Текст книги "Возвращение Ктулху"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Владимир Аренев,Шимун Врочек,Карина Шаинян,Павел Молитвин,Мария Галина,Николай Калиниченко,Федор Чешко,Ярослав Веров,Ника Батхен,Василий Владимирский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

– Я в тутошних дворах еще учась в академии дворничать начал. И выслужил, видишь, квартирку. При нынешней власти мне бы хрен что обломилось, но я успел усчастливить. Копают, правда, бизнесмены траханые, выселить хотят, чтобы лабаз тут устроить. Но хрен этим деятелям на рыло. Пацаны им местные так и сказали: Дуремара тронете, пожжем, на фиг, ваши лавки. И пожгут, они такие.

Не снимая ботинок, Вальдемар прошел на кухню, сдернул с плеча черную, видавшую виды сумку, поставил на застеленный истертой клеенкой стол и вытащил из нее початую бутылку водки.

– Спер у Михася, – пояснил он, споласкивая две чашки, выуженные из заставленной грязными тарелками раковины. – От него не убудет, а мне по подвалам шляться в лом. Там по ночам исключительно паленкой торгуют. Травят мужиков почем зря.

Я попытался отказаться от протянутой Вальдемаром чашки, но не тут-то было.

– Пей, без этого ничего не покажу. Мои картины обязательно под градусом смотреть нужно. В них въехать надо, сечешь поляну? Врубиться. Это тебе не цветочки-листочки, пейзажи-массажи с голыми тетками на заедку. Это, блин, взгляд за тот самый холст, который Буратино носом своим длинным проткнул. Помнишь сказку? Ну то-то же. Не зря говорят – все мы родом из детства.

Усомнившись в том, надо ли мне было принимать приглашение Вальдемара, я проглотил водку.

– Передо мной, значица, еще один гений? – пробормотал я, с тоской глядя, как Вальдемар вновь наполняет чашки. И вспомнил разглагольствования Михаила о трех его великих тезках, с коими станет он в один ряд, как д'Артаньян с тремя прославленными мушкетерами.

Миша полагал, что в России тремя великими Михаилами были: Михаил Юрьевич Лермонтов, Михаил Александрович Врубель и Михаил Афанасьевич Булгаков. На вопрос, почему в список не попали Ломоносов, Шолохов и другие достойные Михаилы, он лишь сделал ручкой, отмахиваясь от меня, дурака непросвещенного, как от надоедливой мухи.

Для чего Катя устраивала эти культпоходы на троих – ума не приложу. Сравнивала нас, что ли? Отдавали эти мероприятия давно и старательно забытой школой, и тяготили они в равной степени как меня, так и Михаила. Но теперь, разумеется, всему этому конец. Зрелище Катьки-Андромеды подействовало на меня, как ушат холодной воды. Хватит с ума сходить и дурью маяться, самое время переключить внимание на какой-нибудь более достойный внимания объект. Тем паче есть у меня такой на примете…

– Ну, вмазали, и вперед – на танки! – протрубил Вальдемар.

Выпил, закурил и выжидающе уставился на меня.

Я последовал его примеру, мысленно проклиная себя за наивность и покладистость. Ведь мог сообразить, что дело с заправским алкоголиком имею и ничем-то он меня не удивит, не порадует.

– Вперед! – бодро сказал я, с досадой подумав, что теперь, чтобы добраться до дому, мне придется ловить тачку – ритуал, сделавшийся почти неизбежным после того, как моего Красавчика разобрали на части.

Вальдемар толкнул узкую облупленную дверь, принятую мной за встроенный шкаф, и перед нами открылся проход в комнату.

– Пришлось самому лаз прорубить, чтобы по коридору не таскаться, – пояснил он, заметив мое удивление. Сделал приглашающий жест и щелкнул черным допотопным выключателем. Просторную комнату с двумя крохотными узкими окошками под потолком залил призрачный голубовато-зеленоватый свет, я вздрогнул и почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

Вот так штуку удрал затейник Вальдемар!

Я словно попал в батискаф, опущенный в Маракотову бездну, населенную невозможными морскими гадами, лезущими из таинственного мрака, чтобы пожрать меня. Из переплетений водорослей и нагромождений скал, напоминавших постройки сумасшедшего зодчего, выбирались, почуяв добычу, лупоглазые осьминоги, зубастые змеерыбы с томными женскими глазами, крабы с человеческими, на редкость мерзкими рожами, акулы, неведомо, с какой целью оснащенные крохотными детскими ручками, крылатые мокрицы и прочая дрянь и мерзость, порожденная отравленным алкоголем мозгом художника. Жуткое, отвратительное зрелище… И все же было в нем что-то завораживающее… Пугающе притягательное…

Мне померещилось, будто краб на ближайшем ко мне холсте шевельнул шипастой фиолетово-зеленой клешней, и я невольно попятился.

– Пробирает, а? – поинтересовался Вальдемар, щурясь от попавшего в глаз дыма и сминая сигаретный фильтр крупными желтыми зубами.

– Изрядно, – признал я. – Тебя после создания таких шедевров кошмары не мучат?

– Мучат. Потому я все это и написал. То, что сны навеяли. Раз уж позволено мне было заглянуть в иную реальность, не мог я не поделиться увиденным.

Неожиданно он заговорил нормальным языком. Языком человека, окончившего факультет живописи Академии художеств. Специально или бессознательно отбросив дворовый сленг и перестав косить под мужичка-простачка, у которого вся радость в жизни – нажраться до отруба.

– Я назвал этот цикл работ «Зов глубин», – продолжал Вальдемар, явно наслаждаясь моим изумлением. – Некоторые картины продал. Лет двадцать меня за полоумного держали: коллеги, покупатели, владельцы всяких арт-галерей и прочие посредники. А потом пробило. Продай и продай. Нарисуй им то, напиши это. Восчувствовали. А я побаиваться начал…

Вальдемар стиснул челюсти и прижал левую руку к щеке, начавший вдруг часто-часто подергиваться.

– Тик, блин, замучил. Мало мне всех этих кошмаров, так теперь еще и лицо перекашивать стало. И болит, словно током дергает! И в ухо стреляет.

– А при чем тут Ктулху? – поинтересовался я, немного оправившись.

Миша не раз высказывал мысль, что все художники – в той или иной степени – сумасшедшие или, во всяком случае, люди не от мира сего. Гоген бросил должность, жену, детей и уехал на Таити. Ван Гог страдал припадками, во время одного из которых отрезал себе ухо и пытался подарить его то ли Гогену, то ли своей любовнице. И умер в приюте умалишенных, так же, кстати, как и Врубель. Роден намеревался установить посреди Парижа скульптуры голых Гюго и Бальзака, что явно свидетельствует о его неадекватном восприятии мира.

Сам Михаил, на мой взгляд, при всем своем выпендреже, был абсолютно нормален. Насколько вообще может быть нормален человек, к тому же с детства избалованный и, безусловно, талантливый. А вот душевное здоровье Вальдемара вызывало у меня серьезные опасения. От него прямо-таки веяло бедой, отчаянием и мукой. Бог весть какие бури бушевали в его душе и чем они были вызваны, но картины, развешанные по стенам «подводной» комнаты, полностью соответствовали эмоциональным эманациям, испускаемым мозгом Вальдемара. Эманациям, которые я, сам того не желая, улавливал, да так отчетливо, что по спине бегали табуны мурашек.

– При чем Ктулху? – повторил Вальдемар и вновь прижал ладонь к левой щеке, силясь прекратить возобновившийся тик. – Лицо у меня, конечно, не из-за него дергается.

Он помолчал, а затем, неожиданно решившись, выпалил:

– Фх' нглуи мглв'нафх Ктулху Р'лаи вгах'нагл фхтагн! Это значит: «В своем доме в Р'лаи мертвый Ктулху ждет и видит сны». И не только сам видит то, что происходит в бесконечно удаленных от нас мирах, но и навевает эти сны другим.

– Так ты что, беседуешь с Ктулху?

Похоже, наш клиент. Самое место ему в нашей лаборатории, где помимо опытов с участием шимпанзе, собак, кроликов и крыс проводят обследования людей с психическими отклонениями.

– Зачем мне беседовать с ним? Он навевает своим почитателям сны и сулит бессмертие, но не говорит с ними. Их сотни, тысячи, быть может, миллионы и даже миллиарды, если считать существ, живущих в иных мирах. Разве может он говорить со всеми? Да и что новое или интересное он услышит от нас? Всех нас интересует, в общем-то, одно и то же, и ответы на свои вопросы мы получаем прежде, чем успеваем их задать.

– Какие же тайны открыл тебе Ктулху? – спросил я не без сарказма. Уж больно все это попахивало мистификацией. Чего не сделает жаждущий славы художник, уловив веяние моды? А Ктулху, как ни странно, стал моден…

– Тебе вряд ли понравится то, что я скажу, но раз просил – получай. Наш город пережил девятьсот дней блокады по воле Ктулху. Он подпитывался страданиями ленинградцев, используя Питер как гигантский аккумулятор психической энергии. Именно поэтому он не позволил фашистам захватить его.

– Чушь собачья! – искренне возмутился я. – Что за нелепое поветрие усматривать в каждом событии Божественный Промысел, происки инопланетян или путешественников во времени? А кстати, Ктулху, по-твоему, только эманациями страдания, боли и ненависти подпитывается? Радость или веселье ему не по вкусу?

– Да нет, я так понимаю, что, какую именно психическую энергию излучают люди – положительную или отридательную, – ему без разницы. Просто обрадовать человека неизмеримо труднее, чем огорчить. И люди, в массе своей, озабочены тем, как друг другу напакостить, обойти и обнести ближнего и дальнего, а вовсе не обрадовать и осчастливить.

Я не мог скрыть недоверчивую ухмылку, при виде которой Вальдемар нахмурился и с угрозой в голосе сказал:

– Ты только за психа меня не держи. Я нормальнее многих, но, в отличие от них, не слеп. Пойдем-ка, глянем на другие мои картины. Следующий цикл работ я назвал «Зло грядет». Вот только почувствовать, что оно грядет, может далеко не каждый.

Вальдемар был прав. Я тоже чувствовал, что зло грядет. Точнее, знал, ведь я как-никак стал эмпатиметром. И не особенно удивился тому, что приближение его ощущает, а может, и видит Вальдемар. Художники, алкоголики и наркоманы в состоянии экзальтации видят порой то, чего не в силах разглядеть нормальные люди. Мне доводилось читать статьи о некоем фильтре, существующем в голове каждого здравомыслящего человека, который автоматически отсеивает все не укладывающееся в привычные представления.

Что же касается названия нового цикла работ Вальдемара, то и оно показалось мне знакомым. Да-да, так назывался один из романов Рея Брэдбери, хотя Вальдемар об этом, возможно, и не знал. А может, и знал. Очень может статься, что и Лавкрафта он читал, и выдает себя за провидца и визионера для создания имиджа, способствующего привлечению покупателей…

Вальдемар распахнул дверь в следующую комнату и сделал приглашающий жест, пропуская меня вперед.

Похоже, обитатель этой берлоги баловался не только водкой, но и наркотой. Здоровый человек не способен создавать такие жуткие картины. Я словно с головой погрузился в мир метаморфоз, где чудовищные змеи и гигантские ящерицы превращались в людей, люди трансформировались в ужасающего вида насекомых, под треснувшим хитиновым панцирем которых зарождалось нечто уже вовсе невообразимое. Нечто невозможное в мире живой жизни и возникавшее, подобно злокачественной опухоли, лишь в деформированном воображении параноика.

На громоздящихся друг на друге полотнах без рам орды умопомрачительных тварей извивались, переливаясь металлическим блеском чешуи, сверкали горящими глазами и игластыми панцирями, жрали друг друга, спаривались, умирали и рожали еще худших уродов. Люди, превращающиеся в змей и мутирующие в осьминогов, крабов и мокриц; грифоны, химеры, мантикоры, кентавры, сфинксы, козлоногие и вовсе уже ни с чем не сообразные уродливые создания заполняли яростные, неистовые холсты, порожденные воспаленным, изувеченным какими-то адскими снадобьями сознанием. И несмотря на всю свою кошмарность, картины Вальдемара завораживали, заставляли смотреть на них не отрываясь, улавливая все новые и новые поразительные детали, словно они были не написаны раз и навсегда, а являлись окнами в иные миры, живущие по каким-то противоестественным, парадоксальным законам…

Смрадные болота, пустыни с алым песком, из которого вырастали черные башни; земли, поросшие белесыми тошнотворно пахнущими грибами, порождавшими бабочек со змеиными телами; скопления кривостенных строений, среди которых дрались, совокуплялись, убивали или пожирали друг друга живьем сгорбленные фигуры на полусогнутых лапах-ногах – злобные пародии на людей, – крысолаки с длинными лицемордами, когтистыми лапами и полными острых зубов пастями…

Но ужаснее всего было даже не ощущение достоверности окон-картин, а чувство, что из глубины их за мной наблюдают сотни едва различимых глаз: алых, ядовито-зеленых, пронзительно-желтых, кроваво-оранжевых… Обитатели картин заметили мой приход, учуяли запах, уловили излучения мозга и застыли, замерли, затаились, готовые рвануться из своих реальностей, чтобы схватить, пожрать или, еще того хуже, затащить в свой мир сумасшедшей, шизофренически перетекающей из формы в форму материи, круговерть которой не знала начала и конца…

С некоторых пор меня и без того стало преследовать ощущение устремленного в спину недоброго, изучающего и выжидающего чего-то взгляда. Ни дать ни взять Всевидящее Око Владыки Мордора бдительно следило за тем, как я чищу зубы, хожу по малой и большой нужде. Смех смехом, однако мурашки порой начинали бегать по спине, и подмывало то ли перекреститься, то ли прочитать «Отче наш». Причем любопытно, что стоило мне отъехать от Питера на полсотни километров, и чувство это исчезало. Довелось мне давеча побывать по фотографическим делам в Тихвине – так будто чистым воздухом надышался, сбросил с плеч непосильную ношу, скинул годков десять, хотя мне всего-то тридцатник и жаловаться на груз лет вроде бы не к лицу…

– Откуда же явится к нам зло, которое ты столь старательно живописал? – спросил я Вальдемара, стряхивая овладевшее мною оцепенение. – Из неведомых бездн космоса или из океанских глубин?

– Оно просочится сквозь прорехи в ткани мироздания, притянутое злом, царящим в наших душах, – сказал он многозначительно и непонятно, в лучших традициях прорицателей.

– Большому царству суждена гибель, – процитировал я, естественно не точно, ответ Дельфийского, если не ошибаюсь, оракула, данный Александру Македонскому на вопрос, чем закончится его война с персами.

– Знал бы прикуп – жил бы в Сочи, – лаконично ответствовал Вальдемар, выразительно пожимая плечами. – Я художник, а не предсказатель. Мое дело – прокукарекать вовремя, а уж расцветет или нет – от меня не зависит. И не мне судить, почему запаздывает рассвет.

– Свет… – эхом повторил я, чувствуя, что меня угнетает и обессиливает мертвенный свет люминесцентных ламп, которым Вальдемар явно отдавал предпочтение. Как могут наши художники работать в мастерских, если в них никогда не заглядывает солнце, не попадает дневной свет?..

– Ладно, пора глотнуть живой воды и перейти к более приятным темам. – Вальдемар с хрустом потянулся и заговорщицки подмигнул мне. – Ктулху ведь не только порождает ужас и сеет гибель. Верующим и служащим ему он дарует вечную жизнь. У любой медали есть обратная сторона. Загляни в эту комнату, и ты поймешь, что я имею в виду. А я принесу водку, чтобы отметить твое посвящение. Эту серию работ я назвал «Сияющие глубины».

Он распахнул еще одну дверь, а сам направился на кухню.

Глубины, запечатленные Вальдемаром на холстах, которыми была заставлена третья комната, впечатляли и были и впрямь сияющими. В прозрачных водах, пронизанных зеленым и голубым светом, над дивными городами, среди садов и парков из разнообразных водорослей парили странные существа, размытые силуэты которых напоминали одновременно рыб, птиц и людей. Одни из них были похожи на мант или скатов, другие – на легендарных русалок. Сравнения эти, однако, были грубыми и приблизительными, поскольку картины запечатлевали некие призрачные миры, в которых формы живых существ не являлись постоянными и преображались в соответствии с их желаниями. Более того, менялись даже очертания выраставших из утесов башен, возносящихся к поверхности вод, пропитанных теплым солнечным светом. Рассеивались, расплывались ажурные, словно сотканные из серебристых пузырьков конструкции неведомого назначения, среди которых скользили разноцветные вуалехвосты и стайки пестрых крылатых, как бабочки, рыб. И вновь складывались в нечто еще более причудливое и непонятное, похожее на исполинскую диадему, образованную мириадами ослепительно сиявших снежинок…

Но самым странным было то, что волшебно мерцавшие картины, помимо ощущения движения, порождали еще и музыку, источали покой и умиротворение. Благодаря приобретенной в лаборатории способности мне удавалось порой улавливать исходящую от картин ауру. По просьбе Кости Митрофанова я даже зачастил в Русский музей и Эрмитаж, чтобы составить таблицу полотен, аура которых варьировалась в широком диапазоне: от агрессивно отрицательной до бодрящей и нормализующей эмоциональное состояние зрителя. Свойство картин оказывать на человека определенное воздействие было замечено еще в древности, а не так давно его стали использовать в ряде медицинских центров. Подвести под подобную практику убедительное теоретическое обоснование пока что, насколько мне известно, не удалось, но ведь и природа геопатогенных зон была понята, да и то не до конца, лишь в прошлом веке…

– Сергей! Серега! Где ты запропастился? Оглох, что ли?

Вопли Вальдемара вывели меня из транса, и я поспешил на кухню.

– Что, водка без собеседника в глотку не лезет?

– Разуй глаза! У нас гостья!

Из-за спины Вальдемара выглянула Катя, и мысли о странных полотнах, которыми была набита его мастерская, вылетели у меня из головы.

– О, блин! Видала такую рожу?! Картина Репова – «Не ждали»! За это дело – по стакану, и в школу не пойдем! – заливался Вальдемар, а мы с Катей шли навстречу друг другу и никак не могли пересечь крохотную грязную кухню и взяться за руки.

Но колокола в моих ушах звенели отчетливо. Звонили, гудели, грохотали. Гремели тяжким тревожным набатом.

Как сердце в груди после забега на длинную дистанцию…

* * *

Сняв с меня датчики, Владимир Семенович удалился в аппаратную, велев подождать, и я присел к свободному компьютеру. Вышел в Сеть и набрал имя «Ктулху». Картины Вальдемара произвели на меня изрядное впечатление, а сны, увиденные в его мастерской, где он оставил нас с Катей ночевать в связи с поздним временем, странным образом дополняли то, что было изображено на окружавших нас холстах.

Казалось бы, после бурной любовной баталии, начавшейся на продавленном старом диване, скрипевшем так, что за квартал было слышно, все мои мысли должны были быть поглощены Катей. Наконец-то я держал ее в объятиях, целовал сухие, опаленные внутренним жаром губы, плечи, груди. Наконец-то вломился, ворвался в нее, и она, жалобно всхлипнув, выгнулась мне навстречу, обвила ногами… Завершив первую часть любовного танца на диване, мы, ввиду торчащих из него пружин, перебрались на пол, и, цепко ухватив стоящую на четвереньках девицу за бедра, я снова и снова пронзал и буравил отданное мне на растерзание меховое лоно. Долбил и долбил его, даже когда, изломанная конвульсиями, она безвольно распласталась на спине, широко раскинув руки и ноги. А потом ее сильное, исходящее сладким потом тело стало студнем растекаться подо мной, и мы оба, превратившись в человекорыб, изображенных на Вальдемаровых холстах, устремились в сине-зеленое царство Ктулху…

Считается, что любой изображаемый объект служит художнику всего лишь ломовой лошадью, которая вывозит на рынок его идеи и мысли. Если это действительно так, что, интересно, хотел вывезти на рынок Вальдемар, рисуя свои странные композиции?..

– Ты измучил меня, – сказала Катя, когда мы проснулись, выплыв из морских глубин, где не было времени, а глаза, освоившись с мраком, упивались сиянием и переливами неведомых на земле красок.

Она поцеловала меня влажными распухшими губами, и я снова погрузился в ее мех. Покрытые густыми водорослями створки раковины раскрылись, обнажая розовую мякоть моллюска…

– Хватит! – взмолилась она. – Ты меня всю изорвал. Истерзал, измочалил…

Локти ее разъехались, влажные бедра выскользнули из моих рук, и она ничком легла на дощатый, истоптанный нашими же ногами пол, покрытый облупившейся красно-коричневой краской.

Выбравшись из мастерской беспробудно спавшего Вальдемара, мы договорились созвониться в течение дня и разбежались по своим делам.

Я чувствовал себя так, словно, вчистую выложившись во время забега, узнал на финише, что мои противники сошли с дистанции. Типа попить пивка. Потому что перед внутренним взором моим стояла не таявшая в моих руках Катя, а ее двойник – Андромеда, распятая на скале тонкими золотыми цепями. Андромеда, кусавшая себе губы и истекавшая любовными соками в ожидании чудовища…

Чудовищем был, разумеется, Михаил. А я – новоявленным Персеем, который появился слишком поздно. Наигравшееся Андромедой чудище без боя уступило ее герою. Он по инерции заключил красавицу в объятия. Однако вид отдающейся чудищу девы изрядно ошеломил его, и теперь он не знает, что ему делать со своей возлюбленной…

Матя Керосин сказал как-то, в момент упадка сил, что достойные мечты если и воплощаются в жизнь, то либо слишком поздно, либо в таком виде, что лучше бы вообще не воплощались. Значительно чаще сбываются дурацкие мечты, исполнение которых приносит больше проблем, чем радости. Тогда я отнесся к Матиным словам без внимания, зато потом не единожды вспоминал их.

С тех пор как я по приглашению школьного приятеля побывал в Амстердаме, меня одолевала навязчивая идея купить велосипед и передвигаться по Питеру исключительно на нем. В Амстердаме меня потрясло не столько обилие велосипедистов, сколько велосипедов, пристегнутых к оградам мостов через каналы или к металлическим дужкам на специальных велосипедных стоянках. Причем некоторые, напрочь заржавевшие велики стоят там, по-моему, со времен Второй мировой войны, и никому не приходит в голову красть их или разбирать на запчасти.

Велосипед, в каком-то ослеплении утверждал я, – это решение всех проблем. Дешево, полезно для здоровья, быстро – для велосипедиста не существует проблемы пробок. Матя был одним из тех, кто, не стесняясь называть вещи своими именами, определил мое желание завести велик как «мечту идиота».

Естественно, она сбылась. Этой весной я купил Красавчика – блистающее хромом, никелем, золотом и лазурью складное суперчудо. Затем меня осенила следующая гениальная идея. Я отправился к знакомому автомеханику, и тот поставил длинную цепочку на наручники, найденные мной в шкафу покинувшей нашу фирму Лики Стебелихиной. По-моему, велосипед, пристегнутый наручниками к бульварной решетке или ограде, – это прикольно.

С Красавчика порой скручивали разные части, но случалось это не часто, поскольку я, предпочитая не оставлять его на улице, поднимал в лифте на нужный этаж. Беда в том, что не во всех домах есть лифты и не всегда они работают. И неделю назад, выйдя от Веньки Карачубы, у которого лифт как раз не работал, я обнаружил, что к батарее парного отопления прицеплена лишь велосипедная рама, а все остальное кто-то скрутил. Кто-то из обитателей подъезда, закрытого на кодовый замок.

Я по инерции отстегнул наручники, кинул в одно из боковых отделений кофра, где они всегда лежали, и только тут понял – возиться с рамой и апгрейживать ее до нормального велосипеда будет дороже, чем купить новый. Оставил раму на месте и двинулся к автобусной остановке. Таким образом, я пожал плоды исполнившейся мечты идиота и стал безлошадным, а точнее, бесколесным фотографом.

И вот сбылась еще одна мечта – обаять Катю. Я был бы счастлив, если бы это произошло до того, как на глаза мне попалась картина с распятой Андромедой. А теперь… Теперь у меня возникло чувство, что произошло это слишком поздно и мне еще придется пожалеть о случившемся. Хотя, возможно, запоздалое исполнение мечты свидетельствовало о том, что она относилась к числу достойных? И можно надеяться, что со временем образ алчущей чудища Андромеды изгладится из моей памяти и его займет образ теплой, трепещущей Кэт?..

Мысли о проведенной с Катей ночи занимали меня недолго – до тех пор, пока, добираясь до остановки маршрутки, я не увидел красочную рекламу, извещавшую горожан, что в аквапарке «Нептун» открылся новый аттракцион – «Мир Ктулху».

– Что ж они с этим Ктулху, совсем с ума посходили? – обратился ко мне мужчина в желтой нейлоновой куртке, с жеваным лицом, тыча пальцем в изображение фиолетовой спрутообразной твари. – В прошлую субботу демонстрацию какую-то проводили, с дурацкими лозунгами: «Ктулху – фхтагн!», «Ждем Ктулху!», «Ктулху forever!».

– Где проводили? – спросил я, подумав, что психов в городе становится с каждым днем больше и больше.

– По Садовой шли. Хорошо, хоть на Невский уродов не пустили, – просветил меня мужчина.

Подъехавшая маршрутка прервала начавшийся было разговор, заставивший меня в очередной раз вспомнить бредни Лики Стебелихиной и Саши Веснина, от которых я впервые услышал о Лавкрафте и Великих Старцах, населявших его шизофренические повести и рассказы.

Наших Ромео и Джульетту что-то сильно напугало во время поездки на объект. Напугало настолько, что они развили не свойственную им бурную деятельность. Бегали по редакциям газет, на Чапыгина, записывались на прием к депутатам Городской думы и даже писали какие-то бумаги в милицию, прокуратуру и ФСБ. О маге, призывавшем на Питер все кары небесные, грядущем наводнении, золотых монстрах и страшной мести некоего господина Мамерукина. Или Мамелюкина. Естественно, им посоветовали обратиться к врачу, причем столь настоятельно, что они сбежали из города.

Об исчезновении Лики и Саши поговорили и перестали, решив, что рано или поздно Медвежий Капкан женит нашего креативного текстовика на себе. Хотя бы для того, чтобы сменить фамилию на более благозвучную – Анжелика Веснина звучит не в пример лучше, чем Анжелика Стебелихина. Однако именно после их бегства из города у нашей фирмы начались проблемы, а на страницах бумажных и электронных изданий замелькали имена Ктулху, Хастура, Азатота, Йог-Сотота, Ньярлатотепа, Шуб-Ниггурата и прочей нечисти, порожденной больным воображением Лавкрафта.

Появление у нас проблем объяснялось просто – Лика была отличным фотографом, Саня писал тексты, которые нравились заказчикам, и уход их явился ощутимой потерей для такой небольшой фирмы, как «Северная Венеция». Труднее было объяснить возрождение культа Великих Старцев, который, по правде говоря, и культом-то никогда не был.

Родившийся в 1890 году и умерший в 1937-м, Говард Филипп Лавкрафт, которого переводчики представляли и как Хауэрда Филиппса, и как Ховарда Филипса Лафкафта, при жизни не снискал любви читателей, а стало быть, и издателей. Некоторые его рассказы печатались в журналах, некоторые – в фэнзинах, но большая часть произведений осталась неопубликованной. После смерти популярность его начала расти, сборники повестей и рассказов выходили один за другим, появилось множество последователей и подражателей. По мотивам его произведений стали снимать фильмы, и сам он был удостоен титула «отца современной „черной“ литературы». Его творчество оказало влияние едва ли не на всех авторов, работавших в жанре литературы ужасов, и «уши» его торчат едва ли не из каждого их рассказа, повести и романа. Случается изредка, что потомки начинают проявлять интерес к недооцененным при жизни авторам, но внимание к творчеству Лавкрафта выходило, на мой взгляд, за разумные пределы.

Взять, к примеру, количество сайтов, в которых присутствует имя одного только Ктулху. Длинный список их высветился на мониторе после моего запроса: «Ктулху», «Ктулху forever», «Дети Ктулху», «Питер-Ктулху», «Ктулху фхтагн!», «Поборники Ктулху», «Гвардия Ктулху», «Зов Ктулху», «Ктулху-сан», «Ктулху time», «Ктулху team», «Вестник Ктулху», «Братство Ктулху». Дальше следовал длиннющий список всякого рода фирм, сообществ и организаций, так или иначе связанных с Ктулху: школа дайвинга «Ктулху ждет», секта «Благая весть Ктулху» и т. д., и т. п. Причем все они, насколько я понимаю, возникли в течение последнего года…

Чья-то рука легла на мое плечо. Я вздрогнул и, обернувшись, увидел Юльку Игнатова – эмэнэса, с которым мы время от времени пропускаем по бутылочке пива.

– Ага, тебя тоже проняло! – Он ткнул пальцем в экран. – Ктулху фхтагн!

– И у тебя, Брут, крыша поехала? – проворчал я, выходя из инета. Терпеть не могу, когда мне заглядывают через плечо.

– Если мир сошел с ума, а ты остался нормален, то тебя-то первого и упрячут в психушку! – торжественно возгласил Юлька.

Его неистребимая жизнерадостность порой наводила на меня тоску, но сейчас была как нельзя кстати. Полезно иногда пообщаться с толстокожим весельчаком, патологически не способным ощутить, что тучи сгущаются и в воздухе пахнет грозой. Грозой, цунами, наводнением и прочими бедами, о которых вещали прошлой осенью Саня с Ликой. Они предсказали, что катастрофа произойдет через год. По моим подсчетам время «Ч» миновало, и можно было уже позволить себе иронизировать и смеяться над горе-пророками, если бы не гнетущее чувство близкой беды, о котором я, к слову сказать, уже не раз предупреждал Владимира Семеновича. Я чуял, что зло грядет, и дорого бы дал, чтобы еще раз поговорить о нем с Саней и Ликой.

В книжечке афоризмов Оскара Уайльда, подаренной мне Саней перед отъездом из Питера, есть такой вот пассаж: «Ни одна из ошибок не обходится нам так дешево, как пророчество». Не знаю, не знаю. Троянцы, вероятно, не согласились бы с этим утверждением. Те, что сумели выбраться из гибнущей Трои…

– Все, от мала до велика, пытаются разгадать феномен Лавкрафта, но преуспеть в этом суждено лишь Сергею Петрову! – не унимался Юлька.

– А ты не пытаешься? С какой стати читатели вдруг возлюбили его ужастики? Только не ссылайся на Булгакова – не тот случай.

– Я и не собирался. – Юлька присел на соседний стул, с ловкостью фокусника извлек из воздуха сигарету. Покрутил в пальцах, но, памятуя, что в лаборатории курить нельзя, сунул ее за ухо. – Лавкрафт писал во время Великой депрессии и в своих произведениях отразил мировосприятие современников, усугубленное собственным параноидальным видением окружающей действительности. Тебе известно, что отец, а затем и мать Лавкрафта сошли с ума? И если бы он не умер так рано…

– Разве сумасшествие или признаки душевной болезни, которые приписывали Гофману, Гойе, Достоевскому и Даниилу Андрееву, что-нибудь объясняют?

– До известной степени они объясняют причину оригинального и потому привлекательного видения мира. Ведь художник или писатель только тогда и интересен, когда ему удается увидеть и показать то, что не видят другие.

– Не факт, – пробормотал я, вспомнив читанную в каком-то литературном журнале статью о самоценности текста как такового.

– Про психов, впрочем, разговор особый. А что касается Лавкрафта, то ужастики его во время кризиса никого не привлекали – в годину бедствий люди предпочитают комедии, юмористические или, по крайней мере, жизнеутверждающие произведения. Зато они стали востребованы в дни благополучия, когда надобно поднять в крови уровень адреналинчика.