Текст книги "Возвращаясь к себе"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Ушла, – смущенная своей радостью, ответила Наталья Петровна.

– А я уже еду, звоню с дороги. Здорово я придумал?

– Молодец. Но сегодня у нас много времени: у них же вечер, ты знаешь.

– Знаю! – радостно подтвердил Леша. – Только времени почему-то всегда не хватает, разве не правда?

– Правда.

Наталья Петровна не сказала Леше, что Лена скорее всего останется ночевать у подруги. Зачем? Все равно ведь Леше придется вернуться домой, к жене.

3

Школа сияла светом – весь переулок ею был освещен. Издалека еще Лена увидела огромную, в разноцветных, переливающихся огнях елку – на втором этаже, в зале, – и радостное волнение охватило ее.

– Какие люди, и без охраны!

Круглое, как колобок, смеющееся лицо Наташи вынырнуло откуда-то сбоку, мускулистые руки Петьки сжали плечи, колкие, недавно прорезавшиеся усики коснулись щеки.

– Ну ты даешь! – восхитилась Лена. – Что ли, отращиваешь усы?

– Что значит, отращиваю? – возмутился Петька. – Уже отрастил!

– Да у нас полкласса с усами, – смеялась Наташа, и румяное ее лицо сияло. – Да ты сама увидишь! Это теперь модно, престижно.

– Привет дезертирам со школьного фронта! – пробасил подоспевший Серега и тоже обнял Лену и чмокнул в щеку. – Как там твой знаменитый колледж? – по-иностранному растянул он последнее слово.

– А ну его! – легкомысленно махнула рукой Лена. – Нашел о чем спрашивать…

Подходили и подходили ребята.

– Привет, пропащая!

– Салют, комарадос!

Но где же Таня? Опаздывает, как всегда. И где, господи боже мой, Димка? Вдруг он вообще не придет? К чему тогда вся эта суета с румянами, тенями, тушью?

– Ну все, хватит загораживать вход и выход, – привычно распорядился Петька. – Айда вовнутрь!

И все гурьбой ввалились в школу.

– Переодеваемся в классе, – предупредила Наташа. – Чур, сначала девчонки!

– Дайте хоть куртки снять, – взмолился толстяк Мишка. – Вы ж тут теперь на год застрянете!

– Так уж и на год, – скривила губы красивая Света.

– Да пусть сбросят, – великодушно вступилась за Мишку Лена. – А то будут рваться каждые три минуты.

– Ладно, – согласилась Света. – Только по-быстрому.

– Айн момент, – обрадовался вспотевший Мишка – ему всегда было жарко – и мигом швырнул куртку на заднюю парту.

Побросали свои одежки и другие ребята. А Димы все не было.

Потом девочки крепко-накрепко заперли дверь – на здоровую, невесть откуда взявшуюся палку – и началось глобальное переодевание и прихорашивание. Кто там периодически дергал ручку, было неясно. Когда же дверь наконец отбаррикадировали, первой ворвалась возмущенная Таня. За ней еще три девчонки и трое парней. «Все, теперь уже все, – обреченно подумала Лена. – Какая же я несчастная!»

– Ленча, – подскочила к ней Таня. – Ну ты, блин, даешь!

– А что? – рассеянно и печально спросила Лена.

– Какая у тебя, елки-моталки, кофта, какая прическа… Лед тронулся, господа присяжные заседатели: наша принцесса снизошла до макияжа!

– Тише ты, Танька, – покосилась на мальчишек Лена.

– Да они в этом ни фига не секут, – махнула рукой Таня. – «Ты сегодня такая красивая…» А в чем дело, сроду не догадаются!

Таня болтала как заведенная, азартно блестя глазами, вытряхивая из сумки туфельки, осторожно приводя в порядок сооруженную в дорогом салоне прическу.

– А я вино принесла. И вот тебе твоя сотня, – сказала Лена.

– Винцо пока оставь здесь, в классе, – распорядилась Таня. – А сотню давай! – Она вдруг перестала смеяться, заглянула подруге в глаза. – Что с тобой, Ленча? Ты что, не рада?

– Рада, – тряхнула уже развивающимися кудрями Лена. – Ужасно рада вас всех видеть. И школу, и учителей – они, надеюсь, появятся? Даже по запаху школы соскучилась.

Таня, подрагивая ноздрями, как олененок, потянула носом воздух.

– По запаху? – переспросила она. – Какой такой здесь особый запах?

– Не знаю, – призадумалась Лена. – Может быть, запах книг?

– А в колледже? – подняла выщипанные брови Таня.

– А в колледже – запах компьютеров, – мгновенно нашлась Лена, и обе они засмеялись.

В зале грянула музыка; звуки ее донеслись через открытую дверь. Стало весело и легко. Ну и бог с ним, с Димкой, нет – и не надо! Вечно он портил ей настроение, сегодня она ему этого не позволит. Есть школа, елка, друзья, там, в зале, любимый словесник Владимир Геннадьевич, англичанка Елизавета – так обучала, что Лена сама сегодня преподает английский, – даже въедливую математичку и ту хочется видеть.

– Ну что, пошли? – нетерпеливо топталась на месте Таня.

– Пошли.

Что ни говори, удивительный это праздник – Новый год! В разгар зимы – темноты, холодов, коротких дней и длинных ночей – по всему миру вспыхивают огни на елках, летят ввысь ракеты, хлопают петарды – нововведение последних лет, – становится светлее на улицах и в домах, радостнее на душе. У Лены, к примеру, елка стоит почти месяц – с католического Рождества до Крещения, почти до конца января. С удивлением услышала недавно по радио, что советская власть не только Рождество и Крещение, даже елки на первых порах отменила. Потом уж, в начале тридцатых, разгоняясь для большого террора, снисходительно восстановила елку в правах, и потребовался для этого – да-да! – пленум их Центрального Комитета.

– За что они ее так? – поразилась Лена.

– Они вообще не любили радость, – печально ответила мать. – Нормальную, семейную радость. Первое января как выходной оставили, но и его объявили, представь себе, Днем ударника.

– Идиоты! – скривилась в презрении Лена.

– Не такие уж они идиоты, – не согласилась с ней мать. – Им казалось, еще немного, и они переделают человека. К тому же елка напоминала людям о Рождестве, о прошлой, нормальной жизни. Эти делатели революций вообще обычно мрачны, как сибирская ночь. Мрачны и самоуверенны.

– Да кто им сказал, что они вправе…

– А вот права у всех отобрали.

– Слава богу, что все это кончилось.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

– А разве мы еще не перепрыгнули?

– Кто знает…

– Леночка, милая, вот умница, что пришла! С наступающим вас Новым годом!

Улыбаясь, к ней шел, протянув на правах старшего руку, Владимир Геннадьевич.

– И вас так же.

Волнуясь, Лена впервые в жизни пожала протянутую учителем руку. Она даже покраснела от радости и смущения.

Владимир Геннадьевич… Самый умный, самый авторитетный, самый уважаемый из всех классных руководителей. Автор многих книг и методик, дважды «учитель года», всеобщий наставник и друг.

Поговаривали, что он пишет стихи – для себя, «в стол», но точно этого не знал никто.

– Как в вашем колледже с литературой? – сразу спросил он.

– Не очень, – пришлось признать Лене. – Это же юридический колледж, там все «Римское право» да «Кодекс Наполеона»…

– Плохо, – огорчился Владимир Геннадьевич. – Когда наконец все поймут, что литература в юности – самое главное: воспитание чувств, души, да и подводит к пониманию жизни. А то ведь не хватит собственной. Пока разберешься…

– Сейчас самым главным считают английский, – мило прошелестело за спинами у беседующих.

Оба оглянулись. Стройная и нарядная, в кремовой открытой блузе и шелковых широких брюках, за ними стояла, сияя серыми очами, красавица Элизабет – так все звали преподавателя английского языка Елизавету Васильевну, о которой вздыхала половина мужского населения школы. Это за ней, согнувшись вдвое, однажды подглядывал в замочную скважину двухметровый Серега – как она переодевается да прихорашивается в учительской; это его она хлопнула по лбу дверью, неожиданно, резко ее распахнув и бросив ошарашенному Сереге – «Sorry», – когда он, схватившись за шишку, с невозможной быстротой вскочившей на лбу, отпрянул, застигнутый на месте преступления, в сторону.

– Ничего подобного, – не согласился с красавицей Владимир Геннадьевич, но пыл его при виде Елизаветы Васильевны сразу остыл, он смотрел на нее восхищенно и неуверенно, тут же забыв про Лену, литературу, вообще про все на свете.

После недолгой тишины музыка грянула как-то сразу, со всех сторон, оглушительной стереофонией, и с первыми ее тактами погас верхний свет, остались гореть лишь бра по стенам и огни на елке – посредине.

– Позвольте вас пригласить, – сказал красавице Владимир Геннадьевич. – Эти дикие пляски, правда, я не танцую, но если бы через такт…

– Даже через два, – улыбнулась Элизабет. – Так будет лучше.

Владимир Геннадьевич осторожно обнял англичанку за талию, и они, не очень слушая музыку и не рискуя войти в прыгающий, беснующийся круг своих разгоряченных учеников, медленно закачались в условном полуобъятии лирических, старых времен.

Лена огляделась, отыскала глазами свободный стул, протиснулась между прыгающими и дергающимися, села на краешек, не облокачиваясь на спинку, чтобы не измять кофту. Целый ряд стульев стоял у стены, на них сидели пожилые учительницы, снисходительно поглядывая на своих питомцев, и некоторые не приглашенные на танец девицы, среди которых была и она, Лена.

Музыка смолкла так же резко и неожиданно, как началась. Стуча об пол высоченным, затейливым посохом, в зал вошел Дед Мороз, в котором, стоило ему открыть рот, народ сразу признал физрука – зычный бас, привычные командные нотки, – и началось что-то вроде веселой торжественной части: вручались грамоты победителям соревнований, назывались имена призеров последней олимпиады.

– А теперь разойдемся по классам, что-нибудь съедим и чего-нибудь выпьем, но – чур! – по чуть-чуть. Встретимся через час, идет? – по-свойски подмигнул залу Дед Мороз.

– Идет… – радостно откликнулся зал.

Столики стояли впритык друг к другу, вытянувшись в один, от стенки до стенки, фуршетный стол. Белоснежные бумажные скатерти свисали до пола; две огромные, с серебряным горлом бутылки – в них было, конечно, шампанское – надменно возвышались в центре, другие, с вином и водой, скромно разместились вокруг. Пакеты и пакетики с соком, апельсины, мандарины и яблоки, крошечные бутербродики на огромных блюдах, взятых взаймы из буфета… Когда и кто все это великолепие сотворил?

– А здесь командовал Димка.

Так вот почему его не было в зале! Он стоял во главе стола и смотрел не отрываясь на Лену.

– Внимание! Всем приготовить бокалы!

Граненые стаканы, разнокалиберные стопки и стопочки были расхватаны в мгновение ока.

– С хлопком или тихонечко-тихо?

– С хлопком, с хлопком! – единодушно потребовал класс.

Хлопнула в потолок пробка, пена вырвалась из бутылки.

– Подставляйте тару!

Второй хлопок – уже на другом конце стола, рядом с Леной.

– С Новым годом! Вперед!

– Чокнемся, Леночка. Со свиданьицем…

Таня обняла подругу за плечи, прижала к себе.

– Прекрасный тост. Главное – оригинальный.

Знакомый басок прозвучал над самым Лениным ухом.

– Здравствуй, – подняла голову Лена.

Взгляд черных, горячих глаз смутил ее.

– Ну, здравствуй, – выдохнул, явно волнуясь, Дима. Их стаканы соприкоснулись. – Сколько мы не виделись? Возьми тарелочку, что-нибудь положу, пока народ не расхватал. – Он совершенно не замечал Таню. – Держи на ладонях, а то прогнется: картончик хлипкий.

– «Не стоит прогибаться под изменчивый мир. Пусть лучше мир прогнется под нас», – дурашливо пропела Таня и, тряхнув белокурыми локонами, куда-то умчалась.

Лена же стояла неподвижно и молча, держа на вытянутых руках гнущуюся, ненадежную тару, чувствуя, как туманит мозг выпитое на голодный желудок шампанское, все еще стараясь осмыслить, принять неожиданное и счастливое появление Димы.

– Подойди ближе, – крикнул он, сложив рупором руки, потому что кто-то уже врубил невесть откуда взявшийся портативный кассетник на полную мощность.

Лена шагнула к столу. Дима взял у нее из рук тарелочку, осторожно поставил на край стола, положил всяко-разные бутерброды, вернул тарелочку Лене, прихватил бутылку вина и две стопки.

– Пошли сядем – вон там, в углу. Как я по тебе соскучился!

«И я», – чуть не сказала Лена, но вовремя остановила себя. Радость заполняла все ее существо. Как странно и удивительно, что в праздничной, нарядной толпе они оказались вдвоем, вместе – так распорядился Дима. «Эти глаза напротив…» Лена любила старую, полузабытую песню Ободзинского, потому что, не признаваясь себе, мечтала, что когда-нибудь кто-нибудь будет так же смотреть на нее… Теперь так на нее смотрел Дима – взволнованно и открыто. «Как я по тебе соскучился…» Он поставил бутылку, тарелку и стопку на стул, который они развернули к себе, превратив в некое подобие столика, протянул к Лене руку и вдруг погладил, очень ласково, ее уже развившиеся волосы, коснулся пальцами шеи, груди и тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

– Прости…

– Ты что?

– Я ужасно соскучился, – с каким-то тихим изумлением повторил Дима. – Так без тебя стало пусто… – сквозь невообразимый грохот кассетника, скорее по шевелению губ угадала Лена эти слова. – Ты ушла, пропала куда-то, и все стало жутко неинтересным.

Музыка внезапно смолкла, и последняя фраза прозвучала неожиданно громко. Растерянно смотрела Лена на Диму. Раскосые его глаза сияли.

– Скажешь тоже, – пробормотала она. – Мы с тобой вечно пикировались.

– Ага, – радостно согласился Дима. – По сто раз на дню. А без тебя – с кем, скажи! – Он обежал взглядом класс. – Что ли с Серегой? Или, может, с Мишкой? Так они только о девчонках и думают.

– А ты?

Дима будто споткнулся.

– И я… О тебе… Но когда ты была рядом, я почему-то думал обо всем на свете – о путешествиях, космосе, террористах – что они за люди такие? – о Пушкине, Грибоедове – помнишь, как спорили мы о Чацком? – о глобальном потеплении климата… Ты уехала, и все разом кончилось, все проблемы забылись. Ужасно вариться в собственном соку, когда не с кем ничем поделиться.

Дима говорил все быстрее, все торопливее, как в лихорадке.

– А Геннадьевич? – вклинилась в его сбивчивую речь Лена. – С ним тоже можно говорить обо всем.

Дима споткнулся на полуслове, в недоумении воззрился на Лену, потом бурно расхохотался.

– Ленка, ты в своем колледже, кажется, поглупела! При чем тут Геннадьевич? Это совсем другое! Выпьем!

Вино оказалось прохладным и кислым и снова, как шампанское, ударило в голову. Качнувшись, поплыл куда-то длинный, с бутылками и бутербродами, стол.

– Ой, я совсем опьянела, – призналась Лена.

– Наверное, с голодухи, – решил Дима. – У меня тоже все плывет и качается. На-ка бутер, закуси.

Он уже сидел, тесно прижавшись к Лене, захватив часть ее стула. Рука снова добралась до ее груди, да там и осталась. Закрыв глаза, Лена чувствовала его невыносимое напряжение, оно передавалось ей током, по невидимым проводам.

В какой-то момент перед ними снова возникла Таня.

– Эй вы, айда в зал, а то застрянете здесь, взаперти – с куртками и дубленками…

Димина рука, вздрогнув, отпрянула, испуганно перебралась на плечо, он чуть отодвинулся.

– Сейчас идем.

Лена открыла глаза, возвращаясь в реальный мир, покачнувшись, встала.

– Эге, да вы тут вдвоем ухайдакали всю бутылку! – закричала Таня: похоже, и она здорово выпила. – Ну еще раз за встречу! Тут вроде чуть-чуть осталось.

– Нам – хватит, – сдержанно ответил Дима и тоже встал. – Пошли.

– Ну тогда я сама!

Таня схватила бутылку и, подняв голову, не прибегая к стакану, прильнула к узкому горлышку.

– Отдай!

Дима, нахмурившись, отобрал бутылку.

– Ты чо-о-о? – вытаращила синие глаза Таня.

– Ничо-о-о, – очень похоже передразнил ее Дима. – Напьешься – возись тут потом с тобой.

«Какая Танька красивая…» Ревность кольнула Лену, древнее, могучее чувство собственности нежданно и остро пробудилось в ней. Она стояла, поглядывая на Таню с Димой, и волны знакомого одиночества окатывали ее. Она вообще часто чувствовала себя одинокой – при всей любви к маме, при друзьях и подругах, книгах, музыке, театре. Где-то прочла, что человек по природе своей одинок; так он идет по жизни, иногда с кем-то сближаясь, почти срастаясь, но духовное его существо скитается одиноким всю жизнь. Как это печально, несправедливо. Неужели так же и у других? Попробовала как-то поговорить на эту тему с Таней, но та ее не поняла.

– Живи просто – проживешь лет со сто! – пропела она и упорхнула по каким-то таинственным своим делам.

Дима отнял бутылку, поставил на стол.

– Пошли в зал, красавицы.

Обнял одной рукой Таню, второй – Лену, и так, втроем, они вышли из полупустого класса.

Он, казалось, забыл о том, что только что говорил Лене, забыл о своенравной руке, добравшейся до ее груди, шел быстро и весело, обнимая Таню с Леной на равных. «Как больно, милая, как странно…» А может быть, так и надо? Чтобы никто не подумал…

Зал встретил их той же грохочущей музыкой, теми же огнями, конфетти и гирляндами – от края до края, под потолком, – знакомыми фигурами в извиваниях и прыжках, и даже Геннадьевич с Элизабет все так же покачивались в условном полуобъятии где-то там, у окна, в отдалении от других, будто за все это время так друг от друга и не отрывались.

– Объявляется белый танец! – закричала Таня и потащила Диму в центр зала, к елке, в круг танцующих.

Дима растерянно оглянулся, махнул Лене рукой – айда с нами, прыгать и дергаться можно врозь, – но Лена этот жест вроде бы не заметила, да и не умела она танцевать, не хотелось ей дергаться, как припадочной. Может, вообще уйти? Вот только куртка заперта в классе. Ну и что? Разве это проблема – найти охранника? «Элементарно, Ватсон» – как говорит Серега. Но Танька… Лучшая, единственная подруга… Она же видела, как сидели они в углу – там, в классе, – как Димка обнимал Лену. Недостатка в поклонниках у Татьяны не было, неоднократно смущалась Лена, слушая подробности Таниных встреч то с одним, то с другим мальчишкой.

– Я бы тебе кое в чем призналась, но ты у нас пуританка, – сказала однажды Таня, лукаво поглядывая на Лену, и Лена почему-то подумала, что Танька сделала тот знаменательный, торжественный шаг, который в прежние времена совершался лишь в первую брачную ночь. «Что ж, нам ведь уже семнадцать, – подумала тогда Лена. – Не все же такие, как я…»

– Неужели ты вправду ни с кем ни разу не целовалась? – приставала к ней Таня.

Хотелось крикнуть в ответ, что спрашивать об этом жестоко: разве женская это инициатива, разве виновата Лена, что никто, ни разу не захотел ее поцеловать? Но она сдерживалась, отшучивалась, уходила от прямого ответа, переводила разговор на другое. Теперь, глядя на то, как запросто оттащили от нее Диму, Лена впервые подумала, как она дико несовременна со своими понятиями – что можно и чего нельзя.

Елка стала вдруг расплываться, стали расплываться танцующие, и Лена поняла, что плачет. Ужас какой! Хорошо, что в зале почти темно. «Прекрати сейчас же! – приказала себе Лена. – Немедленно прекрати. Это все вино, и еще – слова Димки, его рука… Не думай! Не представляй и не вспоминай! Потом все вспомнишь». Она вынула из сумки платок, глядя в зеркальце, осторожно промокнула глаза. Вроде ничего, не размазалось.

– А ты почему не танцуешь?

Запыхавшаяся, веселая Таня стояла перед подругой, загораживая собой Диму. Синие глаза с жадным любопытством смотрели на Лену. Нет, все-таки в человеке много садизма.

– Устала, – с трудом шевеля губами, ответила Лена и подивилась несуразности своего ответа.

Дима выдвинулся из-за Тани. Лицо словно окаменело, желваки выступили на скулах.

– Можно сесть рядом? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сел. – По теории вероятности следующим должен быть медленный танец. Позволишь тебя пригласить?

Снова затуманилась елка, качнулось странно обиженное лицо затоптавшейся на месте Тани. Лена молча кивнула. Вздохнули басы, и поплыл над залом бархатный голос. «Only you» – любимая мелодия, чарующие, завораживающие слова… Дима встал, протянул руку, повел Лену в круг, обнял за талию. Она положила руки ему на плечи, и они закачались в танце, впитывая в себя вечное признание в любви, положенное на музыку.

– Как у тебя пахнут волосы… Какая ты сегодня красивая… Как я раньше не замечал?

Это говорят ей, дурнушке? Или над ней смеются? Волосы в самом деле всегда пахнут травами, свежестью, как у мамы. Фигура, кажется, вполне ничего. И глаза – тоже. Но волосы, как ни старайся, не в состоянии продержаться завитыми даже один вечер, а нос, безусловно, слишком велик. «Only you»… Что там ей шепчет Димка? Неужели эти слова – для нее? Совсем рядом проплыли Геннадьевич с застывшей прекрасной статуей Элизабет.

– Встретились? – рассеянно улыбнулся Лене учитель. – Он тебя все цитировал, на тебя ссылался.

– Кто?

– Да Дима твой, Дима. «Твой…»

Невероятно. Нет, это сон.

4

Как это все получилось? Где, в чем ошиблась она? Колледж, занятия, грядущее поступление в вуз, а она о чем думает? О новогоднем вечере в школе… Крутится в голове, как заезженная пластинка, сияют радостью раскосые глаза Димы. «Какая ты сегодня красивая…» Внезапно в их дуэт врезается Таня.

– Дим, а Дим, ты у нас сегодня главный? Ну нет охранника, куда-то смылся, а у меня сумка в классе… Говорят, в учительской имеются вторые ключи, но туда простой народ не пускают.

Лена с Димой сидят все в том же углу, укрывшись от грохота ревущих динамиков. Ее рука – в его руке, их лица друг к другу так близко…

– Может, выйдем на улицу? – спрашивает Дима. – Здесь такой грохот.

– Ага, – радостно соглашается Лена. – Пойдем погуляем. Смотри, какой снег за окном.

– Подожди меня здесь. Пойду раздобуду ключ, там ведь и наши куртки.

– Мы тогда тебя позовем, – лукаво обещает Таня.

Она хватает Диму за руку, тащит к дверям. Он оглядывается на Лену, хочет что-то сказать, но не успевает – Таня ловка и быстра. Какое-то время Лена сидит и ждет. Потом, поддавшись неясному чувству смутной тревоги, встает и выходит на одеревеневших ногах из зала, медленно идет к классу. Большой, длинный ключ вызывающе торчит в скважине. Значит, ключ отыскали. «Не надо, не открывай», – шепчет ей ангел-хранитель, но когда это мы слушаем благие советы, пусть даже нашего святого заступника? Ледяными пальцами берется Лена за ручку, тянет дверь на себя. Уличные фонари бросают призрачный свет на неубранный длинный стол, сваленные в кучу дубленки и куртки, на две фигуры в углу, слившиеся в полутьме воедино.

Дима как ошпаренный отскакивает от Тани, бормочет что-то бессвязное, жалкое; Таня встает не спеша, поправляет белокурые волосы, идет, покачивая бедрами, к выключателю, зажигает свет.

– А мы как раз собирались тебя позвать.

– Я за курткой. – Губы слушаются с трудом. Проклятая куртка зарылась в груде себе подобных. – Я только за курткой, – словно оправдывается Лена.

Почему ей так стыдно? Она не может смотреть Диме в глаза, она торопится скорее уйти. Ах, вот она, куртка! Вот – сапоги.

– Я тебе помогу, – бросается к ней Дима.

– Не надо.

– Подожди! Ведь мы собирались гулять…

Он, что ли, сошел с ума?

– Что ж, я не против, – звенит голос Тани. – Ленусь, разве ты ночуешь не у меня?

Нет, это не Дима, не Таня, это она, Лена, должно быть, сошла с ума. Быстро, бегом – вон отсюда!

На улице мокрыми хлопьями падает снег. Ветер свирепо швыряет его в лицо. Почти ничего не видно, а тут еще эти дурацкие слезы… Наклонившись, согнувшись, оскальзываясь, Лена почти бежит к метро: вдруг следом за ней выскочил Димка? Вдруг – вместе с ним – лучшая подруга Таня? Глупости, глупости, они там, в тепле, в темноте, вместе. Преодолевая сопротивление ветра, Лена толкает тяжелую дверь метро, клубы пара вырываются ей навстречу. Хорошо, что еще открыто… А вот что делать у «Юго-Западной»… Маршрутки уже не ходят, автобусы – да, но, боже, так редко! Ничего, прорвемся. На смену отчаянию, страху, стыду приходит лихорадочная веселость. «Ладно, – встряхивает головой Лена. – Негативный опыт – тоже опыт. Но Танька… Все уши прожужжала каким-то неведомым Ромкой, зачем же ей Дима? А он?.. «Какая ты сегодня красивая…» И вдруг… Жалкое, виноватое лицо Димки маячит перед глазами. «Мы собирались гулять…» С ума сойти!

Механически, машинально, привычно и быстро идет Лена по эскалаторам, обгоняя медлительных редких пассажиров, пулей проскакивает переходы. На «Юго-Западной», вынырнув из метро, махнув рукой на предосторожность – что может ее теперь напугать? – садится в первую подвернувшуюся машину. Хорошо, что есть деньги, да и запросил припозднившийся водитель по-божески: видимо, по пути.

Что ж это сумка такая тяжелая? Ах да, вино так и не вытащили. Подарить, что ли, этому парню? Покосившись на водителя, Лена открывает сумку, но вовремя останавливается: может не так понять, да и Новый год на носу, пригодится вино-то, не пропадет.

– Детка, я думала, ты у Тани… Разве можно – одной, ночью?

Лицо у мамы виноватое и смущенное, но радость так и брызжет из-под ресниц, алеют щеки, волнами сбегают на плечи пышные волосы. Ее любимая, цвета морской волны блуза надета прямо на голое тело, и просвечивает сквозь полупрозрачную ткань высокая, молодая грудь. На столе вино, две рюмки, остатки торта!

Лена отводит взгляд в сторону: все это кажется ей неприличным. А если бы она пришла раньше? Как в ознобе передергивает она плечами. Все-таки странно: сорок пять, а туда же…

– Хочешь чаю? – суетится мать. – Смотри какой торт! Раньше таких не было, правда? Взбитые сливки и фрукты, а внизу тонкий коржик. Потрясающая вкуснятина!

Да, хорошо бы сейчас горячего чаю. После терпкого сухого вина, танцев, мокрого снега, грохота метро, после смутной, неясной надежды, разочарования, стыда и страха что может быть лучше? Но эта непристойная радость матери… Эта блузка на голое тело, и брюки – тоже небось на голом… Да-да, именно так, Лена уверена.

– Нет, спасибо, – сухо говорит она. – Я хочу спать.

Свет гаснет в материнских глазах, будто кто их выключил. Наталья Петровна медленно садится на стул, растерянно помешивает чай в маленькой фарфоровой, еще от бабушки, чашке. Дрожит рука, позвякивает браслет на тонком запястье, позвякивает серебряная, с надписью «Наташа» ложечка. Да, здесь был праздник: все семейные ценности извлечены из серванта. Только теперь замечает Лена длинный серебристый шарф, висящий на стуле. Подарок, значит. А как же! Ведь Новый год мамин хахаль, конечно, будет встречать в семье. Какая гадость! Везде, на каждом шагу – грязь и предательство.

– Деточка, что с тобой? – робко спрашивает мама.

И тут Лена взрывается.

– Не смей называть меня деточкой! – кричит она, и слезы ярости и отчаяния застилают безумные от горя глаза. – Мне что, три года? Мне уже, слава богу, семнадцать! Какая я тебе деточка?

– Для меня ты всегда будешь маленькой, – успевает вымолвить мать.

– Придется тебе смириться, – заглушает ее слова Ленин крик, – да-да, смириться с тем, что у тебя уже взрослая дочь и ты давно уже едешь с ярмарки!

Едкая насмешка кривит губы Лены, и мать совершенно теряется от этой явной, неприкрытой злобы.

– Ну зачем ты так? – беспомощно шепчет она.

– Зачем-зачем, – передразнивает ее Лена. – Отстань от меня!

Она хлопает дверью так, что на столе подпрыгивают вилки, и скрывается в своей комнате. Вот уж где дает она волю слезам! Лена плачет, как маленькая, жалко шмыгая мокрым, распухшим носом, размазывая по лицу черную тушь и голубые тени, стараясь не видеть перед собой ни предателя Диму, ни улыбающуюся беленькую Таню – как она могла? Почему? Но они неустанно маячат перед глазами, никуда от них не скрыться, не спрятаться, никак не избыть этого двойного предательства.

Тихо отворяется дверь, входит мама, ставит на письменный стол чашку чая, тарелочку с золотым ободком, а на тарелочке воздушный торт и конфета, подсовывает дочери под подушку чистый носовой платок и, не сказав ни слова, выходит, так же тихо прикрыв за собой дверь.

Вздохнув, Лена приподнимает голову, шумно сморкается, вытирает глаза – платок сразу становится разноцветным, – задумчиво смотрит на стол, сползает с тахты, садится к столу и жадно, двумя глотками, опустошает чашку. Как вкусно! Ее любимый, с бергамотом… Какой-то прок от этого самого Леши все-таки есть.

Просыпается притаившийся где-то в недрах ее существа голод. Лена волчицей набрасывается на торт. Но этот новомодный изыск – взбитые сливки и вишня – тает во рту, нисколько не насыщая. Еще бы чаю, и еще – торту, и, может быть, колбасы… Лена подходит к двери, чутко прислушивается, смотрит в щелку над полом – темно. Все равно выйти придется, уговаривает себя: надо хоть почистить зубы, да и в тубзик давно пора – так называла маленькая Леночка туалет, так оно и осталось в их доме.

Неслышно и, как ей думается, незаметно прокрадывается она в кухню, открывает холодильник, аки тать в ночи, добывая из его щедрых недр все, что попадается под руку – сыр, колбасу, шпроты, не трогая лишь заманчивый торт – чтобы утром мама не догадалась, – и начинается ночной потаенный пир.

Мгновенно вскипает тефалевый чайник, заваривается душистый чай, нарезаются толстые ломти хлеба, колбасы, сыра. Как хорошо! Лена тайно пирует, и горе ее отступает, не кажется уже таким неизбывным. «Да плевала я на него! А Танька всегда была дурой».

Наталья Петровна лежит в своей комнате, не решаясь зажечь бра, хотя очень хочется почитать, как всегда, на ночь, и улыбается. «Проголодалась… Утешается колбасой… А еще сердится, когда называю деткой… Кто ее так обидел? – задумывается она. – Неужели Таня? Но из-за подруг так вообще-то не убиваются».

Утром раздается непривычно ранний звонок Юношеский неуверенный голос просит к телефону Лену.

– Она уехала в колледж, – отвечает Наталья Петровна. – Что-нибудь передать?

– Передайте, что звонил Дима. А когда она будет дома?

– Вечером. Часов в девять-десять.

– Можно я еще позвоню?

– Конечно.

«Так вот в чем дело, – думает Наталья Петровна. – Об этом мальчике я уже слышала – как о самом умном в их классе. Но прежде он никогда не звонил… Все, решено: сегодня же покупаю Ленке мобильник. У всех давно уже есть, даже у моих пятиклашек, одни мы – как парии. Почему?»

Расхрабрившись, собрав все, какие есть в доме деньги, сразу после работы едет Наталья Петровна в огромный, трехэтажный, открывшийся недавно, с мудреным названием магазин. Чисто, сверкающе, новогодне нарядно… Бесшумно ползут ленты узкого эскалатора. Юноши в униформах протирают длинными щетками пол. Тепло, уютно, богато. Отдел, где продаются мобильники, телефоны, приемники, – на первом этаже. От разнообразия моделей и цен кружится голова.

– Вам помочь?

Вежливый юноша наметанным глазом сразу выхватывает из праздно глазеющих Наталью Петровну. Эта скромно одетая женщина как раз и есть покупатель.

– Да, пожалуйста… Самый простой, без всяких там… – Она задумывается, подыскивая нужное слово.

– Прибамбасов, – приходит на помощь галантный юноша. – Вот, очень функциональный.

– И не так дорого! – радуется Наталья Петровна.

– Совсем недорого, – уверяет ее продавец. – Только нужно купить еще симку.

– Какую симку? – пугается Наталья Петровна.

Консультант терпеливо, снисходительно объясняет.

– Вы, простите, кому покупаете?