Текст книги "Возвращение Ктулху"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Владимир Аренев,Шимун Врочек,Карина Шаинян,Павел Молитвин,Мария Галина,Николай Калиниченко,Федор Чешко,Ярослав Веров,Ника Батхен,Василий Владимирский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Теперь Шахх слушал длиннозубого, затаив дыхание. Это было немыслимо! Откуда бы юнец мог узнать о «Пнакотских манускриптах»?! Они были запрещены, тех, кто знал их на память, изымали. И все-таки длиннозубый сейчас цитировал их практически дословно!

– «В океане времени другие существа – истинные хозяева Земли – жили с самых первых мгновений его существования. Всегда. Для них сила волн и подводные течения – ничто, безделица! Каждый цикл в истории человечества для этих властелинов мира – всего лишь вспышка солнца на закате дня. А само человечество – в лучшем случае племя рабов. Одни используют нас как грубое вместилище для своих разумов, когда решают покинуть пределы дальних миров и направиться в наш. Другие видят в людях поживу, или коридор между чудовищными многомерными пространствами и Землей, или дешевое оружие в борьбе с другими предвечными божествами.

Все они – межпланетные странники, обитатели тонких миров, порождения Хаоса Изначального – относятся с безразличием к тому, на каком витке развития в тот или иной момент находится человечество. Для большинства из них вообще не существует моментов , ибо они живут на всем протяжении времен одновременно! Но и для тех, чья природа хоть немного близка к нашей, не важно, превратились ли мы снова в полуобезьян или возвысились (настолько, насколько мы способны возвыситься). Потому что, если они пожелают, они придут и возьмут свое или то, что посчитают своим». – Новичок засмеялся хриплым, надорванным смехом. – Если задуматься…

Договорить он не успел: раскатисто чихнул, потом закашлялся. Приторный запах сгустился настолько, что, казалось, стал видимым, придавая воздуху тошнотворный бледно-зеленый оттенок.

Перед глазами все плыло, мысли путались. Слушатели давно уже не молчали – сперва то тут, то там раздавалось смущенное бормотание, затем – громкие выкрики. Громкие и предвкушающие.

В конце концов, самым привлекательным для них были даже не рассказы Шахха. Их манила сама вероятность того, что однажды он совершит ошибку – и тогда…

Точнее, уже сейчас.

Откуда-то с верхних рядов донесся протяжный полувой-полукрик, следом – хохот, в котором не было ничего человеческого. Этот хохот подхватили остальные. Они начали вскакивать с сидений, некоторые уже заспрыгнули на парты.

О да, их облик скорее всего напугал бы людей прежних времен! Врожденные пороки и сознательные модификации тел приводили к тому, что у многих лица были обезображены, на руках по шесть-семь пальцев, иногда с удлиненными ногтями; кто-то отращивал себе жабры, у других кожа на лбу шелушилась и меняла цвет в зависимости от настроения. Они были дети своего времени… детеныши.

Но, что много страшнее, их внутреннее строение тоже изменилось. Как следствие – изменилась психика. Иногда Шахх думал: может, все эти когти, жабры, гребни привели к тому, что нынешние дети попросту не способны усвоить знания предков? Ведь не могут же обезьяны научиться стихосложению, а рыбы – рисованию…

Взамен они получили другой дар: будучи напуганными или раздраженными, возбуждать друг в друге агрессию. Испуская особое пахучее вещество, они подхлестывали остальных своих ровесников и в какой-то момент превращались из людей в животных, из отдельных личностей – в стаю. С возрастом они теряли эту способность – те из них, кто доживал до преклонных лет.

Он видел такое сотню раз, и не только во сне, поэтому не испугался. Властно воздев к потолку руки, Шахх приказал:

– Стоять!

И на мгновение они подчинились. Всё в аудитории замерло, хотя густые удушливые волны стайного запаха по-прежнему колыхались в воздухе.

Шахх одобрительно кивнул и, намереваясь окончательно погасить агрессию, начал медленно, ритмично читать молитву:

– К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возносим свои…

Не успел.

С ленивым хлопком взорвался крайний слева светильник, затем еще один. Остальные погасли все разом, как будто чьи-то исполинские уста задули пучок свечей.

Последнее, что запомнил Шахх, было искаженное злобой лицо новичка: задранная вверх губа, раздутые ноздри, изготовившееся к прыжку тело.

Потом пришла тьма.

* * *

– Как это случилось? – Священник был намного моложе Шахха, но держался самоуверенно, словно хозяин.

– В своем ответе новичок использовал слишком много незнакомых слов. Их это всегда пугает. Я пытался остановить…

Священник положил руку Шахху на плечо:

– Не волнуйтесь. Мы давно уже знали о нем. Со дня на день… Впрочем, не важно. Уясните главное: вы здесь ни при чем.

В аудитории было пусто и сумрачно, горели свечи. Уборщики проходились между рядами, выметая мусор. Еще двое драили пол, кафедру и первые ряды, хотя, конечно, все отмыть и не надеялись. Кто-то споткнулся и, выругавшись, отбросил в сторону сандалию с разорванными ремешками.

Пахло прелыми листьями и бойней.

– Светильники восстановят через два-три дня. До тех пор… ну, я бы посоветовал вам отдохнуть. Группу мы расформируем, до начала сезона осталось всего ничего. Те из них, кто придет в следующем году, – («Кто уцелеет и придет в следующем году», – мысленно поправил его Шахх), – вряд ли вспомнят об этом. – Священник неопределенно махнул рукой в сторону первых рядов.

– Его родителям уже…

– Он был сиротой, воспитывался в одной из книг'говорилен. И видимо, нам придется как следует заняться ею… впрочем, – оборвал он себя, – это уже не ваша забота. Вы свободны, занятник.

Шахх ушел.

Моросило, он плотнее надвинул на голову капюшон и зашагал по мостовой, стараясь не ступать по лужам. Прохожих почти не было, только один раз мимо него прошаркали, вяло покачивая головами, грибоносцы; на обоих были алые плащи с символом Юггота. Шахх слышал, как они вдруг остановились и обменялись парой фраз, произнесенных так, словно рты у грибоносцев были забиты талым льдом. Задерживаться и вслушиваться он не стал. Быстро миновал площадь Ноденса Поверженного, квартал Резников и вышел на Горбатый мост. Отсюда открывался вид на южную часть города, и Шахх какое-то время стоял, глядя, как серое марево постепенно окутывает крыши домов; он пытался представить, каким был город тысячи лет назад, когда о Древних Хозяевах знали только из легенд и считали их не более чем выдумкой. «Когда…» Это подразумевало, что когда-то были времена другие и свободная Земля, свободное человечество. Но если автор «Пнакотских манускриптов» хотя бы на полшага приблизился к истине, значит, Хозяева всегда владели Землей и всегда властвовали над людьми. Для того они людей и вывели.

Резкий порыв ветра сорвал капюшон с Шахха, но тот не стал его снова надевать, лишь провел ладонью по бритой голове. На лбу были вытатуированы иероглифы, которые означали то же, что и буквы с ржавым оттенком там, на кафедре, в Воспиталище младых. Тавро, отметка Госпожи. Никто из Хозяев не смеет прикоснуться к Ее собственности, если не желает иметь дело с Ее прислужниками или же с Нею Самой.

Воспиталище отсюда было не разглядеть, но Шахху отчетливо вспомнился причудливый росчерк над центральным входом; те же иероглифы, но много большего размера. Даже в самой темной ночи они были заметны, ибо были чернее любой природной черноты.

Когда приближался очередной сезон, они начинали пульсировать. И тогда младые становились раздраженнее и злее: в глубине души они догадывались, что их ждет, хотя мало кто из них позволял себе задумываться. Именно это погубило новичка: не заумные слова, но то, что он сказал им правду.

Когда-нибудь, подумал Шахх, он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, – другим, которые придут через год, два, десять. Когда-нибудь он наберется мужества и скажет… сломается, потеряв всякую надежду, и скажет.

А до тех пор будет послушно выполнять то, чего от него ждут: вкладывать в их головы хотя бы крохи от добытых человечеством знаний. Пытаться сделать из них людей.

Он и сам не знал – в безумной надежде или же во имя служения Черной Козлице, Матери Лесов.

– Йа! – прошептал он одними губами, падая на колени и касаясь лбом мокрых камней. – Йа!

Это было выше его – внезапно нахлынувшее истовое, рабское поклонение. Это было в нем.

– Йа, Шуб-Ниггурат!

В небе громыхнуло, молния, похожая на щель, рассекла мир напополам.

– Йа! К Тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возношу свои молитвы!..

Капли барабанили по камням и спине, по крышам и руинам, по куполу Воспиталища и по алтарям. Шахх улыбался. Когда Матерь Лесов придет за очередным легионом младых, она будет довольна, о да! Как и прочие Древние Хозяева, она любит повиновение и любит живую плоть. Она заботится о своих чадах. Она велика и всемогуща, награждает верных и карает помысливших дерзкое.

Кое-кто недалекий мог бы задаться вопросом: зачем же тогда Рогатая желает, чтобы младые учились? А ведь ответ был очевиден: затем, что умные люди вкуснее!

Шахх, до сих пор не позабывший, какой сладкой была плоть его наставника, знал это наверняка.

3–22 марта 2008

Борис Лисицын
Свиток Наафранха

Осенью 1908 года меня зачислили сотрудником на кафедру археологии университета Брауна в Провиденсе, который я с успехом закончил за полтора года до этого события. После получения диплома с отличием я некоторое время стажировался в одном из ведущих учебно-научных заведений Германии – Гейдельбергском университете. Там-то случай свел меня с человеком, которому было суждено сыграть выдающуюся роль в моей жизни и истории нашей кафедры. Адам Мейнингер был на три года старше меня, к моменту нашей встречи являлся сотрудником университета Ганновера и пользовался большим и вполне заслуженным авторитетом в европейских научных кругах как прекрасный специалист по древним ритуалам.

Наше знакомство состоялось при обстоятельствах, достойных отдельного упоминания. В то время я целыми сутками штудировал историческую литературу, которой богата библиотека Гейдельберга. Должен признаться, что так называемая классическая история уже давно не вызывала у меня особого интереса и уважения. За период обучения в университете моя голова столь основательно перегрузилась академическими знаниями, что теперь их новые вливания попросту раздражали и отвращали меня. А вот криптоистория, полная замечательных и пугающих загадок, произвела на меня огромное впечатление и обернулась настоящим фейерверком в моем сознании, захламленном информацией о фактах и людях.

Начав свой экскурс в эзотерику с достаточно безобидных, общеизвестных и тривиальных вещей, спустя небольшой срок я погрузился в нелегальные, но куда более волнующие пласты криптоисторических сведений. И, откровенно говоря, чем мрачнее становились попадающие мне в руки книги, тем сильнее они резонировали с какими-то доселе скрытыми струнами моей души, о наличии которых я раньше лишь смутно подозревал. Мало-помалу я стал получать странное удовольствие (при этом смешанное с чувством брезгливого омерзения) от чтения оккультных манускриптов, посвященных самым чудовищным темам доисторической, античной и средневековой демонологии, а также от созерцания покрывающих их поблекшие страницы иллюстраций совершенно непотребного, уродливого характера. Вероятно, в это время моя и без того шаткая и неустойчивая психика подверглась непреодолимому будоражащему воздействию темных сил, имевшему необратимый эффект. Забавно, что тогда же у меня появилась не менее неожиданная, ранее мне несвойственная тяга к крепким напиткам, только посредством которых мне удавалось хотя бы немного приглушить нервное и умственное напряжение – результат каждодневных соприкосновений с вселенными зла и страха.

Первая встреча с Мейнингером, приехавшим в Гейдельберг в командировку, произошла в июле 1907 года в подвале университетской библиотеки, где располагался фонд нетрадиционной литературы. По совету знакомого, также не чуждого влечению к апокрифическим тайнам прошлого, я собирался изучить некое «грандиозное», по словам этого человека, произведение под загадочным названием «Летописи черных солнц». Оно вышло из-под пера немецкого тамплиера Беренгария фон Лутца, который помимо ратных дел заведовал полным подозрительных вещей архивом таинственного ордена Храма. В битве при Хаттине в 1187 году, когда войско крестоносцев было наголову разгромлено Саладином, сарацинская сабля отсекла фон Лутцу кисть правой руки. Тяжело раненный тамплиер попал в плен к мусульманам и впоследствии был продан богатому персидскому купцу, торговавшему в бескрайних степях и нагорьях Центральной Азии.

Скитания фон Лутца в качестве невольника по необъятным азиатским просторам изобиловали множеством невероятных мистерий. Согласно легенде, в почти недоступном тибетском монастыре Тдаски-Лхумпо ему сделали искусственную кисть из необычного сплава, в котором якобы присутствовали металлы неземного происхождения. Причем при изготовлении этой руки будто бы использовались столь зловещие приемы и заклинания, что люди, склонные к поспешным выводам, именно этим объясняли сумасшедший и кощунственный характер творчества фон Лутца. И именно гам тамплиер якобы ознакомился с более или менее успешно переведенным «Р'Лайхским текстом» и многими другими апокрифическими книгами – наследием давно забытых человечеством эпох.

Спустя 17 лет персидский караван оказался в Константинополе, который через некоторое время был захвачен католическим воинством, и узник получил долгожданную свободу. Фон Лутц уехал в свое имение где-то посреди овеянного страшными мифами Тевтобургского леса и там написал многостраничный труд «Летописи черных солнц», произведший смятение во многих умах ученой Европы. Тем, кто читал «Летописи», казалось, что сам дьявол или кто-то из его инфракорпоральных прислужников вселился в протез рыцаря и двигал им. «Впрочем, – многозначительно усмехаясь, сказал мой посвященный знакомый, – это сущий вздор. Разумеется, фон Лутц написал свою книгу левой рукой, только и всего». Римский понтифик специальной буллой предал рукопись и ее мрачного автора анафеме, и лишь спустя два столетия запрет на упоминание богохульной книги и имени помешавшегося тамплиера нарушил в своем трактате «О порочных тайнах разума» пизанский монах-бенедиктинец Доминико Теренци.

Спустившись в расположенное в подвале хранилище, я долго искал глубоко заинтриговавший меня опус храмовника, однако добрых два часа усилий оказались бесплодными. Я уже намеревался уйти восвояси, проклиная неудачливость, как вдруг у выхода столкнулся с молодым человеком, в руке которого сразу приметил толстый фолиант весьма ветхого и угрожающего (не знаю, почему я так подумал) вида. Это и были они – «Летописи черных солнц».

Позже Адам признался, что с первых минут знакомства он интуитивно почувствовал во мне коллегу и близкого человека. Наши дружеские отношения завязались очень легко и естественно, поскольку у нас оказалось много общего в плане не только научных, но и «околонаучных» исследований.

Адам Мейнингер, подобно мне, обладал интересом к разного рода энигматическим вещам, описаниями которых изобиловали всякие жуткие книги и прочие письмена. Правда, либо его рассудок был потверже моего, либо, что более вероятно, эта склонность проявлялась не в такой болезненной степени, она, по-моему, не была для него осью жизни. Что же касается меня, то занятия миром теней стали в каком-то смысле экзистенциальными – они определяли самый стержень моего существования.

Общение с Адамом Мейнингером началось с изучения главы «Летописей черных солнц», посвященной развитию понятия Голема – одной из самых тревожных талмудических легенд, причем в своих рассуждениях, построенных как на каббале, так и на знании других эзотерических теорий, фон Лутц вышел далеко за рамки популярных преданий.

Любопытно, отмечал храмовник, что из корня «gal» («куча», «груда развалин») происходит ключевой для иудейской мистики термин «gilgul», то есть «круговращение, метаморфозы душ». Тогда получается, что концепция голема – это в первую очередь концепция «грубой формы», оживляемой чем-то. Естественно, в таком аспекте и Адам представляется как первый голем, только в роли Демиурга, одушевляющего материю, выступает сам Господь Бог. Но не может ли кто-то другой, кроме Бога, оживить массу мертвого вещества?

У фон Лутца мы обнаружили любопытный пассаж, касающийся смерти. Если излагать его в современной терминологии, то смысл этого высказывания заключается в том, что атомы, частицы живого организма, даже после смерти человека продолжают как бы «помнить» биологическую информацию. И если оживить хотя бы часть мертвой плоти (интересно, как? – задались мы вопросом), тело полностью восстановится и заново обретет способность мыслить. Но, уточнял тамплиер, это новоявленное существо будет лишено настоящей души. И ожившие псевдолюди уже никогда не испытают Божью благодать. Отвергнутые миром живых и насильно исторгнутые из мира мертвых, эти несчастные окажутся во власти Безумного Хаоса и одного из его иерархов – демона Мененхеба.

Мененхеб – повелитель Вселенной возрожденных сущностей, олицетворение кошмарного безумия, в своем нечестивом торжестве поправшего естество природы и Божьи законы. И мне, и Мейнингеру ранее доводилось кое-что слышать об этой мифической твари, имя которой встречалось в самых ужасных и запретных легендах Древнего Египта. В этих же преданиях говорилось и о реанимации, хотя, будучи современными учеными, мы полагали данную тему глупой и абсурдной – нечто из области примитивной алхимии.

Фон Лутц, однако, прямо предупреждал, что оживлять людей дано не только Богу и ангелам, но и демонам. В пустое тело мертвеца исчадия ада способны вдохнуть что-то совершенно иное, чудовищное, враждебное нашему, сотворенному Господом Богом, миру. А Мененхеб – главный мастер подобных процедур…

Темная, ничтожащая реанимация мертвых проявится в гротескном образе големов – унылых тварей, вбирающих в себя безысходность бытия, бесконечно далекого от Бога. Тамплиер со сладостным страхом писал о триумфальном воцарении Мененхеба, которому удастся повернуть вспять реку жизни. Возрожденные мертвецы немедленно приобщатся к потокам крови живых людей. «Остерегайтесь питаться кровью, ибо кровь есть жизнь» – гласит Библия. Лишившись собственных жизненных соков, големы будут вынуждены отбирать их у полноценных существ, при этом вдобавок обращая тех в свой нечестивый стан.

Лукавый посланец слепого Хаоса подарит големам-упырям видимость счастливой жизни, научив их множеству отвратительных и ужасных удовольствий и развлечений. Порочная цепь смертей, оживлений и убийств протянется до тех пор, пока на Земле есть еще хоть кто-то, в чьей груди бьется живое сердце и в чьих сосудах течет теплая кровь. А потом холодный саван навсегда накроет эту планету, отдав ее иным сущностям, о которых лучше не говорить.

Тамплиер вскользь бросил также упоминание, что Мененхеб найдет неких избранных, которых каким-то особым образом облагодетельствует и потом заберет с собой во Вселенную черных солнц – искривленный космос, где вечно гремят барабаны и свистят флейты демонов Безумного Хаоса. Интересно, что обстоятельства смерти самого тамплиера, столь же мрачные, сколь и необыкновенные, породили большое количество толков и слухов, наиболее экстравагантные из которых гласили, что в действительности он вовсе не умер, а загадочным образом исчез. А незадолго до этого в его замке видели сонм невероятно уродливых чудовищ.

Чтение «Летописей черных солнц» непонятным образом очаровало меня и натолкнуло на странную идею собирать в разных уголках Земли какие-либо предметы, связанные с таинством смерти и погребения, благо мой новый друг Адам Мейнингер обладал богатыми знаниями о всевозможных захоронениях и их пикантном содержимом. Благоговейное почтение человечества к смерти, пафосный культ мертвых влекли нас как в естественно-научном аспекте, так и с точки зрения метафизической парапсихологии.

Мы решили собрать коллекцию останков: мумий естественного и искусственного происхождения, скелетов и их фрагментов, черепов, трофеев специфического характера и прочих явлений, напоминающих о былой жизни и смерти своих владельцев. Приступив к реализации дерзкого проекта, в скором времени мы почти перестали обращаться к «Летописям». Однако имя «Мененхеб» накрепко отложилось в мозгах, и мы иногда пытались найти его в каких-то других книгах, чтобы подробнее узнать об этом демоне. До поры эти поиски были безрезультатны, так что со временем мы их прекратили.

Сначала при осуществлении этого замысла мы могли рассчитывать только на собственные силы и к тому же предполагали, что наше собрание едва ли выйдет за пределы родового поместья Мейнингеров. Тем не менее это нас ничуть не смущало, и, преисполненные решимости откопать как можно больше жутких диковинок, в сентябре 1907 года мы впервые разъехались в преследующие необычные цели экспедиции: Адам отправился в Тонкин, а я в Чили.

Мое пребывание в Атакаме, вопреки ожиданиям, порядком затянулось, что было связано с сенсационными находками в районе Арики. Наш отряд обнаружил в пустыне неподалеку от границы с Перу несколько мумий (одну из них я незаконно присвоил), причем по ряду признаков мы вычислили их возраст – не меньше 10 тысяч лет! Абсолютно необъяснимым казался тот факт, что отсталое во всех отношениях индейское племя чинчорро – первобытная община охотников и собирателей – сумело освоить очень сложные методы бальзамирования. И еще очень странным было то, что между древними обитателями Атакамы и последующими высокоразвитыми индейскими цивилизациями в Андах не было никакой культурной или генетической связи. Значит ли это, что загадочный народ почти полностью исчез с лица Земли, оставив лишь небольшое количество выродившихся потомков с оригинальными навыками? И как это согласуется с теорией некоторых криптоисториков, утверждающих, что примерно за 11 500 лет до P. X. произошел катаклизм планетарных масштабов, уничтоживший много рас и цивилизаций, в том числе и пресловутую Атлантиду? Это представление могло бы очень раздвинуть границы наших знаний о прошлом.

Тонкинский вояж Адама оказался короче; он быстро отыскал и выкупил у французских легионеров высохшее тело буддистского монаха, которое мумифицировалось без всякого бальзамирования. Как оно сохранялось в жарком влажном климате Индокитая в течение нескольких веков – наука была не в состоянии дать ответ, и помощь могла оказать только мистика.

В декабре 1907 года я получил от Мейнингера письмо, в котором он сообщал о новых перипетиях в своей карьере: его пригласили на работу в Провиденс, в Университет Брауна. Условия, предложенные немцу, были столь заманчивы, что отказываться от этого шанса было бы непростительной ошибкой. Он также надеялся, что и я через какое-то время присоединюсь к нему на кафедре археологии, а я, со своей стороны, мог поздравить друга с удачным трудоустройством.

Сразу после чилийской экспедиции я переместился в перуанскую сельву, где с риском для жизни добыл экземпляры отрубленных человеческих голов, которые лесные дикари, удалив мозг, засушивают с помощью горячего песка и выставляют на всеобщее обозрение как символы своей боевой доблести. Моя собственная голова имела много возможностей послужить в этом важном качестве, но на сей раз фортуна от меня не отвернулась, и я благополучно возвратился в Лиму с шестью трофеями.

Я прибыл в Провиденс без предупреждения в середине августа 1908 года и немедленно встретился с Адамом. Он рассказал мне две новости. Одна меня очень обрадовала – руководство кафедры в лице ее заведующего, мистера Алекса Вейсмана, приняло решение включить меня в свой коллектив. Другая весть произвела на меня неприятное впечатление. Мейнингер женился на дочери Вейсмана, что уже само по себе было плохо, так как могло воспрепятствовать нашим планам, а еще хуже было то, что их брак основывался на любви. Такое проявление Адамом нежных чувств обеспокоило меня, поскольку означало угрозу его занятиям вещами, которые наверняка не понравятся супруге.

Однако моим опасениям пока не было суждено сбыться – более того, ситуация развивалась весьма благоприятно. Мистер Вейсман так благоволил зятю, что дал согласие на создание под эгидой Университета Брауна археологического музея в Провиденсе. Свою поддержку выразили также Атеней, мэрия, Публичная библиотека, Историческое общество и ряд других уважаемых учреждений. Правда, мы с Адамом отказались от предложения возглавить музей – боялись, что это вызовет перекос в характере его экспонатов, а нам не хотелось привлекать к своей коллекции излишнее внимание, которое могло бы ей весьма повредить.

Зимой 1908/09 года состоялся наш въезд в роскошный особняк, находящийся в самой шикарной (южной) части города на Беневолент-стрит. К этому времени был отреставрирован прямоугольный фасад трехэтажного здания, увенчанного башенкой. На крыше можно было разглядеть позолоченную фигуру Афины Паллады с мечом и книгой, имевшую, по-моему, вульгарный вид. Стены музея, сложенные из кирпича, совсем недавно были покрыты новым слоем краски светлого оттенка. Два длинных марша ступеней из красного песчаника, окаймленных чугунными перилами с затейливым узором, вели к широкому крыльцу, над которым нависал балкон с бронзовой балюстрадой. В него были вплетены цифры и буквы «16 К. М. 82» – должно быть, год постройки здания и инициалы того, кому оно обязано существованием.

Несколько ящиков и коробок внушительных размеров под нашим бдительным контролем проследовало в нижнюю, полуподвальную часть дома. Закипела работа по обустройству предметов коллекции, и в скором времени наш зал приобрел радующий глаз мрачный облик. Жена Адама Элен относилась к нашей деятельности очень скептически, а ее младшая сестра Мэгги, с которой я познакомился в гостях у Мейнингеров, и вовсе обливала меня волной холодного презрения при каждой встрече. Если она рассчитывала таким образом пробудить к себе интерес, то это был тонкий и грамотный ход, хотя у меня и в мыслях не было пытаться завести с ней отношения. Элен еще как-то мирилась с необходимостью делить своего мужа с кучей трупов, но от этой высокомерной особы такого ангельского терпения ожидать не приходилось.

Буквально каждый свободный от педагогических и научных занятий день мы использовали для пополнения набора музейных экспонатов, и нашими заботами коллекция стремительно росла, как количественно, так и качественно. Чего тут только не появилось! Специальные стеллажи покрылись еще не набившими к тому времени оскомину египетскими мумиями, трупами древних германцев из болот Ютландии, законсервированными торфяным дублением, а также прочими телами, подвергшимися мумификации в результате удачного сочетания различных условий. Отдельную нишу занимали останки первобытных людей и всевозможных палеоантропов в разной стадии разрушения. Достойное место было отдано своеобразным предметам воинской славы, жутким регалиям диких племен Азии, Африки, Америки и Океании. Наконец, мы бережно оборудовали различные культовые экспонаты – гробы и гробницы, урны для праха, памятные статуи, надгробные доски, жертвенные алтари и многое-многое другое.

С моей точки зрения, наш зал заметно выделялся на фоне прочих демонстрационных помещений музея, и, к удивлению, он пользовался большой популярностью. Постоянно находились спонсоры для новых экспедиций, и за полтора года мы собрали колоссальное количество великолепного материала.

Парадоксально, но со временем эти успехи стали вызывать у меня странное чувство досады и пресыщения. К лету 1910 года я осознал, что качественное развитие музея прекратилось. Конечно, непрестанно прибывали все новые образцы, расширялась география исследований, но это уже не вызывало энтузиазма. Исчезли острые ощущения, ранее возникавшие при работе. Мейнингер все реже приходил в музей и менее охотно отправлялся в командировки, – видимо, семейная жизнь превратилась для него в основную. И тогда у меня родилась новая идея.

Идея эта была весьма простой и одновременно совершенно гнусной и заключалась в том, чтобы раскопать одну старинную могилу в Свен-Пойнте, в которой в 1688 году было закопано тело некоего Роберта Дженкинса, считавшегося колдуном. Его труп, согласно слухам, был проткнут осиновым колом, а голова отделена от туловища. Я был уверен, что это именно то, в чем мы нуждаемся в данный момент, то, что придаст новое звучание нашей коллекции.

Глубокой ночью 13 июля, предварительно не совсем умеренно подбодрив себя изумительным шнапсом, мы прокрались на кладбище, нашли нужную могилу (что было непросто, учитывая ее возраст) и приступили к делу. Почва после недавнего дождя была очень тяжелой, наши физические силы оставляли желать лучшего, и работа продвигалась медленно. Не успели мы докопаться и до четырех футов, как вдали послышались голоса и лай собак.

В том, что эти собаки очень большие и злые, мы смогли убедиться уже через минуту. Та скорость, что мы развили, удирая, наверняка принесла бы на Олимпиаде золотые медали, хотя тогда мы боролись за более значимые призы. Я так и не понял, каким образом мы умудрились перемахнуть через двухметровый забор, но этот подвиг спас наши репутации и жизни.

Оставшуюся часть ночи мы провели в моем доме, а потом в течение недели содрогались от страха перед визитом полиции. Никакого визита так и не состоялось, однако подробное освещение прессой этого происшествия, кажется, натолкнуло Вейсмана на тревожные подозрения. Но преступное гробокопательство вроде бы не вязалось с нашим внешне благопристойным имиджем ученых, так что Вейсман не решился довериться своим догадкам и справедливое возмездие нас не постигло, хотя заведующий стал смотреть прохладнее.

Посягательство на могилу, пусть и неудачное, раззадорило меня, тем более что оно фактически сошло нам с рук. В конце августа мы вознамерились вновь испытать судьбу, на сей раз запланировав влезть в фамильный склеп Натингейлов – одного из самых респектабельных родов в Провиденсе. Мои зловещие информаторы сообщили, что два века назад член этого семейства, доктор Элеазар Натингейл, за которым легенда закрепила клеймо чернокнижника и алхимика, проводил опыты с разными химическими веществами для мумификации. И будто бы тело племянницы, умершей в девичьем возрасте, он и подверг такой операции.

Теперь мы тщательнее подготовились к намеченному мероприятию, изучили схему местности, график работы сторожей и прочие существенные условия. 28 августа мы благополучно проникли в склеп, разыскали труп Софии Натингейл, который действительно представлял собой мумию великолепного качества, и похитили его, поменяв на один из наших банальных экспонатов. Благодаря безукоризненной точности (перед выходом мы решили не употреблять алкоголя) все прошло идеально. В мини-лаборатории, организованной у меня дома, мы проанализировали эту необычную мумию и пришли к выводу, что доктор каким-то образом предвосхитил открытие способа консервации трупов, совсем недавно предложенного талантливым русским профессором Минаковым. Мы были потрясены гением Натингейла и посочувствовали доктору, поскольку за это уникальное открытие он был обречен на всеобщий остракизм.