Текст книги "Братья с тобой"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Он говорил, а рядом, за маленьким столиком, сидел туркмен помоложе. Видимо, секретарь. Перед ним лежал чистый лист бумаги, чернильница-неразливайка и школьная ручка. Рядом на земле стоял ящик от макарон. Секретарь слушал речь, а когда председатель кончил, – записал на листе его имя и цифру – 3000. Деньги принял тут же, пересчитал сотенные и положил в ящик.
Председатель призывал жертвовать в фонд победы кто что может: деньги, серебряные вещи, баранов.
Второй выступающий был военный. Говорил горячо и коротко.
Вслед за ним слово взяла Садап. Она сказала, что нет, не отстанет этот колхоз от других в сборе средств в фонд победы, – не такие тут люди. Несколько раз Маша слышала в ее речи имя «Мурад», – Садап вспоминала о муже. Его здесь знали. А потом через каждые три слова – четвертым стал Ленинград. Она рассказывала о Ленинграде и, видимо, что-то говорила о Маше.
Да, видно, речь шла и о ней, – именно к ней обратились сдержанные взгляды, не в упор, не нахально, а почти незаметно, из-под опущенных ресниц, искоса, без поворота головы даже. Другие не позволяли себе и этого, и только спустя несколько минут как бы невзначай взглядывали на нее.
Садап пришла на митинг в красном туркменском платье, заколотом у ворота гульякой – серебряной, крупной, начищенной мелом до блеска брошью. Окончив речь, она быстро отколола гульяку и положила ее на стол перед секретарем собрания.
Легкий гул прошел по собранию. К столу подошла молодая туркменка. Она сказала что-то быстро и отрывисто, отколола свою гульяку и тоже положила на стол.
Какая-то девушка принесла серебряный браслет. Другие называли крупные суммы денег и тут же отдавали их. Один старик попросил секретаря записать от него 3000 рублей и послал жену в кибитку за деньгами.
Дождь серебра посыпался на стол. Женщины и девушки снимали серебряные украшения, ожерелья из серебряных монет, броши и браслеты. Ящик уже наполнился деньгами и серебром, одного ящика было мало, принесли другой.
У секретаря устала рука, – он всё писал и писал, занося на бумагу имена людей, суммы денег, число овец, жертвуемых в фонд победы, названия серебряных украшений. К столику подходили разные люди – молодые и старые, женщины и мужчины. Узкие черные глаза их сверкали, на лицах были гнев и упорство, словно они решили кого-то переспорить, опровергнуть. Они знали: Гитлер считает их всех дикарями, хочет всех уничтожить. А на самом деле дикарь он, его надо разбить и прогнать, и они этому помогут. Русские приняли на себя главный удар, их в армии больше всего, но ведь туркмены тоже советские люди.
Хорошенькая Кюмюш-гыз тоже подошла к столу. Речи она не произнесла, оробела, только сняла ожерелье из монет, положила на стол и убежала. А гульяку оставила себе. Гульяка досталась ей от прабабушки.
Маша стояла тихо, слушала и смотрела, и не могла сдержать слез. А серебро продолжало звенеть, короткие реплики сыпались, отчеканенные, рубленые, с чуть проглоченными гортанными звуками, люди подходили и подходили.
И уже председатель помогал складывать пожертвования в ящики, и места не хватало, и уже митинг был окончен, и под платаном уселся старик с чем-то вроде маленькой мандолины в две струны, и запел, прищелкивая языком, странно изменив голос. Песенки были короткие, музыка простая, но люди слушали, не в силах разойтись по домам. Каждый чувствовал: случилось что-то хорошее, большое, и каждый хотел подольше сохранить это чувство в себе, не расплескав.
Пришел час, и Маша вместе с Садап возвратилась в Мары.
Маша не знала, что́ ждет маленькую разукрашенную «игрушку» – Кюмюш. И вообще никто не подумал о Кюмюш. Но зато сама Кюмюш обо всем успела подумать.
Она слушала всех, кто выступал на митинге. И отец ее выступал, он тоже дал в фонд победы барана, а баран стоит сейчас не менее трех тысяч, это немалый вклад. Отец понимал, что так надо. А вот о дочери своей он неправильно думал, в ее судьбе ничего он не понимал, – девушке это стало совершенно ясно. Виноват во всем проклятый старый обычай. Ладно, никто не хочет помочь, – Кюмюш сама разберется.
Два года назад женился ее брат. Прежде за невесту платили калым, – деньгами, баранами, мешками риса. Например, три мешка риса, три барана, три верблюда, три тысячи денег. Или четыре барана, четыре мешка риса, четыре тысячи денег. Или еще как-нибудь. У отца Кюмюш денег для женитьбы сына не оказалось, калыма платить не хотелось, а своего у сына, брата Кюмюш, еще ничего нажито не было. Сначала отец даже пробовал уговорить родных невесты обойтись без калыма, по-новому. Свадьбу сыграли бы пышную, а калым зачем?
Уговорить не удалось. Отец невесты посмеивался, пошучивал, распивая водку с будущим свояком, а потом приметил Кюмюш и подсказал выход: можно и без калыма. Но – товар за товар. У него подрастает жених, сейчас он в пятый класс бегает, придет время – жениться будет. А здесь девочка растет, славная такая, Кюмюш-гыз. Правда, она немного старше, но это ничего. Года через два-три справим помолвку, потом поженим их – и дело с концом. И калыма не надо. По-новому будет, хотя немножко и по-старому…
Сегодня и собирались праздновать помолвку. Задаривали Кюмюш, платье новое сшили, нарядили красиво. Утром отец барана зарезал, тетки две приехали, пекут, жарят, матери помогают. Всё хорошо бы, только Кюмюш никто не спросил, хочет ли она замуж.
А она замуж совсем не хочет. И не потому только, что ей шестнадцать лет и она в восьмой класс перешла. Просто не хочет она идти за этого мальчишку, – он с ней и одной школе учится, двумя классами ниже. На второй год оставался. Учится кое-как. Уж если и поглядывает Кюмюш на кого, так вовсе не на этого глупыша. Поглядывает на одного взрослого парня, тракториста. Наверно, его в армию скоро заберут. Нет, она вовсе не влюбилась, пусть он не воображает. Но поглядывать – поглядывает. Хорош парень. Красивый, характером прямой, безо всякого лукавства и обмана. К ней не подходит, не решается, – не нахал, как некоторые. Этот ей нравится. Это не любовь еще, нет, но он ей почему-то нравится. А «жених»… Теленок, мальчишка, на что он ей сдался!
Что же делать? Она говорила отцу и матери, чтоб не праздновали помолвки, что не пойдет она замуж. Не послушали. Отец приказал подчиниться. «Что, я из-за тебя обманщиком прослыть должен? Я же обещал. Я честный человек».
Дома пекут, жарят, суетятся. Посуды дома и так много, не бедно живут, – а сегодня у соседей собирали пиалы, чайники, стаканы для вина.
Кюмюш подошла к матери:
– Что-то мне невесело, мама.
– Иди, доченька, погуляй. Всё будет хорошо. Отец тебе плохого не хочет. Погуляй, подумай и увидишь: так надо. Иди, душа моя.
Погулять? Ладно. Она пойдет, раз мать посылает.
Кюмюш завязала в уголок платка пятьдесят рублей, какие у нее были, и пошла в аул. По этой дороге только что уехала русская учительница, которая уговаривала девушек поступать в институт. До Мары недалеко, всего восемь километров. А там станция. Поезд. А там Ашхабад.
Длинная прогулка у Кюмюш. Идет себе и идет, шагает и шагает. Солнце печет, но она – туркменка, она с солнцем в ладах. Идет и идет. А дома и рады, что девочка погулять пошла. Дома и без того забот много, пекут, жарят.
Вот и Мары, вот и станция. Ноги гудят, так бы и села прямо на землю. Но надо на поезд. Вот он, стоит. Уже свистят.
– Ты куда, девочка? Где билет?
– Там билет! – кричит она отчаянно, вцепившись руками в поручни и взлетев на ступеньки. – Видишь, вещей нет, там вещи, там билет!
Застучали колеса, поехали. Кругом незнакомые люди. Ничего, теперь не догонят. Следующий поезд пойдет только завтра.
Кюмюш ищет глазами русскую учительницу. Встала, вагон обошла, – нет ее. В другой вагон перейти страшно. Всюду битком набито, в проходах стоят, в тамбуре. Ничего, в Ашхабаде найдет. Жаль, лепешки из дому не взяла, есть хочется. Но туркменка терпеть умеет. Было бы ради чего терпеть.
Длинная была дорога, тяжелая. Но вот рассвело, и поезд остановился. Спрыгнула Кюмюш на перрон, побежала к выходу, ищет русскую учительницу.
Идут люди. Разные, с чемоданами, с вещами. Может, учительница уже вышла? Но нет, у нее груз – покупки, она раньше всех не выйдет. Кюмюш терпеливая, дождется. И глаза у нее зоркие.
Идут люди. Женщины, мужчины. Русские, туркмены, армяне, евреи. Вон тот – перс, разрез глаз совсем другой: они как миндаль, овальные, с острыми уголками. Этот – таджик, скуластенький, черты лица мелкие, тюбетейка другая. Кюмюш легко отличит любую национальность. А вот и русская учительница!
– Салям, товарищ учительница! Ты хорошо говорил, я учиться приехал. Дорога институт не знаю.
– Учиться! Родная ты моя! А сколько ты классов окончила?
– Семь классов.
– Только семь?.. Ну ладно, идем сейчас ко мне, поедим чего-нибудь и – в институт. Не туда, так сюда: не в институт, так в педучилище пойдешь, а потом и дальше. Там и общежитие для девушек есть.
– Давай, учительница, нести помогу.
Через два часа они в институте. Маша – с неожиданным трофеем: что́ там бумажный отчет о командировке, – живую девушку привезла, будущую студентку. Правда, у нее ни документов, ни карточки, ни денег, ни белья, – только сама она, одетая в праздничное шелковое платье. Но это уладится. Будет студенткой. Не в институте, в педучилище, – невелика разница. Наша задача – прежде всего растить национальные кадры.
Глава 12. С новым счастьем!
«Здравствуй, малыш!
Фронтовой привет шлет тебе твой спутник жизни, в мирное время – синолог, кандидат филологических наук, а ныне старший лейтенант-зенитчик энской части Ленинградского фронта!
Как вы там, дорогие азиаты? У нас бывает холодно – до сорока градусов, бывает и жарко – особенно во время немецких налетов. Но немцам, сама знаешь, и холоднее и жарче нашего.
Живу как бог, землянка отличная, теплая, только вот прописаны мы не постоянно.
Поздравляю тебя с Новым годом! О новогоднем подарке услышишь позднее. Порадуешься. А пока – встречай получше наступающий 1943 год, проси его принести нам новое счастье.
Крепко целую тебя, довесков и маму.
Костя».
– Екатерина Митрофановна! Как будем Новый год праздновать?
– Что вы, Маша, какие тут праздники.
Она стоит перед невесткой, осунувшаяся, исхудавшая, усталая. Тяжело ей: невестка с утра до вечера на службе – в дневном институте, в вечернем, в редакции газеты, на радио – там она лекции читает и статейки пишет, тоже заработок, – в госпиталях – это ее общественная работа. Нет ее целыми днями. Правда, денег приносит порядочно, продукты выкупает, супы в столовой берет. Вечером приходит домой вся обвешанная сетками, сумками и бидонами, еле дышит. Помогает. Но ведь и дома всю работу кто-то переделать должен. Сготовить, постирать, погладить, в комнатах убрать, детей накормить… Это молодой впору, и та забегалась бы. Екатерине Митрофановне скоро седьмой десяток пойдет, и жизнь была не из легких, и здоровье неважное. Что-то с почками, с сердцем тоже не ахти.
Маша приходит обычно в двенадцатом часу ночи. Поест и садится за конспекты, за лекции, – готовится к завтрему. Начнет клевать носом, не выдержит, сбросит одежду – и в постель. Вставать-то в шесть, позже нельзя.
– Нет, будем праздновать на этот раз. И Костя велит. Сорок второй мы не встречали, вот он и рассердился на нас, принес нам горе. Надо встречать, и как следует.
– Но ведь на это деньги нужны, милая моя.
– Припасено кое-что. Нет уж, надо праздновать. И елку зажжем. А вы пирожки испеките, хорошо?
– Ну, пирожки уж как-нибудь испеку. А убирать комнату – сил никаких нет.
– Сама уберу. Урву часик.
Да, сорок третий год они встретят. Так нельзя: опустились, зимой в баню не каждую субботу ходят, полы третью неделю не мыты. На этот раз всё будет не так. Может, он – последний год войны, этот тысяча девятьсот сорок третий? И Костя на что-то намекает. Зря бы он не намекал.
На базаре Маша купила кусочек украинского сала граммов на двести, весь в крупной соли и чесноком пахнет. Со шкуркой! Это – вместо рождественского окорока и мясных яств. Потом орехов купила грецких, – орехи тут растут, не так уж дороги. Еще взяла стакан сахарного песку, – на Новый год все сладкий чай пить будем. И пряников десяток – на елку. И вина бутылку, ясман-салык. Маринованные синенькие – свои, домашнего изготовления. И капуста своя – насекли маленький бочонок, такая вкусная, малосольная, с тмином.
Елок в Ашхабаде не знают, вместо них продают тую. Мертвое дерево! Веточки плоские, словно из твердой зеленой бумаги вырезаны. Такие только на венок похоронный и годятся. Деревца все маленькие, стоят дорого. Ну и что ж. Зачем ругать туечку, она всё же елке родня, сестра двоюродная. Украсим – и станет елкой.
Маша высвободила себе вечер перед праздником. Вымыла полы и двери, вытерла пыль во всех углах. Новый год старой грязи не хочет, ему чистоту подавай.
Елочку установила сама на этажерке, вбила в какую-то плашку. Украшать помогала Зоя. Игрушки нашлись у Марты Сергеевны, кое-что и сами смастерили. Свечек оказалось с десяток, укрепили на ветках. Сверху – звезда. И пряники висят, и орехи. Чем не елка!
С кем же встречать? Детей спать уложили, – они уже хныкать начали, маленькие. Им праздник завтра обещан. Решили позвать Марту Сергеевну с мужем, завхозом наркомата связи, и Кюмгош. Из общежития ее отпустят, у нас и заночует.
– Маша, я в домашнем халате останусь, ладно?
– Что вы, Екатерина Митрофановна! Это же праздник, Новый год. Надевайте лучшее платье.
– Прежде так в церковь собирались, к заутрене, как вы – Новый год встречать.
– Это всякой заутрени поважнее.
Стол накрыт белоснежной простыней, – скатерти нет, но и так неплохо. Все чисто вымылись, причесались покрасивее. Маша даже бровки подрисовала чуть-чуть. Туфли начистила, блеск. И Кюмюш пришла нарядная, в зеленом своем шелковом платье. Родители ее, конечно, отыскали. Отец приехал, привез часы ручные: дарит и просит вернуться. Не вернулась, отказала отцу. Отдал он ей сумку с одеждой, – мама подготовила. Наверное, знала, что Кюмюш не вернется и замуж без любви не пойдет. Отец уехал обиженный, но сильно не ругался. Что поделаешь? Теперь он и перед свояком не так уж виноват: хотел дочку отдать, да убежала, не согласилась. Он-то чем виноват?
Нынче времена другие…
Кюмюш, как ребенок, с удивлением рассматривала елку, увешанную игрушками и пряниками. У них так не делают. У них другое бывает. Есть кое-где в Туркменистане могилы святых, вроде бы как народных врачей – они больных исцеляли, старики рассказывают. Например, в Кара-Кумах у высохшего русла Узбоя могила Куртыш-баба́. Возле нее миска стоит и кувшин, кругом саксауловый лес растет. В миске вода питьевая, кто придет – налить должен, в кувшин монеты бросают. А на ближнем дереве саксаула, как у русских на елке, на веточках привязаны крошечные узелки: с мукой, рисом, джугарой (крупа такая, вроде крупного проса), сахаром. Словно игрушки на елке. И ленточки цветные. Это – дары Куртышу. В любое время года приходят туда больные люди, на верблюдах приезжают, вешают на дерево свои дары и пестрые ленточки, а у источника снимают старую грязную одежду, бросают ее, окунаются в соленый источник и – новую одежду надевают. Старая кругом лежит на берегу, ее никто не трогает, ее Куртышу оставляют.
– Суеверие, – сказала Маша. – Лечиться у врачей надо. Источник, может быть, и полезный.
– Я знаю, теперь уже в больницах лечатся. Водой из соленого источника лечат, он целебный. У нас специально курорт такой есть, Молла-Кара называется. Там вода в озерах розовая, зеленая, голубая. Нам в училище рассказывали.
Да, дары Куртышу – суеверие, конечно. Но, может быть, и Маша сегодня немножко суеверна? Может быть. Очень уж хочется, чтобы война поскорее кончилась.
На елке зажгли свечки. Включили радио. Левитан объявил:
– «В последний час. От Советского Информбюро: тридцать первого декабря наши войска овладели городом и железнодорожной станцией Обливская и районными центрами Нижне-Чирская, Приютное. Захвачены большие трофеи, среди которых эшелон с самолетами. Трофеи подсчитываются. На Центральном фронте наши войска продолжают вести наступательные бои».
Маша налила всем вина:
– С Новым годом, товарищи, с новым счастьем! И пусть этот год будет для нас победным!
Чокнулись, выпили. Все нарядные, подтянутые, почти красивые. И еда праздничная, и вино. А Марта Сергеевна, как услыхала, что ее к новогоднему столу приглашают, сразу – в погреб, и принесла миску студня. Маша слюнки проглотила, – давно такого не видели! Студень из свинины, даже с горчицей, подумайте только!
Шел второй час ночи. Московское радио передавало концерт. Наконец и к Москве приблизился Новый год, – он шагал отсюда, с востока. Марта Сергеевна и ее старичок муж давно ушли спать, Машина свекровь тоже не выдержала, ушла, – постели ее и детей стояли теперь в проходной комнате. И только Маша вместе со своей юной черноглазой подружкой, смуглой курносой Кюмюш, сидели в обнимку, слушая радио.
Они ждали поздравления Михаила Ивановича Калинина и дождались. Всесоюзный староста поздравлял своих сограждан, поздравлял и их, Машу Лозу и юную Кюмюш.
Михаил Иванович подводил итоги года. В речи его мелькали названия разных городов и разных фронтов, вспоминал он и о людях тыла:
– «Героическая оборона Севастополя нашими войсками стоила немецко-румынским войскам не одного десятка дивизий. Потери немцев лишь на Волге исчисляются сотнями тысяч убитых и раненых…
Стихийно развернулась кампания по сбору средств на эскадрильи самолетов и танковые колонны…»
Кампания… И мы в ней участвовали, видели кое-что.
Он докладывал и ей, Маше, эвакуированной ленинградке, родной наш Михаил Иванович! В какой другой стране правительство и народ связаны между собою так кровно! Это вселяет силы, веру в победу. Может быть, поначалу мы немножко растерялись, замешкались, но сейчас ясно видно: дело идет к перелому.
Они сидели в обнимку и напевали вслед за радио песню, которой начинался и кончался каждый день войны:
Идет война народная,
Священная война!
Назавтра в институте был праздник для детей. Маша, избранная завкультсектором месткома, готовилась к празднику заранее. На месткоме решили: детям нужен праздник во что бы то ни стало. А откуда денег взять? Средств на это никаких нет.
Но праздник детям нужен. Тую, скажем, можно срубить в институтском парке, – их там много. Игрушки хранятся у бывшей завкультсектором, – она была медсестрой, теперь – на фронте, но коробка с игрушками у нее дома цела. Однако праздник без угощения – не праздник.
Тяжело с питанием? Коллектив института послал в дальний район двух товарищей для закупки джугары. Привезли ее много, распределили всем сотрудникам по сходной цене. А десять килограммов сразу отложили – на детский праздник. Бекмесу привезли, – арбузного меда, и тоже – два кило детям на праздник. Из семи килограммов джугары сварили кашу, остальное продали и на эти деньги купили леденцов и пряников.
Нет, жизнь и Машу научила кой-чему. Не было средств – изыскала. В сущности самих себя обложили небольшой данью, но никто не сетовал, потому что джугару удалось купить совсем дешево.
Елка стояла в институтском зале, пышная, до потолка, вся в блестящих довоенных игрушках. Детей собралось побольше, чем было по списку. Откуда-то приходили худенькие сестренки с братишками за руку, не значившиеся в списках. Может, это ребята кого-нибудь из прежних институтских уборщиц. Они приходили, и нельзя же, невозможно было их не пустить, выпроводить.
Женщины, устраивавшие праздник, рассчитали неплохо. Всем хватило каши с бекмесом, даже добавки давали, кто захочет.
И кулечков, крохотных кулечков с леденцами и одним только пряником хватило на всех. Много Маша видела потом детских праздников, где детям дарили большие кульки с мандаринами и шоколадом, но ни на одном дети не выглядели такими счастливыми, как на елке в честь нового, сорок третьего года. Пели, играли, смеялись, ели. И уходили, прижимая к сердцу крохотные бумажные кульки. Ладно, теперь есть что написать Косте, есть в чем отчитаться!
Наши войска освобождают города, захватывают большие трофеи. Явно готовятся наступать еще более стремительно, победно. Армия наша вся слилась в одну могучую лавину – солдаты, офицеры, генералы.
А каков Машин подарок новому году?
К первому января она не успела завершить всё до конца, но это не было большой бедой. Диссертация о питерских красногвардейцах была написана вся, – большая, серьезная, на малоизвестном материале, с новыми, самостоятельно выдвинутыми идеями. Не раз вспоминала Маша о своих неофициальных консультантах-помощниках, рабочих Кировского завода, о ленинградских замечательных архивах.
Перепечатывала диссертацию институтская машинистка, старенькая Марья Львовна. Прежде она домохозяйкой была, «наполеон» пекла великолепно. Машинку освоила совсем недавно, – ведь людей не хватает, каждому надо свое место найти, чтобы помочь общему делу.
В гимназии у Марьи Львовны по русскому языку были посредственные отметки. Маша то и дело охала, считывая отпечатанные главы диссертации. И о полях Марья Львовна имела представление отдаленное. Да и бумагу экономили, – мало ее. С институтского склада отмеряли белой оберточной бумаги из рулона. Чернил эта бумага, правда, не терпела, а машинопись ничего, принимала. Она только немного кривая была, бумага эта, на жаре ашхабадской после сырой зимы покоробилась, и Маша долго разглаживала ее утюгом, разрезав на листы подходящего формата.
К середине декабря диссертация была перепечатана в трех экземплярах, переплетена и с надежным человеком отправлена в Одесский университет, эвакуированный в город Байрам-Али. Там диссертацию посмотрел председатель ученого совета профессор-историк, назначил оппонентов и письменно разрешил дать объявление в газету о защите.
Маша поместила объявление в «Туркменской искре» и спустя месяц собралась в Байрам-Али.
