Текст книги "Московские эбани"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Счастливый Борман – каждое утро ему отказывали, а сейчас повезло воскликнул:

– Так я ж на пустоту богат! Знаешь, какие у нас за ночь штабеля выстраиваются! Вот по три часа и сдаем.

"На пустоту богат… на пустоту!.." – Целый день повторяла Виктория и покачивала головой. Эта фраза произвела на неё сильное впечатление, словно непонятный иероглиф выпавший на долю декоратора, она примеряла её то к одному, то к другому типу, то к самой себе – а что ещё она делала, вернувшись уже почти как четыре месяца, разве не обогащалась пустотой? "Вот бы сюда буддистских святых с их теорией достижения пустоты! – Усмехалась она. Скажут, что их пустота иная, но разве пустота может быть разной?..

Мысль о буддистских святых вывела на воспоминания о Таиланде, Таиланд напомнил об украденных картинах. Вечером она позвонила Вере:

– Как дела?

– Но ты же знаешь – триста рублей пенсии получаю после психбольницы, видишь: никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь – если бы я в эту больницу не опала – вообще никакой бы помощи мне не было. Но все равно уроки даю. И так за город выехать хочется! Поедем? Может, субсидируешь нашу поездку? А то мне не хватает. Сейчас ещё ничего. А вот летом уроки английского никому не нужны – засяду без денег. Танька… сама знаешь, как наши дети… Хоть и работает, на еду приносит, а на то чтобы мне в кафе, на тусовку сходить – ни за что не даст. А я так не могу, что ж это за жизнь получается?.. – Вера как всегда плавно перешла на любимое занятие: творение философских умозаключений о жизни и о себе. Но Виктория очень быстро прервала ее: – Ты права. Май и жара!.. Отдыхать надо. Поедем. Но не могла бы ты мне кое-чего сделать…

– Поедем?! Вот и хорошо. Отпустило прямо. Что делать-то надо?

– Ты же все равно тусуешься часто…

– Сплетню что ль о тебе пустить? Или найти какого-нибудь?..

– Досье собрать.

– На кого?

– На одного бизнесмена очень любящего крутиться в богемных кругах.

– Про Вадика что ли?

– Как ты догадалась?

– Да чувствуется мне, любовь – ни любовь, а не можете друг без друга. Вот и вчера, подсел к нам за столик и скучает, скучает. А как о тебе заговорили, сразу вижу: ушки на макушке.

– Безобразие, какое! Да он праздно шатающийся тип! Ладно, ты – женщина на пенсии, с взрослой дочерью, но он! Что он делает каждый вечер в богеме?!

– Что-что – тусуется. Он же парень неженатый.

– Вот и выясни, почему?!

– А я кое-что уже и так знаю. Знаешь, к кому я недавно заходила? К Лили. Помнишь, она ещё балериной была.

– А! Эта пожилая дама, которая имела коллекцию антиквариата? Милая женщина. Я таких люблю априори раз и навсегда. Как она?

– Держится. А из антиквариата у неё уже почти ничего не осталось. А жить-то на что. Вот и распродает понемногу.

– Ну и какое отношение к Вадиму имеет Лили?

– Длинная история. Потом расскажу. Такая жара стоит. А ведь ещё только май. Поехали в воскресенье за город. Там и расскажу. Бедный парень он… бедный парень…

ГЛАВА 33

– Бедный парень! Держите его здесь на голодном пайке! Как мне Якоб рассказал, что вы мальчика из детского дома взяли, так у меня, аж, сердце кровью стало обливаться! Да вот ноги все не ходили, болела я – Галина Арнольдовна с огромными полиэтиленовыми пакетами набитыми продуктами застыла на пороге кабинета Виктории.

Виктория вскочила из-за стола взять у неё сумки:

– Что вы, что вы! Не думаю я, что за ним надо так ухаживать.

– Знаю я, Яшку своего – с детства жадина. Он и ателье мое разогнал платил девкам копейки, а они все матери-одиночки. Ну да я хоть их ремеслу выучила. А то совсем бы девки пропали.

– Но так вы же сами говорили, что доход из-за импортных шуб прекратился.

– А-а доход! – закивала она головой. – Как сынок директором в моем ателье стал, – так я и причины искать стала всякие. На него с его Машкой-то капризной никаких доходов не хватит! Сколько мальчику зарплату-то определили?

– Две тысячи.

– Да как же, если не готовить еду-то на две тысячи выжить можно?

– Я узнавала. Сейчас платят на госслужбе по пятьсот. В супермаркете девушки по двенадцать часов на ногах стоят, а тысячу получают за испытательный срок, который длиться три месяца, после обычно обещают платить три, но к концу испытательного обычно увольняют. Две тысячи Павлу, по-моему, нормально, он же ничего не делает.

– Это для тех, у кого семья – нормально, там, в складчину выживают, а он сирота бездомный!

– Но ему же не надо снимать квартиру. К тому же он у нас лишь ночной сторож. Днем может ещё подрабатывать. Здесь лишь спать.

– Ой, жалею я его, все равно. Давай, показывай мальчика. – И пошла в комнату, где раньше на диване валялся Якоб.

– Да какой он мальчик?! – пыталась предупредить разочарование Галины Арнольдовны Виктория, следуя за ней.

Галина Арнольдовна остановилась перед глухо закрытой дверью, поправила декольте на огромных грудях и чуть ли не торжественно постучала. В ответ тишина.

– Вы давно к нему заглядывали?

– Якоб – не знаю, я вообще ни разу. Это теперь его комната. Дней пять назад я его видела мельком.

– У! Убью! – Погрозила ей локтем мать Якоба. – Сухари какие-то! Может, он с голоду уж и помер давно. – И постучала настойчивей.

– Че-его надо? – послышался мужской хрип из-за двери.

– Кто там? – Округлое лицо Галины Арнольдовны вытянулось от удивления.

– Он. – Ответила Виктория, – Сирота ваш.

Галина Арнольдовна тоскливо вздохнула и решительно распахнула дверь. Перед ней на её стареньком, от того и особенно милом диване лежал опухший, поросший щетиной в дым пьяный мужичок в ватнике:

– Чего надо? – с трудом повторил он свой вопрос уже членораздельно.

– Ах ты, скотина псивая! А ну вставай! Вонь какую развел! И в такую-то жару под тридцать градусов – в ватнике! Да ещё окурки по полу! Так ты мне здесь с папиросами спать удумал! Пожару захотел! А я ему ещё обед в судках принесла! – накинулась на Павла Галина Арнольдовна и, схватив грязное полотенце, висевшее на спинке стула, начала его колошматить за все свои тщетные материнские инстинкты разом.

– Че орешь? Кто такая? – Сев на диван, и обнаружив невероятно черные ноги, прикрывался полой ватника от порки Павел.

– Это мама Якоба, Галина Арнольдовна – только и успела представить её Виктория, как уже мать Якоба гнала его полотенцем в ванну, словно бычка хворостиной: – Я те покажу с такими ногами ходить.

– Нормальные ноги… А че… Я машины чиню.

Они скрылись в ванной комнате. От напора воды запели трубы, глуша её причитания и его оправдания.

Виктория снова села к себе за стол. В принципе рабочий день кончился. Пора было уходить. Ей сначала показалось неудобным оставлять Галину Арнольдовну с Павлом наедине, вдруг этот пьяный идиот начнет к ней приставать, но минут через пять после тупого сидения, прислушавшись к их мирным голосам, она поняла, что материнский инстинкт победил всевозможные остальные: Галина Арнольдовна, похоже, терла Павлу спину мочалкой, уже мирно наставляла, временами требуя наклониться, повернуться…

Виктория пришла домой. Аня встретила её с укоряющим взглядом и с веником в руках. Виктория разулась на пороге. Спросила о Мите. Он должен был придти часа через два. Предложила приготовить ему ужин, если уж так по-хозяйски взялась за дело её невестка.

– Не надо. Он сам разберется. – Отрезала невестка и бросила в угол веник.

– Но он так много работает. Когда же ему ещё ужин готовить? Да и я есть хочу.

– Сами ешьте. Там есть что перекусить, а ему нечего готовить. Пусть домой вовремя приходит.

– Но Аня! Его можно только пожалеть! Он же работает. Он же не гуляет, ты же об этом знаешь.

– Знаю. Но пусть требует нормальных условий труда. С нормальным расписанием. Что это за работа такая, когда не знаешь, когда работаешь, когда отдыхаешь?!

– Творческая. – Виновато вздохнула Виктория, словно извинялась за то, что родила сына калеку.

Больной желудок, который в чужих странах никак не заявлял о себе, заныл. Она залила начинающую открываться язву альмагелем, позвонила в БТИ, её квитанцию ещё не нашли. Пообещали искать. Но попросили тем временем в ответ найти художника кузнеца, чтобы выковал по заказу каминные решетки. Виктория сразу продиктовала телефон Макса, в ответ ей тут же нашли её квитанцию. И Виктория, счастливая, что отделалась такой маленький взяткой, уселась рисовать.

Она пыталась изобразить по памяти портрет Вадима. Сначала ограничилась наброском, напоминающим фоторобот, и переслала его по интернет Пинджо. Пинджо не была уверенна, что это тот, кто взялся помочь ей переправить картины в Россию. Лучше было бы конечно переслать его фотографию, но мало того, что ни у кого не было его фотографии – лицо европейца для тайца, в принципе, столь же мало отлично от другого европейского лица, как для нас китайское от китайского.

Покажи она Пинджо фотографию любого полного с проплешиной светловолосого и бородатого мужчины – и Пинджо, как ей казалось, согласилась бы, что это Вадим. А таких Вадимов бородачей среди бывалых аквалангистов, среди перекупщиков тайского золота и шелка появлялось куда больше остальных.

Но видимо, у Пинджо было иное видение людей. Не отрицая того, что он был бородат и полный, она не признала его по первому портрету. Надо было нарисовать не просто портрет, нечто вроде двигающегося портрета, передающего его мимику, и даже возможные переживания, нечто – что излучает его лицо. Окружавшие там Викторию, были необычными людьми и в первую очередь считывали информацию именно излучений сущности, и запоминали это излучение.

Виктория делала один угольный, пару цветных пастельных набросков – но не чувствовала, что добилась желанного эффекта. Они походили на репортажные зарисовки из американского зала суда. Не человек – а горой комикса, сплошной мультфильм.

Середина мая – жара стояла невообразимая для Москвы, но все ещё рано темнело. Протянув удлинитель на балкон, пристроила там лампу и, не нанося предварительного рисунка, выдавила каплю краски из старого тюбика. Это была берлинская лазурь – когда-то её самая любимая краска. Следующей оказалась "кобальт синий светлый". Этикетки давно слетели с выжитых, выкрученных тюбиков, прочитать те, что остались было невозможно. Виктория выдавливала из каждого по капле, Оказалась, что кроме белил цинковых и сажи газовой остались краски лишь синего спектра.

Пока выдавливала краски, поглядывала на картон, в его неуловимо неровном грунте постепенно стал прорисовываться образ Вадима. Она знала, что если будет медлить – все пропадет. Надо было спешить. Развела берлинскую лазурь и начала писать разливающийся синий свет его глаз, проступающий сквозь растопыренные пальцы, которыми он прикрывал свое бледное лицо. Это был лишь подмалевок. Виктория отошла от него обернулась и дрогнула – неужели с такой нежностью она может писать этого типа!..

Полежала, уткнувшись в подушку на диване, который он купил ей после первого дня их знакомства, и ей показалось, что он прилег рядом, встряхнула головой, словно пыталась избавиться от наваждения и встала. Как под гипнозом уставилась на свое произведение. Теперь оно звучало по-иному: из-за растопыренных пальцев был виден взгляд и, боящегося увидеть нечто, и страстно желающего видеть это непонятное, неизведанное. Волосы, залысина, вырывающиеся из-за ладони клочья бороды были размазаны так, что остался лишь намек на его черты. Ничего не было толком различимо в этом бледном, словно туманная дымка изображении – только жажда видеть, движение бровей, пальцы с ногтями-лопатками, никогда не знавшие физического труда, но и не холеные, похожие на детские в своих пропорциях. Потрет, словно живой, неуловимо менялся каждый раз, когда она вглядывалась в него. Можно было прописать более конкретные черты по верху, но она устала от своих переживаний и, поспешила его закрепить, просушить, отсканировать.

В этом портрете Пинджо узнала Вадима.

– Я вспомнила, – читала Виктория с экрана. – Этот человек не ходит… – Пауза. Казалось, экран завис, но Виктория знала, что Пинжо в это время судорожно искала то самое нужное слово в словаре: – Не ходит напролом. Они всегда ходят кругами, подпрыгивая, потому что так ведет его капризная пятка. Смелым только кажется, но его словно о чем-то предупредили ещё в детстве, и он послушался, и с тех пор, смело утаптывает ограниченный круг. То, что под ногу попадет. Никогда не смотрит, на что наступает, как ваш Печорин. Много событий, а пустота разрывает. Его пустота – не наша тишина. Наша тишина полна смысла неделания зла, просветления, как космос впитавший в себя все звуки планет. А его пустота шумная – там много правил, но нет света. Он заполнял её всем, что попадалось на пути, но пути не искал.

– Он жадный?

– Да. Потому что боится тишины.

– Он хитрый?

– Нет. Он обманул не чтобы обрадоваться своему обману. Поэтому я не думала, что он сделает нехорошо.

Он не думал обманывать, он делал другое дело, пока обманывал меня и Палтая. Мы видели, что он хочет жить по зову сердца, по этому поверили ему, но он привык жить по закону желания пятки и пятка его оказалась сильней.

ГЛАВА 34

Он пришел к ним в танцкласс рисовать балерин. Ему было тогда двадцать два – Лили уже тридцать. – Начала передавать повесть о Лили и отце Вадима, Вера, едва они расположились с шашлыками у кромки воды Истринского водохранилища. – Он влюбился в неё сразу. А она была замужем. Ты себе представляешь, какая может быть необузданность в этом возрасте у мужчин по отношению к женщине, которую он ещё не достоин!.. К своим ровесницам они так не относятся. Вот и началось: – телефонные звонки с молчанием в трубку, цветы в гримерную, после её выходов на сцену, просьбы попозировать, потом выслушать, приглашения в кафе… Ему-то что?.. Терять нечего, Резюмировала Вера.

Но, заметив, что взгляд Виктории туманно уставился куда-то на плоский горизонт, и ответного кивка не дождешься, Вера продолжила:

– А ей – беда! Года через два он добился своего – развел он её с мужем. Да, забыла тебе сказать – он тогда считался перспективным портретистом, его везде приглашали, все его знали, как молодой, подающий надежды талант. Впрочем, кем бы он тогда был – очередным Налбадяном? Так вот, развел он её все-таки с мужем, но встречи их, как были урывками, так и остались. Он к ней не решается переехать, а она к нему тем более – мама у него болела. Она всегда болела после того, как её муж, какой-то бывший нэпман умер.

Бедный Йорик, так она его тогда стала называть, очень боялся не столько за здоровье своей матери, сколько её истерик, поэтому и не решался жениться на Лили. Она-то этого не понимала, когда разводилась. Матери его не нравилось и то, что Лили старше была и то, что она балерина – то есть актриса. А у них в роду что-то уже было связано с актрисами. То ли его отец с актрисой семье изменял, то ли дед… Сама знаешь, как там раньше было обыкновенная история из ещё дореволюционной России. В общем, судила о Лили вдоль и поперек, на каждый её шаг реагировала и все припечатывала своим якобы, знанием жизни. А что она знать то могла – норная женщина была, норная.

– То есть как это? Как фокстерьер?

– Не знаю я ничего про собак, но про жизнь людей много поняла за последние годы. Норная женщина это та, что в норку всегда стремиться. Убогость. Пусть и богатая будет, а все равно всего боится. И хочет ограничить свой мир домом, запасами, ничего как мышка, иль сурок какой, не видеть. Но, высунув нос из норки, все разнюхивать опасность, и судить, судить, так, словно все и вся на её норку претендуют. И более ни у кого никаких интересов нет.

– Знаешь, что может быть сравнимо с грехом у буддистов – христианские грехи у них лишь ошибки, но причиной ошибок считают страх и отсутствие тяги к познанию. Сказано в Дхаммападе: "Но грязнее всего грязь невежества, худшая грязь. Избавившись от этой грязи, вы будете свободными от грязи". Норная женщина, по твоему выходит, та, что сконцентрировала в себе причину всех христианских грехов. – Продолжая смотреть на колыхание прибрежной воды, как загипнотизированная, Виктория закурила и замолчала.

– Не знаю я ничего про твой буддизм, – дернулась Вера, но кажется мне, есть нечто общее закон какой-то, что даже выше религии, по которому все действуют. Один одну линию гнет, другой другую. Стремиться вроде к одному, а получает противоположное, потому как линия, за которую ухватился такова. Вот и Лили, как бы не гнула, а все одно – промаялась она с ним ещё года три и снова замуж вышла. А он снова её развел через год – покоя не давал. Да и любила она его. Но как развел, нанял матери, чтобы на нем не зацикливалась, домработницу. Этакую девку без щиколоток и запястий, как Лили её охарактеризовала.

– Без чего? – задумчиво глухо отозвалась Виктория.

Они сидели ну кромки водохранилища между жарким небом и холодной землей на пластиковых креслах, подставляя лица солнцу.

– Без щиколоток и запястий. – Повторила Вера.

– Без щи?.. – Виктория вытянула ногу. Вроде щиколотка была на месте. Даже страшно стало, а вдруг я поправлюсь, и вот так припечатают.

– Это не про тебя, сколько б не весила. – Отмахнулась от неё Вера, это про тех, кто встает в этой жизни, словно тумба на дороге. Вот я об такую же тумбу даже свои Жигули разбила.

– Ты водишь машину?

– А… – отмахнулась Вера с досадой, – это ещё задолго до психбольницы было. Поставили тумбу перед аркой, я думала, что я её объеду: отъехала и, как пошла слева, так и разбила правую фару. Нет, думаю, я тебя все-таки обойду, показалось мне тогда, что машина между стеной арки и тумбой все-таки пройти должна. Просто все дело в сантиметрах. Но они так тонко все рассчитали, когда её ставили! Я уже без фар осталась, но все равно думаю, а что если на полной скорости разогнаться, резко повернуть и попробовать её на одной половине колес. Слава богу, сосед в тапочках выскочил: Вера, Вера, кричит, остановись, может ты не в себе? Я в окно, говорит, наблюдаю, как ты планомерно свою машину бьешь!

Я как представила, как это из окна выглядело, так и расхохоталось. Машина что?.. Ее все равно на свалку пора, но и я ведь разбиться могла! Во – какие они – эти женщины без щиколоток и запястий… Тумбы! И у них дальше, как у меня с этой тумбой пошло. Даже, вроде, отвлекаясь на эту домработницу, мать ему не дала ни жениться, ни уехать, ни квартиру ему разменять, чтобы одному жить. Они у него в мастерской встречались. Украдками. Представляешь, какого это для взрослой женщины? Да ещё для такой, как Лили, которую все хотят. А у неё зациклилось – ни о ком думать не могла – все к нему тянулась. А тогда-то сама знаешь – моральный облик, проработки на всяких собраниях, нельзя было так – не замужем быть. Все осуждали её, что живет с мужчиной вне брака, в гастролях заграницу отказывали. Затюкали совсем. Даже подруги. Сама знаешь – скажут что-нибудь вскользь, а как бритвой полоснут. Но Лили плакала по ночам в подушку, а виду не показывала – все терпела. Уверенна была – любит он её, и она его, только вот мать им мешает соединиться. А тут уж и сорок ей стукнуло. На пенсию пора выходить, у балерин она вообще в тридцать пять была. Куда уходить, чем заняться?.. Трудный период у неё был, но вдруг мать её бедного Йорика умирает.

Казалось бы – вот оно: счастье! Пусть и через смерть. Знаешь, как я наблюдаю даже своих знакомых – родители очень часто жить нормально своим детям не дают, недаром появилась такая легенда, об этом… как его… детей своих пожирающем. Как его звали-то?

– Зевс, Сатурн.

– Во-во. Вот и у него так было. Сожрала она то, что породила без остатка, и даже после её смерти он не мог восстановиться. А когда умерла она – вроде можно стало пожениться, но Йорик опять не может. Оказывается, та домработница, что без щиколоток и запястий, ребенка от него ждет. Можешь себе представить состояние Лили?! Десять лет ему отдала, и не просто десять, а ведь же самых драгоценных для женщины лет! Все там было – и попытка самоубийства и слезы и радости и нарочитые измены… Но любили же друг друга, любили!

Все равно победила та, что как тумба встала посередине и не сдвинуть дороги нет. А Лили же никогда поклонниками не была обделена. Вот ей и сейчас где-то около восьмидесяти, а мужики от неё все равно балдеют. Хотя и не сексуально, а так… чисто эстетически. Но кто его знает, что есть что. Вот и получилось у неё естественно, что едва он женился на своей домработнице, как Лили поплакала, да тоже замуж вышла. А эта Нюша сразу его в ежовые рукавицы взяла – женские портреты все из дома выкинула, на всякие вечеринки там ходить запретила. Он как женился – нигде не показывался. Разрешила рисовать ему лишь тем, кто точно заплатит конкретно и сразу – а это были заводы, заказывающие своих передовиков производства, да и только. А эти же – элита наша артистическая – за то, что позировала, деньги не платила, зато потом их портреты можно было на выставке выставить – опять же имя себе наработать. Но ей-то весь этот долгий процесс не объяснить. Он и в выставках участвовать перестал. Ты себе представляешь, как она его опустила?.. А ведь уверенна была, что дурь из его головы выбила. Я тебе и передать не могу, что я испытала, когда Лили мне это рассказывала – ведь мой муж не лучше был, чем его жена. И какая же мука объяснять непонимающему!.. – Вера выпила залпом бокал красного вина и, даже не притронувшись к остывающему шашлыку, продолжила:

– Ну да ладно. Сравнения здесь не уместны. Не пускала она его никуда. Даже пейзажи рисовать не позволяла – считала это дело блажью. Все контролировала, а он почему-то сломался. Лили говорила, что когда денег ей не хватало, она заставила его сдать свою мастерскую и в его трехкомнатной квартире в спальне уголок ему для мольберта отгородила, и если пачкал что красками – орала. Сама находила заказы, чтобы делал с фотографий портреты, или фотографии ретушировал. И это ему, когда-то живописцу, не знаю как гениальному, но высокого класса, представляешь какого было!

– То есть как? Как он мог ей это позволить?!

– А потому что тумба была непробивная! А он-то человек тонкой структуры, разве ж такой её боксерский удар выдержит?

– Развелся бы.

– Но раньше ведь как было: что не так – можно попросить, чтоб мужа на партийном собрании разобрали, на суд общественности его поведение вынести. Не знаю я, этого ли он боялся, или не этого, а может, и ребенка с такой-то боялся оставить. Но прошли годы – вдруг встретился с Лили на улице, и все у них опять закрутилось. Поехали они в дом отдыха Ясная Поляна в тайне от его жены, но он с собою пятилетнего сына взял, иначе бы его она не пустила. Приехали туда, а там карантин. Все желтухой болеют.

– Что?! – Воскликнула Виктория и изумленно уставилась на Веру.

– Карантин там объявили, а что?

– В "Ясной Поляне" и желтуху?!

– А что? Там желтухи быть не может? – Вере показалось, что подруга продремала весь её рассказ, и неожиданно очнувшись, не поймет, о чем идет речь. А Виктория, спокойно пережевав кусок шашлыка, запив его вином, откинулась на спинку пластикового кресла, вдруг начала говорить, словно никому: – По всей деревне у калиток стояли трехлитровые банки с желтой жидкостью – это брали суточный анализ мочи у каждого её жителя. Проезжала телега и, все банки забирали. Купаться в канале было нельзя, пить воду из колодца нельзя, да и в деревню заглядывать было нельзя. В пансионате почти никого не было. Все кто успел – сбежали. Человек пять, кроме меня с отцом, ещё попались в этот карантин, как в ловушку. Скука. Но у пастуха был конь. Пастух пил со сторожем пансионата, потому что ему нечего было делать – всех коров то ли угнали на карантин, то ли забили. Не помню я. Но верховую езду на том коне я осваивала с утра до вечера. Да… была там одна балерина. Я помню. Она постоянно разминалась перед корпусом. Неужели это была Лили?!

– А мальчика помнишь?

– Но мне же тринадцать лет было! Да как я в таком возрасте могла его вообще заметить?.. Из всех людей я только и помню, что балерину, коня и прилагающихся к нему вечно пьяных сторожа и пастуха. И больше никого из людей не помню.

– Сразу видно, что где-то в Индии жила – конь у тебя тоже люди. Ну да ладно. Не знаю, как в подробностях было. Может, он своей жене сам позвонил, предупредить, что в эпидемию с сыном попали, может, она сама что-то узнала… Короче, приехала она туда неожиданно и, можешь себе представить, какой она скандал закатила! Лили говорит, что она даже до такого распустилась, что за волосы её схватила! Представляешь, в какое дерьмо Лили вляпалась?.. Какой был позор!

– Помню. – Закивала Виктория. – Скандал помню! Крик был – на весь пансионат. А потом после него так тихо, так грустно стало. Все уехали. И мы попозже с отцом тоже уехали. Слушай, а я и мальчика сейчас вспомнила пухлый такой карапуз. Он все время смотрел, как я мимо проношусь на коне, и с такой завистью!.. Ему, видно, далеко от корпуса ходить не разрешали, вот он и стоял все время на крыльце… Помню!.. Неужели это и был Вадим?!

– Решай сама.

– И больше они не встречались?

– Ох… – тяжело вздохнула Вера, – Мы все такие странные. Когда действительно любовь стукнет – проверяем её на прочность и все не верим, мучаем. А появится кто-то, кому на твои чувства наплевать, ничего не чувствующий – практик или практикантка – ну от слова практичный – я не знаю, как сказать еще, – и ткнет в свои расписания и предписания – вот это жизнь, а это – не жизнь, так жить надо, а так не надо, а мы уступаем, теряемся. Мол, и все-то он знает!.. А я ничего уже… Знаю только, что до этой без щиколоток и запястий они вокруг да около десять лет ходили, а не поженились все-таки, а как она появилась – так несчастными себя почувствовали. Тоже мне препятствие. Это все он изобретал – то мама у него больная, то домработница беременная – а на самом деле, я так думаю: он любить боялся. Так, чтоб до конца. А Лили считает, что он всю жизнь лишь её любил. А я думаю, если б любил – ничего бы не помешало ему на ней жениться. Он же ей всю жизнь испортил.

Мы ж такие доверчивые, когда любим! А они, у меня такое впечатление наоборот: легко доверятся первой встречной, а когда судьбу встречают, как дебилы в церкви, фигу богу в кармане прячут, – любимой не доверяют, подозревают все. Сами себе жизнь портят.

– Вера, ты как не суди – все равно уж ничего не вернуть. – Тихо заметила Виктория.

– Да я все думаю, ладно я, ладно мы, но как объяснить, чтобы хоть подругам, хоть дочери моей, чтоб таких же ошибок не делали.

– А… Чтоб ты не говорила, они тебя слушать не будут. Они думают, что у них все по иному. Я тоже так думала… Но ты знаешь, как бы не пыталась прислушаться к выводам чужого опыта, а все равно не действует. Давай лучше, рассказывай, что там у них дальше было?

– Что-что. Он как был при семье, а значит, при твердых позициях так и остался. Она как была в подвешенном состоянии – так и можно сказать всю жизнь прожила. Все ждала – когда они вместе будут. Когда сын подрастет, и он разведется… А после того случая, года через два, они снова затеяли встречу – поехали на турбазу «Озерная».

– Озерная?!

– Озерная. Хорошая турбаза, правда? Я там тоже была.

– И я… Мне лет пятнадцать было. И что же там с ними приключилось?

– Ничего. Жили они в разных номерах. Он писал портреты работников турбазы… Потом она не выдержала и уехала в Москву – сколько можно ей голову морочить. Все разводятся, женятся, а он все развода боится, при этом ноет, что несчастлив в семейной жизни и говорит, что её любит. Да такой мороки не одна женщина не выдержит, а она уже не первое десятилетие мучилась. Но вспоминала «Озерную», как счастливое время и все плакала.

– Слушай, я и это помню. Помню, как портреты мужчина рисовал. Карандашом. А не нашел ли тогда его Вадик самый большой белый гриб, фотографию которого в местной газете опубликовали? Она вспоминала об этом?

– Да, – кивнула Вера и как загипнотизированная застыла, глядя в глаза Виктории.

– Знаешь, есть такое понятие: "импринтинг"? – задумчиво перебила темп Вериного рассказа Виктория. – Это когда у маленького звереныша, в течение первых недель, а у некоторых и месяцев, создается понятие кто он. К какому роду племени принадлежит. Что ему родное, а что нет. Вот выкормит собаку кошка, запечатлеется она в его досознательной памяти, как родное существо. Подсознательно он тянется ко мне как представителю своего же духовного племени. А это запечатляет жесты, как тотемный танец. Слишком ярко я проносилась мимо него в детстве.

Мало того, я вспомнила – это они были и на турбазе в Сукко, под Анапой! Я тогда замужем уже была, подводным плаванием увлекалась, там почти вся молодежь – подводным плаванием увлекалась, а мы с моим бывшем мужем, так получилось, были центром компании. Я помню их мрачное семейство в домике, что ближе к виноградникам. И Лили! Она жила в корпусе у моря. Вот почему с того момента как мы с ней все-таки познакомились, я все время мучительно думала: где же её видела? Но родители Вадима были тогда вместе! Я же помню эту тяжелую для взгляда на летнем отдыхе пару.

– Да. Это произошло случайно. А может и не случайно. Лили тогда было уже далеко за пятьдесят, но дай бог мне в её возрасте хоть капельку такой же быть!.. Она преподавала танцы и со своей группой поехала на Черное море и тренироваться и отдыхать одновременно. Приезжает и вдруг встречает его. Она так думает, что он за ней следил и специально все подгадал, чтобы с ней встретиться. Ведь уже столько лет прошло, а все ностальгия по любви мучила. Представляешь, что он ей за отдых устроил?.. Идет она на пляж крадучись нет ли там его с женой и сыном, идет в столовую, когда уже все поели. Все что угодно – лишь бы конфуза не было. А по ночам… Он ей все равно покоя не давал… Жена тогда ничего не заметила, она её, видимо, не узнала. Но когда вернулись они в Москву, он развестись захотел. И… как понял, что при разводе Нюшка его ему ни его квартиру не даст поменять, ни жизни вообще… В общем или иди от неё гол как сокол, или оставайся. Уйти опять не решился. Вытряхнул все барахло её из их спальни, перенес её постель в столовую, сделал себе, таким образом, отдельную комнату в своей же квартире и заперся от нее. И так несколько лет не выходил. Чем занимался непонятно. Но выходит, что умирал. Так жизнь не мила ему сделалась. Вот он страх-то перед жизнью без основательности, что ли так сработал. А она ему заказы какие-то мелкие по ретуши фотографий, что к могильным плитам прилепляют, через дверь давала, он молча брал, молча делал. Так они в бойкоте и жили. Совсем, наверное, он с ума сошел. К тому времени уж перестройка в разгаре. Все художники свои картины иностранцам продают, а ему и продавать нечего – он же ничего творческого не писал, да и художником уже не был – так… мастеровым, получается. Все на заказ и на заказ ретушировал портреты умерших для кладбища… Потом совсем слег. Он долго умирал. Года три. Сам решил, что должен умереть и умирал. Когда его жена уходила в магазин, он звонил Лили. Лили говорит, что разговаривала с ним и обливалась слезами. Каждый раз слезами. Она уже и к телефону подходить боялась: три года плакать-то – какая женщина выдержит? И вдруг позвонил его сын и сказал, что он умер. Вот и все. Представляешь, теперь какое детство-то у Вадима было. На каком разрыве воспитывался?..