Текст книги "Московские эбани"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 22

Ананас растет! Ананас!

Они неслись по загородному шоссе в автомобиле с озверевшим кондиционером, способным заморозить все живое, но теплый ветерок из открытого окна оказывал живительное сопротивление. Вадим дремал. Борис, поглаживал спину и постанывал, а их новый гид Палтай восторженно тыкал в окно, указывая на какие-то поля, похожие и на картофельные, и на капустные одновременно, твердил: Ананас! Ананас!

– Ананаса я ещё только не видел! – закатил глаза Борис.

– Не видел! Не видел!

– Приезжай к нам в Москву, я т-те покажу настоящие ананасы!

– Ананас? Где ананас?! – Очнулся Вадим. Огляделся, увидел три пальмы по краю поля и поправил с профессиональной уверенностью: – Кокос.

– Ананас! – сокрушался Палтай их непониманию.

– Кокос.

– И где ж ты так русскому языку выучился, сволочь! – Въедливо присмотрелся к переводчику Борис.

– В Киеве учился. Можно. Сельскохозяйственный факультет. – Гордо ответил Палтай.

– И чему ж тебя там могли научить?! Как картошку сажать квадратно гнездовым способом? А ты тем временем селедку жарил и на все общежитие ею вонял.

– Не жарил.

– Знаю я – жарил! – гаркнул Борис, – И на фиг тебе наш институт сдался?

– У меня папа можно хороший был. В другой стране учить хотел.

– И чему ж ты выучился в результате? Язык русский разве что знаешь, а ботанику свою – не фига! – продолжал ворчать ещё не проснувшийся Борис. – А я ей не учился, а знаю. И если говорю, что это кокос, то значит кокос. – Не унимался Борис.

– Русский человек – странный человек. – Чуть не плача закачал головой Палтай. – Ему все знать можно. Но про ананас все равно всегда ошибается.

– Это что б я про ананас ошибаюсь?! – Взревел очнувшийся Вадим. Останови машину! Сейчас я тебе покажу ананас.

Палтай остановил машину. Мимо, звеня колокольчиками, шла вереница монахов в оранжевых одеяниях. У первых трех были миски в руках. Палтай вышел из машины, поклонился монахам, достал из багажника благовонья, кулек с рисом, кулек с чем-то ещё и пошел догонять монахов.

– Ты куда это? – схватил его за рукав Борис. – Милостыню раздаешь? Добреньким казаться хочешь?

Палтай терпеливо возвел глаза к небу и умоляюще попросил:

– Не задерживайте меня, пожалуйста. Они можно не взять.

– Как это не взять? Зажрались что ли?

– Если не взять – то это плохой знак. А мы в пути.

– Че-его? Ну-ка дай мне, чего им даешь, попробуют они у меня не взять!

Вадим задумчиво сидевший все это время в машине, попытался остановить Бориса:

– Оставь ты его в покое. Разошелся. Это их проблемы. Лучше не влезать.

Но Борис уже вырвал из рук Палтая кулек и в два прыжка настиг впередиидущего монаха, хотел положить ему в миску рис, в этот момент монах перевернул миску и вареный рис рассыпался, облепив ноги Бориса. Борис чертыхнулся и принялся отряхиваться. Палтай молитвенно сложив руки, с ужасом смотрел на него. Монахи индифферентно проплыли мимо, растворяясь в пыли и тумане. Лишь звон их колокольчиков завис над дорогой.

– Что это значит? – вышел из машины Вадим.

– Плохо значит. – Горестно закачал головой Палтай. – Карма у Борис плохой. Монах вместе с подаянием грехи наши берет. Монах не захотел его грехи брать. Рис на ноги ему полетел – не будет ему пути.

– Что же это значит? Мы что в катастрофу попадем? – испугался Вадим.

– Нет. Просто получается, что у него нет пути. Путь это больше, чем дорога. Я не знаю, как вам объяснить. У него давно пути нет.

– Беспутный ты наш! – похлопал по плечу подошедшего Бориса Вадим. – Я же говорил тебе: не нарывайся!

– Да. Можно так называть, можно – кивал задумчиво Палтай. – Беспутный. Можно. Монах все видит. Не видит – чувствует, по-вашему. Он знает, кому может помочь. Кому нет. Кому может – у того берет.

– Все берет себе, что путь твой тяжелым делает.

– Ну-ка, а у меня возьмет? – И Вадим нырнул в машину. Вынырнул уже с рулоном.

Монахов не было видно. Звон их колокольчиков переместился вдаль.

– Давай догоним?

– Не можно специально. – Грустно ответил Палтай и отвернулся, глядя на поле.

Борис усмехнулся и, торжественно указав на пальму, произнес:

– Кокос!

– Ананас! – машинально наклонившись над землей, указал Палтай.

Двое русских обалдело уставились на, то, что росло у них под ногами.

– Слушай, похоже, что и впрямь ананас. – Покачал головой Вадим.

– Восемнадцать месяцев и ананас можно, пожалуйста. – Расставил руки, как бы извиняясь, Палтай.

– Не хо-о-чу я восемнадцать месяцев ананасов жда-ать! – Взвыл Борис.

– Ладно, – угрюмо разглядывал знакомые верхушки ананасов у себя под ногами Вадим. – Чувствую я, что ананасы нас достали.

– А эти слоны и девочки!.. Все как в сказке. А я хочу чтобы – раз – и все правда. Наверняка чтобы хочу!

– Чего? Не понял я, что за желание такое?

– Сам не знаю, чего сказал. – Пробурчал Борис. – Только вот ты меня по всяким барам и их заведениям таскаешь, а сам же ни-ни. Я же вижу – как они тебя облепят, чуть забалдеешь и бегом. СПИДа что ли боишься?

– Да нет. Сколько можно набирать, чего ни попадя? Скучно же. Откобелил, Боря, по полной программе. – И пошел в поле с рулоном под мышкой.

Борис и Полтай молча наблюдали за ним. Отойдя метров на сто, Вадим поставил рулон на землю, присел, что-то делая непонятное. Вдруг из рулона, как из трубы пошел дым, и рулон занялся, словно факел. Вадим распрямился, отошел шага на два и застыл, молитвенно, словно подражая Палтаю, сложив руки лодочкой перед собой.

– Чего он делает! – встрепенулся Борис.

Палтай, схватил его за футболку:

– Не можно ходить к нему.

– Это почему же? – Ошарашено обернулся Борис. Черные глаза Палтая словно загипнотизировали его – он не мог двинуться с места. – Он… он… он же т-т-тысячу за э-э-эту от-т-валил! – заикаясь, еле выговорил Борис. О-он деньги ж-ж-жет!

– Так ему нужно. Хочет так. – Спокойно ответил Палтай. – Не можно мешать.

Пламя взвилось перед Вадимом, и рулон, с мешающей ему жить дальше картиной, рухнул под ноги горсткой пепла. Вот и все. Вадим перекрестился.

ГЛАВА 23

Час ехали молча. Поля кончились, начались обшарпанные бетонные строения, напоминающие о злом гении Лео Корбузье. Потом – дома вроде поприличней, – с вывесками, витринами… У одного из них Палтай остановил машину.

– Будем есть. Здесь европеец есть можно. Я здесь не ел. Но все русские любят здесь. Хочешь есть? Идите.

– Хочешь – не хочешь… Пойдем. Ты с нами? – спросил Борис, разминая члены возле машины, ожидая пока выберется из неё Вадим.

– Нет. Не можно. Вегетарианец я. – Пояснил Палтай. – Идите. Я вас ждать буду. В машина отдыхать буду.

Они вошли в заведение и сразу по интерьеру поняли, что уже знают, что будет дальше. Знают, как девочки, их и девицами-то не назовешь, будут крутиться вокруг своей стальной штанги, как будут облеплять их, щебеча на совершенно непроизносимом языке, похожем на песню. Как потом сразу пяти пташкам, та, что постарше и что похожа тоже на девочку, только старую девочку, принесет по дорогому напитку, как по-матерински заботливо сунет им за бюстгальтеры по резинке, а дальше остается одно из двух: или сдаться, или бежать. После первого же раза, когда, что Вадим, что Борис растерялись от той детской непосредственности, с которой оказались каждый в окружении… (и сами сосчитать не могли) – пяти ли, четырех, шести ли ласковых деток тропиков в постелях – им больше не хотелось. Это тебе – не девушки с Тверской, или с Ленинградского шоссе, это тебе истинные дети! Невозможно было не почувствовать себя рядом с ними не извращенцем. Глаза не такие уж и узкие, чтобы не видеть их выражения – полны искренности, голос пение, ни полдвижения грубого, ни пол взгляда уверенной в себе бабы девочки, да и только.

Они думали, что их ждет очередной публичный дом, когда их пригласили посетить массажный кабинет. Борис с Вадимом переглянулись, про себя удивляясь, тому, что Палтай предложил им пойти именно в это заведение, но пошли, не сопротивляясь.

Тело каждого из них расслабляли по две тайки, прикасаясь к коже лишь через простыню, после такого массажа ничего не хотелось, никакого секса, стало легко, слишком легко, так ощущаешь свое тело лишь в детстве. Потом они перенесли часовой массаж ступней, после чего не понимая, как можно ступать на такие нежные ножки, осели наконец-таки за столиком, под которым была яма, специально для того, чтобы свешивать туда ноги, но со стороны должно было казаться, что сидят они на полу, по-восточному.

Женщины в расшитых золотом костюмах босиком танцевали перед ними свои танцы, в основном, выделывая фортели кистями рук. Но тайская музыка казалась гораздо грубее тайской речи и не впечатляла.

Маленькие девчушки, из-за роста не способные участвовать в развлекательной программе, как-то неожиданно налетели со спины и поставили на стол много горшочков с разными штучками, один большой горшочек с рисом, заменяющий здесь хлеб, перед каждым выставили по огромной керамической тарелке.

Не двинувшись, Борис и Вадим наблюдали танец на сцене.

Девушки отошли от странных посетителей, пощебетали на своем языке в сторонке, вдруг одна из них отбежала от подружек, протиснулась между спинами Бориса и Вадима, и с птичьим акцентом: – Быстро рис на тарелки сволочи! – Выложила по паре ложек риса Вадиму и Борису на тарелки.

– Это что ж ты такое говоришь?! – Изумленно уставился на неё Вадим.

– Сама сволочь! – отпарировал Борис.

– Она не понимает, что говорит. – Догадался Вадим, – Она услышала и повторила.

– Не понял я?! – продолжал возмущаться Борис. – Понимает – не понимает, а все равно обзывается. Чего она обзывается?!

– Здесь наверняка много русских было и до нас. Что мы говорим, то и слышим. – Мрачно прокомментировал Вадим.

– Да ты посмотри чем они нас кормят, да ещё сволочами обзывают! взвыл Борис, стараясь, хоть как-то развлечь друга, заставить забыть то, о чем он думал. – Почто ж родину бросили, шеф?! Креветки-то в сахарном сиропе изжарены!

– Сахар добавить можно. – Закивала одна из таек. – Можно соя-соус.

– Да, на фига?! На фига мне их креветки, проститутки, устрицы!

– Но устрицы-то по доллару! А ведь в Швейцарии я похуже ел по шестьдесят. – Очнулся Вадим.

– Шеф! Ты можешь живое мясо есть, пусть и без мозгов?! Ведь я её ем, а она вся трепещет, что женская грудь.

– А ты на неё лимончик выжми, положи на язык, закати глаза, и чуть раздави о небо и глотай. Чуть-чуть придави к небу. Правильно? Как тебя там. – Обратился он к одной из окружавших их таек, явно понимавшей по-русски.

– Чуть не можно мне. Я живое не могу. Религия такая. – Покачал головою укоризненно та.

– Вот видишь, у них философия. А у нас что?! – обалдело уставился на тайку Борис.

– У нас – вера. – Глубокомысленно изрек Вадим и, сплюнув сладкого кузнечика в тарелку, выкарабкался из ямы под столешницей, встал со скрипом в коленях над столом: – Пошли, Борис, отсюда.

– А может, и девочек с собой на остров прихватим. А чего. Ты за бумагу ту, чтоб костер разжечь тысячу не пожалел, а эти нам подешевле обойдутся.

– Кончай шутить, эбани намба ван. – отмахнулся Вадим.

– Кто? Кто?! – Поспешил за ним Борис, но не услышал ответа.

ГЛАВА 24

Равнодушная, сравнимая с желе, субстанция времени и места вроде бы начала расступаться, открывая для Виктории разветвленную систему ходов. Мастерская, которую она решила посмотреть, принадлежала человеку широко известному в узких кругах. Удостоверившись, что Виктория действительно собирается её купить, он начал активно торговаться.

– Я поначалу думал взять за неё три тысячи, деточка, но теперь она стоит пять.

– Почему же пять? Это же не частная собственность – она же принадлежит Союзу Художников. Мы говорим лишь о переаренде.

– А-а! – Не унимался, задыхаясь от жадности, старик, – Зато с пожизненным пользованием!

– Хорошо. – Не желала торговаться Виктория. – Пять.

– Нет, нет, нет! Подождите, пять это только мой отступной процент союзу, я тоже что-то должен с этого иметь.

– Да что же вы творите? – мягко улыбалась Виктория: – Вы когда-нибудь сможете мне назвать окончательную цифру?

– А-а может быть мне приятно беседовать с вами, голубушка.

– Но мы можем найти иной повод для беседы. – Любезно отвечала Виктория, чувствуя, что теряет терпение. – Вы продаете свою мастерскую или нет?

– Я бы сначала хотел посоветоваться с друзьями.

– Да что ж это такое, ни одной торговой сделки без маразма! прошептала в сторону она.

– Что? Что вы сказали? Нет. Я ещё не впал в маразм. Дайте мне время позвонить кое-кому. И не забывайте, я здесь делал ремонт. А труды мои в любом деле бесценны.

– Хорошо, – кивнула Виктория и, резко развернувшись, вышла. Она была готова заплатить и десять и двадцать тысяч, если бы с ней не торговались так глупо. Нетерпение её было посильнее благоразумия. Но торгашеский настрой старика остудил.

Она прошла по длинному, грязному, плохо освещенному коридору полуподвала и заглянула в полуоткрытую дверь. Худой, да что там худой, просто истощенный бородач, оглянулся на неё стоя перед мольбертом и застыл, о чем-то туго соображая. На мольберте из тумана серо-белой краски выплывал лев, тот самый классический лев, что украшает церковь Покрова-на-Нерли, только чуть более живой. И истощенный творец его был живой еле-еле. Виктории сразу захотелось накормить этого человека, она нащупала в кармане деньги, пошелестела ими. Тут он, преодолев онемение, воскликнул:

– Ба!.. Да это ж Вика! Ты даешь! Ну… как видение!..

– С голодухи, чувствую, глюки? – отпарировала Виктория, пытаясь вспомнить про себя его имя.

– Да не-е. Ты же настоящая?..

– Я-то да. А ты? Кто ты?

– Я Петя Кочежев. Помнишь, как мы с тобой в Измайлово живописью торговали? Ты там, в принципе, пару раз была, но я помню, как ты на весь наш кагал сарделек и вина купила, когда твою картину француз задорого взял. Хорошие времена были. Да ты проходи.

– А сейчас? – Вика прошла в мастерскую и, сразу выделив из всех обычных захламляющих пространство художников предметов неясного происхождения и предназначения, плетеную кресло-качалку, плюхнулась в нее.

– Что сейчас? – вроде бы взрослый, вроде бы мужчина сел перед нею на табуретку свесив изношенные кисти рук, напоминающие младенцев из Освенцима.

– Сбегай хоть за теми же сардельками. Есть хочу. – Бесхитростно протянула ему пятисотку Виктория. Она знала, что иначе накормить его не удастся.

Он вернулся удивительно скоро. Сдачу сразу выгреб из карманов, не считая и, положил на стол, но она отодвинула рубли ближе к стене, с надеждой уйти и забыть о них. Вроде бы голодающий человек, выставил на стол из пакетов батон белого, уже нарезанного хлеба, положил нарезку салями, торжественно медленно достал дорогую бутылку водки, консервную банку красной икры. Неистребимое пижонство художников всех мастей и в любом состоянии не позволило ему купить ни более дешевой водки, ни закуски.

Выпив с ним первую рюмку, Виктория спросила, оглянувшись:

– Ну и как вы тут обходитесь с крысами?

– С крысами?! – Вспыхнул взор Петра: – Мы с ними договорились.

– Как так?!

– А просто. Достали они меня – Радостно, что наконец-таки нашел собеседника, спешил в своей речи Петр: – Живу я и слышу: шуршит. Постоянно, как ты понимаешь, живу, и всюду шуршит. То – там за холстами, то тут – за картинами, то за полками с книгами – деться некуда. Шуршит!

Нашел я их нору, разбил бутылку на мелкие осколки, долго так бил, изощренно, как ты понимаешь. В три часа ночи я их застукал. Сам спать хочу, а все бил бутылку и бил, чтоб поострее были осколки. Засыпал я их нору. Да что там засыпал – запломбировал осколками. Просыпаюсь в двенадцать дня и сразу к норе. И что ты себе представляешь – растащили!

– Что растащили? – Не поняла Виктория.

– А то! И аккуратненько так! Я и удивился – ну какие они умные! Пику изготовил…

– Пику-то зачем? – Виктория явно не понимала его: – А яд?

– Какой яд! Ты, знаешь, какие они умные!

"Мне только ещё психологии крыс не хватало постигать" – Подумала Виктория, но остановить вдохновенное повествования Петра, было невозможно:

– Изготовил я пику. Слышу: шуршит! Вот тут, за полками с книгами. Начал по ним барабанить – перебежала. Сидит за картинами. Бью по ним. Перебежала за холсты, а может быть, и нет. Не знаю я, где она. Застыл с пикой. Мы так, минут двадцать, в тишине провели. И все-таки она первой не выдержала – побежала. А бежать-то некуда. Она все по краю, по плинтусу скользит, а я заранее дверь распахнул. И вот застыла она в углу у двери, я пику над ней занес и вижу: глазки такие живые, взгляд такой трепетный!.. "Ну что?! – говорю, – Я ведь тоже зверь!" А в этот момент моя пика прямо над её головой занесена. И она мне в глаза смотрит. И замерла. А я продолжаю: – "Я – зверь! И побольше тебя – зверь!" И вдруг что-то во мне разжижается как бы – гнев, что ли, проходит. Вижу себя – гадость! Не дай бог тебе, Вика, наблюдать мужчину с пикой! Питекантроп!

Вот так я вдруг всего себя увидел и говорю ей: – "Но я же человек! Уходи лучше, а?" И ты представляешь?.. Ушла.

С тех пор у меня в мастерской ни одной крысы нет. Словно, она сказала своим, что я с ней по благородному договорился. У соседей есть, а у меня нет.

Он посмотрел Виктории в глаза и отупленно и удивленно.

– Да, – кивнула Виктория, – Мы только думаем, что животные похожи на нас, на самом деле ещё непонятно кто на кого похож. Но каким бы высшим разумом не обладали эти крысы…

– Я понимаю, что тебе не хочется бегать с пикой, но жизнь заставит… – едва перебил её Петр, как она перебила его:

– Да не буду я здесь покупать мастерскую!

– Да ну ты что?! Я пику тебе подарю!

ГЛАВА 25

Виктории захотелось плакать.

Он чувствовал это и обремененный виной пытался отвлечь её от переживания возможной перспективы и собственной слабости в ней. Оказалось, отвлечь её очень легко. Уже через несколько минут глаза её распахнулись так, словно она ребенок, который забыл о боли, слушая байки-сказки.

Виктория пыталась осмыслить ходы перемены мест действия её былых товарищей за эти годы, словно следила за шахматной партией, в которую играли сумасшедшие. Игорь Пролин, былой отвязанный художник-концептуалист, утверждавший, что труд сделал обезьяну из человека, отчего он никогда не будет никем более чем вольный художник, время от времени малевавший не во имя денег, или вечности, – от нечего делать, вдруг превратился в респектабельного, деятельного владельца фирмы выпускающей рекламные проспекты. Мало того – приобрел все признаки характера американского трудоголика. Администратор одного из выставочных залов, в былые времена прославившийся непомерно кипучим и жаждущим деятельности характером, отчего и получавший постоянно, так сказать, – "по шапке" сверху, за выставки, несоответствующие направлению советского социалистического искусства, теперь безвылазно дремал в своей фотолаборатории. И многие опасались, что его постоянная сонливость плавно перейдет в летаргический сон.

Остальные же поменялись не столь радикально. Остальные же либо пропали навсегда, либо временами объявлялись приехавшими только что из Парижа. И пусть в Париже им приходилось по большей части показывать не свой талант и мастерство, а исполнять некий "танец в перьях" аля-русс, но все равно это считалось успешной жизнью. Виктория вполне могла включиться в нее.

Но вдохновения не было. Не было даже тогда, когда вся обцелованная старыми знакомыми она начала появляться на бомондах. Кто-то читал стихи, кто-то пел, кто-то выставлял свои произведения. Все пили, говорили, говорили, расставались так, словно навсегда, чтобы снова встретиться через неделю. И говорить, говорить, говорить. Короткое сообщение о кого-то прерывало речевой поток многоточием, и снова бурлила речь. А потом все расходились в ночи, словно исчезали в пропасти тишины. Так, что порою казалось, что и не было их вовсе. Просто был сон под шум неспокойного моря. А потом наступил штиль, и все стихло.

И очнувшись в одиночестве, на дне безызвестности, она начинала что-то кропать акварелью, хотя бы акварелью, лишь бы заново подняться, карабкаться, чтобы достичь хотя бы крохотную толику тех возможностей, что были у неё раньше, и творить, творить. Лишь бы не спать в самозабвенном забвении.

"Чем труднее – тем интереснее" – говорила женщина – непотопляемый линкор, Лени Рифеншталь. Виктория вспомнила слова этой легендарной, на момент их встречи – девяносто пятилетней дамы. Назвать её старухой не повернулся бы язык и у циника, разве что у полного дурака. Лени поражала не прошлым, можно было даже не учитывать того, что это она делала самые лучшие пропагандистские фильмы Гитлера типа "Триумф Воли", а тем, что она, как показала история и являлась этим самым живым воплощенным триумфом. Прожив годы после падения фашистского режима в каком-то тухлом затоне, она вопреки всякой логике вынырнула и, отправившись в Африканское племя людоедов в шестьдесят лет, жила среди них и сделала уникальнейший из фильмов. А потом – в восемьдесят семь – подводные съемки о рыбах Красного Моря. Муж обожал её, потому что жить с ней интересно, хотя и был лет на сорок младше… И откуда силы черпает человек?!..

Теперь Виктория чувствовала, что никто кроме неё не может понять Лени так ясно, так просто, каждой клеточкой своей души. Как она, ни за что не желавшая стихать до пустой богемной говорливости по кругу.

– А ты поезжай на Старосадский переулок дом пять, – посоветовал ей старый приятель – скульптор Макс, теперь больше живущий за счет заказов с киностудий, что словно цыганскими шатрами дворянскую усадьбу, заполонили Мосфильм своими павильонами. И добавил: – Там все-таки большой фонд дряхлых стариков, бывших художников, которым теперь и мастерская не нужна и вообще ничего, кроме хоть каких-то денег. Только не вздумай покупать мастерскую в собственность, по западному образцу, если она будет принадлежать тебе, а не будет оформлена на союз художников, который тебе даст её потом в пожизненную аренду – считай конец тебе.

– Как это конец? Я же буду единоличным владельцем?

– Да ты будешь беззащитна по отношению к государству, а у него семь пятниц на неделе, сто указав в году. Вот тут моя тетка выкупила свою мастерскую лет пять назад – теперь стонет. Если бы не купила – она платила бы аренду, а так платит налог на недвижимость, который превышает арендную плату в несколько раз и ещё растет постоянно. А тетка старая уже – еле тянет.

– А она не хочет мне её продать?

– Да в том-то вся и утка! Государство продает нежилые помещения без последующего права продажи владельцем.

– Как так?!

– Ни продать мастерскую, ни подарить она не может. Может лишь перестать платить налог, и тогда государство у неё отнимет мастерскую.

– Бред какой-то! Может, ты чего-то путаешь?

– А ты попробуй сама – ещё как запутаешься. Лучше ищи свободный подвал, спрашивай по домоуправлениям, а потом проси письмо в Союзе, чтобы с этим письмом тебе дали справку о том, что дом не сносится, план подвала… Это только первый этап – найти подвал. На оформление документов о его аренде около года уходит.

"Приехала!" – и Виктория матернулась про себя. На мгновение её охватил мыслительный паралич: "И зачем она приехала?! Зачем вернулась?! Чтобы вновь почувствовать перед собою непробиваемую стену обстоятельств?!.. Уж нет! Я пробью эту стену! Посмотрим кто кого! Но год тратить на оформление документов?! Лучше все-таки переоформить аренду какой-нибудь старой мастерской через союз".

Она вошла в союз художников на Старосадском: объявлений о снятии мастерской и покупке было много и ни одного о сдаче. Озадаченная таким началом своей деятельности она села в машину и поехала, по переулкам выглядывая подвалы и чердаки, стараясь догадаться по окнам – есть ли у них хозяева или нет.

И все теперь ей казалось не загадкой, а задачей, решение которой кажется легким по началу, а потом оказывается, что следует владеть знанием из области высшей математики, чтобы её решить. И все-таки так и хочется обойтись простой логикой.

Сын также озадачивал своей незадачливостью. С первого дня её приезда он постоянно просил у неё денег, несмотря на то, что вроде бы работал в приличной компании, но самое странное заключалось в том, что было непонятно – куда он их девал. Вроде бы по ресторанам не шлялся, ничего себе особо модного не позволял, но отчего-то слишком часто просил то двести, то триста долларов.

Виктория, мучимая комплексом матери, которая осознает, что что-то недодала своему ребенку, сначала давала ему, не вникая – действительно ли ему необходимо то, на что он просит, и действительно ли это стоит столько. Но, вскорости, подсчитав, что за месяц он выпросил у неё в общей сумме около тысячи долларов – задумалась. Ведь среднемесячная, считавшаяся хорошей, зарплата в Москве равнялась ста пятидесяти долларам. Мало того за два месяца её пребывания дома она уже немало поистратилась, привезенная сумма убывала, но ничего не восполняло её убытков. Бизнес, который она начала с Якобом за первые три недели принес ей не более двадцати долларов и это было смешно по сравнению с теми усилиями, которые тратились на его становление. Деньги таяли как сугробы на улице.

На улице начиналась весна.

Виктория не за что бы ни вспомнила о её приближении, если бы о ней не заявило навязчиво громко собрание стаи грачей, осевших на ветвях заброшенного сада у неё под окном. Черные птицы громко обсуждали свои проблемы, пробудив Викторию, удивив своей численностью – их было явно более ста. В глазах Виктории почернело, уши были забиты их наглыми резкими выкриками. Это была их деревня в течение тысячелетий, и недовольство людским поселением явно читалось в их взглядах, бросаемых на Викторию, вышедшую на балкон.

Виктория закрыла поплотнее балконную дверь и включила телевизор на полную громкость.

В этот день НАТО начало бомбардировать Югославию.

Вечером этого же дня Митя явился с незнакомой ей ранее девушкой. Девушка была хоть и не высокой, но стройной кареглазой блондинкой с длинными, доходящими до пояса прямыми волосами. В ней не было никакого изъяна, чтобы не считаться эталоном красоты признанной концом двадцатого века, если не замечать по смешному вздернутого носика, придающего ей и простоватость и придурковатость. Но это если ориентироваться на древнегреческие каноны красоты и смотреть на неё замершую в профиль. В фас девушка сжимала губы и казалась невероятно серьезной.

Первый раз они столкнулись с ней в дверях. Она входила в квартиру, что-то капризным тоном выговаривая Мите, идущему сзади, но едва она увидела Викторию лицо её обрело испуганное выражение белой лабораторной мышки.

– Здравствуйте, – сказала она так, словно в чем-то провинилась перед Викторией.

Виктория испугалась, что своим видом помножит комплекс неполноценности у такой, в будущем интересной мадам.

– Проходите, проходите. Я вам не буду мешать, – несколько суетливо отступила Виктория. – Как вас зовут?

– Аня.

– Вот и хорошо. Располагайтесь пока у Мити в комнате, а я сейчас решу с сыном кое-какие хозяйственные вопросы и отпущу его к вам.

Митя, чувствуя неестественное поведение матери, несколько напрягся. Войдя к Виктории в комнату, встал у двери, сложив руки на груди, и широко расставив ноги. Поза явно говорила о готовности к скандалу.

Странно, – подумала Виктория, – Вроде бы я не имею склонности к бабьему базару, а он частенько ведет себя так, словно только и ждет его. А вот и не получит. Насмотрелся в семьях своих ровесников?!

– Чего ты хочешь? – спросил Митя, цедя слова полушепотом.

– Ничего. Только чтобы ты мне пояснил, как я должна к ней относится?

– Как к моей жене.

– То есть как? А где же Лида?

– С Лидой покончено. Я купил ей фирменный ремень за двести долларов, а она ещё захотела куртку. На куртку у меня денег не хватило.

– Бред какой-то – фирменный ремень за двести долларов, когда штанов нормальных нет… – растерянно пробормотала Виктория и очнулась: – Но это же мои деньги! Это же ты просил их у меня!..

– А что я мог поделать, когда ей все время надо что-нибудь покупать!

– Еще бы, что ещё может связывать вас кроме как покупки и траты? Словно американца и тайскую девушку. Только счет в данном случае не в банке, а у мамы. Почему тебе обязательно надо чтобы при тебе был хвостик? Ты что – иностранец? Ищи – среди равных себе!

– Она равная. Она умная. Мы познакомились с ней в поезде, когда я ехал из Ярославля. Так получилось – меня чего-то развезло… в общем, я рассказал ей про все, ну про мои переживания с Лидой. Она не такая. Она сразу сказала, что деньги это не главное.

– А что же для неё главное?

– Человеческие отношения.

– Но, послушай, Митя, если у вас нет общих интересов, то и отношения…

– Будут. – Твердо ответил ей сын, – Мы будем строить семью. К стати она не такая уж и простая, она учится на физмате МГУ. Просто её родители не понимают.

– А что ты понимаешь, говоря – строить семью?

– Ну… чтоб в доме уютно было. Мам! – повысил он тон раздраженно: Это же невозможно! Ты, иногда, сыплешь пепел своих сигарет – где попало! И вышел из её комнаты.

Виктория пошла за сигаретами. На выходе из квартиры её встретила соседка Марьванна:

– За что ж вы девочку обидели?! – Волна жаркого шепота заставила Викторию прижаться затылком к стене. Она не сразу поняла – какую девочку и не нашлась что ответить

– Терпеть надо было. Терпеть. Ты же старше Зинаиды-то. Если что не понимает – объяснить.

– Да я и так терпела…

– Дотерпелась. На что она Симку кормить будет? Хотела у меня уже девочку отнять, да я бесплатно с дитем сидеть согласилась. А она мне вчера сто рублей принесла. Я уж думаю, не толкнула ли ты девчонку на панель?! И духами от неё пахло. Я ей говорю: Сходила бы ты в церковь, Зинаида.

– Да какая церковь – ей в монастыре бы пожить!

– Да кто ж её при малом ребенке в монахини возьмет?!

– Странная у нас система какая-то: пол жизни греши – лги, воруй, убивай, а потом пошел в монастырь, стал отшельником, потому что устал – и на тебе: чуть ли не святой!..

– А как же иначе-то?! Когда-то грехи-то замаливать надо.

– Может, сначала в монастыре пожить, философией пропитаться – как у буддистов…

– И не говори мне про всяких там язычников и басурман. Грех! Видно сама язычница, вот и Зинаиду страдалицу работы лишила. Денег бы дала выходное пособие.

Виктория промолчала о том, что денег она дала Зинаиде столько, сколько хватит ей при умеренном образе жизни ещё месяца на три, а Зинаида, поссорившись с Викторией, даже не подумала отдать ей выданные подъемные, или пообещать отдать долг. К тому же после заявление соседки о том, что она язычница, (и это-то на исходе двадцатого века!) Виктории совсем поплохело: перед глазами пронеслись кадры из исторических фильмов, разъяренные рожи, костры… Сплошная святая инквизиция. Кочевряжестое пламя душ, готовое пожрать все и вся неясное, оттого и пугающее. А внизу ждал недавно приобретенный Фольцваген, но с уже сломанной сигнализацией, и его в любой момент могли разобрать на детали.