Текст книги "Братья с тобой"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Глава 24. По совести
Машу тяготило одиночество. Временами она совсем задыхалась. Ей казалось – все люди ходят по двое и только она – одна. Она завидовала беременным, – счастливые, значит недавно они были со своими милыми! Она не раз вспоминала об истории с ремешком, о человеке, оказавшем ей дружескую помощь.
Но чем трудней было женщине преодолевать свое вынужденное одиночество, тем злей и непримиримей, тем резче осуждала она всякую распущенность, четкий взгляд на такие дела.
Однажды Маша видела, как худая рыжая корова туркменки, жившей неподалеку от Марты Сергеевны, зашла в чужой ячмень. Хозяйка выбежала из дому и стала ругаться. Рядом стояча Марта Сергеевна, – до всего ей дело. Послушала ругань и изрекла:
– А вы загораживайте. Скот своего требует. Скот ищет где лучше. От него загораживать надо ячмень.
Вот это правильно: скот своего требует, ищет где лучше. А человек живет по совести, если стало ему и хуже от этого. Есть кое-что и посильнее природы.
Среди заочников Маши оказался работник радиокомитета Олег Привалов. Именно ему сдавала она обычно свои статьи с которыми выступала по радио. Там он решал ее судьбу, а в институте – она его. По возрасту они были сверстниками.
Однажды вечером он встретил ее в столовой специалистов.
Сидели за одним столом. Он показал ей книгу по истории искусства древнего Египта. Высокий, крепкий, лбина бычья, весь какой-то мускулистый, – почему его в армию не взяли?
– Вам одной скажу: я читал последние тассовские материалы, получена телеграмма с востока – из Японии к нам прорвалось несколько самолетов… Теперь и оттуда и отсюда. Всё так зыбко… Достоверен только вот этот миг.
Он заглядывал ей в глаза терпеливо. Он их навидался, этих эвакуированных одиноких женщин…
Что, с востока еще? Пожар с двух концов. Этого только не хватало! А Привалов самоуверен…
Олег вышел с ней из столовой и взял под руку. Здесь, в эвакуации, она этого никому не позволяла. Ничего, сейчас ей надо повернуть налево – и они расстанутся.
А он прижимал ее тонкую руку, глупый, почти уверенный в успехе:
– Мария Борисовна, зайдемте ко мне в радиокомитет, у нас ведь замечательные пластинки есть. Голоса Маяковского, Льва Толстого… Зайдемте, послушаем. У нас уютно. Сделайте себе передышку.
Это – как раз на углу, где ей – налево.
– Спасибо, Олег, но я побегу. Что вы, разве мне до отдыха! Вы очень внимательны ко мне, спасибо, голубчик. Всего хорошего!
И ушла, даже не дослушав.
Забавно он на экзамене держался: подготовился неплохо, но рассчитывал, что его обаяние тоже «сработает».
Знания «сработали», обаяние – нет. Получил четверку. Взглянул на бессердечную преподавательницу даже как-то страдальчески: трудно было пять натянуть? Но Маша заботилась о справедливости.
В октябрьские и майские дни вечером накануне праздника журналисты собирались обычно в редакции республиканской газеты, в которой Маша тоже сотрудничала. Было угощение: пиво в полулитровых банках и помидоры. Слушали радио из Москвы. Потом поэты и переводчики читали стихи. По-туркменски, по-русски.
На таком вечере можно было сидеть долго. Тем более что собирались все после работы – усталые, разморенные. Маша старалась не засиживаться чересчур. Послушала радио, стихи, выпила баночку пива – и домой. Дома дел по горло.
Правда, ей ни разу не удавалось скрыться незамеченной, – кто-нибудь увязывался провожать. Кто-нибудь шел рядом до самого дома, и в черной слепой ночи чей-нибудь мужской голос настойчиво напоминал ей о том, о чем она помнить не смела.
Но как только показывалась заветная калитка, Маша неизменно ускользала домой. На случай, если бы провожатый оказался слишком уж смелым, у Маши было припрятано самое острое оружие – невинный вопрос: а почему вы не на фронте?
Маша не терпела лицемерия, ханжества. Не каждому в жизни везет, не каждому сразу посчастливится встретить свое счастье, любовь настоящую, сильную. Но слишком легкий взгляд на эту сторону жизни Маша осуждала, хотя не спешила обвинять людей, если случайно становилась свидетельницей зарождающегося серьезного чувства. Лишь бы оно не грозило бедой слабым, и прежде всего детям. Чтобы иметь право судить, надо знать многие обстоятельства. Об этом когда-то давно писал удивительно мудро и удивительно человечно Владимир Ильич Ленин своему товарищу по революционной борьбе Инессе Арманд.
Женщин порой судят строже, чем мужчин. Кто-то сказал, что мужчинам, мол, дозволено то, что не дозволено женщинам, – у мужчин такие права. В Туркмении вдобавок ко всему иногда проявлялись еще пережитки не только буржуазные, но и феодальные.
Одно время весь город говорил об истории, случившейся с актрисой оперного театра Айгуль Чарыевой.
Айгуль была замужем за преподавателем института. Любила его. Имела двоих детей. Муж ушел на фронт. Вскоре она получила известие о его гибели.
Айгуль не сразу поверила. Плакала, мучилась. Осталась одна с детишками-сиротами.
Прошло полгода. И Айгуль решила выйти замуж за своего партнера по театру, молодого актера, – пусть детям будет отец. Прожили они недолго: в один прекрасный день в городе появился первый муж. Изувеченный, раненый, но живой.
Тут и началось. Новый муж тотчас ушел, – как ветром его сдуло. Местные организации решили наказать Айгуль за легкомыслие, за «неверность». Актрису лишили почетного звания заслуженной. Уволили из театра. Ославили на всю республику в газете. А прежде писали: одна из первых оперных актрис, талант.
Она, бедняжка, и сама страдала от того, что сделала, и сама горевала. Теперь стала искупать вину, ублажать мужа.
Айгуль съездила с вернувшимся мужем к своим родным в аул. Там праздновали его возвращение, несколько дней дым стоял коромыслом, баранов резали, всё честь честью. А она была уже беременна третьим ребенком.
В день, когда Айгуль отправилась в родильный дом, муж собрал вещи и уехал. Дочки были отведены к ее сестре. Расквитался.
Вернувшись с младенцем домой, к разбитому корыту, она рассердилась. Не на мужа, – его она склонна была оправдать – мужчина обижен. Хорошо еще, не убил ее, как прежде бывало. Нет, она обиделась на тех, кто ославил ее и лишил всех прав. Обиделась и написала в Москву.
Месяца через два всё изменилось: Чарыевой вернули звание, восстановили на работе в театре.
А мужа она потеряла: он разлюбил ее.
Маша познакомилась с Чарыевым вскоре после его возвращения из госпиталя. Кипучий по натуре, жизнедеятельный, он тяготился своим увечьем. На фронте потерял ногу, на протезе ходил плохо, медленно.
Сначала Маша сочувствовала ему, потом негодовала, узнав, в какой момент он оставил жену.
В институт Чарыев не вернулся, стал работать в филиале Академии наук, – это было близко от дома, в котором ему дали комнату.
Однажды Маше понадобилось побывать в филиале Академии наук, в секторе истории. Туда приехал из Ташкента, чтобы поработать в архиве, профессор Чигорин, тот самый, к которому она заходила когда-то за книгой. Он похудел; казалось, тощая шея его стала еще длиннее.
Маше профессор обрадовался, как старой знакомой. Расспросил ее о защите, об успехах. И вдруг стал восхищаться Чарыевым: редкостный умница, просто «божьей милостью» ученый. Оказывается, он до войны, еще преподавая в институте, вел большую исследовательскую работу, начал писать историю гражданской войны в Туркменистане. Чарыев окончил Московский университет, был когда-то учеником Чигорина. По окончании университета ему предлагали в аспирантуре остаться, – отказался. Решил вернуться в родной Ашхабад, – на месте-то больше материала собрать можно. Диссертацию до войны защитить не успел, хотя написано уже было немало. Когда вернулся – половины его бумаг не оказалось… То ли дети раздергали на бумажных голубей, то ли родственники из аула, когда останавливались у них в доме, не поняли, что бумаги нужные, – только многого он недосчитался. А сейчас, за короткое время, всё по памяти восстановил, перепроверил по документам. Просто феноменальный умница.
– А в семье у него бог знает что… – И Маша рассказала профессору печальную историю Чарыева…
Сам Чарыев несчастным не выглядел, – гордость не позволяла. Он и подшучивал над собой и держался как будто бы даже легкомысленно.
Как-то он разговорился с Машей, рассказал о своих детях. Оказывается, он был женат уже до Айгуль. В первой семье выросло трое детей. Чарыев помогал им, навещал. Он их любил.
– И у Айгуль трое, хорошо! Мне бы еще человек пять, чтобы своя футбольная команда, – говорил он, посмеиваясь. – Фамильная.
– Что ж хорошего! Дети растут без отца… Зачем вы оставили Айгуль?
– Мария Борисовна, вы тут не судья. Вы совершенно не знаете эту женщину. Я на фронте только о ней и думал, никого не замечал. А она… Она и в чужом саду сладких груш насбивает. Вы ее не знаете.
– Но ведь ей извещение о вашей смерти прислали.
– Так что ж, каждая женщина назавтра после такого извещения бегом снова замуж побежит?
– Горе ей теперь на всю жизнь, и ей и детям.
– Она не знает, что такое настоящее горе. Прошу вас больше не говорить об этом, – резко оборвал он.
А вдруг Чарыев был прав, хоть частично? Знает ли Маша этих людей настолько, чтобы судить? Как бы то ни было это драма. Семенная тяжелая драма. И женщину в этой драме осудили жестоко, несправедливо. Не было случая, чтобы с таким же пылом осудили за легкомыслие мужчину. И дети остались без отца…
Казалось, Маше легче всего было бы осудить самого Чарыева. Но и его обиду можно было по-человечески понять. Он не искал на войне тихих мест, побывал в ее жаркой пасти, война обгрызла его, – хромой! А тут еще, в награду за всё, застать дома другого… Сначала сам испытай, а потом суди.
Он был хорош собой: волевой, гордый профиль, как у индейцев с иллюстраций к «Песне о Гайавате». После ранения на щеке осталось несколько вмятин да синих пороховых узоров, но разве шрамы портят мужчину! Воин. Лицо Чарыева можно читать. Пережитое осталось в нем, в выражении его глаз.
Однажды она поймала себя на том, что ей нравится скрип его неуклюжего протеза.
Встречались они редко, – у каждого было по горло дел. Но в небольшом городе трудно не встретиться. Однажды пришлось сидеть рядом на каком-то совещании в министерстве просвещения. Чарыев был не из болтливых. Он осторожно, ненавязчиво разглядывал свою соседку. В перерыве сказал:
– Вот уедете скоро… А Туркмению как следует и не узнали.
– Почему? Я ездила по республике…
– Где еще вы увидите розы в декабре?
– Но и здесь их нету…
– Приходите ко мне: в нашем дворике розы держатся до самого нового года.
Маша нахмурилась, – никуда она не пойдет.
– А Фирюзу вы видели?
– Я была вблизи, не доехала немного: надо было свернуть в Чули, направо…
– А там красота… На Сумбаре вы не были тоже – на родине нашего Махтум-Кули? Не видели вы Туркмении!
Почему ему так важно, чтобы она узнала его край? А он продолжал говорить, рассказывать ей об Ай-Дере, о туркменских субтропиках. Она сказала, что скоро поедет в Кара-Кала за сыном, в детдом. Он с увлечением стал рассказывать ей об этих местах. Упомянул Кизыл-Арват, возле которого воевал с басмачами и погиб в начале двадцатых годов его отец.
Чарыев пригласил ее в Туркменский драматический театр, на спектакль «Бедность не порок». В театре они были втроем с его другом, пожилым рассудительным туркменом, сотрудником рукописного отдела Академии наук.
Было забавно смотреть на белокурых туркменок в русских платьях. По ходу действия они трогательно пели русские народные песни, и Маша чуть не ревела. Так же волновалась она и на опере «Евгении Онегин» в исполнении туркменских артистов. А что, разве не похоже? Почти как русские. Загримированы искусно. Только глаза слегка выдают восток.
Маша любила песни Ирмы Яунзем и Тамары Ханум, любила слушать Поля Робсона, исполняющего «Широка страна моя родная», слушать испанца Фернандо Кардону. Ратные у них голоса, разного масштаба таланты, но для Маши они все близки, она видит тут взаимный интерес народов друг к другу.
Спектакль окончился. Друг Чарыева попрощался, ушел. Остались вдвоем, – им было по пути. Впереди чернели дорожки городского сквера.
Стояла безлунная туркменская ночь. Маша едва различала спутника, шедшего рядом.
– Почему скрываетесь от меня? Почему избегаете? – спросил он неожиданно Машу.
– Разве я скрываюсь? Вот сегодня были в театре…
– А разве вы не замечаете, что со мной делается? Я одну вас вижу, ни о ком думать не могу.
Он внезапно обнял ее и притянул к себе. Она гнулась в его руках, пытаясь вырваться, а он не отпускал и говорил:
– Я думал, мы с тобой – огонь и огонь, вода и вода. Значит, не так, огонь и вода, огонь и снег?
С большим трудом она вырвалась из его железных объятий, нет не железных, – горячих, нежных, хотя и сильных. Вырвалась и побежала прочь.
– Бежишь? Ну, догнать я тебя не смогу, – сказал он зло.
Черствая бездушная женщина! Ты бежишь, пользуясь его увечьем, его слабостью. Ты, которая рождена для добра, для того, чтобы согревать, радовать людей!
Нет, она не остановилась. Снег и огонь? Но иначе она не могла. В те минуты ей показалось, что жизнь Кости – в ее руках и судьба его зависит от нее одной. Она не могла поступить иначе. Она уже знает цену счастья, цену семьи.
Глава 25. За сыном
Скоро домой, в Ленинград! Мама уже хлопочет о вызове. Его пришлют не сегодня-завтра. К отъезду надо хорошенько подготовиться, запасти всем детям шерстяные чулки, рейтузы, пальто, – здесь шерсть дешевая. Бабушка и Зою научила вязать, – девочка сама шарфик вывязала себе, умница. Чулки и прочее вяжет уборщица института тетя Шура, недорого.
Подходит время собрать всех птенцов в гнездо. Первым делом Толика надо привезти. Он в Кара-Кала, это на границе с Ираном, туда пропуск нужен. Ладно, попросим пропуск.
Маша припасла сыну одежду и обувь, – он же уходит из детского дома домой, всё свое надо. Сандалики номер двадцать четыре, она узнавала. На рынке пришлось купить, ношеные.
Маша получила свою последнюю командировку – в Красноводск, снова по набору в институт. Оттуда до Кизыл-Арвата поедет поездом, а из Кизыл-Арвата в Кара-Кала ходит автобус.
Красноводск лежит на берегу Каспия, небольшой, весь на виду, если взглянуть с моря. Улицы его прямо врубаются в горы, заканчиваясь тупиками, дальше которых – скалы.
Вдоль улиц стоят хиленькие деревья. Ниже к морю растут две песчаные акации с нежно-розовыми шапками цветов. Живут! Раньше здесь ни одной травины не было, соль и соль. Раньше сюда ссылали. Шевченко тут жил когда-то.
В гостинице из крана текла красноватая опресненная вода. Умываться ею было еще можно, а пить – невкусно. Пили привозную. Маша училась распознавать воду на вкус, угадывать, откуда она. Самая вкусная была из Кизыл-Арвата. Песня, не вода!
Идет война. Воду в Красноводске продают пол-литровыми банками, рубль банка. Рассказывают, что когда ехали эвакуированные через Красноводск, вода доходила до десяти рублей за банку.
Улучив минуту, забежала в бывший арестный дом, ныне музей двадцати шести бакинских комиссаров. Сюда когда-то привезли их, сынов разных народов, – тут были и русские, и армяне, и грузины, и азербайджанцы. Сколько было среди них умниц, талантливых людей! И все – коммунисты. Сколько сделали б эти люди, если б остались живы!
Маша заходила в городской комитет комсомола, в отдел народного образования, – здесь, как и всюду по городу, развертывался сегодняшний день истории, здесь трудились и руководили другими, теми, кто тоже трудился в суровых условиях военного времени. Здесь старались воспитывать юношей и девушек в духе традиции, завещанных бакинскими комиссарами.
Покончив с делами, Маша побежала искупаться. В купальню шли по дощатым мосткам, далеко-далеко в море. Вода и там вся была в нефти, в легких радужных пятнах. А как сладко по такой жаре окунуться в прохладную морскую воду!
В городе всё хрустело от жары. Хрустело под подошвами, хрустело на зубах. Казалось, хрустели стены домов. Зной словно бы сыпался сквозь морской воздух, как желтый песок, – неумолимый, безжалостный. Только что выкупалась, но стоило вернуться по мосткам на берег – и снова жара, и платье прилипает к спине.
Утром следующего дня Маша сходила на рынок. Что купить для семьи? Она купила три круто просоленные рыбьи тушки, более похожие на пластины. Купила ощипанного баклана, удивляясь дешевой цене: размером с крупную утку, но вдвое дешевле! Мясо его прежде не ели, – пахнет рыбой. Маша зажарила его у сторожихи гостиницы на мангале: ехать далеко, в Кара-Кала, пригодится. И Толику перепадет, – мы не из разборчивых, лишь бы свежее.
В связи с новым набором студентов в Красноводске Маша снова встретилась с девушками туркменками. Теперь у нее был опыт, она говорила с ними свободней и уверенней. Рассказала историю с Кюмюш, – как удрала девочка от помолвки, как она сейчас учится.
Окончив дела, она выехала в Кизыл-Арват.
Белостенный, стройный, возникший почти на гладком месте, он сильно отличался от Красноводска. Зелени в нем было побольше. Улицы выходили прямо в пустыню, в пески. Посреди города тянулся длинный овраг. Здесь, но преданиям, в годы гражданской войны прислужники английских интервентов эсеры и меньшевики расстреляли героев семнадцатого года коммуниста Дианова и чрезвычайного комиссара Ашхабада Фролова – русских большевиков, отдавших жизни свои за то, чтобы туркмены жили, как люди.
Автобус на Кара-Кала отходил через три часа. Маша побродила по городу, напилась чаю в чайхане, подкрепилась своим великолепным бакланом и спрятала остатки в пергаментную бумагу, присыпав их солью на всякий случай.
На автобусной станции, прежде чем продать билет, долго проверяли документы. В Кара-Кала шел не совсем обычный автобус, – это был крытый грузовик со скамейками в кузове. Заполнили его туркменки в красных платьях, с детьми на руках, туркмены в высоченных косматых шапках-тельпеках, солдаты-пограничники, садоводы.
Маша оглянулась: в очереди на посадку за ее спиной стоял тот самый странный человек из Чарджоу, которого она видела в ином обличье. Седой крутой гребень волос над коричневым лбом, добрые карие глаза. Он похудел по сравнению с тем, как выглядел в Чарджоу, чисто выбритый подбородок его обтянуло.
Был он в полотняном летнем костюме с потрепанным портфельчиком в руках. Из портфельчика торчал уголок чистого вафельного полотенца. Эдакий рассеянный командированный… Полузнакомый Маше человек, он смотрел на нее почти отечески. Маше показалось, что она знает его лет сто.
Человек с седым гребнем отвернулся и вежливо заговорил с подошедшим стариком туркменом. Туркменским владел свободно. Туркмен был стар, как Мафусаил. Реденькая белая бородка, белые-белые волосы торчат из ушей, всё лицо в глубоких морщинах, бегущих вдоль, поперек и наискось…
Подошла и Машина очередь; она еще раз предъявила билет и документы и заняла свободное место на одной из скамеек ближе к выходу.
Маша ехала молча. Только перебросилась двумя словами со своим соседом по скамейке, специалистом по винограду с субтропической станции института растениеводства.
Дорога была длинная. Машина выехала в горы, – стало чуть легче от ветра, от сквознячков. Бурые, серые, коричневые отроги известняков, желтоватые, голубые глинистые склоны. Всё чаще встречается зелень, всё больше птиц. Целые облака жаворонков вспархивают и поднимаются то справа, то слева от машины.
Дорога длинная. И всегда, если едет много народу, находится рассказчик. Сегодня таким разговорчивым оказался сержант-сверхсрочник из погранчастей. Рассказывает о тиграх:
– …У нее все берега в тугаях, в дремучих таких зарослях: тут и деревья, и кустарники, и тростник, и трапа. Полные джунгли. А дельта у нее там широкая, изменчивая. Аму-Дарью не случайно туркмены прозвали Джайхун – сумасшедшая… Быстрая, немыслимая река. Сумасбродка.
В тугаях этих самых водится кабаны и тигры. Кабанов много. На базаре в Нукусе всегда кабанье мясо продают. Оно и приятней, на мой вкус; свинина слишком сладкая, а дичатина эта – ничего. Вообще край богатый, сытый. Зимой там каракалпаки рыбу на базар в крапивных мешках выносят, замороженную. Звонкая, как поленья березовые.
Тигров в тугаях не много, наверное, но есть. Эта история не со мной была, врать не буду. Бакенщик мне ее рассказывал, казах, его юрта в районе острова Муйнак стояла. Он там с семьей жил. Вот сидят они вечером в юрте, ужинают, очаг еще не погашен. В юрте двери нет, вместо нее кошма висит. И вот поднимается эта кошма, и входит тигр. Так прямо мордой кошму поднял и вошел. Передние лапы в юрте, задние снаружи. Вошел и смотрит.
Бакенщик не растерялся, схватил подвернувшуюся под руку лопату и ударил зверя по голове. Лопата тяжелая была, железная. Рухнул тигр, и даже прыжка не сделал, не рявкнул. Чудеса! Казах еще раз саданул, – страшно ведь, тут и жена и дети. А зверь лежит, сдыхает и не сопротивляется.
Мертвого его разглядели хорошенько. Смотрят: старый, худой, и зубов почти не осталось. Он уже не мог себе пищу в тугаях добыть и пришел умереть. Кабан такому не добыча. На кабана и вообще охотиться опасно, и человеку и зверю. Если сразу не убьешь, а только ранишь, – вспорет клыками брюхо и доказывал, что ты не верблюд.
Слушали зачарованно.
– Сам я тигра не встречал, не скажу. Барса, правда, встретил один раз. Тут неподалеку, в горах, только не на этой дороге, а из Небит-Дага в горы мы ездили, дрова заготовляли.
Он помолчал, словно прикидывая, не сказал ли лишнего.
Слушатели терпеливо ждали, опасаясь сбить.
– Съездили мы в лес вдвоем с шофёром, набрали дров. Лес там молоденький, тощенький, дрова загодя были заготовлены. Наложили кузов хорошенько – и обратно. Оба мы без оружия поехали. Дорога – сплошные буераки, с кочки на кочку. Дело весной было, силь с гор бежал, всё размыло, глина, грязь. Спускаемся в одном месте, а на дороге впереди, метров за двести, – он. Лег на самой дороге и лежит. Не так чтобы крупный, но взрослый уже барс.
Что делать? Едем дальше. А он сквозь стекло нас увидел, напружинился, чтобы кинуться. Шофёр ватником и заслонил стекло, сами в щелки смотрим. Радости мало. А пятиться некуда, едем.
Барс прыгнул с ходу на радиатор, отскочил. Мы – задний ход. Он и второй раз прыгнул, – дурной какой-то или очень голодный. Что ты будешь делать! Ждать, покуда он стекло пробьет и тебя оттуда, как зерно ореха из скорлупы, вытянет?
Дали мы задний ход, отъехали немного, остановились. А он снова к прыжку изготовился.
Тогда мы так: я стал ватник на стекле держать, за барсом поглядывать, а шофёр поднял сиденье и достал гаечный ключ.
Подъехали, я открыл дверцу и кинул в него ключом. Попал в глаз. Зарычал он, бросился на машину, но не рассчитал как следует, и мы ему лапу переехали. А потом уже задавили насмерть. Еле в машину втащили, тяжелый. По зубам поняли: молодой, глупый еще. Неопытный. Старый бы убежал от машины, а этот дурной был. Шкуру мы государству сдали, деньги пополам. Когда свежевали, пришел старик туркмен, вот вроде этого дедушки, попросил сала с этого барса. Сала было немного, он всё и срезал. Это лекарство у них от каких-то болезней. Старики знают.
Рассказчик замолчал. Седенький «Мафусаил» сказал что-то Машиному странному знакомому. Тот тихо ответил по-туркменски. Потом сказал сержанту:
– От туберкулеза тигриный жир помогает, и барсовый жир тоже. Иго топят, смешивают с чем-то.
«Мафусаил» хорошо понимал по-русски, слушал внимательно.
Разговор перешел на болезни, на рак. Старик в полотняном костюме молчал вею дорогу. И где-то, уже подъезжая к городу, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Страшная болезнь. У меня племянник от рака умер. Молодой парень, всего двадцати трех лет. – И сразу отвернулся к старику туркмену.
Двадцать три года… Маша вспомнила друга своей юности Сережу: он тоже умер двадцати трех лет, и тоже от рака. Ничего ты не увидел, Сережа, из того, чем мы последнее время живем. Ни успехов наших в третьей пятилетке, ни войны. Без тебя мы это переживаем.
Племянник… А у Сережи был дядя, да еще какой: любимый дядька, которому Сережа мечтал подражать. Пограничник, с орденом Боевого Красного Знамени. Может, это и есть дядя Дима, тот самый? Но Сережа никогда не говорил, что его дядя живет в Средней Азии. А по возрасту он как раз подходит: ему сейчас лет за пятьдесят.
Машино лицо расплылось в довольную улыбку.
Улыбалась и помалкивала. Вскользь посмотрела на «дядю Диму»: он тоже не выпускал ее из поля зрения. Знает он ее, что ли? Может, из Сережиных рассказов? Может, он карточки ее видел у Сережи?
Кара-Кала лежал в долине реки Сумбар, среди гор. Кара-Кала значит «черная крепость». Здесь субтропики, всё растет быстро и радостно, легко и пышно, всё плодоносит обильно, а кое-что – и дважды в году.
«Дядя Дима» сошел с автобуса первым и двинулся куда-то вместе с разговорчивым сержантом-сверхсрочником.
Маша зашла в Дом приезжих, оставила там поклажу и побежала в детдом. Шла туда с волнением, с трепетом. Прежде она просто навещала Толика, разговаривала с ним, играла, сейчас – совсем другое. Она приехала его забрать насовсем.
– Эй, рёбцы, позовите Жаркова, за ним мама приехала! – закричал какой-то мальчишка, увидев Машу у калитки. Мальчишка был из ашхабадского детдома, он знал хорошо, чья это мама.
– Жарков в столовой дежурит, – засуетилась худенькая девочка лет семи.
Жарков… А с фамилией тебе придется расстаться, Толик. Объяснить это я сумею. Скажу, что записали тебя по фамилии того, кто привез в детдом. Придется тебе стать Добровым, Толик мой милый. Всех надо к одному знаменателю: Зоечку Костя удочерил, Аня и так Доброва. О тебе Костя уже знает. И будешь ты Анатолий Добров.
Вот он бежит, маленький, и повязки дежурного с руки не снял. Бежит, – не споткнулся бы, не упал. Добежал, обхватил ее за пояс, как достал, как попало, и прижался лицом к красному сарафанчику:
– Мамочка!
– Ну как ты тут, сынок? Как успехи? Поедем домой?
Он некоторое время молчал, вцепившись в нее ручонками, словно маленький смуглый жучок. Потом поднял личико, взглянул.
Маша расцеловала сына, взяла его за руку, и вдвоем они вернулись в столовую. Толя разнес ложки, вилки и хлеб, а мама сидела у дверей на стуле, терпеливо ожидая конца обеда. Мальчик пообедал наскоро, тарелка его опустела со сказочной быстротой.
Автобус до Кизыл-Арвата уже уехал, следующий пойдет завтра днем. Маша взяла Толика, чтобы прогуляться по городу. Попутчик по автобусу, работник субтропической станции, который знал из Машиных рассказов, что она едет за сыном, пригласил ее зайти с мальчиком к нему на станцию:
– Пускай посмотрит малыш. И вам интересно будет. А то уедете из Туркмении и знать не будете о ее богатствах природных. У нас чего только нет!
И вот они идут – женщина в красном сарафанчике и разлетайке, в выгоревшей шелковой, когда-то голубой косынке, и мальчик в синих трусиках и маечке, в желтых сандаликах. Идут по городскому скверу всё вперед и вперед.
Высокая глиняная стена окружает таинственную станцию, вдоль нее надо пройти до ворот.
– А что там, мама?
– Давай угадаем. По запахам можно угадать. Слышишь, как приятно пахнет, как тут дышится хорошо? Елочкой пахнет будто бы. Да ты елочки не знаешь… Этот смолистый, скипидарный запах – это хвойные растения: аризонский кипарис, виргинский можжевельник, елдарские сосны.
– А ты откуда знаешь?
– Мне дядя рассказал, который тут работает. Мы с ним вместе в автобусе ехали.
Слышался легкий винный, чуть сладковатый запах, – это от виноградников. Гордая роза, ничуть не стараясь, победила всех остальных, – ее аромат забил все прочие. Целый розариум… Все сорта и виды, вплоть до бархатных «черных» роз.
Они вошли в ворота и идут по аллее. По бокам – небольшие деревья с охапками маленьких белых ягод, – это мелия. Красуются дроки, эвкалипты, серебристый лох, тамариксы, – чего только нет!
И вот справа дом; в нем библиотека, канцелярия, музей. И лаборатории. Из лабораторий, где изучается виноград, выходит дядя в белом халате. Здоровается с мамой и Толиком.
Заходят в музей – и вот на стене деревцо. Небольшое деревцо миндаля, метра два ростом, а корень тянется по одной стене, по другой, по третьей… Вот так чудо! Такой огромный корень. Почему это?
– Трудно ему в пустыне. Пить хочет, а вода глубоко. Вот он и пускает корень поглубже. А через корень и пьет воду, будто через насосик, – объясняет мама.
Жить хочет деревцо. Упрямое. Нет воды, – а оно ищет. Стучит сквозь землю, забирается глубже и глубже, пока не найдет.
Толик загляделся на дерево с длиннющим корнем, на толстый пенек, который оказался стволом дикого винограда. Прошел тихонько в другую комнату и ахнул: там на доске висели корни-человечки. С руками и ногами, разные.
А дядя продолжал рассказывать маме:
– Вот эти образцы в целлофане – кишмиш разных сортов. Эти рубиновые зерна – из сорта красный туркменский, золотистые крупные ягоды с тонкой кожицей – нухурский. Это вассарга, словно осколки янтаря, даже светятся. В республике нашей винограда – триста шестьдесят сортов и форм. Одни вызревают в июне – июле, другие – в конце октября. Одни хороши для стола, легко перевозятся, другие – с высокой кислотностью, идут на марочные вина. А третьи, как эти, самые сахаристые, – на кишмиш да изюм. У нас ведь сушить их ничего не стоит, расставил стеллажи, насыпал – солнце и сушит. А названия! Как стихи. Вы только послушайте: хусайнэ гелии бармак, хусайне мурчамьон, султани, Кызыл гелей бармак, кишмиш суугли, гургои…
Толя вернулся и попросил маму нагнуться. Она наклонилась, и он прошептал нетерпеливо:
– Спроси, что это за человечки…
– Это, Толенька, растение такое, мандрагора. Она вроде лекарства.
Диковинные растения мандрагоры появились на субтропической станции благодаря научному сотруднику Ольге Фоминичне Мизгиревой. Старики туркмены приносили семена неизвестного ей растения, похожие на семена кормовой травы – астрагала. Она сначала не поняла, что это такое, отвергла. Но старики настаивали, – в этих краях давно уже лечились священным растением сельмелек. Росло оно возле могилы Шевлан-баба – человека, знавшего народную медицину. Ученую женщину туркмены привели туда, показали, а когда она поняла, что перед ней, – стала настойчиво искать сама.
– В Турции и Сирии женщины и сейчас носят талисманы из корня мандрагоры, чтобы приворожить возлюбленных, – рассказывал сотрудник станции. – Плоды ее тоже целебны, в старину их называли яблоками любви. С их помощью лечатся от золотухи, заживляют раны. Ольга Фоминична приучает это растение жить на грядках. Сейчас лето, а у мандрагоры – зима, она на покое, но вот осенью зацветет фиолетовыми цветочками, будет цвести зимой, а весной плодоносить. Тут однажды два солдата нарвали с грядок плодов мандрагоры да наелись, – что было! Совсем пьяными стали. В больницу оба попали.
