Текст книги "Братья с тобой"
Автор книги: Елена Серебровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Глава 20. Доверие
Сегодня в вечернем институте лекций не было, и Маша пришла домой пораньше. У свекрови сидела Аделаида Петровна. Пили чай из верблюжьей колючки. Свекровь услыхала от кого-то, что верблюжья колючка содержит ценные витамины и тонизирующие вещества. Уговорила Машу взять ножницы, кошелку, надеть кожаные перчатки и пойти в пески. Там Маша настригла колючки, свекровь вымыла сухие веточки, измельчила ножницами и теперь заваривала. Чай действительно был приятный, – янтарно-зеленый, с хорошим запахом.
Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.
– Вот именно она. Эта самая тихая женщина, – настойчиво говорила свекровь. – Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.
– Тогда бы она не ходила в платье из крашеной марли…
– Так она же себе не взяла ничего.
– А почем кто знает?
– Но нельзя же всех бессовестными считать… Вы же, например, не взяли бы себе…
– Ну, я бы не взяла, вы тоже или там Маша, но в большинстве народ, знаете, какой? Непрочь, если что плохо лежит…
Она опять кого-то поносит! Любимое занятие Аделаиды Петровны. Маша обжала полотенцем вымытые руки и плечи, чтобы свежесть ушла не вся, накинула халат и вошла в комнату.
Свекровь обрадовалась, – ей требовалось подкрепление.
– Машенька, представляете: Настасья Ивановна, кассирша нашего «гастронома», вывезла из-под носа у немцев сорок восемь тысяч рублей – все деньги, какие у нее в кассе были, – она и на родине у себя кассиршей работала. Я в военкомате сегодня узнала, случайно. Вывезла в плетеной кошелке, с какой на рынок ходят; у нее ничего под рукой другого не оказалось. И в пути никому не говорила, никто не знал. Когда эшелон выгрузился, она отыскала финансовое начальство и сдала. До копейки. А сама приехала только что не голышом.
– Господи, ну нашлась одна дурочка на сотню… Люди чемоданами деньги везли – разве свои? – не вытерпела Аделаида Петровна.
– Какие люди, Аделаида Петровна? – строго спросила Маша.
– Какие, многие…
– Какие люди? Вы их видели?
– Зря говорить не будут…
– А вот вы говорите зря. Как вам только не совестно!
Аделаида Петровна замолчала. В первый раз ее обрывали так резко. Базарные слухи она повторяла с необыкновенной легкостью, с каким-то даже упоением. Словно ей доставляло удовольствие считать, что люди в большинстве своем – негодяи.
Маша налила себе чаю. В вазочке сиротливо лежали три окаменевших пряника. Маша догадалась: это из личной порции свекрови. В прошлом месяце их выдали вместо сахара, в тройном размере.
– Нет, я вполне допускаю, что встречаются и такие исключительные натуры, – сказала наконец Аделаида Петровна. – Но большинство…
– Она поступила нормально. Это не она исключение, – возмутилась Маша. – Это воры, лжецы – исключение и ненормальность. Честности человеческой удивляться нечего, но рассказывать о ней обязательно нужно. Сплетня-то всегда с длинными ногами, а хороший поступок сам о себе не кричит.
– А почему она это сделала, как вы думаете?
– Как почему? Ей же доверили. Государство доверило ей свои деньги, народ. Разве этого мало? От одного доверия крылья вырастают. Как же не оправдать его?
– Оставьте вы: доверие! Разве можно людям верить?
– Вы же верите. Вы садитесь в автобус, – разве вы не отдаете свою жизнь во власть водителя? Вы покупаете хлеб и едите, не относя каждый кусок в лабораторию, доверяете. Не хватает еще дрожать каждую минуту… Просто вы привыкли доверять и сами не замечаете этого.
– То другое дело. А вот деньги вы небось пересчитываете не отходя от кассы.
– Пересчитываю. Сами кассирши об этом просят. Ошибка бывает по небрежности, невниманию, без умысла. Но во многом другом всё строится на доверии. Возьмите врача. Или учителя. Одному мы вручаем, доверяем свою жизнь, другому – своих детей, в известном смысле даже их будущее.
– Но тут нет никаких особенностей чисто советских. Так же обстоит дело в любой стране.
– Не совсем. Конечно, любое общество – это уже общество, коллектив. Но в странах чужих, буржуазных, никому нет до тебя дела, там болеют только за себя. А мы – коллективисты, мы все заинтересованы, чтобы плохого не случилось не только с нами, но и с другими тоже.
– Коллективисты… Интересно: еще когда я училась в техникуме, у нас был секретарь комсомольского бюро. Тоже всё проповедовал о коллективизме. А сам в воскресенье удерет куда-нибудь на рыбалку или в лес. И – один. Отдыхает в одиночку. Коллективист!
Маша загорелась:
– И правильно! Коллективизм совсем не в том, чтобы ходить стадом – вместе в кино, вместе в баню. Человек нуждается иногда в одиночестве – в часы отдыха или в часы труда, смотря какой труд. И при этом можно быть настоящим коллективистом. Жить для народа. Думать не только о себе, о своей шкуре, своих шифоньерах и шляпах, но – о благе всех людей вокруг.
В калитку постучали.
Маша побежала открыть. Вскоре она показалась в саду, за окном, с письмом в руке.
– От Кости, ура! – крикнула она. – Письмо по ошибке соседям бросили в ящик, их девочка принесла. – И убежала в сад.
«Здравствуй, всегда здравствуй, душа моя Машенька!
Севастополь освобожден – и безусловно потому, что в этом участвовал я… Если б ты видел, мой маленький, что творилось тут эти недели, какой грохот стоял над Сапун-горой и Сахарной головкой! Но – читай газеты. Лучше меня об этом расскажет морской волк Леонид Соболев.
Кожа моя до сих пор ощущает белую пыль истолченной горы и свежее дыхание зеленовато-синей морской воды. Белый дробленый камень – и синее море. В Северной бухте из воды торчат остовы затопленных плавучих кранов и самоходных барж. Белое и синее, извечные морские цвета торжествуют и здесь.
Ты хочешь спросить, каков Севастополь? Камни и камни, обломки зданий, развалины круглой севастопольской панорамы (полотно успели вывезти). Люди тут живут под домами, в старых котельных, в подвалах. Да, былые сражения прошлых войн не идут ни в какое сравнение с боями второй мировой войны. Есть в нашей боевой технике такие вещицы, которые мы не решаемся называть простодушно орудиями, а именуем почтительно «системами». И с полным на то основанием.
Наш полк вышел к бухте Круглой. Каменистый берег изрыт окопами и блиндажами, среди которых торчит каким-то чудом уцелевшее маленькое деревце с надломленными ветками. В стороне пленные румыны закапывают лошадей – породистых битюгов, убитых по приказу немецкого командования.
Пока наша кухня готовила ужин, а дежурные помощники повара отправились на поиски топлива, я вышел к немецким блиндажам. Там лежали ворохи бумаг и газет, пустые бутылки с французскими этикетками, одеяла, пачки кофе.
И вот, нежданно-негаданно, я нащупал след одной «карьеры», которая достойна размышления. Она показывает логический конец всякою подлеца.
Как ни говори, во что меня ни одевай, а всё же я филолог, гуманитар. Увидев пачки газет на русском языке, я, естественно, взял их, чтобы взглянуть. Тут были «Голос Ростова», «Новое время» и другие.
И вот в «Новом времени» натыкаюсь на большую статью о блокадном Ленинграде. Подписано . В. Алов» – гоголевский юношеский псевдоним. Вспомнил я из твоих рассказов, что так почему-то подписывался в стенгазете твой соученик по университету Курочкин. Листаю дальше – и вот на первой полосе одного из номеров под кричащей шапкой «Советский профессор о большевистском аде» сообщается о публикации статьи профессора Ленинградского университета Игоря Курочкина, посвященной трагической судьбе ученых блокадного города… Статья эта – продолжение статьи. В. Алова.. В профессора произвели, чувствуешь?
Об этом Курочкине я знал только по твоим рассказам, но впечатление у меня было законченное. Подлый парень, карьерист и двурушник, которого ваш комсомольский коллектив догадался исключить из рядов комсомола. Именно Курочкин помогал темным личностям чернить честных людей, клеветать на них и, по мере возможности, «изымать из обращения».
Я помнил, что Курочкин плохой человек, но, разумеется, не ожидал встретить эту фамилию в вонючей газетке врагов нашей родины: не каждый плохой человек, не каждый карьерист – изменник родины, – это совсем разные вещи.
В своих мемуарах этот субъект рассказал, как перед отъездом из Ленинграда в эвакуацию он посетил нескольких светил науки. Горе и беды, принесенные гитлеровцами (даже голод), он изобразил как результат нашей системы. По нему получалось, что наша интеллигенция жаждет спасения с Запада, и без фашистского «нового порядка» дела не поправятся.
Под сочинением было набрано: «Продолжение следует». В других номерах я нашел продолжение. Он старался изо всех сил, этот добровольный лакей наших врагов. И всюду в конце стояла подпись: магистр Курочкин. Видимо, немцы ему и ученое звание успели присвоить.
И этот человек получал стипендию от Советского государства как студент и потом как аспирант! Он ходил по длинному коридору нашего университета, брал книги в одной библиотеке с нами, – а мы и понятия не имели, в какую гадину он выродится!
Где он теперь? Расстреляли ль его наши, освобождая Севастополь, или фашисты успели вывезти его в Европу, чтобы использовать до конца – диктором своих радиостанций, изрыгающих мерзости по нашему адресу, репортером грязных своих листков или инструктором в школе будущих шпионов, способным прокомментировать в нужном для них аспекте печатные путеводители по Ленинграду? Не знаю. Так обидно сознавать, что этот проходимец учился в нашем университете.
Я повторяю: не каждый подлец и карьерист – изменник родины. Но именно подлецы и карьеристы, именно себялюбцы, люди морально слабые – желанное «сырье» для наших врагов. Из маленького негодяя в соответствующих условиях может вырасти большой негодяй.
А тебе я пишу об этом, чтобы ты не была излишне доверчива ко всем без разбору, чтобы помнила о бдительности, без которой в нашем веке пока прожить невозможно.
Севастополь, 11 мая 1944 г.
Константин».
Маша была поражена. Так вот куда зашел подхалимствовавший перед старым профессором студент Курочкин! Маша вспомнила эту мрачную историю студенческих лет. На вечеринке, где она попыталась возражать профессору Елагину, эстету и путанику, Игорь Курочкин грубо ее одернул. Он старался угодить профессору, заискивал как только мог. Затем попытался очернить Машу в комсомольской газете. На Машино счастье, факты проверили, и дело не вышло. Он чернил честных, прямых людей, рассчитывал, что в беспокойной обстановке тех лет не разберутся, арестуют человека, – а ему прибавится славу, заслуг. Маше повезло, – в ее деле тогда разобрались, ведь ее хорошо знали в коллективе.
Людям надо доверять, – в большинстве своем люди стоят доверия. Но как важно нам знать друг друга! Не по анкетам, не по бумажкам, не по формальным признакам. Зло в человеке, какое бы оно ни было, замалчивать и прощать нельзя.
И вот – бывший советский аспирант… Позор какой…
Машу такие факты всегда больно ранили. Не только потому, что она по натуре была доверчива; не только потому, что, подозревая человека в дурном, она всегда боялась обидеть напрасно, оскорбить необоснованным подозрением. Не только поэтому…
Свекровь еле дождалась, когда Маша придет из сада. Она мучительно ревновала сына к невестке, обижалась, что он находит время для писем жене, а матери только приветы шлет. Маше всё это было уже знакомо, поэтому она поспешила обратно в дом и перечитала письмо вслух.
– Ну вот, доверяйте после этого, – победоносно сказала Аделаида Петровна.
– Порядочным людям никогда доверять не перестану. А этот негодяй давно уже начал свое нутро показывать. Он ходить-то ходил со всеми вместе, а думал только о себе. Свой шкурный интерес помнил, притом не намного вперед его видел, – на ближайшие сроки. Ну, что-то перепало ему от фашистов, но ведь им скоро будет каюк, они ведь перспективы не имеют в истории.
– Это вы так думаете. А он думал по-своему.
– И пошел на то, чтобы потерять доверие своего народа… Ведь не мое же только! Дорогая штука – доверие. Его и измерить-то нечем, какая тут мера! Разве что – сама жизнь человеческая.
Глава 21. Учи и учись!
Как хорошо, что земля не заселена сплошь каким-нибудь одним народом! Как интересно узнавать каждый новый народ с его особенностями, обычаями, привычками! С его возможностями!
С годами у Маши появился навык – оценивать явления исторически, не восторгаться каждой новой яркой подробностью и критически воспринимать в потоке быстротекущей жизни то, что в сущности уже отжило и является атавизмом. Продолжая внутренне протестовать против любого оттенка великодержавности, высокомерия, с каким некоторые образованные русские прежде смотрели на «инородцев» из Средней Азии, Маша не торопилась с приговором, узнавая те или другие особенности туркменского быта. Хотелось рассмотреть явление всесторонне, понять происхождение его и суть, угадать возможное его значение нынче, в новых условиях.
Когда-то в юности, отвечая на вопрос: что такое любовь? – Маша говорила: узнавание. Долгое, радостное узнавание, непрерывность открытий, а значит – внутреннее душевное обогащение, что порождает ответную благодарность, стремление быть самой лучшей для того, кого любишь.
В годы воины Маша всей душой привязалась к только что открытому ею для себя народу – немногочисленному, так не похожему на русских, – и одновременно так на них похожему в общечеловеческих добрых людских делах, в общественной жизни. Это тоже было подобно рождению любви, новое чувство ее тоже набирало силу, становилось напряженней, сильнее, прочнее, хотя и не было чувством к отдельному человеку. Коллективный портрет народа, складывавшийся из полученных впечатлений, становился для нее всё более понятным и близким, хотя, может быть, был он всё еще весьма приблизительным.
Как же могла узнавать неизвестный ей народ Маша Лоза, день и ночь занятая разнообразным, нелегким трудом? А так, именно в этом самом труде, в жизни, в интересных делах.
В институте были туркмены-преподаватели. Со дня своего первого появления в институте Маша заметила какое-то необычное, сдержанное к себе отношение. Здороваются опустив глаза, руки не подают, – почему? Обижает она их чем-нибудь? Кажется, никаких бестактностей себе не позволяет. Может, каких-нибудь их обычаев не знает? Но ведь преподаватели – люди образованные, вряд ли на них могут давить предрассудки.
Говорить с кем-нибудь об этом она не решалась. Продолжала по-прежнему работать, приветливо здороваться. Прошло время, и Маша заметила словно бы потепление, хотя и относительное. Преподаватель туркменского языка Худайбергенов несколько раз заговаривал с ней. Правда, не глядя, опустив глаза, но всё же заговаривал сам. Принес ей почитать какую-то старую книгу о Туркестано-Прикаспийском крае, с описаниями различных туркменских племен, городов и местностей, с портретами губернаторов. Принес записки венгерского путешественника Вамбери. Предупредил: «Говорят, он был шпион, но он отлично знал наш язык и другие восточные языки, записал несколько наших дестанов, сохранил ценные свидетельства о народной нашей культуре. Вы почитайте, вам интересно будет узнать наш народ получше».
Маша почитала и вернула книги. В них действительно было много интересного.
Худайбергенов был не стар и не молод, лицом некрасив, но приветлив, чуток. Славный человек. Однажды оба сидели в преподавательской, у обоих в расписании было «окно». Он предложил ей брать у него уроки туркменского языка. Безвозмездно, конечно: «Нам самим желательно, чтобы русские товарищи получше нас узнали».
Начали заниматься. Ее учитель подарил ей только что вышедший учебник туркменского языка, написанный его товарищем, тоже преподавателем института. И словарь. Она стала учиться.
Вот у кого можно было спросить! Маша расхрабрилась и на одном из уроков поставила вопрос в упор:
– Скажите, почему туркменские товарищи относятся ко мне плохо? Не уважают меня? Даже здороваются нехотя.
Брови Худайбергенова высоко подпрыгнули. Сначала он смотрел на Машу, ничего не понимая:
– Но почему вы так думаете?
– Ну как же. Здороваются не глядя, руки подать не хотят. Может, я нечаянно обидела кого-нибудь?
Худайбергенов наконец понял. Он стал смеяться. Успокоившись, объяснил.
Теперь Маша знала, что именно взгляды в упор, пожатие руки женщины, которую мало знаешь, – а уж оно-то, с ее точки зрения, было знаком уважения, – у туркмен считалось, наоборот, непозволительно дерзким. Добровольный учитель ее объяснил, что именно к ней, Маше, ее сослуживцы туркмены относятся с большим уважением. Лекции читать она стала после рождения второй дочки, раньше многие ее и вовсе не видели. Кто не знал, те сочли ее даже незамужней, тихоней и скромницей, – а такой отзыв – высшая похвала женщине. Разве она не знает? Посмотреть в упор – значит почти дотронуться. Тронуть женщину за руку – большая вольность. Конечно, современные обычаи уже вошли в силу, и в учреждениях всюду принято здороваться за руку. Но, по старой привычке, и особенно с малознакомой женщиной, некоторые ведут себя по-прежнему, – из такта, опасаясь быть неучтивым. Не всё в этой старой привычке плохо. Каждое явление – диалектическое единство различных, иной раз чуть ли не взаимоисключающих качеств, и, чтобы понять его правильно, надо рассмотреть все стороны явления.
Маша повеселела. Вот оно что! Нет, он не выдумывал. Сам он, с тех пор как они стали заниматься туркменским языком, здоровался с ней за руку, так же как русские.
Однажды в промежутке между лекциями они решили позаниматься, но пустых аудиторий не нашлось.
– Пойдемте ко мне, с женой познакомлю, детей покажу, – сказал Худайбергенов. – Пообедаем.
– А удобно? И без меня забот, наверное, много.
– Ничего, пойдемте, пожалуйста.
Пришли.
Худайбергенов познакомил Машу с женой, со старушкой матерью, курившей что-то из темного металлического сосуда через тонкую трубочку, с красавицей дочкой лет десяти, с маленьким сынишкой.
Семья уже пообедала. Маша уселась на кошму рядом со своим учителем и с аппетитом ела гороховый суп с чесноком. Горох сорта «нагут» показался ей очень вкусным, горошины были крупные, с острым копчиком.
Хозяин, видимо, решил, что обед чересчур скромен. Он поднялся:
– Я сейчас. На бахчу взглянуть надо. Всё уже сняли, но кажется…
Стояла поздняя осень, становилось уже прохладно. Какая там бахча!
Он вернулся с крошечной дынькой и горстью небольших красных помидоров. Помидоры засунул Маше в портфель, ничего не говоря. Дыню разрезал: она оказалась зеленой. Ей надо было дать еще полежать, но хотелось оказать уважение гостье…
Худайбергенов очень смутился. Он хотел угостить. Он умел угощать как следует, да вот…
– С аулом связи нет, живем в городе. Вы извините за такое скромное угощение.
Маша принялась его успокаивать.
К отцу подошел мальчуган. Он был в маленьком полосатом халате, из-под которого торчали синие лыжные штаны, заправленные в пестрые шерстяные носочки. Маша залюбовалась: до чего же красивы туркменские дети! Отец не красавец, мать, правда, хороша, но выдающегося тоже ничего нет. А этот! Ресницы – стрелы, черные глазенки сверкают, линия носа красивая, с едва заметной горбинкой. И губы вырезаны так, чтобы любоваться, – «лук амура».
– У вас, кажется, обе – дочки? – спросил, посмеиваясь, Худайбергенов. – У меня жених. Можно посвататься? Калым заплачу: три барана, три мешка риса…
– А что, – сказала Маша, – думаете, плохой тещей буду вашему Чары? Не беспокойтесь.
– Зачем плохой, хорошей будете. Вы-то скоро уедете в Ленинград… Подрастут дочки – приезжайте, познакомим их. Думаете, плохим зятем будет? Выращу, выучу, институт окончит… А я хотел бы, чтобы он на русской женился. Очень мы черные, черноволосые, – белизны добавить не мешало бы.
И он рассмеялся. И жена рассмеялась, – она молча участвовала в разговоре. Только Чары не больно-то обращал внимание на разговор взрослых. Ом увлекся какой-то коробкой, старался сорвать с нее картинку. Мать с улыбкой взглянула на сына, достала носовой платок и вытерла парню нос.
Худайбергенов показал Маше туркменские музыкальные инструменты. На одном из них – тюйдуке – были привязаны синие бусины.
– Пережиток, – пояснил он. – И лошадям в гривы такие бусинки вплетают. Вы, наверно, встречали? По народному поверью, это спасает от дурного глаза. Старина, конечно. Но прежде так было принято.
Маша слушала собеседника, смотрела на его длинные смуглые пальцы, мягко перебиравшие струны дутара. В этом человеке – и непосредственность ребенка, и чинная воспитанность представителя востока, и образованность европейца. Спросить бы его, неужели бывало то страшное, чего так боится Аделаида? Резня и прочее.
Она спросила.
– Ваша знакомая не лжет, когда рассказывает о вспышках национализма в прошлом. Ненависть к русским разжигали те, кому это выгодно было: баи, шейхи. А более тонко – английская разведка, заинтересованная в богатствах Туркменистана. Национализм ведь по-разному может обернуться. Если он служит борьбе с колонизаторами, с угнетателями – это одно. А представьте человека, который вообразил, что народ его – не только равноправный с другими, но просто лучший, избранный, что ли. К другим народам – высокомерное презрение и слепая ненависть… Были такие личности и у нас; им национальная рознь, ненависть к европейцам вообще – на руку. У нас партия против этого боролась Советская власть; серьезной опасностью это не стало. А посмотрите на немцев. Гитлер именно это воспитывает в своем народе. Национализм, расизм может фашизмом стать в определенных условиях, откуда бы он ни шел, – от белых ли, черных, желтых или смуглых, как мы.
– Видимо, этого опасался Ленин, выступая против великодержавного шовинизма, – вспомнила Маша. – Всё это давно уже в прошлом, нас с детского сада интернационалистами растят.
Провожая Машу к автобусной остановке, Худайбергенов рассказал ей историю своей жизни:
– Война, небогато живу, все у меня в семье с иждивенческими карточками. Кончится война, снова хорошо жить будем. Мать с нами вместе не так давно. Вы ведь не знаете: я подаренный. Мои мать и отец были бедные. Родился я, а в ауле нашем, в одной зажиточной семье, детей не было, не рождались. Попросили отдать меня, – родители мои и согласились, оказав уважение этой семье. Растили меня в достатке, учить начали с ранних лет, и языкам и всему. В начале тридцатых годов умерли приемные родители, я тогда в городе учился. Мои родные, настоящие, мать и отец больше детей так и не имели. Понимаете, ни одного! Жили в безутешном горе, зачем своего ребенка отдали! Подойти же ко мне, признаться – не смели, не полагалось. Отец скоро умер. А когда я вернулся после института в аул, мне люди всё рассказали. Узнал я, что мать моя не та, кого я привык матерью называть, кою схоронил. Узнал – жива моя настоящая мать. Познакомился, помогать стал. Теперь и в город забрал: одной ей в ауле плохо, тоскливо. Вот как у нас бывало.
Да, интересно бывало. И страшно: жить в одном ауле со своим ребенком, добровольно отданным в чужую семью, и не признаваться… Только с бедными так бывало. Только бедные отдавали детей в чужие семьи, богатые никогда не отдавали.
Вот как начиналась жизнь у Худайбергенова… Не рассказал бы – сама и не догадалась бы. Ей же тут всё внове.
Худайбергенов сказал, что ее уважают. Не только за работу, – за скромность. Когда они успели изучить ее? Хотя что удивляться: город этот – как большая деревня, все на виду. Она думает, что живет сама по себе, вдали от других, – а о ней всё известно. Уже и отметку ей выставили.
В институте работали молодые ученые из Туркменского филиала Академии наук. Они приходили прочесть лекции и снова спешили в прохладные залы архивов, где в аккуратных папках хранились записи стихов, поэм и дестанов туркменских поэтов. На протяжении долгих лет богатства литературного архива этого народа хранились главным образом в памяти стариков, в головах аксакалов-бахши, помнивших наизусть десятки тысяч строк стихотворений Махтум-Кули, Кемине, Молла Кара и других. В ту далекую пору не было институтов и филиалов Академии наук, народ в массе своей кочевал, и редкий из богачей или военачальников понимал, как важно сберечь жемчуга народной поэзии. «Главные архивариусы» обходились тогда без бумаг. Бродили они по аулам и городам, пели то, что сохраняла память…
Сейчас в институте учились десятки молодых туркмен и туркменок. Учились на дневном отделении, на вечернем и на заочном. Маша работала в основном со студентами русских групп. Но однажды декан пригласил ее к себе и предложил задание, несколько необычное.
Сыны Туркменской республики тоже участвовали в войне, тоже били фашистов, защищая социалистическую родину. Были среди них и герои, прославившие на всю страну себя и свой народ.
Одного из первых героев-туркмен после госпиталя направили учиться в институт. Он сам захотел учиться, но к ученью в институте был еще не готов. Для него устроили нечто вроде курсов подготовки в вуз.
Дирекция оформила всё торжественно: маленькую чистую комнату на первом этаже отвели специально для учебы Героя Советского Союза, сделали ее как бы его кабинетом. Обставили кабинет безо всякой пышности, но удобно, и педагогов к ученику прикрепили хороших. Он занимался ускоренно, работал много; хотел быстрее подготовиться в вуз.
Курбан Атаев был в прошлом пастухом, солдатом оказался способным и смелым. Вскоре ему было присвоено звание младшего сержанта. Однажды часть, в которой он служил, была атакована немцами, численно превосходившими наших в несколько раз. Курбан подпустил врага близко, неожиданно бросился в контратаку и повел за собой бойцов. На какие-то минуты он превратился в легендарного Кёр-Оглы, о котором слышал от матери в детстве, в бесстрашного воина древних времен, не знавшего поражений. Именно в рукопашном бою, где исход решали доли секунды, штыком и прикладом он разметал врагов и не останавливался до той поры, пока его не ранило осколком снаряда.
Горячая кровь мгновенно смочила рукав, в голове зазвенело, но сержант преодолел слабость и снова кинулся вперед, увлекая за собой бойцов.
Гитлеровцы побежали. Отстояли советские солдаты русскую деревню Климовичи, не уступили ее врагу.
Курбана, потерявшего много крови, отправили в госпиталь. Вскорости его перевезли в родную Туркмению. Поправился, окреп, хотя первое его ранение было не единственным. Пальцы на правой руке изуродовало так, что к военной службе он больше не годился. Решил учиться.
Курбану дали квартиру в одном из домиков возле института. Купил и поставил у себя стол и кровать, но спать продолжал на полу, – это же в туркменском климате много удобнее: прохладнее. Привез в Ашхабад из аула жену и троих детей, ожидал четвертого.
Курбана славили и в газетах, и по радио, и в кино. Редкий туркменский поэт не написал о нем стихов. Известный драматург сочинил о герое пьесу. Курбана пригласили на премьеру; он смотрел и плакал, переживая всё заново.
Не всякий выдержит такую славу. Курбан находил ее чрезмерной и считал, что славят не ею лично, а Советскую власть, воспитавшую простого пастуха сознательным гражданином и смелым воином. Курбан сумел доказать, что умного и честного человека слава не испортит.
Учился он очень старательно. Сначала плохо понимал по-русски; он и свой-то язык знал далеко не в совершенстве: ведь школу кончал в ауле, не в городе. Преподавателям тоже пришлось перестраиваться, помогая ему усваивать новые для нею понятия. Взять ту же историю: поначалу ему казалось, что богачи и дворяне – это одно и то же. Мария Борисовна Лоза растолковала разницу. Она рассказала Курбану о декабристах – дворянских революционерах. Сами вовсе не из бедных, а революционеры…
Курбану лет двадцать пять, говорит сдержанно, раздумчиво, на лице отражается напряженная работа мысли. Он худощав, голова удлиненная, бритая. В Туркмении это считается красивым, – прежде младенцам с первых дней матери бинтовали голову, чтобы череп получил продолговатую форму.
Заниматься с Курбаном было интересно, хотя эта работа требовала больших усилий и сосредоточенности. Он сыпал вопросами и стремился всё понять как можно отчетливей.
Однажды во время перерыва Мария Борисовна рассказала ему о возмутительном случае, происшедшем с нею в летнюю сессию у заочников. Один из студентов-туркмен пришел сдавать русскую историю. Совсем не подготовился и ничего не знал.
– Кто такой Борис Годунов? – спросила тогда Мария Борисовна, видя, что от студента ничего не добиться.
– Борис был цар.
– А кто же был Гришка Отрепьев?
– Гришка был тоже цар.
Больше он ничего сказать не мог.
– Вот видите, вы не подготовились, а приехали сдавать, – рассердилась Мария Борисовна. – Я вам ставлю «неудовлетворительно».
А студент сказал, что отец его привез на базар помидоры, и пусть она только адрес даст, – он ей сразу ящик помидоров пришлет. Но надо хотя бы «уд.» поставить…
– Смешной человек! – заключил Курбан, выслушав рассказ своей учительницы. – Ему надо бумажку, а ведь знаний-то у него не будет. Как же детей в школе учить? Глупый человек. Учиться – это богатым становиться. Знания всегда с тобой. Вы правильно сделали, что прогнали его.
– Он меня обидел. Думал, что учителя подкупить можно.
– Плохой человек. Вроде подхалимов. Они стараются начальству приятное сделать и этим купить доброе отношение. Думают начальство продается. Они его только оскорбляют этим. Жалко, не каждый начальник это понимает. Другому даже нравится, что его подкупить хотят.
Умница Курбан!
Знания приходили к нему постепенно, – не сразу и Москва строилась! Преподавательница русской литературы рассказывала Маше о первых своих занятиях с беспокойством. Объясняет Курбану что-то о творчестве Ломоносова, читает «Оду об утреннем величии», а он – свое: есть бог или нет? Какие доказательства? От Ломоносова ушли в сторону, невесть куда. Придирается, спорит, задает нелепые вопросы, а потом успокаивает: вы, мол, не обижайтесь, я тоже знаю, что бога нет, но когда со мной спорят, я не всегда нахожу доказательства. А теперь они у меня появились.
Или вот Пушкина проходили, «Евгения Онегина». Что пересказывала ему, объясняла, что вслух читала. Просит ученика кратко рассказать содержание романа. Пожалуйста: «Татьяна жила в русском ауле. Она была дочерью богатого бая…»
Курбан, разумеется, понимал: военная слава – уже в прошлом, после ранения он теперь навсегда человек штатский; старыми заслугами долго не проживешь.
Своей добросовестностью и дотошностью Курбан понравился тем, кто его учил. И, рассказывая ему о русской истории и литературе, педагоги старались не только обогатить его память фактами, но и помочь понять этическую сторону событии подлинных и вымышленных, литературных. Он без большого труда разобрался в драме Катерины из пьесы Островского «Гроза». Разобрался настолько, что понял эту русскую женщину и оправдал. Он, родной отец которого еще покупал себе жену, как вещь, и, разумеется, никогда бы не понял и не простил измены. Курбан узнал, что за люди были питерские рабочие; Мария Борисовна рассказала ему и о живых кировцах, его современниках.
