, вряд ли кто-то когда-нибудь заинтересовался этой глыбой. Но перс уделил ей столько внимания, что я просто не смог пройти мимо. Мои коллеги – немецкие археологи – смотрели на меня как на безумца. Но после того как мы углубились на пятьдесят футов, что было вообще-то немалым достижением, учитывая леность арабов и тяжелые погодные условия, никто бы не осмелился назвать меня сумасшедшим. Ибо к этому моменту стало ясно, что на поверхности находилась всего лишь вершина – вершина сооружения грандиозного и фантасмагорического.

Бог весть каким словом обозначали это строение те, кто возвел его посреди Сахары. Я буду использовать привычный термин «дольмен», хотя очень сомневаюсь, что он уместен в данном случае. На глубине примерно шестидесяти футов скала заканчивалась, а ее подножие было вымощено огромными базальтовыми блоками, в одном из которых виднелось отверстие. От него вниз вели широкие выщербленные ступени. С максимальной предосторожностью я и еще двое немцев проникли внутрь и долго брели по сложенному из гигантских плит коридору высотой футов двадцать, который полого шел вниз.

Длина коридора составляла не меньше ста ярдов, а обрывался он большим залом с несколькими толстыми колоннами. Весь пол был усеян обломками костей. Честно признаюсь, ступать по этому полу было мучительно. Я не представляю, сколько их там находилось – тысячи… Кости пребывали в страшном беспорядке, большинство из них были измельчены, порою буквально растерты в порошок. Очень многие несли на себе следы огня, попадались и такие, которые как будто бы подверглись воздействию кислоты или какой-то другой, исключительно агрессивной субстанции. На некоторых были отметины зубов – человеческих и… других, чью принадлежность я не смог определить. Мы обнаружили также кремниевые наконечники и другие примитивные орудия. Результатом какого события, какого ритуала или культа могла стать эта кошмарная картина?

Но главным в таинственном зале ужаса были вот эти вещи. – Адам указал мне на скромно притаившиеся в темном углу предметы, тщательно укрытые плотной материей. Он подошел к ним и лишенным театральности жестом сдернул покровы. – В самом центре зала, на вырезанном из гранита троне, находились саркофаг с мумией и расположенная в ее изголовье статуя странного вида, – сказал Мейнингер. – Что ты о них думаешь?

Мумия на первый взгляд была достаточно типичным продуктом древнеегипетских умельцев, но в ней подсознательно ощущалось что-то ненормальное. Лицо было почти полностью закутано бинтами, оставалась только узкая щель, в которой виднелись два черных пятна. Я долго пытался сосредоточиться, чтобы уловить причину того, почему мумия производила впечатление необычной. Но, кроме большого роста и несколько нетипичных для современного человека пропорций рук, ног и туловища, ничто не привлекало к себе внимания.

– Будет лучше, если ты снимешь с лица мумии повязки, – заметил мой друг.

Я последовал совету, аккуратно отогнул льняную ткань и застыл, не в силах вымолвить ни слова. Адам старался не смотреть мне в глаза. В его взоре блуждало выражение страха.

Сознанию было невероятно сложно смириться с тем, что лежащее перед нами тело – вполне материальный осязаемый объект, который можно было потрогать, – принадлежало не человеку. Точнее, не тому, кого наука называет homo sapiens, человек разумный. И даже не тому, кто был нашим предком, – кроманьонцу. Это существо, очевидно, было неандертальцем, которые исчезли несколько десятков тысяч лет назад. Но мы созерцали мумию, созданную по всем классическим правилам античных мастеров. Я был практически на сто процентов уверен в способе, которым была изготовлена мумия. Но как эту операцию смогли осуществить с телом неандертальца, от которого к существованию Древнего Египта вообще ничего не должно было остаться, кроме горстки праха? А если бы даже и осталось, то с чего бы древним египтянам оказывать ему такие почести?

– У меня нет собственных соображений, и полагаю, тебе тоже нечего сказать, – заговорил Мейнингер. – Поэтому придется изложить кое-что из текста Лоди. Согласно персу, это вполне реальный исторический персонаж. Впрочем, слова «реальный исторический» надо понимать по-особому – для Ширхана реальными были не признаваемые нашими учеными мужами Атлантида, а также ее предшественница – так называемая Капсийская империя.

– Цивилизация негроидов, захватившая в мезолите огромный ареал: почти всю Европу, Центральную Азию, Ближний Восток и Северную Африку? Кажется, это плод фантазии оккультистов, – отозвался я.

– Гм… раньше я тоже был в этом убежден. Но сейчас уверенности поубавилось. Интересно, что у капсийцев была очень могущественная магия – один из источников их силы. Можно предположить, что они переняли ее у неведомой нам неандертальской цивилизации, которая была более развитой, чем современная человеческая. Кстати, как ты знаешь, объем мозга у неандертальцев был больше, нежели у кроманьонцев.

– У китов он тоже больше, – пожав плечами, возразил я. – Ну и что это доказывает?

– Ничего, кроме того, что наши представления о разумности живых существ весьма ограниченны. Впрочем, сейчас это не важно.

Как у капсийцев именовали это существо, пришедшее из тьмы древности, Ширхан не говорил. Зато перс был абсолютно уверен, что тот, кого мы сейчас называем неандертальцем, родился пятьсот веков назад, побывал в Лемурии, Гиперборее, My и Капсийской стране, где стал первым марабу – колдуном, распространившим отвратительные мистические церемонии среди темнокожих племен, отголоски которых сегодня проявляются в культах типа вуду и других, менее известных, но гораздо более ужасных.

Мало того, именно он был то ли жрецом, то ли земной материализацией Мененхеба – чудовища, которому поклоняются зависшие между жизнью и смертью сущности. Пересекший невообразимое число эпох монстр – земное воплощение духа демона Мененхеба – дожил до фараонов Египта и пользовался мрачной славой до времен тринадцатой династии. Египтяне нарекли его Наафранх, что значит «оживший мертвец», – своеобразное имя, не правда ли? Возможно, именно Наафранх научил людей (не только египтян, но и представителей многих других этносов) искусству мумификации как одному из способов сохранить тело покойника до оживления.

Видимо, не всем жителям Древнего Египта пришлись по вкусу демонические церемонии Наафранха и его последователей. По приказу фараона Хенджера его казнили, однако труп Наафранха был похищен его разноязыкими рабами (часть которых составляли реанимированные твари, причем не только человекообразные), мумифицирован и уложен в изготовленный в незапамятные времена саркофаг, спрятанный в древнем пустынном дольмене.

Египтяне, однако, спустя некоторое время отыскали дольмен, и между ожившими мертвецами и воинами фараона состоялась жестокая битва, в которой гнусные отродья потерпели поражение, причем их тела были буквально искромсаны и раздавлены победителями, опасавшимися новых оживлений. Самые мудрые маги Египта, чтобы воспрепятствовать повторному возрождению Наафранха, составили специальные заклинания, которые высечены на стенках саркофага в виде таинственных пиктограмм.

– Любопытная легенда, – произнес я. – Я предвкушаю фурор, который произведет выставка этой мумии в музее. Кстати, а куда вложили извлеченные внутренности Наафранха? Обычно египтяне помещали их в четыре специальные вазы, но я не вижу их среди твоих находок.

– Не берусь утверждать однозначно, но есть версия, что големы-мертвецы спрятали их вот в эту статую, стоявшую внутри захоронения Наафранха. Кстати, это и есть его изображение. – С этими словами Адам указал мне на второй предмет своего набора.

Назвать статуей его можно было с большой долей условности. Он напоминал человеческую фигуру, хотя с заметно нарушенными очертаниями, но судить о том, что этот предмет изображал в действительности, было невозможно. Вещество, из которого была выполнена статуя, напоминало тектит – стекловидный камень, оплавившийся при огромной температуре. Такие камни обычно связаны со следами падения метеоритов, и даже существует мнение, что тектиты формируются в далеком космосе, сотни тысяч лет носятся в составе кометных ядер в межзвездном пространстве и иногда изливаются на Землю ливнем стеклянных тел и обломков. Проблема в том, что тектитов такого размера еще никогда не находили. Что же это была за комета, принесшая столь огромный кусок? И откуда она прилетела?

Весь рельеф поверхности скульптуры был стерт и нивелирован. В статуе отсутствовали даже намеки на полости или отверстия, в которые можно было положить хоть какую-то вещь.

– Ты шутишь, – с недоверием сказал я. – Разве туда что-нибудь влезет?

– Я бы не стал, подобно тебе, так безапелляционно называть историю о Наафранхе легендой. И вот почему. В прессе ты наверняка встречал сообщения о сильном шуме и загадочной молнии в зоне работ моей экспедиции. Дело в том, что я один из немногих людей, кто способен рассказать правду об этих явлениях. Кто знает, как выглядела эта статуя в первозданном виде? На каких планетах ее сотворили? Как она попала на комету, занесшую ее к нам? Сейчас ее голова представляет собой на первый взгляд монолитный шар. Между тем, когда мы спустились в склеп, у этой фигуры была разинута пасть, причем она смотрелась столь угрожающе и мерзко, что у меня не возникло желания изучить скульптуру повнимательнее. – (При этих словах Мейнингера я с досадой покачал головой.) – Когда мы решили вскрыть саркофаг и немного сдвинули его крышку, на мгновение в помещении установилась непроницаемая тьма, а затем ее разорвал лиловый луч поразительной яркости, который с оглушительным грохотом ударил из гробницы вверх и, едва коснувшись, заплавил рот статуи (я полагаю, специально для того, чтобы скрыть от нас ее содержимое). Затем он пробил потолок и, достигнув бог знает какой высоты, исчез в небе.

Откровенно говоря, сначала у нас возникло желание закрыть саркофаг и навсегда бросить его в склепе. – (Услышав эти слова Адама, я судорожно дернулся.) – Но спустя некоторое время наш страх понемногу рассеялся, мы вытащили мумию и статую Наафранха наружу, и я увез их в Америку. Скоро я понял, что совершил непростительную ошибку.

– Почему же, черт возьми? Это же потрясающая ценность! Великое открытие!

– Это открытие не приведет к добру. Что будет, если Наафранх вновь оживет? Я не сомневаюсь в том, что этого момента неустанно ждут в течение тысячелетий его верные слуги. Когда мы плыли назад, я заметил, что за мной следят… Не знаю, кто конкретно, но уже почти три недели я постоянно ощущаю на себе чьи-то пристальные коварные взгляды.

– Боже, Адам, у тебя паранойя! – простонал я. – Ты просто переутомился, вот и мерещится всякая ерунда, и твое воображение слишком распалено красивыми сказками. За время рождественских каникул ты отдохнешь, и все станет на свои места. А я пока займусь нашим новым другом.

– Прекрати болтать эти гадости! – внезапно разозлился Мейнингер. – Ты не понимаешь, насколько это серьезно.

Обычно кроткий и доброжелательный, Адам, к моему неописуемому удивлению, принялся яростно отстаивать свою правоту, не чураясь недостойных оскорблений в мой адрес. Вскоре мне надоели его сентиментальные бредни, основанные на жалкой теософии, и я ушел домой спать, оставив Мейнингера в одиночестве.

На следующий день я позвонил ему домой, намереваясь помириться, но Элен сообщила, что Адам тяжело заболел и почти постоянно находится в бессознательном состоянии. Мне пришлось заниматься подготовкой мумии Наафранха к презентации в одиночку. Позже, когда Мейнингер пришел в себя, я стал навещать его, но он по большей части отмалчивался, твердо избегая разговоров о Наафранхе. Мое решение выставить 10 января мумию неандертальца в демонстрационном зале он воспринял со странным безразличием.

Новый экспонат, как я и предполагал, сразу привлек к себе всеобщее внимание, причем среди не только специалистов, но и широкой публики. Вопреки ожиданиям Мейнингера, никаких существенных неприятных эксцессов, связанных с мумией, не происходило, и он был вынужден согласиться, что его страхи были лишены всякой реальной основы. Иногда меня немного смущало, что некоторые посетители жаловались на плохое самочувствие во время созерцания Наафранха. Говорили, что от саркофага, накрытого сверху стеклянным колпаком, якобы исходят какие-то флюиды, вызывающие приступы слабости и боли. Эти приступы медленно проходили, только когда люди покидали здание музея. Что касается меня, то я не чувствовал ничего дурного, скорее наоборот, наблюдение за трупом, сопровождающееся аномальным смакованием уродливых деталей мумии, бодрило меня. И жалобы посетителей музея откровенно смешили – то ли своей вздорностью, то ли самим фактом недомогания людей.

В течение зимы не было отбою от желающих взглянуть на доисторическое чудовище, поскольку многим хотелось пощекотать нервы яркими ощущениями. Наафранха с любопытством пожирали глазами солидные бизнесмены, почтенные дамы, представители артистической богемы, клерки, рабочие, студенты, школьники и люди иных социальных категорий. Но Адам, признав себя побежденным в нашем споре, тем не менее всячески препятствовал визитам в музей своей жены и Мэгги Вейсман, хотя им и самим претила идея глазеть на коллекцию монструозностей. Отсутствие Мэгги было довольно огорчительным, но меня уже полностью поглотила подготовка к намеченной экспедиции в Палестину, перед которой ставилась цель отыскать следы загадочного существа Йилг-Кагута – «дарующего боль», как его называли халдеи-поклонники Ваала.

Однако ближе к весне я, по-видимому, остался единственным, кто мог спокойно находиться возле саркофага. Участившиеся случаи инфарктов, эпилептических припадков, истерик, внезапных проявлений психопатии оттолкнули основную массу посетителей от этого зала.

По мере того как шумиха вокруг музея и его новой выдающейся ценности утихала, в апреле 1911 года я стал замечать в почти пустом зале Наафранха каких-то подозрительных личностей, которые обращали на себя внимание, будучи всецело поглощенными экстатическим разглядыванием неандертальца. Большинство из них не были американцами (во всяком случае настоящими, под коими я понимаю исключительно потомков англосаксов) и вообще не относились к нордической расе. Кажется, тут побывали представители самых разных экзотических народов со всех концов Земли. Я пытался завязать с ними общение, но они неизменно отклоняли любой намек на контакт. Мейнингер при встречах с этими типами очень пугался и однажды сделал мне следующее признание:

– Чужестранцы… они здесь не зря… Думаешь, их интересует научный аспект наших выставок? Как бы не так… Держу пари, это члены какого-то тайного общества, которые молятся на Наафранха и ожидают прихода Мененхеба. Недавно я стал свидетелем сцены, как один из них примеривался к стенкам саркофага, явно собираясь соскоблить сковывающие Наафранха знаки.

– Ты уверен? – спросил я.

Меня и самого очень тревожила угроза не имеющему цены артефакту со стороны людей, очевидно теряющих самообладание во время псевдомистического транса у мумии Наафранха.

– Раньше они следили за мной, а теперь я стараюсь не спускать с них глаз. Боюсь, что рано или поздно они смогут тайно пробраться в музей ночью и разрушить преграду для демона. Кстати, как ты помнишь, сегодня Вальпургиева ночь, время буйства сил зла. Мы должны помешать им.

– Что ты предлагаешь?

Подробности нашего плана мы обсудили в баре «Золотой мяч», построенном на месте одноименного полуразрушенного постоялого двора, в котором бывал сам Вашингтон. Первоначально мы решили ограничиться квартой пива, но обсуждение затянулось, и до музея мы не без труда добрались только к одиннадцати часам вечера.

Охранники с усмешкой проводили нас взглядами, когда мы, поддерживая друг друга, продефилировали в свой служебный кабинет. Там уже были заготовлены фонари, а в моем столе лежали два пистолета на случай явления непрошеных гостей.

Однако наш боевой пыл, подогретый обильными возлияниями, с унылым течением однообразного времени постепенно остужался. К счастью, мой богатый интересными вещами стол оказался щедр на нужную находку – в самом нижнем ящике была глубоко запрятана бутылка виски, которую мы быстро использовали по назначению, сопровождая это увлекательное дело игрой в покер и неприличными, низкоинтеллектуальными разговорами. Несколько раз мы выходили в зал к Наафранху, но там неизменно царили тишина и умиротворение, и часам к трем ночи дежурство стало утомлять нас. В нашей беседе стал преобладать мотив несерьезного отношения к этой необычной вахте. Еще через полчаса речь Адама полностью утратила стройность и смысл, и в-моей голове наступил долгожданный покой.

Служебная комната, в которой мы находились во время своего неудачного ночного бдения, была лишена окон, поэтому рассвет не мог оборвать наш тяжелый сон. Очнувшись, я обнаружил, что часовая стрелка уже давно перевалила за полдень. Я лежал в какой-то немыслимой позе на трех стульях, и изогнутое тело невыносимо болело. Голова жутко гудела, подобно какому-то зловещему колоколу. Я кое-как поводил рукой по шевелюре, чтобы немного привести ее в порядок, и со вздохом потрогал отросшую щетину, которую было нечем побрить. Громкий стон и произносимые по-немецки ругательства дали мне понять, что Адам тоже вернулся к суровой реальности. Главной задачей теперь было незаметно выскользнуть из музея, дабы не попасться на глаза Вейсману, неожиданно собравшемуся прийти сегодня в музей со своими дочерями.

Чертыхаясь и награждая друг друга самыми нелицеприятными эпитетами, мы потащились через наш зал к главному коридору. В холле находилось несколько человек, недоуменно воззрившихся на нас. И в этот момент Мейнингер издал дикий вопль. Трясущейся рукой он указал мне на саркофаг Наафранха. Стеклянный колпак был разбит, крышка саркофага открыта, а его поверхность со всех сторон отполирована до блеска.

Мы стремглав кинулись к охранникам и застали в коридоре сцену яростной борьбы сотрудников музея с группой иностранцев, судя по виду и одежде, тибетцев. Одному из них удалось вырваться, и он бросился к Наафранху. Не успели мы с Адамом пошевелиться, как он выхватил из складок своего балахона лезвие и резко полоснул себя по горлу. Пресвятые угодники!.. Пока в моем мозгу рождалась мысль: «Что же теперь будет с репутацией музея?!» – нашим взорам предстала картина, которая не могла бы привидеться и в самом страшном сне.

Лужа густой крови залила мумию, пропитала бинты и стала, очевидно, просачиваться внутрь. Один из товарищей умирающего безумца радостно выкрикнул что-то вроде: «Со! Со! Де т'хамше гвало! Хла п'хам!». [5]5
  На одном из тибетских наречий означает «Хей! Хей! Демоны побеждают! Боги побеждены!»


[Закрыть]

И тогда мумия медленно поднялась со своего ложа, спустилась на пол и шатающейся походкой направилась к выходу. Две черные точки, занимающие место глаз, быстро увеличивались в размере. Пальцы рук Наафранха конвульсивно сжимались и разжимались, а из утробы вырывались какие-то глухие звуки, напоминающие урчание.

Кажется, в этой ситуации только мне (не считая тибетцев, посвященных в смысл происходящего) удалось удержаться на ногах и сохранить хотя бы признаки рассудка. Все остальные попадали наземь, лишившись чувств. Адам осел на пол по стене. Его глаза были широко раскрыты, но в них не было ни намека на мысль. Я, впрочем, не собираюсь хвастаться своим мужеством, – думаю, мое относительное спокойствие объяснялось только исключительной затуманенностью сознания. Хмель, однако, быстро рассеивался, особенно после того, как Наафранх стал приближаться ко мне.

Сделав несколько шагов, непрерывно глядя на меня, Наафранх визгливо процедил: «Шерензи мисраим линг тсади хукулту кванг хиш риншен дай Мененхеб». Уверен, что это был ни тибетский, ни какой иной из известных современным людям язык.

Говорящая мумия?! Не сошел ли я с ума? Может, это пьяный лихорадочный бред?

В этот момент услышал испуганный возглас совершенно не вовремя появившейся здесь Мэгги. Я едва успел подхватить на руки ее обмякшее тело и окончательно застыл перед ликом очнувшегося мертвеца. А затем из глаз Наафранха брызнула тьма (словосочетание «брызнула тьма» кажется странным, но другого я просто не в состоянии употребить для описания этого процесса). Через мгновение меня окутала непроницаемая черная пелена, которая не пропускала не только свет, но, по-видимому, и звуки. Я не слышал даже своего дыхания, не говоря уже о более далеких шумах. Если бы не внутреннее ощущение колотящегося сердца и пульсирующей в висках крови, а также слабого подергивания Мэгги, я, честное слово, подумал бы, что умер.

Стоя в этом чудовищном омуте и бережно сжимая девушку, я полностью утратил контроль времени. Позже из показаний находившихся на улице людей, видевших со стороны загадочный феномен, выяснилось, что состояние абсолютной темноты и звукоизоляции продолжалось всего минут пять, причем именно на такой срок отстали часы всех, кто находился внутри.

Тьма исчезла так же резко, как и возникла, и вновь я узрел Наафранха, но это был последний взгляд на ожившую тварь. За какие-то доли секунды мумия, рухнув на пол, рассыпалась на части. Ветер, ворвавшийся в здание через неизвестно кем разбитое оконное стекло, развеял кучу бинтов, обнажив под ними труху и пыль. Увы, мумия обратилась в прах, и это обстоятельство едва не вызвало у меня слезы отчаяния и досады.

Затем, переведя взор на статую Мененхеба, я был поражен – в голове оказавшейся полой скульптуры зияла большая дыра. Края зазубрин дыры торчали наружу, значит, нечто вырвалось из недр статуи. Что это было?.. Куда оно делось?.. Боже, как я устал от этих загадок…

В состоянии прострации я наблюдал за происходящим вокруг. Мистер Вейсман, как оказалось, пришел в музей в сопровождении нового фаворита – молодого археолога Уилсона. Чуть ли не силком вырвав у меня плачущую Мэгги, он доверил ее заботам Уилсона и принялся рассматривать последствия кошмарного инцидента. Элен хлопотала возле мужа, который всхлипывал и непрерывно повторял одну фразу: «Господи, смилуйся над нами!» – и я обратил внимание, что у него, как и у всех присутствовавших при буйстве мумии, из носа и рта текла кровь. Почему-то лишь я избежал этой неприятности.

К людям постепенно возвращалось сознание, и они задавались вопросом, что же тут случилось. Невозмутимые тибетцы мирно сдались полиции и словно бы отрешились от окружающей обстановки. Где-то уже суетились репортеры, бравшие интервью у свидетелей.