Текст книги "Братья с тобой"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
Но тут произошло нечто такое, что испортило всю радость знакомства. Расшалившись, Минна вскочила на стул, выбросила вперед правую руку, крикнула «хайль Гитлер!» и весело рассмеялась.
– Что ты такое говоришь, не надо, это плохие слова! – возмутилась Маша, но ребенок из обычного чувства противоречия повторил эти слова снова.
– Не говори так, а то папа узнает и накажет! – строго сказала Маша.
– Папа не накажет, он сам так говорит! И дядя Руди в Берлине – тоже! Мы летом ездили к нему. У него есть автомобиль.
Володя свистнул и ушел в другую комнату. Ничего себе ребеночек! Всяким интерес к маленькой гостье у него сразу же пропал.
Перед тем как отвести Минну домой, Маша взяла ее за руки и спросила:
– Ты любишь меня, Минна?
– Очень! – И девочка прижалась головой к Машиной груди.
– Если ты меня любишь, то никогда больше не говори «хайль Гитлер». Это слова – плохие. Гитлер очень злой человек. Папа просто не знал этого, поэтому и говорил.
– Совсем никогда, и в Берлине тоже?
– И в Берлине не говори.
– Хорошо, я никогда больше не буду говорить этих гадких слов. Я лучше скажу, как ваши пионеры: «Будь готов! Всегда готов!»
Маша вела девочку обратно, а в ее сознании возникали десятки вопросов. Ребенку шесть лет… Что из него вырастет? Уедут они отсюда, а там… Кто же такой ее отец? Один из многих? Или, наоборот, один из тех немногих, которые едут сюда заработать не только своим трудом на заводе, но и чем-то другим?
Вскоре кончился договорный срок, и немцы возвратились в Германию. Барты уехали тоже.
Итак, немцы были разные, – Маша постигла это еще до войны. Но что же там у них, в Германии, сейчас? Ведь, кажется, совсем недавно заседание рейхстага открывала по праву старшинства коммунистка Клара Цеткин. В тот год на выборах в рейхстаг коммунисты получили пять с лишним миллионов голосов, – разве мало! Но нацисты получили одиннадцать миллионов… Эта разнузданная орава, тогда уже действовавшая методами террора и устрашения…
В Германии народ и правительство – не одно и то же, это каждому ясно. Но жадные вояки в серых мундирах, порвавшиеся в чужую жизнь, в чужую страну, в чужие ворота и стены, – это не народ. Это были захватчики, и разговор с ними становился с каждым днем всё более коротким.
Может быть, именно здесь, вдали от сосен и берез, Маша впервые со всей силой и остротой почувствовала, что она русская. В годину горького горя человеку начинают помогать его предки. В памяти словно прорастают их приглушенные временем голоса, могучие толпы тех, кто жил прежде, словно бы наполняют человека своей силой, верой в свой народ, в его опыт.
Враг проходил Смоленском, – тем самым Смоленском, вокруг которого бегало босоногое Машино детство. Люся оттуда успела вернуться, а Клава и ее родные остались. Смоленщина, русский край! Мы русские.
Русская… Но если бы народ твой оказался в эту войну одиноким, было бы тяжелее стократ. Мы теперь не одни. Мы воюем за себя, но с нами вместе в строю и те, чьи родные республики далеко-далеко от войны. Они защищают не просто нас, русских, они защищают Советскую власть.
Она размышляла об этом, сидя в виноградной беседке в саду за шитьем. Уже вечерело, между резными листьями винограда просвечивало усталое, уже не горячее вечернее солнце. На деревянном столе, наспех сколоченном из досок и покрытом клеенкой, лежали пушистые распашонки из голубой и розовой бумазеи.
В калитку постучали. Хозяйка не подошла, – она, кажется, доила корову. Маша пошла к калитке и откинула крючок.
Перед нею стояла девочка туркменка в длинном, вишневого цвета платье с серебряной круглой брошью у ворота. Девочка была года на два помоложе Клавы. Из-под мелко вышитой красным, желтым и черным тюбетейки болтались четыре плотные косички.
– Баджи, баран резали, идем, дешево купишь. Хороший баран.
Маша не сразу решила, что ответить. Девочка поняла ее заминку по-своему:
– Идем, баджи. Сейчас трудно мясо купить, мы не продаем, себе резали. Тебе продадим, ты Ленинград-аял, ленинградский женщина. Бери сумка, деньги, я ждать буду.
«И этих людей я должна бояться?»
Нет, вера в людей была ей привита надежно, основательно. Так же, как и признание равенства всех народов. Если ей и братьям ее чего не хватало, – так это настороженности к плохому, к опасному, к врагам.
Глава 4. Младшенький
Ему всегда везло в жизни, этому красивому пареньку со светлыми веселыми глазами. По крайней мере он сам считал, что ему везет. Родился кудрявый, как куколка, в семье был младшенький, – любили, баловали и всё-таки не испортили. В школе с мальчишками дружил, – вместе лазили по крышам, ездили в пионерлагеря, посещали военно-морской кружок при районном Доме пионеров и школьников. В пятнадцать лет раздобыл себе ремень с медной моряцкой бляшкой, украшенной якорем и звездой, а мать купила на толкучем рынке новенькую тельняшку его размера, – ох и пофорсил перед девчонками! Заправский моряк. Девчонкам определенно нравился, а главное – нравился Любе Давыдовой, хотя и не особенно этого добивался, – ремень и тельняшку Володька Лоза завел не ради форсу, а в силу своей – сначала тайной, а потом и явной – страсти к моряцкой жизни. Где-то в самом начале зарождения этой страсти стоял сосед по дому, рабочий-трамвайщик дядя Паля, возивший его с сестрой Машей и старшим братом на острова. Он тогда подарил Володе лодочку, которую тут же вырезал из куска красной сосновой коры, – ленинградскую игрушку. С нее, видимо, и пошло.
В школе Володя был не последним человеком. – избрали членом комсомольского бюро. Сколько организовал он туристских походов, лыжных вылазок! Люба Давыдова всегда в них участвовала. И развлекались, и закалялись, учились на практике разбираться, что такое дружба и товарищество. Попадали и в дождь, и в снег, и в морозы, но никто не хныкал и никто после походов никогда не болел.
Володьке везло: на выпускных экзаменах по истории попался вопрос о Цусиме. На экзамен приехали корреспондент из газеты и фоторепортер. Владимир Лоза ответил на «отлично», его сфотографировали, – и, нате вам пожалуйста, назавтра в «Смене» все увидели паренька в полуморском обличье, что-то уверенно рассказывающего учительнице, и прочитали статейку о том, как хорошо найти свое призвание и по призванию идти в военно-морское училище. И Люба Давыдова прочитала.
Не то чтобы Володя был тщеславен, нет, но он хорошо знал, что поступить туда, куда мечтает поступить он, – охотников немало, конкурс будет нелегкий. Так что эта фотография в газете – она тоже прибавляет уверенности. Может, и члены приемной комиссии добрее станут…
Он окончил школу, выдержал экзамены в училище и был принят, – повезло! Конечно, попотел перед экзаменами, потрудился, – ну и что ж, без этого нельзя. А какой конкурс был! Просто он везунчик. И Люба Давыдова поступила в свой медицинский институт.
А война началась. Началась, когда он был уже принят и зачислен в училище. Опьяненный победами, враг наступал, продвигался. Многие из курсантов попросились на фронт. Володя тоже. Воевал под Котлами. Отступал. В конце августа всех их вернули в Ленинград, – училище собирались эвакуировать.
Володя забежал домой; сестры и Зойки уже не было, – эвакуировались. Только над Машиным столом красовалась выгоревшая и пожелтевшая от времени вырезка из газеты: портреты трех летчиц-героинь – Расковой, Гризодубовой и Осипенко. Старший брат оставался еще в экспедиции на Памире. Отца тоже не оказалось дома, – он возглавлял бригаду по строительству укреплений где-то возле Петергофа. Его, профессора ботаники, никто не обязывал, но разве он мог сидеть и ждать!
Володя повидал только мать. Из школы Анна Васильевна приходила поздно, – оборонные учения, рытье щелей в школьном дворе, да мало ли! Родной дом выглядел опустелым. С грустью взглянул он на приколотый над его спартанской постелью листок с образцами флагов расцвечивания, – он сам их когда-то раскрасил акварельными красками.
Мать заглядывала сыну в глаза, положив руки на его широкие плечи. Говорить об эвакуации училища не полагалось, но он сказал. Железнодорожный эшелон, отлично организованный, выехал еще в конце августа – и вернулся: немец бомбил дорогу, отрезал пути. В сентябре предоставили речную баржу и буксир, собрались, и вот – Володя забежал проститься.
К Финляндскому вокзалу двигались повзводно, разными улицами. На станции Ладожское озеро сошло более тысячи человек. Это были курсанты, офицеры, женщины, дети и старики – члены командирских семей.
Серая Ладога шевелилась, пучилась, толкалась в бока баржи. Баржа с виду крепкая, доски на палубе плотно пригнаны друг к другу. Два неглубоких трюма покрыты дощатым настилом с отверстиями-люками, из которых вниз, на дно трюма, ведут немудрящие трапы.
Ветер рвал с голов бескозырки, распахивал полы бушлатов. Сначала по широким сходням на баржу пропустили женщин, детей, стариков. Шествие их началось ранним утром, длилось оно долго. Люди заполняли трюм – садились прямо на пол, между шпангоутами. Рассаживались тесно, рядком, – в трюме было потеплее, поспокойнее. Кто не поместился внизу, расположился на палубе возле будки. Жаль, у бортов баржи не было лееров – загородок. Когда погрузились люди, на палубу выехали две легковые машины и грузовичок. Их привязали к мачте, закрепили тросами.
Лоза сидел в трюме недалеко от люка. Здесь было не так уж темно, – свет проходил и сквозь люки и сквозь щели настила. Женщины развязывали сумки, кормили ребят. Поблизости от Володи сидела маленькая девчонка в плюшевом красном пальтишке, натянутом поверх осеннего, и в шелковом розовом капоре. Ей было годика четыре-пять, чем-то она напоминала племянницу Зойку. Мать дала ей круглую сдобную булочку, посыпанную маком, и девочка с аппетитом ела. Но в двух пальто ей было жарко и трудно шевелить руками, она пыхтела и просила маму раздеть ее. Мама не слушалась. Сколько времени им плыть? А имущества лишнего никто не разрешает брать. Ведь пальтишко пригодится… Мать и сама надела на себя два платья, костюм и драповое пальто, ей тоже было не так-то удобно.
Баржа покачивалась, кренясь то вправо, то влево. Стемнело. Вскоре в трюме стало темным-темно, только изредка то тут, то там мелькали тоненькие лучики карманных электрических фонарей.
Долго тянулась ночь. Отчалили или нет – понять было трудно. Наконец стало светать. Ветер зашумел над палубой, люди вполголоса заговорили между собой. Но вот сквозь шум отчетливо послышался треск. Так трещат узкие деревянные доски на дорожках-настилах, если ступит на них человек необычно грузный.
Трещала обшивка баржи. Люди стали прислушиваться. Потом кто-то взглянул под ноги и крикнул:
– Вода проступает!
В трюме зашевелились, задвигались. Вода проступала медленно, выживая людей, заставляя их вставать с пола и искать местечка повыше.
И так было тесно, а тут приходилось еще потесниться.
В трюме стояла помпа. За нее сразу схватились, стали выкачивать воду. Помпа постукивала, но вода не убывала.
Отцепили котелки, откуда-то принесли чайники. Кто-то пытался вычерпывать воду бескозырками, – каждому хотелось помочь. Но вода не убывала.
Проработав добрый час, Володя вышел на палубу. Баржу качало. Справа, слева и сзади нее вставали высоченные крутые серые волны. Ладога вспучивалась чугунным холмом, грозившим обрушиться на баржу, холм наваливался сбоку, оседал, толкая баржу в днище и поднимая ее, а за спиной его вставал новый. Земли не было видно.
Впереди баржи, судорожно напрягая трос, шевелился буксирчик, черный и узенький, как тонущий жучок. Он держался, – недаром его звали «Орел», он делал что мог, но ни он, ни баржа никогда до этого не ходили по Ладоге, они были с Невы. А характер у Ладоги похуже морского.
Старшие на барже, сговорившись, отвязали и сбросили в воду грузовик, а потом и обе легковые машины. Может, теперь осадка будет поменьше и волны не захлестнут баржу?
Шторм не утихал.
В трюме уже невозможно было оставаться, – все поднялись наверх. Палуба заполнилась людьми. Волны серыми стенами шли на баржу, швыряя на палубу воду, дробя ее на мелкие водяные булыжины.
Лоза с товарищами стоял возле рубки. Шкипера ребята не нашли, – уж не смыло ли его с палубы?
– Мы же терпим бедствие. Надо хоть флаг какой-нибудь поднять. Нас не видно в этих волнах. А на Ладоге непременно должны быть наши суда, – говорил Володя.
– Давайте укрепим на мачте хоть простыню. Будем сигналить.
Достали две простыни, по очереди залезали на мачту, размахивали простынями, как флагами. Баржа раскачивалась, словно пытаясь сбросить сидевших на палубе людей.
Огромная волна подошла и рухнула рядом, смыв двух стоявших неподалеку от борта – курсанта нового набора и старшего лейтенанта с нашивками артиллериста. Но куда же уйдешь, куда спрячешься?
Послышался тоскливый, придавленный женский плач.
– Нет, товарищи! Так не пойдет! Нельзя допускать малодушия. Держаться надо. Бороться с бедой.
Это говорил молодой воентехник, забравшийся на крышу будки.
Увидев рядом Лозу, воентехник крикнул:
– Слушай, курсант, давай сюда, поговори с буксиром! Нету флажков – возьми бескозырки. Пусть дадут по радио сигнал. Наши корабли подойдут, заберут народ.
Сам он размахивал белым полотнищем, сигналя о бедствии, а когда его сменял товарищ, – обращался к людям:
– Товарищи, держимся без паники! На горизонте наши корабли, они видят нас! Скоро подойдут, разгрузят баржу. Не поддавайтесь панике, выше голову. Выберемся как-нибудь.
Володя тоже забрался на крышу рубки. В руках его были две бескозырки. Правая вверх, левая в сторону, правая в сторону, левая вверх, правая вниз, левая вниз наискосок, левая вниз, правая вверх наискосок…
На буксирчике находились старшие по званию. Лоза передал просьбу с баржи – дать сигналы SOS. Сначала ответили, что не положено, могут услышать враги. По настоянию товарищей Володя повторил просьбу. А сам думал: ну каким же врагам нужна эта баржа, которая с минуты на минуту развалится! Люди же в беде. Это же не на поле боя…
На буксире посовещались и приняли решение. В эфир побежал сигнал бедствия с координатами места действия. Воентехник, сидевший на мачте, успокаивал людей:
– С буксира подан по радио сигнал о помощи. Бодрее, товарищи, держитесь!
Трое курсантов, желая подбодрить женщин, уселись на палубе и развернули пакеты:
– Не худо и подзаправиться. Пропадать, что ли, дорожному пайку? Нажмем, пока не в воде еще…
– А мне закурить охота.
– На горизонте наша канонерка! – закричал воентехник. – Вижу отчетливо. Друзья, нас услышали! К нам идет канонерка! Держитесь, товарищи!
Он выкрикивал слова поддержки, а волны толпились возле баржи, словно стая огромных лохматых волков. То и дело они выхватывали себе добычу. Люди привязывали себя ремнями к барже, но волны слизывали их непостижимо легко. Стоявший на носу баржи комиссар уговаривал двух офицеров и свою жену плыть к буксиру, – он видел в этом единственный выход. Риск? Но он меньше, чем риск оставаться здесь. Однако уговорить оказалось трудно. Надо показать пример! Скинул шинель, поцеловал жену и бросился вплавь к «Орлу», карабкаясь на огромные волны.
Сотни глаз следили за ним. Он доплыл и взобрался на буксир. Держась за трос, то погружаясь в воду с головой, то выныривая наверх, до буксира добралась женщина-врач с нашивками старшего лейтенанта.
Жена комиссара броситься в ледяную воду не решалась. Двое курсантов уговаривали ее. Внезапно ее смыло волной. Оба кинулись за нею, нашли, подхватили под руки. Они пытались плыть, но каждый действовал только одною рукой. Оставить женщину в беде они не могли. Погибли все трое.
Мало кому удалось добраться до буксира. Многие потонули, накрытые водяною горой.
Канонерка действительно приближалась. Она двигалась очень медленно, колыхаясь между огромными подушками воды. Видели ее только с крыши рубки да с мачты. Видели, радовались, кричали.
Послышался звук приближающегося самолета. Военные стали тревожно смотреть на небо, – гудение было чужим, наши гудели иначе.
Летели враги. Два немецких самолета с крестами на крыльях снижались над штормовою Ладогой.
А Ладога бесновалась. Тупая, незрячая природа шевелила своими огромными мышцами, играя с баржей, как со спичечным коробком. И коробок разломился. Таранным ударом боковой волны смыло настилы, снесло, расшвыряв людей, словно зерна пшена. Будку разбило, стены ее плыли по волнам, и только мачта торчала на остове баржи, а на ней – какой-то курсант без бушлата и бескозырки.
В этот самый момент к гулу ветра и воин прибавился тоненький, никем поначалу не услышанный, свистящий звук: с самолетов стреляли. Наведя пулеметы, посылали очереди по маслянистой поверхности Ладоги, усыпанной обломками досок, за которые цеплялись люди.
Лоза плыл, держась за кусок дощатой стенки рубки. Бушлат он успел сбросить, мокрые форменка и брюки облепили тело, – всё-таки они согревали. Деревянный плотик, за который он уцепился, то вздымало на гребень волны, – и тогда Володя видел, что творится кругом, – то опускало, скатывая в ложбину меж двух ледяных холмов, грозя накрыть, залить сверху.
Неподалеку на водяном холме проплыла, словно с горки скатилась, девочка в красной плюшевой шубке и розовом капоре. Ручки ее были расставлены в стороны, но она не тонула, держась каким-то образом на поде с помощью своих многочисленных одежд. Володя взглянул в ее личико, – девочка не плакала, на лице ее играла нелепая улыбка, она даже что-то говорила. В маленьких глазах не светилось никакого смысла, – разум оставил ребенка. Что ребенок! Володя вспомнил своего товарища: когда смыто уже нескольких человек, тот вдруг стал хохотать и корчиться, а потом понес чепуху.
На волне мелькнула бритая, отливающая синевой голова. Лоза узнал своего товарища – первокурсника, парня из Еревана. Володя окликнул его, и он, подплыв, с облегчением вцепился в поплавок. Юноша не без страха смотрел, не погрузится ли поплавок из-за новой тяжести в воду, но тот не погружался. Лоза заметил этот взгляд.
– Ничего, здесь еще третий мог бы…
Говорить было трудно, – всё внимание поглощалось стремлением удержаться на воде, не сорваться, не попасть под волну. Если и мелькнула мысль, то об одном: «зря не натренировался плавать как следует. Всё у бережка… Идиот был. А еще пошел в моряки».
Над головами засвистело. И вдруг Володя увидел, как пальцы товарища разжались, как черная струйка крови побежала по раковинке уха. Товарищ повел глазами в сторону Володи и прошептал:
– Всё…
Руки его отпустили доску, он окунулся в воду, всплыл, снова окунулся…
Вот так, в семнадцать-то лет: смотри молча, горе оставляй в себе и только сохраняй силы, сохраняй веру в спасение, веру в справедливость. Лишь сейчас, потеряв товарища, Лоза понял, что сверху в тонущих людей стреляют. Стреляют тоже люди, прилетевшие на радиозов SOS – «спасите наши души». И им это делать не стыдно. Что же они такое?
Фашистские пули прошивали борта буксирчика, там уже возились люди, выкачивая воду и заделывая дыры. Буксирчик был переполнен людьми, он оседал всё глубже. А с канонерки то и дело бросали на веревке спасательный круг, – кто успевал схватиться, того вытягивали.
Лоза старался подплыть к канонерке, но волны откидывали его обратно. Они становились понемногу всё ниже, ветер ослабевал, но ведь и сил у людей становилось всё меньше… Сколько часов можно плыть среди ледяных бушующих волн в середине сентября на Ладоге!
Володе всегда везло. Везло благодаря хорошим законам его жизни, благодаря трезвости его ума, его выдержке. Может быть, и благодаря тому, что была на земле такая девушка – Люба Давыдова.
Он всё делал правильно. Всё, пожалуй, кроме одного. Зря он настаивал, чтобы дали радиосигнал. В свои семнадцать он был готов к борьбе за родину, за правду, но не был готов столкнуться с подлостью, с бездушным цинизмом. Он рассчитывал на другое, и здесь он ошибся.
Канонерка была уже совсем рядом, а с ней спасение, жизнь, возможность рассчитаться за погибших друзей. Но волна оттолкнула его, отшвырнула далеко в сторону. Бросить поплавок и пуститься вплавь? Но сил уже почти не было.
Проклятые волны относили его куда-то вбок, прочь от канонерки, мели, как швабра метет огрызок яблока или спичечный коробок. Ветер, что ли, переменился? Ведь канонерка была совсем рядом.
Володя испугался. До сих пор он находился в какой-то ровной инерции сопротивления беде, он верил. Но что если течением его отнесет далеко, что если никто не найдет его?
Самолеты врага уже улетели. Становилось нестерпимо холодно. Последними усилиями, цепляясь левой рукой за спасительные доски, он правой стянул ремень и прикрутил себя к поплавку, чтобы дать отдых рукам. Ни буксира, ни канонерки уже не было видно.
Он не тонул, плыл. Но куда? Завиднелся берег – полоски серых камышей, дикие камни. Кто там, друзья ли, враги? Что с ним будет, что его ждет?
Кто мог предсказать это заранее!
