Текст книги "Возвращаясь к себе"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Лена открыла книгу и прочитала: «Леночке – на память о счастливом дне нашей встречи». И подпись. И дата.

4

С этого осеннего дня вся ее жизнь пошла кувырком. Институт, мама, друзья и подруги – все отошло на второй, третий, десятый план. Самым главным, единственным стал Миша. Недаром, значит, любила она Переделкино: здесь ее поджидало счастье.

Привычное чувство долга заставляло Лену посещать лекции, готовиться к семинарам, даже отвечать на Димины письма, но всем своим существом она была там, у Миши, в просторной и чистой комнате, где ее с нетерпением ждали, где ни разу до сих пор не испытанные ощущения волнами накатывали на нее, где ей говорили слова, от которых кружилась голова и слабели ноги. Слушать их снова и снова, не отрываться от Миши ни на минуту – вот чего страстно хотелось Лене, но она смиренно приняла его предложение: видеться по понедельникам и четвергам. Почему именно в эти дни? Лена не стала спрашивать, закивала послушно и торопливо.

– Ага, очень удобно: у нас как раз нет семинаров.

Бедные семинары! Все теперь сваливалось на них.

– С тех пор как у меня появилась ты, мне так хорошо пишется, – сказал Миша, касаясь пальцами груди Лены, и от этих касаний у нее замерло сердце. – Просто не встаю из-за стола – кроме, конечно, наших с тобой общих дней. Если б ты знала, как я их жду!

– И я, – тихо призналась Лена.

«Жду» – не то слово. Без него было просто невыносимо, особенно по выходным, когда не нужно ехать в университет, в город; Лена по-прежнему считала, что живет за его чертой. «Садись, занимайся», – велела она себе и, гордясь собственной силой воли, усаживалась за стол. Через какое-то время ловила себя на том, что бессмысленно сидит над страницей интереснейшего – и полезного! – повествования и думает о Мише, видит его серые глаза, снисходительную улыбку, слышит слова, заставляющие радоваться и краснеть.

Мама ни о чем не спрашивала, делала вид, что верит регулярным ночевкам у Кати. «Только утром обязательно позвони», – робко радовалась за дочь. «Значит, кто-то у нее появился», – пугалась вежливого голоса в трубке: «Будьте добры, Лену» – это был голос не юноши, но мужчины. Успокаивала себя: «Она тоже ведь взрослая», – а все равно волновалась и жалела Диму.

– Леночка, тебе письмо!

– Положи на стол, – равнодушно отвечала, не выходя из своей комнаты, Лена. – Вечером прочитаю.

«Вечером… Бедный мальчик», – вздыхала Наталья Петровна и оставляла письмо на столе.

В один из таких воскресных пустых вечеров Лена, измученная нетерпеливым ожиданием понедельника, невнимательно и раздраженно прочитав восторженное шестистраничное письмо Димы – он скоро, совсем скоро приедет и они наконец увидятся! – начертала на клочке бумаги короткий ответ.

Дорогой Дима!– писала она. – В первых письмах ты все просил у меня прощения, помнишь? Но только теперь я тебя по-настоящему поняла и могу с чистым сердцем простить. Почему, ты, надеюсь, догадываешься.С недавнего времени я больше не виню ни тебя, ни мою бывшую подругу Таню. И зачем нам, собственно говоря, встречаться? Чтобы вспоминать так называемое былое? Но разве время не наложило на него свою лапу?..

Письмо было жестким, даже, пожалуй, жестоким. Лена страдала и мучилась: эти оговоренные два дня в неделю странным образом унижали ее, хотя из последних сил она старалась не обижаться. Переложив часть ноши на Димины плечи, она успокоилась. «Ведь Миша работает, – подумала утомленно. – Он человек творческий, и если ему хорошо пишется, значит, надо терпеть и ждать».

Она отложила учебник и взяла подаренную ей книгу. Долго откладывала, робея – это же все равно что заглянуть в Мишину душу, – теперь решилась: хоть какое-то с ним общение. Его мысли, его слова и что думает он о жизни… Она читала, закрывшись у себя в комнате, и недоумение, какой-то даже испуг возрастали с каждой прочитанной ею страницей.

Это была нудная, растянутая история о преуспевающем человеке, приехавшем на старости лет в городок своего детства, где он бродит по улицам и умиляется – его, оказывается, все помнят и уважают, – а потом вдруг понимает – хотя читателю это ясно давно, – что его принимают за кого-то другого, и, обозлившись, расстроившись, пользуясь сходством с неизвестным своим двойником, зачем-то делает мелкие пакости, прикрываясь именем уважаемого в городке человека.

Почему литературные герои то и дело тянутся в города своего детства? Что они там забыли? Воспоминания? Но для этого не нужно никуда уезжать. В жизни Лена ни разу с такой странной тягой не сталкивалась. Мама же не ездит в Зарайск, где прошло ее детство. Надо бы порасспрашивать почему: Зарайск совсем рядом. Может, это присуще старости? Но герой романа не так уж стар.

Лена закрыла книгу, покосилась на переплет. И это – лучшее, что написал ее Миша? Эту книгу не издавали по каким-то, как намекнул Миша, политическим соображениям? Непостижимо! А она-то стеснялась, что не знает такого писателя, собиралась пойти даже в Ленинку – прочитать все, что он сочинил. Теперь поняла – не надо. Раз это – лучшее, то не надо. Что же ему сказать? Он явно ждет, посматривает на нее вопросительно.

Лена в смятении позвонила Кате.

Катя слушала терпеливо, но когда Лена, нервно посмеиваясь и заикаясь, принялась пересказывать, не выдержала.

– Я тебя умоляю, остановись! Это не он такой, это вся наша бывшая литература такая.

– Но Астафьев, Шукшин, Трифонов…

– Ты бы еще вспомнила «Три минуты молчания»! Они – исключение, как раз поэтому мы их знаем. Даже мы – новое поколение.

– И что мне теперь делать?

– А почему ты должна что-то делать?

– Ну как же? Что-то нужно сказать…

– Похвали, – мирно посоветовала Катя. – Дочитай по диагонали и похвали – найди хоть что-нибудь стоящее.

– Но я так страшно разочарована… Але… Чего молчишь?

– Думаю.

– О чем?

– Не о чем, а о ком. О тебе.

– И что ты обо мне думаешь?

– Что ты – дурочка, – снисходительно сказала Катя. – Димку из-за чего потеряла? То-то! Теперь вроде опомнилась. Скажи как на духу – тебе хорошо с этим Мишей?

– Очень.

– Ну вот, – сказала довольная своей прозорливостью Катя. – Это и есть самое главное, а может, единственное. Остальное не важно. Литература, искусство, разные философские размышления – о смысле жизни, ну и вообще – вторичны. Для этого есть подруги. Мужики – совсем для другого.

– Но с Димкой…

– Знаю, знаю! Обидно, да. Такая духовная близость бывает нечасто. Но как раз из-за нее он и робел. А тут попалась энергичная Таня.

– Знаешь, что однажды он написал? Что теперь все понял – на расстоянии. Стоит на посту и думает.

– Так что же он написал?

– «Ты мне светила одной стороной, как Луна. Другую твою сторону я не знал. Не решался даже себе представить…»

– Поэтично. Куда твоему писателю. А письма его, как я погляжу, не оставляют тебя равнодушной?

– Ты знаешь, нет, – после некоторого колебания призналась Лена. – Но я ему обо всем сообщила.

– Долго думала? – печально спросила Катя.

– Нет, не долго… Совсем не думала.

– Ну и напрасно, – осудила подругу Катя. – Во-первых, жестоко, а во-вторых, неразумно.

– Неразумно?

– Ага. Всегда нужно оставить мостик, по которому можно вернуться, – так мне говорила мама.

– Не хочу я никуда возвращаться, – грустно сказала Лена.

– Мы не знаем себя, – живо возразила Катя. – Мама говорит…

– У тебя мама – как Библия! – неожиданно вспылила Лена. – Что ты все на нее ссылаешься?

– А мы с ней дружим, – просто объяснила Катя. – Ну, пока. Завтра, как я понимаю, на лекции не придешь?

– Заметила? – смутилась Лена.

– Еще б не заметить, – засмеялась Катя. – Понедельник, четверг… Почему, кстати, не воскресенье? Гляди, скоро сессия, пожалуй, допропускаешься…

Лена повесила трубку, пошла к себе и повалилась без сил на тахту. Почему, в самом деле? В понедельник и семинар, и серьезные лекции, а она не ходит, безрассудно наращивая долги. Внезапно в ней вспыхнул гнев – его совершенно не интересуют ее дела! Ему все равно, что она пропускает чуть ли не половину занятий, да еще платных! Зачем он оставил в Москве свой мобильник? Почему она не смеет позвонить дежурной? Всегда звонит он! Ведь могут же его позвать к телефону?

– Слишком сложно, – обронил он небрежно в ответ на ее несмелый вопрос. – Лучше я сам буду тебе звонить. А мобильник – это уже доказано – мешает творчеству.

Видела она плоды его творческого труда! Не дай бог никому пережить такое страшное разочарование… Может, поэтому она так осмелела – прочитала эту бездарную – да! – серятину и осмелела? Во всяком случае, колебаться и сомневаться Лена не стала. Она пойдет к нему сегодня, сейчас! Ей так хочется его видеть, с ним быть – ощутить его пальцы на своей груди, внезапное волнение – предчувствие страсти, – а потом – такой взрыв, что, кажется, ничего больше не нужно, и какая разница, талантлив он или нет и что он там пишет?

Лена решительно встала, оделась и, ни о чем больше не думая, ничего не страшась, пошла знакомым путем к переезду. Клубились на суровом ноябрьском небе темные тучи, пустынной была платформа – последние дачники разъехались по домам, – пустой прогромыхала разболтанная электричка.

– А тучи, глянь, какие тяжелые, видать, снежные, – сказала та самая стрелочница с оранжевым, свернутым в трубку флажком, что так орала однажды на Лену.

Теперь она улыбнулась Лене как доброй знакомой, еще раз взглянула на небо, сладко потянулась под яркой, тоже оранжевой курткой и скрылась в будке, где, должно быть, ждал ее чай и какая-никакая снедь, где было, должно быть, тепло и уютно.

Лена не успела улыбнуться в ответ и, пожалев об этом – рассеянно, мимолетно, – свернула в лес на знакомую тропинку, выводящую прямо к новому корпусу. Несмотря на заверения Миши, она стеснялась входить в Дом творчества через главный вход, идти по обширной его территории на виду у всех, и всегда замирало сердце, когда проходила она мимо дежурной. Иногда, впрочем, Миша встречал Лену на станции.

Тихо было в лесу. Деревья сбросили последние листья. Голые, сиротливые, они протягивали корявые ветки к неприветливому, хмурому небу в покорном ожидании последних дождей и первого снега. Лишь вечнозеленые сосны и ели покойно и равнодушно встречали грядущую зиму.

Неясная печаль настигла Лену незаметно и вкрадчиво, затопила ее смятенную душу, заставила биться тревожно сердце. Она остановилась, прижала руку к груди. Отчего так больно бьется сердце? Отчего такая тоска? Как та стрелочница в оранжевом, Лена тоже взглянула на небо. Тучи клубились упрямо и грозно, надежно упрятав робкое осеннее солнце. Тихо… Ни звука, ни дуновения ветерка. Исчезли, улетели птицы – те, кому положено спасаться от зимы в южных краях, – а те, что остались, попрятались в предчувствии непогоды.

Она все медлила и как будто чего-то ждала, не решаясь свернуть к Дому творчества. Что она скажет Мише? Как объяснит свой внезапный приход? Она, что ли, боится? Похоже, что да. Лена вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая ослушалась взрослого, сильного, сердитого человека, обладающего над ней некой властью.

– Да что это я, почему? – сказала Лена, и странно прозвучал ее голос в тихом, пустом лесу.

Миша всегда такой ласковый, как он может на нее рассердиться? Наоборот, он, конечно, обрадуется! И разве нет у нее права нарушить их уговор, если ей безумно хочется его видеть?.. Так уговаривала себя Лена, но по-прежнему не двигалась с места.

«Ну и долго ты будешь торчать в лесу?» – спросила она себя, стараясь вернуть утраченное мужество. Но оно упорно не возвращалось, наоборот, ощутимо рос непонятный, постыдный страх. Этот страх нужно было уничтожить, избыть, и выход оставался один: идти к Мише.

Никогда она не скажет ему, что боялась, о своей нерешительности – ни за что! Постучит в дверь, войдет, он встанет из-за стола, изумленный, обрадованный, обнимет ее, поцелует, и все страхи останутся позади.

Лена свернула на аллею, ведущую к новому зданию Дома творчества, сделала несколько шагов, подняла от тропинки голову и застыла на месте. Он шли ей навстречу – Миша и невысокая, рыхлая полная женщина с невыразительным блеклым лицом. Миша казался хмурым, невыспавшимся, шагал широко, размашисто, сунув руки в карманы, на шаг обгоняя женщину, и, похоже, ее не слушал. Она поспешала следом, переваливаясь, как утка, отдуваясь шумно и тяжело, стараясь спутника своего догнать, в чем-то его убеждала, на чем-то настаивала, и почему-то сразу становилось ясно, что это жена.

Лена шагнула в сторону, хотя деваться, вообще говоря, было некуда, и в этот момент Миша ее увидел. Он вздрогнул, остановился, будто споткнулся, и женщина его наконец догнала и взяла под руку.

– Да ты меня не слушаешь! – возвысила она голос. – Я говорю, Игорь просит дубленку, свозишь нас в «Снежную королеву»?

– Приеду – свожу, – хрипло и коротко ответил Миша и прошел мимо Лены, глядя невидящими глазами прямо перед собой.

«Так вот почему… По субботам, значит, приезжает жена, в воскресенье вечером уезжает, а в понедельник прибегаю я – в ту же комнату, на ту же тахту… Дежурная сидит, не поднимая глаз, но, конечно, все видит. Господи, какой стыд!..»

Лена шла все быстрее, словно убегая от Миши, по дальней дороге – на станцию, к переезду. Стало совсем темно; не выдержавшие собственного бремени тучи разродились внезапным ледяным дождем, и вдруг снежная крупа посыпалась с. неба, облепила волосы Лены, просочилась за шиворот, и только тогда Лена догадалась накинуть на голову капюшон.

Лицо было мокрым от слез, снега, дождя, замерзшие ноги скользили по глине, одеревеневшие от холода пальцы судорожно сжимали ремень висевшей на плече сумки. «Даже не поздоровался… Он даже не поздоровался, – стучало в висках. – Как с уличной девкой, с которой спят, но при людях ее вроде не замечают…»

Падающий с черного неба снег не рассеивал темноты. «Потому что не настоящий, – подумала Лена. – Приблизительный, пробный снег. Уже завтра его не будет. Все на свете не настоящее: нет ни любви, ни дружбы, даже УНИК с его идиотской аккредитацией тоже не настоящий; и диплом будет таким же, никому не нужным, не настоящим». Она взглянула на кресты и памятники, возвышавшиеся на кладбищенской горке у церкви, и ей страстно, безумно захотелось немедленно умереть, забыться, уснуть навеки. «Маму жалко, – подумала она рассеянно и тут же нашла себе оправдание. – Ничего, у нее есть Леша. Да и зачем ей такая глупая, невезучая дочь?»

Болела, просто раскалывалась голова, что-то упорно мешало думать. Ах вот оно что: пищит и пищит мобильник. Ну и пусть! Она знает, кто это, но объясняться нет сил – особенно здесь, на дороге. Лена залезла в сумочку, отключила мобильник, мельком взглянув на высветившиеся цифры, с удивлением прислушалась к себе: ей стало легче. Он звонит, а значит, волнуется, что-то хочет сказать. Сбежал от жены и звонит. Она скажет: «Как ты мог даже не поздороваться?» – и он все объяснит. Это какое-то страшное недоразумение! И вдруг это совсем не жена? Но почему тогда… Теперь Лена почти бежала. За переездом поймала машину и очутилась дома через десять минут. Мамы еще, к счастью, не было.

Лена сняла с себя мокрую куртку и повесила в прихожей на вешалку. Здесь же, в прихожей, стянула прилипшие к ногам джинсы, сунула ноги в тапки и с надеждой, отчаянием и мольбой посмотрела на телефон, стоящий на полочке. И, словно повинуясь ее молящему взгляду, он зазвонил, ожил, пришел ей на помощь.

– Да? – сняла Лена трубку, надеясь, что голос ее не выдаст. – Слушаю.

Сейчас, вот сейчас все объяснится, спадет страшное напряжение, исчезнет головная боль, и покинут ее черные мысли. Она сама не знала, чего ждала, на что уповала. Должно быть, на то, что он, сильный и взрослый, ей все сейчас растолкует и все окажется не таким безнадежным.

– Прости, – сразу сказал Миша. – Я как-то вдруг растерялся: не ожидал тебя встретить.

– А кто она? – жалко спросила Лена.

– О Господи, – вздохнул Миша. – Ну, предположим, жена, что с того?

– Ты не говорил, что женат.

Лена села на стул – так ослабели ноги.

– Так это само собой разумеется… Чудачка ты, право. Я же не мальчик. Ну конечно, есть жена, есть сын, почти твой ровесник.

– Ты ее любишь?

Она сама не знала, что говорит.

– Ах ты, дурочка, – растроганно пророкотал в ответ Миша. – Брак – институт отнюдь не эмоциональный.

– А какой?

– Социальный. И, Господи, прости меня, грешного, довольно скучный.

– Всегда? – не поверила Лена.

– После двадцати лет совместной жизни – всегда. Да и вообще… Девочка моя, ты читала хоть один роман о счастливом браке? Вся литература – история любви, но не брака.

– А Наташа и Пьер? – мучительно перебирая прочитанное, вспомнила Лена.

Краем сознания она удивлялась – о чем они говорят? – но от этих совместных теоретических рассуждений, как ни странно, становилось легче.

– Тоже мне счастье, – хмыкнул в трубку Миша. – Вспомни, какими красками живописует Толстой любовь Наташи к князю Андрею, даже ее влюбленность в дурака Анатоля. А брак с Пьером… Читаешь – и скучно. Кажется, сам Толстой писал эти страницы скучая. Перечитай – сама убедишься. – Он помолчал, откашлялся. – Но мы что-то ударились с тобой в теорию. Давай-ка лучше я встречу тебя завтра на станции, а? Продолжим дискуссию у меня. И мобильник уж ты, медвежонок, больше не отключай.

Он абсолютно не сомневается в том, что она придет? Прибежит по первому зову? Лена так и спросила:

– Ты уверен, что я приду?

– Конечно, – прозвучал в трубке глубокий, чуть насмешливый голос. – Из-за нелепых случайностей люди не расстаются. И волевые решения здесь не проходят.

– А когда расстаются люди? – печально спросила Лена.

– Когда исчерпаны все эмоции, – ни на минуту не задумался Миша и торопливо добавил: – Извини, мне пора. Так я жду тебя завтра на станции.

И, не дожидаясь ответа, он повесил трубку.

Не было в ее жизни ночи страшнее. Так вот что значит бессонница: это когда, как ни уговаривай и ни призывай, ни на минуту не приходит желанный сон. Лена закрывала глаза, укладывалась, как учили в детстве, на правый бок, переворачивала подушку на другую, прохладную сторону, откидывала теплое одеяло, замерзнув, укутывалась в него с головой, переворачивалась на бок левый – тут же, немедленно начинало исступленно колотиться сердце, – вытянувшись в струну, ложилась на спину, считала слонов и вообще считала от нуля до сотни – все тщетно.

Конечно, и прежде случалось всякое: трудно было уснуть накануне экзамена, смутным был сон, когда узнала она про Диму, зыбким, тревожным – перед первым свиданием с незнакомым писателем. Но стоило накапать в стопочку корвалола или валокордина, и сон прибегал как миленький. Теперь же он грозно и неподвижно стоял в отдалении – темной, глухой скалой, и приблизиться было к нему невозможно. Внезапно, вдруг сон стал врагом, могущественным и неодолимым. Зорко, с насмешкой следил за неумелыми стараниями своей жертвы: как ворочается Лена в постели, зажигает свет, капает в стопку корвалол – тридцать, а через час сорок капель, – как крадется, стараясь не ступать на скрипучие половицы, в кухню, жадно пьет воду, ищет в аптечке хоть что-нибудь, что поможет, и, конечно, ничего не находит – в этом доме не страдают бессонницами, – пьет чай, что-то неохотно жует – тянет время, страшась вернуться к себе, потому что постель теперь – тоже враг, все-таки возвращается с чашкой воды и куском хлеба – ведь ночь невозможно, невообразимо длинна, – пытается читать, но глаза, к радости ее, смыкаются, гасит с надеждой свет, положив на тумбочку книгу, но сон немедленно отступает – в дальний, темный угол, оборачиваясь непробиваемой, глухой скалой.

Наконец Лена сдается и начинает думать. Пока сражалась за сон, удавалось отвлечься, хотя с трудом: мелькало знакомое до боли лицо, звучал глубокий, самоуверенный голос, отдельные фразы, обжигая огнем, вспыхивали в мозгу. «Брак – институт социальный… Ах ты, дурочка…» Но стройной картины этого дня катастрофы все-таки не было. Теперь Лена видела его так ясно, будто сюда, в ее комнату, ворвались тяжелые тучи, полные непролившегося дождя, нависли над головой, и по мокрому лесу идет ей навстречу Миша – такой родной, – а за ним, чуть позади, поспешает полная, рыхлая женщина с невыразительным бледным лицом, и это ей, а не Лене принадлежит Миша, с ней живет он в одном, общем доме, она приезжает к нему по субботам и воскресеньям, чтобы спать на той же тахте, на которой спит по понедельникам и четвергам Лена.

Боль пронзила с такой остротой и силой, что Лена застонала, вцепившись зубами в подушку. Невозможно… Не по-человечески это… Стыдно и унизительно! Так разве бывает? «А как же? – сказал ей насмешливый голос. – Очень даже бывает, сплошь и рядом, везде. Ты у нас девочка начитанная: и Фрейда читала, и небось Фромма – он пошел много дальше учителя. Мужчине одной женщины мало – особенно в сорок, пятьдесят лет». «Но я-то в другом возрасте, – возражала невидимому противнику Лена. – И я не в силах смириться. Мне нужен свой мужчина, один, и чтобы я у него была тоже одна».

Так она спорила, защищалась и незаметно для себя задремала, когда уже приближался рассвет, хотя небо еще было ночным, черным, как сажа. Но чувствовалось, что вот-вот оно посветлеет и, может быть, даже не будет дождя.

Сколько она спала? Три, четыре часа? Глянув на часики, Лена вздрогнула: скоро одиннадцать. Принимать решение, колебаться некогда: если идти, то сейчас. Стыдно бежать по первому зову после чудовищного вчерашнего дня, а не бежать не получится – такая жажда любви, так рвется к своему мужчине заждавшееся, изнемогающее от желания тело, что где уж выдержать эту бурю? Ведь Лена, слава богу, больше не девочка; женщина она, вот кто, и стремится к тому, что открыла ей жизнь. Она, значит, любовница? Ну и пусть! «Любовница?» – от слова «любовь», что здесь стыдного?.. Да, есть жена. Ну и ладно! Не нужно было прибегать в неурочный день, сама виновата…

Лена выскочила из дома и застыла от изумления и восторга. Куда девались черные, мрачные тучи, где грязная под ногами каша из глины и снега? Все сияло вокруг: голубое, без единого облачка небо, тонкий под ногами лед, скрывший вчерашнюю черноту, ослепительное солнце над головой. А воздух… Он был прохладным и свежим, его можно было пить, как родниковую воду…

Лена глубоко вздохнула, прищурившись, взглянула на солнце.

«Какая я дурочка! – сказала себе. – Все – не важно. Надо только постараться не влюбиться по-настоящему, чтобы потом не страдать – как тогда, с Димкой. Как сказал Миша? Он здесь, в Переделкино, до глубокой осени? А ноябрь разве не глубокая осень? Ведь декабрь – уже зима. Скорее, скорее, пока еще есть время».