Текст книги "Московские эбани"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА 29

Мама! Ты могла хотя бы вынести помойное ведро?!

Голос сына заставил её очнуться.

Митя вошел без стука в её комнату. Митя устал, устал от собственных раскиданных по всему дому кассет с видеозаписями, дисков, он устал от работы, устал от самого себя, а тут ещё приходишь и…

– Случилось-то что? – встревожился Митя. – Что ты плачешь?

Виктория лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.

– Мама! Ма-а-ма! Что случилось?!

– Картины мои пропали. – Просипела Виктория.

– Найдутся твои картины. – Сразу отпарировал, ещё не успевший понять, что к чему Митя. – Если они отправились самолетом – куда они денутся? Самолеты же не падали в последние дни.

– Но картины пропали!

– Может, твоя тайка не так адрес написала этому, который вызвался все переправить?

– Да нет. С ней легче переговариваться по интернет, чем разговаривать. Пишет она грамотней. У меня такое впечатление, что их украли специально! Запутали Пинджо. – Она взглянула на сына сухими глазами, и ему показалось, что она невероятно постарела за мгновения, она продолжала старческим, усталым голосом. – Какой-то новый русский, сволочь, словно люби-ит меня, как художника, говорил. А меня ведь никто не зна-ает на родине. Ни-икто! И Пинджо говорила мне о нем, а-а я ничего не заподозрила… – И вдруг выпалила: – Бред! Бред какой-то! Митя, я что – сплю?! Такого же быть не может!

– Так в чем же дело?

– Пинджо обманули. Нагло обманули. Мне и в голову не пришло проверить! Закрутилась тут с этим бизнесом, когда она пыталась посоветоваться, сказала ей, чтоб разбиралась сама. Она сказала: очень хорошие люди, связанные с авиалиниями легко перебросят мои картины. Из любезности. И что это за любезность такая?..

– И сколько картин?

– Триста. Там и масло и пастели. Только двадцать пять она оставила, чтобы не закрывать галерею. И только страховочная цена была у них от пятисот, до тысячи долларов.

– По тысяче долларов! Мама, но получи хотя бы страховку, а картины ты же восстановишь!

– А картины… Восстановить их труднее всего, – Виктория подтянула колени и уткнулась в них. Митя растерялся. Он присел к ней на диван, обнял маму за плечи и, помолчав, предложил:

– Но у тебя же есть проспекты, фотографии. Ты по ним сделаешь копии. А деньги надо скорее получить.

– Вот видишь, – просипела Виктория – и тебя волнуют больше всего эти деньги! А моя жизнь, моя-я! – она всхлипнула, – В-все кончилось во мне! Голос её сорвался, и она продолжила почти шепотом: – Я не смогу повториться! Мне копию самой себя сдела-ать трудне-е. Я-а больше… – Она прервалась. Тишина. Сын покачивал мать, как она его в детстве, что-то напевая ей похожее, на её же колыбельную. Виктория чуть успокоилась и заговорила более трезвым голосом: – Да и деньги нам не получить… Пинджо не знает нюансов наших благодетелей – а там была оформлена чистая липа! Страховка оказалась поддельная. Я проверяла. И все координаты, что они ей оставили – все неправда. Нет таких адресов. Она говорит – они ещё в моем доме на острове – жили дней пять… Даже документы у них никто не проверил. Они же – мои тайцы, наивные, как пионеры! Там же думают по другому! Но как думает тот, кто своровал мои картины мне совершенно непонятно! – встала, села за стол и, положив перед собою белый лист, машинально начала выводить какой-то человекообразный иероглиф. – Он лучше бы что-нибудь другое своровал, что ему точно принесет доход. – Продолжила, помолчав, – И в основном пастели! И наши своровали! Наши! Да что они понимают в них?!

– Ну что ж, мам, поздравляю тебя! Выходит, что вор зашел в твою галерею и сошел с ума от твоих картин. Значит, ты действительно сильный художник!

– Спасибо дорогой! Лишь благодаря этому безумцу ты понял, что твоя мама хоть что-то из себя представляет. – Она перевернула лист бумаги и машинально продолжила свои наброски.

– Слушай, а в ИНТЕРПОЛ есть следователи психиатры?

– Но Митя! В Таиланде не действует ИНТЕРПОЛ! Поэтому там и скрываются бандиты, чуть ли не всего мира. А ведут они себя там так тихо, что и не вычислишь! Хотя про психиатров ты не зря вспомнил. Этот тип уже сделал одно ритуальное сожжение моей картины. Палтай говорит, что он словно что-то понимает не по европейски, а по… Это даже уже не буддизм. Это наверняка Палтай навеял на него своим мистицизмом. Он говорит, что в сущности кражи нет. Говорит, что мои работы не идут ко мне, а ведут меня. Я уже ничего не понимаю! Я оторвалась от их философского поля. И не там и не здесь…

– Мама, – Митя, забыв, что давно бросил курить, взял из валяющейся на полу пачки её сигарету и закурил: – Меня пробило! А вдруг этот человек так влюбился в тебя, что…

– Что?! – Снова взвилась Виктория и села: – До какой же степени можно не уважать меня, не считаться со мною!.. И это называется любовью?!

– Успокойся, успокойся мама. – Митя принес ей вина, откупорил бутылку, налил в бокал и поднес к её дрожащим губам, как подносят лекарство. – Ты же у нас настолько такая крутая, что кому-то наверняка захотелось довести тебя до слез. Вот он и добился. Вспомни, кого ты могла так достать?

– И там и здесь… Везде я соблюдала страх. Как бы тебе сказать, страх потерять себя, растворившись в не своем. Нет. Я боялась нарушить свой ли, чужой путь…

– Сквозь кого ты прошла в очередной раз?

– Я не хожу сквозь людей, это они пытаются прорваться сквозь меня и оставить во мне свистящую дыру. Да и то в последние годы я как бы старалась быть вне материи… Понимаешь, словно тело у тебя прозрачно… Но подожди… – она сосредоточилась, глядя на небо за окном, (как остро ей сейчас не хватало горы, её спокойствия, сливающегося с небом.) – Картины-то забрал русский, полный, как Будда! Сейчас… Надо мне взглянут в глаза одному типу. – Она взяла телефон и позвонила своей подруге Вере, ровным голосом попросила её устроить у себя вечеринку и пригласить кого-нибудь из малознакомых мужчин, упомянув, как бы между прочим, Вадима. Потом отключила трубку и вновь уткнулась лицом в подушку.

Наступило завтра – с четкостью робота Виктория отработала день в офисе, ничем не выдав себя. Вернулась домой в четыре часа и почувствовала ужасающую пустоту. Надо было цепляться хоть за какое-то действие, чтобы не раствориться в ней без остатка. Вдруг вспомнила, что давно оплатила приход замерителя найденного ею полуподвала, но он так и не объявился. Она позвонила в БТИ, оказалось её квитанцию потеряли. Пообещали звонить, когда найдут. Положив трубку, Виктория рухнула как подкошенная. Одна половинка мозга тянула к самоубийству, другая твердила, что она сошла с ума, надо выпить успокоительное встать и действовать. Конфликт двух половинок так измотал её, что она заснула. Проспала восемнадцать часов, проснулась на следующий день в полдень, огляделась невидящим взглядом. Взяла четки, попыталась вспомнить мантры, но не смогла ничего вспомнить, кроме: "Ом падме хум." Прочитала сто восемь раз, достигнув совибрации звуку всем организмом. И снова заснула. На работу идти было не надо – четверг.

В пятницу отработала как обычно. Вечером за ужином Митя занимал её рассказами о том, смешном, что происходило у него на съемочной площадке. Но к ночи пришла после вечеринки его Аня, и Виктория услышала сквозь тонкую перегородку ворчливый, но тоненький голосок:

– Странная у тебя мама какая-то, говоришь, что заграницей работала – а никаких денег у вас не чувствуется. У вас даже пылесос старый! Может, она где-то в других местах была?

– В каких ещё других?!

– Мало ли… Вот мой дядя в тюрьме сидел, а мне говорили, что он в Африке работает.

Виктории вскочила с дивана, на котором постоянно спасалась, как на острове в штормовую погоду, но тут же безвольно упала назад.

На следующий день было воскресенье. Виктория встала необыкновенно рано и начала генеральную уборку. Митя ушел к себе в студию, Аня смотрела в его комнате телевизор. Виктория сама, понимая, что выглядит некрасиво, постоянно дергала Аню:

– Аня! Помогите мне снять шторы!

– Вы хотите повесить жалюзи?!

– Жалюзи не для нашей погоды. Я хочу шторы простирать. – Отвечала Виктория менторским тоном.

Едва Аня усаживалась перед телевизором вновь, Виктория звала: – Аня, помогите мне передвинуть холодильник, он явно стоит не на месте.

– Ураган! – не выдержала Аня после перестановки мебели на кухне. И пробурчав себе под нос ещё нечто-то нечленораздельное и недоброе, уселась перед телеэкраном.

– Аня, я хочу перебрать антресоли, мне нужна ваша помощь.

– Но Виктория! Идет мой любимый сериал! – отрезала Аня.

– Какой сериал, Аня?! Вы же учитесь в Университете?!

– А что?! Разве из-за этого я не имею права смотреть телесериал?!

– Я поживу у вас? – В ответ на удивленный взгляд матери наполовину спросила, наполовину продиктовала Виктория.

– Что случилось?!

– Ничего. Я просто устала.

– Проходи, проходи. Я всегда говорила, что когда-нибудь сын выживет тебя из дома.

– Сын здесь не причем, мама. Я просто устала от одного и того же, Виктория скинула куртку, разулась и прошла босиком в комнату.

– В гости, значит, пришла? – отец мельком взглянул на неё и снова уставился в телевизор.

– А мы поздно позавтракали, – мама Виктории сменила тон с воспитательного, на тон рассеянной хозяйки, которую нежданный гость застал врасплох: – Обед – часа через четыре. Что ты хочешь перекусить?

– Ничего. Я просто подремлю здесь в кресле.

Она дремала, но не спала. То вдруг просыпалась, бродила по родительским комнатам, и снова дремала, с удивлением примечая, как, её родители сильно изменились за эти годы. Не столь внешне, сколько внутренне. Всегда причислявшие себя к некому, непереводимому на понятия других стран, классу советской интеллигенции, с презрением относившиеся к накопительству, вещизму, теперь они радовались приобретенной домашней технике, словно дети, именно – дети. Поставив в ванной новые смесители, забегали вперед Викторией, объясняя, как включать холодную, а как горячую воду. Викторию раздражало это, она пыталась объяснить, что за годы своих путешествий познала все чудеса цивилизации, которые им вряд ли удастся увидеть, но они словно забывали об этом и в следующий раз снова спешили забежать вперед.

Но отчего-то новая эстетика быта не придала им эстетики по отношению к миру. Наоборот – чем лучше им жилось, тем мрачней критиковали они выступающих в телепрограммах политиков. При этом телевизор – так вроде бы портящий им настроение – не выключали. И даже если бы поняли, что дочь готова все что угодно отдать за ощущение домашнего уюта – все равно бы не создали бы ей ни тишины, ни покоя. "Чем более склеротичны сосуды нашего мозга, – приходила про себя к печальным выводам Виктория, – тем страшнее не увидеть очередную программу новостей". Программа повторялась в течение дня много раз и особо не менялась вечеру. Но они спешили смотреть её каждый раз, строго по часам усаживаясь перед экраном. А потом задерживались ненадолго, если выступала известная певица или певец с песней, которую уже было просто невозможно не знать наизусть, и надолго, если шла развлекательная передача с задачками рассчитанными на интеллект. Они пытались угадать ответ, и очень радовались, если угадывали правильно.

"Быть может это и есть старость – думала про себя Виктория – Старость, когда радуешься тому что, имеешь реально и ненавидишь то, чем не обладаешь. Когда тебе перестают интересовать даже возможность получить миллион, если ради него надо поменять свои привычки".

Сама же себя она остро чувствовала теперь странником не способном привязаться ни к местности, ни к вещам. Как тот человек-бог, о котором говорил Дуда. Все, чем она обладала, казалось таким хрупким, что не стоило переживаний, поскольку все равно должно вот-вот исчезнуть. Телевизор вещал о наводнениях в Европе. Виктория понимала, какого жертвам стихии, словно сама оказалась там. Но их стихия, сносящая все на своем пути, хотя бы была конкретно осязаема, а вот стихия уничтожающая её – неясна. Что-то невнятное бормотал премьер Степашин, благодаря своей неудачной фамилии, окрещенный Степашкой – зайчиком из программы "Спокойной ночи малыши" десятилетиями не менявшей своих героев. Степашин пытался делать серьезный вид, произвести некие наступательные законодательства против мафиозных структур.

– Да ты смотри, Степашка говорит, Степашка! – Глумился над премьером отец Виктории – Надо же, как из сказки "Храбрый заяц": И надоело зайчику бояться!

В это же самое время миллионы его ровесников также развлекались ворчанием сидя перед телевизорами.

Виктория представила это себе эту безумную вибрацию, производимую миллионами телезрителей, и ей совершенно расхотелось жить. Суицидно настроенная половинка мозга победила.

– Ты смотришь телевизор?! – Укоризненным тоном спросила мама.

– Иногда.

– Ты знаешь, что месяц назад чеченцы взорвали дом во Владикавказе?!

– Я пойду. – Сказала она, уже стоя на пороге.

– Ты куда? – коротко оглянулся на неё отец.

– А как же ужин?! – воскликнула мать.

– Мне надо по делу. – Ответила она, и почувствовала, что та половинка мозга, что несогласно с настроенной на самоуничтожение победила, она предлагала просто бежать.

– Какие могут быть дела в выходные?! – неслось ей вслед.

Виктория осела в том самом кафе при выставочном зале, где ещё вроде бы недавно познакомилась с Вадимом. Что принесло её туда?.. Одиночество?.. Поиск встречи?..

Быть может. Поскольку Вадим таким действительно был. Он искренне обрадовался встрече и быстро перебрался к ней за столик. Она не отказала ему в соседстве, но напряглась:

– Что вы здесь делаете?

– Тебя жду. – Ответил он и подсел к ней почти вплотную. Ей стало душно, и она пересела, так чтоб видеть его – напротив.

– Меня?! Но я вовсе не собиралась сюда приходить!

– И все-таки, если я пришел сюда, сам не зная зачем, и ты тоже, то значит, в этом был какой-то смысл. – Промурлыкал он почти нечленораздельно в ответ. Он бы не за что не решился сказать ей, что уже не первый вечер проводит в этом кафе, в надежде, что встретит её как бы случайно.

– Нет ни в чем никакого смысла. – Отрезала Виктория.

– Но… же… ведь… Ты такой же символист, как и я! – воскликнул он, задыхаясь от мысли, что она также резко, как и в последнюю их встречу встанет и уйдет. Главное заинтересовать её чем-то: – Вот я, к примеру, увидел однажды поле – смотрю: картофельное поле вроде бы, а на самом деле там… – Вадим чуть не сказал «ананасы», но заглотнул воздух и подумал, что уже больше недели прошло с тех пор, как он вывез её картины. Вывез легко и просто, а ведь она жаловалась, что это было трудно сделать, но теперь надо подготовить её к сюрпризу. Чтобы в шоке она не набросилась на него с кулаками. Он пошарил сигареты, оказалось, забыл их за тем столом, где сидел до её прихода. Ее маленькую тоненькую не взял. Подошел к своему покинутому столу, взял из своей пачки сигарету, зачем-то оставив пачку на прежнем месте, к удивлению пары уже занявшей его место, вернулся, взял зажигалку Виктории, прикурил.

– Вы увидели поле и что? – напомнила ему Виктория.

– Что – все! Понял – горизонтали шагать некуда. Везде одно и тоже.

– Что ты сказал?!

Он заметил, что она забылась и перешла на «ты». Выпил глоток сухого вина из её стакана. Она не возмутилась, как могла бы раньше, а сидела и ждала его слов. Он не знал что сказать. Она пристально вгляделась в него и резко погрустнела:

– Зачем ты летал в Таиланд?

– Я?! – ещё минуту назад думая, как сказать, что готов предоставить ей под галерею часть своего офиса, что её картины уже Москве и ещё многое что, но вдруг почувствовал, что не может признаться.

– Летал. – Сказала она утвердительно и задумчиво склонилась над стаканом вина. – Конечно же – это ты. А я-то…

– Не-е. – Замотал он отчаянно бородой.

– Где ж ещё ты мог так быстро загореть?

– Да хоть в солярии при бассейне.

– Лень там, – бросила она, глядя мимо него, мимо всех, – куда-то далеко-далеко за пределы стен.

– Но мадам! – он приосанился. – А в Таиланд не лень лететь?

– Не лень. – Уверено кивнула она и, притянув к себе свой стакан с вином, выпила половину оставшегося вина. – Это ты был в моей галерее!

– Где?! – Сигарета погасла, он взял её зажигалку со стола и оглянулся, чтобы привычном жестом окликнуть официанта. Но официанта не было – была длинная очередь у буфетной стойки. – Давай перейдем в другой зал, там дают красное пиво и народу поменьше.

– Ты был там. Это ты все время спрашивал у Палтая жила ли я одна или с кем-то. И когда он отвечал тебе, что жила я со всем миром и в тоже время отдельно как остров, ты спрашивал, а кто конкретно составлял мой мир. В моем доме частенько останавливаются русские, аквалангисты любят его, но никому в голову не приходило учинять такой допрос. Ты, только ты и мог, спрашивал, что я любила. И Палтай отвечал, что я любила смотреть на гору. Но было влажно и горы не было видно. Твой друг изнывал то скуки, приставая к местным тайкам, как к проституткам. Палтай с трудом блокировал его то алкоголем, то, намечая ему окольные пути, а ты, не обращал на все это внимания, постоянно оказывался на террасе, ожидая увидеть гору. Ты увидел её. А дальше что? Дальше наплел тут же с три короба про свои возможности, вошел в доверие к Палтаю и Пинджо, забрал мои картины… Перекрестился на гору перед отъездом…

– Чего? Я и без того ни на что не крещусь, а чтобы ещё на какую-то гору?! – С ужасом уставился он на нее. Пот покатил. Она говорила ему такие подробности, которые не подметили знакомые ему люди, они доложили бы о другом.

– Ты был прав. Это была необычная гора. Она никогда не прорисовывалась четко, как вроде бы: и есть, и нету. Но она была, и в тоже время, в сущности, была миражом. Шелковым… Я медитровала на нее. И это ты вызвал у Палтая, когда начал говорить о сексе, о том, что в Таиланде без этого невозможно, усмешку над своей уверенностью в том, что ты знаешь, без чего не может человек… Он показал тебе на гору и сказал, что настоящий человек больше своего тела – тело лишь материализация поля его духа, как та гора, которая в принципе существует, но для того, что бы видеть её всю, вовсе не надо ползать по ней. Ты все как будто понимал и даже удивлял Палтая, хотя его трудно чем-либо удивить, он прошел столько практик и посвящений…

– Где?! – Он испугался, что она не простит его вторжение в её иной мир, возненавидит в одну секунду, подумав, что все расспросы о её жизни были сплошным лицемерием, только ради того чтобы стать владельцем её картин, то есть сделать её зависимой от него. Потому что так, действительно, ему захотелось тогда. Но теперь он уже не знал, зачем сделал это.

Что было в его жизни – женщины, которым нужно все – а на самом деле ерунда, – все, что им нужно – можно купить. Или Тоня, которой ничего не было нужно, и вдруг она – которой нужно так много… Что и дающего не заметит. А он хотел, чтоб заметила, отметила!.. И отметился вот-с… Ему хотелось показать ей, что все её проблемы для него решаются легко: диван нужен – вот диван, жаль, машину не успел купить раньше её, картины переправить не можешь – да это ему ничего не будет стоить – отдохнуть, покататься, поговорить со своими ребятами, дать взятку на таможне… Он хотел показать ей!.. Но что он хотел показать – уже не понимал. Чего вообще хотел? Зачем так много приложил стараний?.. И вдруг спросил сам себя: "Что мне больше делать нечего что ли?.." И ужаснулся тому, что возможное «да» может стать единственно правильным ответом.

Он натолкнулся на её взгляд и вспомнил, как рассказывал Потап какой она была, когда он видел её в последний раз в пристанционном кафе в городке, где всегда льют дожди… Показалось, что сейчас кто-то загонит его в некий метафизический картофельный мешок, и отправит навсегда в никуда.

– Но я люблю тебя, Вика! – выговорил он с трудом, цепляясь за последний шанс придать хоть какой-то смысл происходящему.

Она закивала, но казалось, его слова не доходит до нее.

Поехали ко мне? – Он словно выдыхал каждое слово, но вдруг нашелся: А потом в Париж! А что?! Поехали в Париж в июне?

– Дожить бы до понедельника. – Мрачно усмехнулась Виктория и встала.

– У меня машина с водителем, я подвезу.

– Я сама себе водитель. – Перед с ним стояла вовсе не та Виктория, которая тепло и ясно проболтала с ним всю ночь. Не та, которая поманила его в неизвестную страну, и окрасила её своим романтическим взглядом. Не художница, пачкавшая красками веранду, травы, листву тропического сада, и вглядывавшаяся в гору, словно буддистский святой, – а столь сильная женщина, что чужая.

– Но ты же пила! Ты так не доедешь до своего понедельника! воскликнул он из последних сил.

– А я теперь вообще без ста грамм сухого за руль не сажусь.